Благодаря маулви-сахибу я вскоре неплохо устроилась в Канпуре. С его помощью я сняла себе комнату, купила кровать, покрывало, ковер, полог, медную посуду и все прочие необходимые вещи. Наняла женщину готовить пищу и другую – прислуживать в комнате. Взяла еще двух слуг. В общем – наладила свою жизнь.
Теперь начались поиски музыкантов. Приходило их ко мне много, но ничье исполнение меня не удовлетворяло. Наконец встретился мне один человек, который играл на барабанах табла. Он был родом из Лакхнау и прошел школу нашего почтенного учителя, так что мы с ним быстро поладили. Через него я пригласила двух канпурских музыкантов, игравших на струнных инструментах; они оказались очень толковыми. Ансамбль был готов.
Теперь по вечерам музыка и пение у меня в комнате не смолкали до девяти, а то и до десяти часов вечера. Не была забыта и поэзия. По городу распространилось известие, что приехала танцовщица из Лакхнау; ко мне стало приходить много народу. Редко выпадал такой неудачный день, чтобы меня не пригласили на какое-нибудь торжество. Выступления следовали одно за другим, и я за короткое время заработала очень много денег. Правда, мне не нравились ни обхождение канпурцев, ни их разговор, и я то и дело вспоминала Лакхнау. Но самостоятельная жизнь оказалась настолько приятной, что возвращаться туда не хотелось.
Я знала, стоит мне вернуться в Лакхнау, как придется снова идти под начало к Ханум, – ведь там в нашем ремесле обойтись без нее было немыслимо. Во-первых, все танцовщицы зависели от нее, и если бы я поселилась отдельно, ни одна из них не захотела бы со мной встречаться. Во-вторых, было бы трудно подыскать хороших музыкантов. А где и как смогла бы я выступать? Ведь если раньше я имела доступ в знатные дома, то лишь благодаря той же Ханум. Хоть меня и считали хорошей певицей, но в Лакхнау мастериц этого дела было немало. Хорошее и плохое различают лишь избранные, а для толпы важно имя. Знатные люди чаще всего обращаются только к известным танцовщицам; так кто же вспомнил бы обо мне? А в Канпуре меня ценили больше, чем я того заслуживала. У местных богачей и вельмож ни одна свадьба не обходилась без того, чтобы не позвали меня, да еще не гордились бы ртам.
Вполне понять, что такое Лакхнау, можно лишь тогда, когда покинешь его. Был в Канпуре один знаменитый человек, некто Шарик Лакхнави. Его считали крупнейшим знатоком поэзии, и учеников у него были сотни. А в Лакхнау никто и не слыхивал его имени. Послушайте, что как-то раз произошло. Пожаловал ко мне некий господин; зашла речь о поэзии, и вот он перед уходом спросил:
– Вы знаете почтенного Шарика Лакхнави?
– Какого Шарика? – удивилась я.
Надо сказать, что мой гость был учеником этого Шарика. Он сразу обиделся.
– А мне говорили, что вы из Лакхнау, – сказал он.
– Да, мой дом там, – подтвердила я.
– Но как же тогда может быть, что, живя в Лакхнау, вы не знали нашего почтенного учителя?
– В Лакхнау нет ни одного заметного поэта, которого я не знала бы, – ответила я. – О мастерах и говорить нечего, но и среди их бесчисленных учеников вряд ли найдется такой, чьих Стихов я ни разу не слышала. Назовите мне его полное имя. А псевдонима Шарик мне слышать не приходилось.
– Какой смысл называть его имя? – сказал гость нахмурившись. – Этот псевдоним знают все – на востоке и на западе, на севере и юге, Да-да! Одна вы его не знаете и не знали.
– Простите, хузур! – возразила я. – Очевидно, это не слишком знаменитый поэт; но он ваш учитель, и вы правильно делаете, что так высоко его ставите. Все-таки лучше назовите мне его полное имя. Хоть я и не слышала псевдонима Шарик, но, возможно, знаю этого поэта по имени.
– Мир Хашим Али-сахиб Шарик, – торжественно произнес посетитель.
– Это имя уши мои безусловно слыхали, – сказала я, а сама стала мучительно припоминать. «Боже мой! Что же это за Мир Хашим Али-сахиб?» Наконец меня осенила догадка, и я спросила: – А может быть, ваш учитель, между прочим, занимается чтением марсий?
– Конечно! – воскликнул он. – И в чтении марсий у него нет соперников.
– Тогда я догадываюсь. Он немножко старше, чем Мир-сахиб и Мирза-сахиб.
– Он с ними одного поколения.
– Так. А чьи марсий он исполняет?
– Зачем ему исполнять чужие произведения? – обиделся гость. – Он сочиняет их сам. На днях он прочитал нам одну свою новую марсию. Все были вне себя от восторга.
– Так вы ее, наверное, запомнили?
– Начала не помню. А вот была там одна строфа, в которой восхваляется меч; так не один я – весь город твердит ее. Это верх совершенства!
– Прочитайте, пожалуйста, – попросила я. – Мне тоже полезно послушать.
– «Из ножен света, словно меч, возникла мысль – сверкающий алмаз…» – начал он.
– Понятно! – перебила я его. – Эта строфа славится повсеместно. Дайте-ка я вам прочту ее целиком. Что за великолепные стихи!
– Да-да! – обрадовался гость, когда я прочитала всю строфу. – Вы, наверное, слышали эту марсию в Лакхнау? Потому-то я и удивлялся: вы из Лакхнау, да к тому же любительница поэзии, а почтенного Шарика не знаете. Теперь я понял – вы пошутили.
Я хотела сказать ему, что его учитель за всю свою жизнь не напишет такой строфы, как это творение покойного Мирзы Дабира, но раздумала и промолчала.
– И правильно сделали, – заметил я, – а не то вы отняли бы у бедняги средства к жизни. Кому известен Мир Хашим Али-сахиб Шарик?… Такова слава многих поэтов: они разносят по свету чужие стихи, читая их под своим именем. На днях некий господин стащил у моего друга черновики нескольких газелей и потом выступал с ними в Хайдерабаде Деканском и снискал похвалы весьма значительных лиц. Но люди понимающие разобрались. В Лакхнау стали приходить письма. Слухи дошли и до автора газелей. А он только рассмеялся и не обратил на это внимания. Подобные обманщики так затрепали имя нашего города, что теперь стало стыдно присоединять к своему прозвищу слово «Лакхнави». Лакхнаусцами называют себя такие лица, чьи предки, даже самые отдаленные, весь век жили в деревне. А сами они, Эти лица, провели в Лакхнау всего несколько дней, пока учились или приезжали туда по другим делам. И вот вам, пожалуйста, – они уже требуют, чтобы их считали коренными «Лакхнави». Ведь не такая уж это великая честь – быть уроженцем Лакхнау. Так зачем же врать?
– Да, – согласилась Умрао-джан, – и все же многие господа тщатся подобным образом овеять себя славой Лакхнау и строят на этом свое благополучие. Ведь и сама я, живя в Канпуре, невольно уподобилась таким лицам. В то время железной дороги еще не было, и никто не хотел уезжать из Лакхнау; напротив, способные люди из других городов съезжались туда в поисках заработка и получали признание в соответствии со своим талантом и своими заслугами. После опустошения Дели Лакхнау расцвел.
– В наши дни то же самое можно сказать о Декане, – заметил я. – После опустошения Лакхнау расцвел Хайде-рабад Деканский. Сам я в Хайдерабаде не был, но слышал, что целые улицы там заселены выходцами из Лакхнау.
– Каждого, кто говорит, что он «из Лакхнау», надо прежде всего спрашивать: «Покажи-ка нам свой язык».
– Остроумно сказано! – согласился я. – Действительно, можно кое-как перенять отдельные обороты речи лакхнаусцев, но общий стиль ее никак не подделаешь.
15
Может и так обернуться капризной судьбы игра.
Что встретятся вновь сегодня расставшиеся вчера
– Да, бывает, что разлученные встречаются вновь, – продолжала Умрао-джан, – и даже – разлученные так давно, что они уж и не чаяли встретиться. Послушайте, что однажды случилось.
Прошло около полугода с тех пор, как я поселилась в Канпуре. Я уже настолько прославилась, что всюду, на улицах и базарах, люди распевали исполненные мною газели, а вечерами у меня собиралось лучшее общество.
Дело было летом. Я лежала на кровати у себя в комнате, – было около двух часов дня; служанка храпела на кухне; один из слуг, сидя снаружи, приводил в движение панкху. [81]Тростниковые занавески на дверях уже совсем высохли. [82]Я только хотела крикнуть слуге, чтобы он снова смочил их водой, как вдруг внизу, на улице, послышался голос:
– Здесь живет танцовщица, что приехала из Лакхнау?
Торговец Дурга, лавка которого помещалась под моей комнатой, ответил:
– Здесь.
Последовал новый вопрос:
– А как пройти к ней?
Дурга объяснил. Через минуту, кряхтя и охая, в комнату вошла и сразу же опустилась передо мной на ковер почтенная женщина на вид лет семидесяти, со светлым цветом лица, вся в морщинах, с белыми, как хлопок, волосами и согбенной спиной. Она носила белое кисейное покрывало, кофточку из тонкой ткани и широкие шаровары; на запястьях у нее были толстые серебряные браслеты, на пальцах кольца, в руках трость. Ее сопровождал очень смуглый мальчик лет десяти – двенадцати; он остался стоять.
– Это ты приехала из Лакхнау? – спросила старуха.
– Да, – ответила я.
Я встала с постели, пододвинула гостье шкатулку с бетелем и крикнула слуге, чтобы он приготовил хукку.
– Наша бегам послала меня за тобой, – сказала моя посетительница. – Она хочет отпраздновать день рождения сына. Соберутся одни лишь женщины. Сколько ты возьмешь за выступление?
– Откуда бегам меня знает? – удивилась я.
– Так ведь о твоем пении шумят по всему городу. Кроме того, бегам приглашает тебя потому, что она сама из Лакхнау.
– А вы тоже оттуда?
– Как ты догадалась?
– По выговору. Разве это скроешь?
– Да! – подтвердила она. – Я из Лакхнау. Ну ладно, скажи, сколько тебе нужно платить, а то у меня еще дел по горло. Я и так запоздала.
– Цена моим выступлениям известная; ее все знают. Я беру пятьдесят рупий. Но раз бегам-сахиба уроженка Лакхнау, да к тому же оказала мне честь своим приглашением, то с нее я ничего не возьму. Когда будет праздник?
– Сегодня вечером. Ладно, возьми вот эти деньги в задаток, а сколько еще получишь – там видно будет.
– Я вполне обошлась бы и без задатка, – сказала я, принимая деньги, – и беру его только, чтобы не обидеть бегам. Теперь скажите, куда я должна пойти?
– Это довольно далеко – в Навабгандже. Вечером за тобой зайдет вот этот мальчик, и ты пойдешь с ним. Только смотри, чтобы с тобой не было никого из твоих знакомых мужчин.
– А музыканты?
– Музыканты и слуги не в счет. Но никого другого с собой не бери.
– Конечно, – сказала я. – У меня здесь нет таких друзей, которых я могла бы привести. Не беспокойтесь!
Тем временем слуга приготовил хукку. Я знаком велела ему предложить ее гостье. Та с видимым удовольствием стала курить. А я взяла лист бетеля и смазала его соком каттха и известью. В коробочке у меня было немного толченых бетелевых орешков; я достала оттуда щепотку, добавила несколько зерен кардамона, предварительно раздробив их на крышке шкатулки, свернула все как полагается и предложила старухе.
– Ой, дочка! – воскликнула она. – Да где ж у меня зубы, чтобы жевать бетель?
– А вы все-таки попробуйте! – настоятельно попросила я. – Я его так приготовила, что вам понравится.
Старуха снова присела, попробовала бетель и осталась им очень довольна.
– Совсем как в родном нашем городе, – сказала она и принялась благодарить и прощаться. Уже, уходя, она повторила: – Постарайся прийти пораньше. Празднование начнется засветло.
– Хоть и не принято выступать так рано, – отозвалась я, – но раз бегам-сахиб сама прислала за мной, я приду еще до сумерек и пропою поздравление.
Правду говорят, что лишь на чужбине начинаешь как следует ценить свои родные места и своих земляков. В Канпуре меня приглашали в сотни домов, но никогда еще я не ждала своего выступления так нетерпеливо. Хотелось, чтобы скорей приблизился вечер и мне можно было двинуться в путь. Томительно жаркие летние дни вообще тянутся очень долго, но с божьей помощью я кое-как скоротала время. В пять часов явился мальчик. Я уже заранее все приготовила, переоделась и послала за музыкантами. Мальчик объяснил им, куда нужно идти, и мы поехали.
От города до дома бегам было около часа езды. Мы прибыли туда уже в шесть. Здесь на берегу ручья раскинулся сад, вокруг которого шла живая изгородь из кактусов и других колючих растений. Сад этот был в чисто английском вкусе: пальмы и разные другие красивые деревья были разбросаны по нему в обдуманном беспорядке. Дорожки, посыпанные красным песком, выделялись на зеленом ковре. Кое-где были сделаны горки из дикого камня, и на них, казалось прямо из камней, вырастали различные горные растения. Вокруг росла густая высокая трава. Вдоль всех четырех сторон сада были проведены облицованные камнем арыки, по которым струилась кристально чистая вода. Садовники поливали сад, черпая воду из арыков и родников, и на листве сверкали алмазные брызги. Весь день палило солнце, и цветы, истосковавшиеся по влаге, теперь раскрылись и посвежели.
Празднование происходило в доме. Слышно было, как там поют женщины. Не заходя в дом, я спела поздравление, а потом как-то само собой вышло, что я начала одну песню на мелодию Шьяма Кальяни. Слушателей у меня не было, пела я для себя, а кончив, умолкла. Бегам выслала мне в награду золотой и пять рупий. Вскоре стемнело. Взошла луна, и все вокруг засеребрилось. Луна отражалась в зеркале пруда, и ее качающийся на волнах лик казался невыразимо прекрасным.
За садом виднелся великолепный дом, а против него в саду – пруд, выложенный камнем. Вокруг пруда были красиво расставлены вазы с цветами, семена которых привезли из Европы. Прямо против пруда возвышалась терраса, а на ней стояла небольшая беседка на раскрашенных столбиках. Вода вливалась в пруд из арыка, и звук падающей струи успокаивал душу. Поистине, здесь было удивительно хорошо: приятные вечерние часы, чистый воздух, аромат цветов, – и все это в таком удачном сочетании, какого мне еще не случалось встречать. На террасе был разостлан белый ковер и устроено сиденье из подушек и валиков. Нас усадили против него. От дома к террасе вела дорожка, с обеих сторон обсаженная живой изгородью из розовых кустов, а за кустами еще были тростниковые ширмы, так что получилось что-то вроде коридора. Как я потом узнала, по этой дорожке выходила в сад бегам-сахиб.
Но вот на террасе зажгли зеленые фонари, и мне велели начинать пение. Я выбрала одну песню на мотив Кедара и пела довольно долго. Тем временем в сад вышла служанка с двумя зелеными фонарями в руках. Она поставила их перед сиденьем из подушек и валиков и сказала музыкантам:
– Идите с этим слугой. Там вас покормят. А здесь теперь соберется женское общество.
После того как музыканты удалились, в сад пожаловала сама бегам. Я почтительно встала. Она подозвала меня, сама села среди подушек и велела мне сесть лицом к ней. Я с поклоном уселась и, ожидая пока мне прикажут запеть, принялась ее рассматривать.
Едва я увидела этот сад и все, что в нем было, мне уже в первый миг стало казаться, будто я попала в волшебный край, где обитают пери. Теперь это впечатление усилилось: ведь сама пери сидела передо мной, облокотившись на валик. Я как сейчас ее вижу: волосы причесаны на прямой пробор, косы висят до пояса; на белой коже играет румянец; высокий лоб; длинные узкие брови, огромные глаза, прямой нос, маленький рот, тонкие нежные губы… Во всем ее облике я не нашла ни одного недостатка, все в ней было совершенство! И до чего ладно и красиво она была сложена! Видывала я сотни женщин, но с такой красавицей еще никогда не встречалась. Бегам была удивительно похожа на Хуршид; но Хуршид было далеко до нее! Ведь лицо моей подруги, хоть и красивое, казалось каким-то простоватым, а в бегам было столько благородного достоинства, она была так неподдельно величава. Рядом с ней Хуршид выглядела бы просто грубой. Да разве Хуршид обладала таким тонким изящным станом, как эта дивная красавица? Кроме того, лицо у Хуршид с утра и до вечера омрачала печаль; когда на нее ни взгляни, все она тоскует в разлуке с любимым. А бегам казалась очень живой и веселой женщиной. Когда она говорила, из уст у нее словно цветы сыпались. То и дело она улыбалась, да так хорошо, что описать нельзя. Вот уж можно сказать, что в ее обхождении искрометная веселость сочеталась со сдержанностью и чувством собственного достоинства. Богатым льстят все, но я как женщина говорю: не грех похвалить и знатного человека, если только хвалишь не из корысти.
Хоть взгляд ресницами прикрою, но трепет невозможно скрыть.
Лицо передо мной такое, что трепет невозможно скрыть.
Одежда и украшения бегам только подчеркивали ее красоту. Тонкое желтое покрывало было накинуто на ее плечи; белая короткая кофточка обтягивала стан, лишь чуть прикрывая пояс красных шаровар; в ушах было только по небольшой сережке с яхонтом, в носу сверкал бриллиант; шею и лодыжки обнимали золотые обручи; на запястьях были гладкие золотые браслеты, немного ниже локтей – другие браслеты с девятью разными драгоценными камнями в каждом. Красота бегам, простота ее одежды, изящество украшений – все это сразу бросилось мне в глаза, и я оцепенела от восхищения. Я не могла оторвать взгляда от бегам, так что ей поневоле пришлось любоваться моей посредственной внешностью; но, поверьте, она ни на миг не отвернулась и все время смотрела на меня. Так мы сидели, не сводя глаз друг с дружки. У меня на языке вертелся вопрос, но задать его не представилось удобного случая – ведь мы были не одни, Зa спиной у бегам стояла женщина, которая обмахивала ее опахалом; перед нею – две других: одна с серебряным кувшинчиком в руках, вторая – со шкатулкой. Долгое время бегам не заговаривала со мною, а я не смела и слова вымолвить.
Наконец она прервала молчание.
– Как тебя зовут? – спросила она.
– Умрао-джан, – ответила я, сложив руки.
– Ты из Лакхнау родом?
Этот вопрос застал меня врасплох. Ответить на него было нелегко, особенно в тот миг. Если бы я соврала, сказав, что я родом из Лакхнау, то уже никогда не посмела бы спросить ее о том, что меня мучило. Признаваться, что я родилась в Файзабаде, тоже не следовало – я раскрыла бы свою тайну. Поэтому я, подумав, сказала:
– В Лакхнау я воспитывалась.
Но тут же сообразила, что это не выход. Ведь следующий же вопрос мог снова поставить меня в тупик. Мои опасения оправдались, – бегам-сахиб сразу спросила:
– Значит, ты родилась не в Лакхнау?
Я не знала, что на это ответить, и, сделав вид, будто не расслышала, немного помолчала, потом, чтобы перевести разговор на другое, спросила сама:
– А ваша милость из Лакхнау?
– Когда-то я жила там, а теперь обосновалась в Канпуре, и он заменил мне родину.
– Мне бы тоже хотелось остаться здесь навсегда.
– Почему?
Ответить на это было не менее трудно. Пришлось что-то придумать, и я сказала:
– Рассказывать об этом – только понапрасну утруждать ваш слух. О таких вещах лучше не говорить. Есть причины, по которым мне не хочется возвращаться в Лакхнау.
– Ну что ж, не рассказывай. Но навещай нас время от времени.
– Как не навещать! Мне уже сейчас не хочется уходить отсюда. Ведь вы отнеслись ко мне так приветливо! А этот сад, этот простор!.. Кто, увидев все это хоть раз, не захочет увидеть снова? А для слабой женщины это место, должно быть, лучше всяких лекарств.
– Ой-ой! Как понравилась тебе наша глушь! – воскликнула бегам. – Но ведь здесь даже человечьим духом не пахнет; мы одни перед господом богом. Город далеко. Понадобится что-нибудь купить, пошлешь человека с утра, а вернется он только к вечеру, Тьфу, тьфу! Как бы шайтан не услышал! Ведь заболей кто-нибудь – пока дождешься врача из города, больному, чего доброго, и конец придет.
– У каждого свой вкус, ваша милость, – возразила я. – А вот мне здесь нравится. Я уверена, что, доведись мне тут жить, ничего бы мне не понадобилось. А что до болезней? Кто же будет болеть в таком чудесном месте?
– Я тоже так рассуждала, когда впервые попала сюда, – сказала бегам. – Но уже через несколько дней поняла, что горожане тут жить не могут. В городе тысячи разных удобств; да дело и не только в них. С тех пор как наваб-сахиб уехал в Калькутту, я по ночам глаз не смыкаю от страха. Хоть у нас, слава богу, есть стража, привратники, слуги – вот и сейчас мужчин больше десятка наберется, женщины-то не в счет, – а все-таки страшно. Подожду еще несколько дней, и если наваб не приедет, сниму себе помещение в городе.
– Простите, но вы чересчур впечатлительны, – сказала я. – Гоните прочь эти мысли. Если поедете в город, сами увидите, каково там сейчас. Жарища невыносимая, да к тому же еще болезни, избави нас от них, боже!
Пока мы беседовали, пришла нянька с ребенком. Мальчику – сохрани его бог! – было три года. Он был прехорошенький, весь беленький-беленький, щебетал нежно, как птенчик. Бегам посадила ребенка к себе на колени, немножко с ним поиграла и уже хотела было вернуть его няньке, по я протянула руки и взяла его. Я долго ласкала дитя, потом отдала его няньке.
– Раньше я, пожалуй, и не решилась бы прийти к вам запросто, – возобновила я прерванный разговор, – но теперь обязательно приду полюбоваться на молодого господина.
– Приходи непременно, – улыбнулась бегам.
– Обязательно, обязательно явлюсь к вам, – повторила я. – Только напрасно вы меня приглашаете так любезно; а вдруг я начну бывать у вас до того часто, что стану вам в тягость?
Потом у нас пошли разговоры о разных разностях. Бегам очень хвалила мое пение. Но вот пришла служанка и доложила, что кушать подано.
– Пойдем поедим, – предложила бегам.
– С удовольствием, – ответила я.
Бегам поднялась, я тоже встала. Она взяла меня за руку и обратилась к остальным женщинам:
– Подождите нас. Мы поужинаем и придем сюда опять.
– Здесь сейчас так хорошо, что не хочется уходить, – сказала я. – Но как вам будет угодно.
– Так что же, приказать подать сюда?
– Не стоит! Поедим и вернемся.
Тогда бегам спросила у одной женщины:
– Люди, что приехали с нею, накормлены?
– Накормлены, – ответила та, сложив руки.
– Тогда отпустите их. Второе выступление я отменяю. Умрао-джан уедет домой попозже, после ужина.
Мы с бегам направились к дому. Впереди шла служанка с фонарем. По дороге бегам тихонько шепнула мне на ухо:
– Мне надо с тобой о многом поговорить, но сейчас нельзя. Завтра я буду занята. Приезжай послезавтра утром, здесь и позавтракаешь.
– Мне тоже надо вам сказать кое-что, – призналась я.
– Хорошо, но не сегодня. Пойдем поедим. Потом послушаем твое пение.
– Но ведь вы отпустили музыкантов.
– Я не люблю слушать пение при мужчинах. Одна из моих служанок неплохо играет на барабанах табла. Под ее аккомпанемент и будешь петь.
– Прекрасно! – согласилась я.
Теперь мы были уже у самого дома. Дом оказался огромным и очень богато отделанным. Если и стоило что-нибудь смотреть после шахских дворцов, так это его. Сперва мы поднялись на галерею, потом прошли через несколько комнат. Каждая из них была обставлена не так, как другие; в каждой ковры и украшения из стекла были не того цвета и вида, что в остальных. Наконец мы пришли в зал, где нас ждал ужин. Здесь стояли две служащие у бегам женщины: письмоводительница и наперсница. Обе были недурны собой и богато одеты.
К ужину подали разнообразные кушанья: плов простой, плов с шафраном, мясной плов, рисовую молочную кашу, пышки, тушеные овощи, мясо тушеное и жареное, соленья, засахаренные плоды и разные другие сласти, простоквашу, сметану, – словом, тут были собраны всякого рода яства. Впервые со дня отъезда из Лакхнау ела я с таким удовольствием. Бегам подвигала ко мне то одно, то другое блюдо, и хотя я немало отнекивалась, но она потчевала меня так настойчиво, что я съела больше, чем следовало.
Принесли мыло и умывальный таз. Омыв лицо и руки, мы пожевали бетель, потом все общество вновь собралось на террасе. Кроме меня и бегам, здесь были ее письмоводительница, наперсница, няньки, мамки, служанки – всего больше десятка женщин.
Бегам велела принести два барабана табла и ситар. [83]Одна из служанок села за барабаны, а сама бегам взяла ситар. Мне было приказано петь.
Пока мы ужинали, пробило одиннадцать, а когда собрались петь, уже настала полночь. В эту позднюю пору в саду, где ценой огромных расходов были созданы подобия леса и горных долин, мне стало жутко. Луна, которая только недавно светилась сквозь листву ветвистых деревьев за углом высокого дома, уже зашла. По мере того как сгущалась темнота, все предметы приобретали какие-то пугающие очертания. Деревья, и без того очень высокие, стали казаться громадными. Ветерок легонько посвистывал и шуршал в ветвях кипарисов. В наступившей тишине еще отчетливей слышалось журчанье воды, падавшей в пруд. Время от времени раздавался плеск рыбы в пруду, потом крик птицы, которая встрепенулась в гнезде, или, испуганная подбирающимся хищником, с шумом вылетела из листвы. Нестройно квакали лягушки, стрекотали цикады.
В саду не было никого, кроме нескольких собравшихся на террасе молодых женщин в разноцветных одеждах и дорогих украшениях. Порывы ветра погасили большую часть фонарей; теперь горели только два, да и те еле теплились, излучая тусклый зеленоватый свет. Никаких других огней не было, только отражения звезд колыхались в пруду. Во тьме все было как зачарованное. На меня все это произвело такое впечатление, что я начала одну песню на мотив Сохани. Душа леденела от зловещих звуков этого напева. Слушательницы мои замерли.