Страница:
Кругом звучали неспешные диалоги:
- Слушай, ты откуда?
- Из Лиепаи.
- А... Ты знаешь Серегу... Боба?
- А как он выглядит?
- Волосы светлые, бородка жиденькая такая... Он из Киева.
- А... Знаю конечно.
- Он опять в психушке.
- А... Слушай, ты знаешь Томми из Краснодара?
- А как он выглядит?
...Крошечная, очень беременная девица в феньках до локтей
бойко поедала чахлый бутерброд и не без иронии рассказывала о
потугах Фрэнка создать рок-группу. Мол, она уже перевела для
него с английского очень классные тексты. И усилитель купили. На
шкафу лежит, большой, как слон...
...И словно въяве видел Сигизмунд комнату, где стоит этот
шкаф, - какую-то нору в коммуналке где-нибудь на Загородном или
Рубинштейна, эти голые стены в засаленных обоях, исписанные
по-русски и по-английски, но больше по-английски, эту вечно
голодную тощую кошку, грязноватый матрас на полу вместо
постели... И полное отсутствие какой-либо жизни. Принципиальная
и исчерпывающая нежизнеспособность.
"...Ой, пойдем, пойдем, пока вон тот человек к нам не
привязался. Вон тот, видишь? Я его... побаиваюсь. Знаешь, он
недавно решил, что он - Иисус Христос. Пришел в церковь во время
службы и говорит: спокойно, мол, батюшка, все в порядке - Я
пришел..."
- А тебя как зовут?
- Дима... А в последнее время... (застенчивая улыбка)
...стали звать Тимом...
По соседству гуторили об ином. Человек, обличьем диковатый
и причудливо сходный с вандалом, захлебываясь слюной и словами,
талдычил, что вообще-то он собирается на Тибет. Через Киргизию.
Сразу нашел трех попутчиков. Причем один из них на Тибете уже
был...
- ...Слушай, пойдем домой. Мне что-то холодно.
- Чего тебе холодно?
- Да я джинсы постирал и сразу надел.
- А зачем ты их постирал?..
- ...Имя Господа Моего славить дай мне голос!
- Это ты сочинил?..
- Эй, чувачок!
Сигизмунд, завороженно слушавший эту какофоническую
симфонию, не сразу сообразил, что обращаются к нему.
- Эй!
Его легонько дернули за рукав. Он обернулся. Перед ним
стояла тощая девица с лихорадочно блестящими глазами.
Голенастая. В вылинявших джинсах и необъятном свитере
неопределенного оттенка. У нее были длинные светлые секущиеся
волосы.
- Ой, феня какая классная! - сказала девица и бесцеремонно
протянула руку к груди Сигизмунда. Там болталось дидисово
изделие. - Можно?
Она подняла глаза. И тут он ее узнал.
- Аська?
Она замешкалась. Опустила руку. Склонила голову набок,
прищурилась.
- Вообще-то меня Херонка зовут, - резковато проговорила
она. - Слушай, а откуда я тебя знаю? - И уже деловито
осведомилась: - Слушай, ты Джулиана знаешь?
Сигизмунд покачал головой. Это ни в малейшей степени не
обескуражило Аську-Херонку.
- Может, ты Джона знаешь? Только не того, что в Москве, а
нашего. С Загородного. Ну, у него еще Шэннон гитару брал,
правда, плохую, за шестнадцать рублей, и струны на ней ножницами
обрезал по пьяни. Не знаешь Джона?
Сигизмунд понимал, что может сейчас запросто сознаться в
знакомстве с Джоном и наврать про этого Джона с три короба, и
все это вранье будет проглочено, переварено и усвоено Великой
Аморфной Массой "Сайгона", все это разойдется по бесконечным
тусовкам и сделается частью Великой Легенды, и припишется
множеству Джонов, умножая их бессмысленную славу.
Однако Сигизмунду не хотелось ничего врать Аське. Не знал
он никакого Джона. И Шэннона не знал. И Джулиана - тоже.
- А Фрэнка знаешь?
- Это который с усилителем на шкафу? - сказал Сигизмунд. -
Знаю.
- Во! - ужасно обрадовалась Аська. - Слушай, а вот это - "Я
позывам Ярилы сердечно рад - та-та-та-та... не помню...
Провоняла бромом вся страна, поверьте, это любовь" - не ты для
Фрэнка сочинял?
- Нет... Слушай, мать. Угости кофейком. Я тебе феню свою
подарю.
Аська нахмурилась.
- Идем.
И деловито протолкалась к одному из столиков. Приткнула
Сигизмунда. И тут же напустилась на двоих, попивавших свой
кофеек. Те откровенно принадлежали к разряду "посетителей".
Однако случайными людьми ни в коем случае не являлись.
Один был тучен, рыжеволос и громогласен. Он что-то с жаром
говорил, брызгая слюной. Второй внимал. Этот второй, плохо
выбритый, исключительно патлатый, в черном костюме и галстуке -
впрочем, донельзя засаленном, с криво сидящими на крупном носу
очками в тонкой "золотой" оправе, напоминал гробовщика из
дешевого фильма ужасов.
Сигизмунд подавился кашлем. Он узнал обоих. Рыжеволосый,
несомненно, был дядя Женя. Молодой, восторженный. Все так же
булькал, кипел, сипел и вкручивал.
"Гробовщик" до сих пор живет где-то неподалеку. С ним,
изрядно потрепанным жизнью, Сигизмунд то и дело сталкивается в
супермаркете. А в день исчезновения Лантхильды он гостил у
Виктории - бродил с ней по каким-то лингвистическим дебрям.
Правильно говорят: Ленинград - город маленький. И почему
это, интересно, с одними людьми по жизни сталкиваешься
постоянно, а с другими - никогда? Один каррасс, как выражается
старик Воннегутыч?
- Самое... - разносился знакомый голос дяди Жени. - Да что
там Мадам понимает... это... у них на психфаке, самое, это...
- Слышь, Гэндальф, - наехала на "гробовщика" Аська, - денег
дай.
Дядя Женя, слегка набычившись, уставился на Аську с
подозрением. Гэндальф шумно обрадовался.
- Херонка! А Фрэнк электрогитару купил, знаешь?
- Усилитель, - неожиданно встрял Сигизмунд. - Большой, как
слон. На шкафу лежит.
- Правда? Я не знал.
- Слушай, Гэндальф, а это - "воняет бромом вся страна" -
это не ты сочинил? - спросила Аська.
Дядя Женя внезапно визгнул.
- Что?! - тоненько вскрикнул он. - Бромом? Как, как?
"Воняет бромом вся, это, страна"?
- Денег дай, - вспомнила Аська.
- Слышь, Эл, - обратился к дяде Жене Гэндальф, - денег дай.
- Самое... это... - завозмущался дядя Женя, суетливо вертя
головой.
- Да не жмись, завтра отдам, - наехал Гэндальф.
- Ну, самое, ну, Гэндальф, это, ну ты... и-и... точно
отдашь?
- Дык. Давай-давай.
Бормоча, что ему деньги завтра обязательно надо, потому что
книги покупать, распечатку одну, самое, запрещенную, но
фотографии сделали, самое, распечатали и всего в трех
экземплярах на весь Союз, так что непременно надо, невыносимо
надо, чтоб завтра деньги были... Бубня и сопротивляясь... И,
наконец, сдавшись под натиском ухмыляющегося Гэндальфа, дядя
Женя выдал рубль.
Тот самый полузабытый рубль цвета заживающего синяка, с
Лениным. Очень мятый. Исключительно долгоживущий. Не то что
нынешние тысчонки, рвущиеся уже через год.
Гэндальф тут же вручил рубль Аське.
- Живи, Херонка.
Аська тотчас ввинтилась в кофейную очередь.
Дядя Женя вдруг захохотал и повторил:
- "Бромом"! Ну, это... Ну, самое, придумали!..
Сигизмунд с изумлением смотрел, как легко расточают время
эти люди. Им-то что! Они у себя дома. Сигизмунд все острее
чувствовал драгоценность каждого мгновения.
Прибежала Аська. Принесла кофе. Сахар в голубеньких
аэрофлотовских упаковках. Сигизмунд положил себе один кусочек,
Аське досталось три.
Гэндальф с дядей Женей вели между собой какой-то
малопонятный разговор.
Сигизмунд отпил кофе. Мелькнула мысль: а ведь в конце
девяностых такой кофе можно отведать, пожалуй, только в дешевой
закусочной где-нибудь в Риме. Или, скажем, в Неаполе. Потому как
кофеварки в "Сайгоне" стояли итальянского производства.
Устаревшие, конечно.
Аська рядом тарахтела, мало интересуясь, слушают ее или
нет.
Сигизмунд поглядывал на нее, поглядывал на остальных...
Из своего времени Сигизмунд знал, что все они - кто доживет
до тридцати, до сорока - будущие неудачники. Возможно, они и
сами - осознанно или нет - программировали свою жизнь как полный
социальный крах.
Здесь, в "Сайгоне", который мнился неким пупом земли, и был
корень глобальной неудачливости целого поколения. Здесь
угнеталось тело ради бессмертного духа, здесь плоть была жалка и
неприглядна, а поэзия и музыка царили безраздельно. Битлз.
Рок-клуб. "Пропахла бромом вся страна", в конце концов.
Я стану поэтом, я стану жидом -
Все, что угодно,
Лишь бы не нравиться вам!
Чьи это стихи, застрявшие в памяти с юных лет? Явно ведь
откуда-то отсюда!
И неостановимо, со страшной закономерностью это
принципиальное угнетение тела ради духа вело к полному краху -
как тела, так и духа.
Снова мелькнула в памяти надпись "ЭТОТ МИР - СРАНЬ!",
которую Аська сделает спустя много лет, перечеркивая котяток на
календаре. Большой ребенок дядя Женя, играющий с вандальским
мечом. Похмельный Гэндальф с кефиром в супермаркете. Та
неизвестная Сигизмунду знакомая Аськи, умершая от наркотиков. Да
и сам Сигизмунд, чье социальное положение в 1997 году
забалансирует на грани полного и окончательного краха...
Что ж, программа будет выполнена. Станем поэтами и жидами,
не будем никому нравиться. А жизнь заберут в свои руки те, кто в
"Сайгон" не ходил. Даже в качестве посетителей.
А пройдет еще лет десять - и настанет эпоха унитазов.
- ...Ты что смурной такой? - донесся до Сигизмунда голос
Аськи. - Пошли лучше покурим. Слушай, у тебя курить есть?
- Курить есть.
Они вышли на Владимирский. Уже совсем стемнело. Мимо
грохотали трамваи. Трамваи были красные и желтые, совсем
старенькие, - без всякой рекламы, без идиотски жизнерадостных
призывов "Отдохни! Скушай ТВИКС!". Машин было значительно
меньше. Иномарок и вовсе не встречалось.
Аська зорко бросила взгляд направо, налево, знакомых не
приметила, полузнакомых отшила вежливо, но решительно. Алчно
потянулась к сигизмундовым сигаретам и вдруг замерла,
разглядывая пачку в тусклом свете, падавшем из окна.
- Что ты куришь-то?
Сигизмунд, обнищав, перешел на "Даллас".
- Ну ты крут! Это что, американские? Ты че, фарцовщик?
- Нет.
Аська затянулась, поморщилась. Посмотрела на Сигизмунда.
- "Родопи"-то лучше.
- Лучше, - согласился Сигизмунд. И вспомнив, снял с шеи
феньку. - Держи.
- Ты это правда? Я думала, ты шутишь.
- Какие тут шутки. Владей. Она тебе удачу принесет. Мужа
рыжего по имени... Вавила.
Аська-Херонка засмеялась.
После сайгоновского кофе Сигизмунду вдруг показалось, что
мир наполнился звуками и запахами. Их было так много, что воздух
сгустился.
И вдруг от короткого замыкания вспыхнули троллейбусные
провода. Прохожие сразу шарахнулись к стенам домов. Сигизмунд
обнял Аську-Херонку за плечи, и они вместе прижались к боку
"Сайгона".
Сигизмунд был счастлив. Над головой горели провода,
бесконечно тек в обе стороны вечерний Невский, и впервые за
много лет Сигизмунд никуда не торопился. Он был никто в этом
времени. Его нигде не ждали. Его здесь вообще не было.
Он стоял среди хипья, чувствуя лопатками стену. Просто
стоял и ждал, когда приедет аварийная служба и избавит его от
опасности погибнуть от того, что на него, пылая, обрушится небо.
И "Сайгон", как корабль с горящим такелажем, плыл по
Невскому медленно, тяжело и неуклонно.
На прощание Аська поцеловала Сигизмунда, сказала "увидимся"
и нырнула обратно в чрево "Сайгона". Сигизмунд пробормотал,
поглядев ей в спину:
- Увидимся, увидимся...
И перешел Невский. В кулаке он сжимал десять копеек,
которые Аська сунула ему, чтобы он, бедненький, мог доехать до
дома.
Сигизмунд чувствовал, что время истекает. Анахрон
беспокойно ворочался под страной Советов в недрах земли. Но
уходить из оруэлловского года без трофея не хотелось. Подумав,
Сигизмунд зашел в книжный магазинчик, над которым светилась
надпись "ЛЮБИТЕ КНИГУ - ИСТОЧНИК ЗНАНИЙ". Этой надписи долго еще
жрать электричество - ее снимут одной из последних, заменив на
какую-то рекламу.
На прилавках лежала невообразимая серятина. Процветал
соцреализм: городской роман, деревенская проза, литература
лейтенантов - теперь уже престарелых лейтенантов. Приключения и
фантастика - за макулатуру. Продавщица отрешенно и скучающе
глядела поверх голов.
Сигизмунд открывал и закрывал книги. Читать нечего.
Впрочем, в конце девяностых тоже будет нечего читать. Тоже
серятина, только крикливая: полуголые бабы, одетые так, что
ходить-то трудно, не то что мечами махать; полуголые мужики,
лопающиеся от мускулатуры; совсем голые монстры, у которых
лопается все, что не чешуя...
Сигизмунд испытующе глянул на продавщицу. Интересно, что бы
она сказала, увидев такую книжку?
Однако надо что-то покупать. Во-первых, за десять копеек, а
во-вторых, быстро. Анахрон все настойчивее требовал к себе.
И тут взгляд Сигизмунда упал на брошюру, освященную
портретом тогдашнего вождя. Нашел! Бинго! - запело в душе у
Сигизмунда. Трепеща, заглянул туда, где в старое доброе время
писали цену.
Брошюра - вот неслыханная удача! - была оценена как раз в
десять копеек.
Сделав скучающее лицо, Сигизмунд в пустом зале подошел к
кассе и пробил десять копеек. С чеком направился к продавщице.
Нарочито независимым тоном потребовал дать ему брошюру "ВЫСОКИЙ
ГРАЖДАНСКИЙ ДОЛГ НАРОДНОГО КОНТРОЛЕРА".
Продавщица метнула взгляд на длинный хайр Сигизмунда, на
его светлую джинсовую куртку, кроссовки... С кислым видом
бросила на прилавок брошюрку.
- Мерси, - буркнул Сигизмунд.
Сунул брошюрку за пазуху. И не оглядываясь пошел к выходу,
спиной чувствуя подозрительный взгляд.
Пора! Надо уходить во дворы.
Сигизмунд нырнул в первую же подворотню. Попутно отметил -
какие скучные, оказывается, были настенные надписи! Кроме
сакрального слова из трех букв, будто и слов-то других не знали.
Ни тебе "КАПИТАЛ ШАГАЕТ КАК ХОЗЯИН", ни тебе "ЖИЗНЬ ПРЕКРАСНА",
ни тебе "БОГАТЫЕ БУДУТ ГОРЕТЬ В АДУ" или там "ЛИТВА, ПРОСТИ
НАС!"
И тут его подхватило и бросило. Лицом прямо в облезлую
стену...
Этого переноса Сигизмунд не помнил. Не то спал, не то был
без сознания. Ему показалось только, что тянулся перенос
бесконечно долго.
Какое-то время Сигизмунд лежал неподвижно. В смеженные веки
назойливо бил свет лампочки. Кругом стояла ватная тишина,
нарушаемая лишь журчанием воды.
Сигизмунд чуть повернул голову. Увидел грязно-зеленую
стену.
Он понял.
И тут его охватила паника. Он просто взвыл от ужаса.
Попался!
Плохо соображая, что делает, Сигизмунд подбежал к
герметично закрытой двери и начал молотить по ней кулаками с
криком:
- Выпустите меня отсюда! А! Выпустите!..
Дверь, естественно, не поддавалась. Сам же и закрывал!..
Сигизмунд несколько раз боднул ее. У него тотчас заболела
голова.
Всхлипывая и пошатываясь, Сигизмунд побрел обратно к нарам.
Завалился на них.
Кошмар случившегося все больше завладевал мыслями. Он,
Сигизмунд, - единственный, кто посвящен в тайну Анахрона. И он
же оказался пленником адской машины. Его никто не выпустит
отсюда. Никто.
Некому.
Первые несколько часов Сигизмунд обдумывал свое положение.
Лихорадочно искал способ выбраться. И чем дольше размышлял, тем
глубже проникался уверенностью, что выбраться отсюда не удастся.
Стало быть...
Стало быть, вероятнее всего ему придется умереть здесь. От
голода.
В принципе, каждый человек знает, что когда-нибудь умрет.
Ужас вызывает не мысль о смерти. Ужас вызывает определенность.
Когда смерть обретает и вид, и сроки.
Паника росла. Как за соломинку ухватился за надежду, что
Анахрон сработает еще раз и вынесет его отсюда. Но здесь от
Сигизмунда ничего не зависело. А умолить бога Анахрона
невозможно. Потому как нет такого бога.
Тогда Сигизмунд попробовал обратиться к тому Богу, который,
по уверениям Федора, существует. Но ни одной молитвы толком не
знал. Вдруг понял, что обращается к Творцу всего сущего как к
"Богу Федора". Мол, Бог Федора, коли ты такой могучий, - услышь
меня, я здесь!
Так. Все. Крыша едет. Пора приходить в себя. Белых
верблюдов посчитать, что ли?
Однако это не слишком помогло. Сигизмунд, истомленный
переживаниями, провалился в зыбкое забытье.
Толком поспать ему не удалось. Лампочка светила и светила,
не давая глазам покоя. Разбить ее, что ли? Запустить кроссовками
и... остаться в полной темноте. Наедине с кошмарами, которые
обязательно повылезают изо всех углов.
Нет, лучше уж лампочка. Можно, в конце концов, куртку на
голову натянуть.
Звон тонкой струйки воды из ржавого крана, поначалу не
слишком заметный, постепенно стал ввинчиваться в мозги.
Неожиданно перед глазами начали вспыхивать белые пятна.
Сперва показалось - в глазах рябит. Но нет. Это был еще один
эффект Анахрона. Вся камера наполнилась пульсирующими огоньками.
Сигизмунд наблюдал за ними с интересом, сам дивясь тому, что не
испытывает страха.
Затем огоньки погасли. Будто и не было.
За самонадеянность Сигизмунд был наказан спустя короткое
время, когда по всему подземелью прошел утробный низкий гул.
Рычало то громче, то тише. Сигизмунд, парализованный ужасом,
сидел на нарах, скорчившись. Его будто пригвоздило к доскам
тысячами гигантских ледяных игл. Сейчас Сигизмунд точно знал,
что там, в глубинах колодца, яростно беснуется кто-то огромный.
Какая-то подземная безымянная сила, которую вызвали к жизни дед
и его сподвижники.
Правильно говорили Вавила с Вамбой. В колодце кто-то
таится. Вандалы - люди, близкие к природе. Они чуят.
Рычание становилось все тише и наконец заглохло. Страх не
отпускал еще с полчаса. Но постепенно Сигизмунд расслабился. И
тогда его вновь начало терзать неумолчное журчание воды.
Сидя на нарах, Сигизмунд обхватил голову руками, покачался
из стороны в сторону, попробовал петь, но тут же отказался от
этой затеи.
Потом почувствовал, что рядом кто-то есть.
Сигизмунд осторожно повернул голову и почти до крови
прикусил губу, чтобы не заорать. На нарах, на расстоянии
вытянутой руки от Сигизмунда, сидел Аспид.
Дед был облачен в полосатую пижаму и стоптанные тапки на
босу ногу. На голове у него красовалась треуголка, сделанная из
газеты. Скрестив на груди руки и зажав в зубах длинную
"герцоговину", дед невозмутимо попыхивал папиросой. На
Сигизмунда он не обращал ни малейшего внимания.
Некоторое время Сигизмунд опасался предпринимать какие-либо
действия. Потом понял, что дед то ли не замечает его, то ли
делает вид, будто не замечает, то ли вообще является иллюзией.
Осмелев, Сигизмунд начал разглядывать Аспида.
Протянул руку. Коснулся плеча Аспида. На ощупь дед был
вполне живой и теплый, однако на прикосновение внука не
отреагировал. Просто спустя мгновение почесал плечо.
Точно, не замечает!
Сигизмундом овладела безумная радость. Анахрон наверняка
подает ему знак! Ключ, которым можно открыть камеру! Возможно,
тайна зашифрована где-то здесь, она кроется в обличии деда...
Сигизмунд впился в Аспида взглядом. А тот знай себе покуривает.
Газета. Может быть, разгадка - там? Сигизмунд почти носом
уткнулся в газету. Это была "Правда" от... Батюшки! От 5 марта
1953 года. С портретом Сталина в траурной рамке. Знаменитый
шнобель Отца Народа упирался аккурат Аспиду в переносицу. Один
пышный ус свисал к аспидовой брови. Отчеркнутые красным
карандашом, бросились в глаза слова: "...в памяти советских
людей".
Сигизмунд зашевелил губами. "В памяти советских людей".
Должен же быть здесь какой-то скрытый смысл? Но какой? Какое
вообще это имеет отношение к пленению Сигизмунда в приемной
камере ленинградского терминала?
Дед докурил папиросу, бросил окурок на пол. От окурка
разлетелись искры, тут же обернувшиеся белыми огоньками, какие
уже бродили по камере. Огоньки умножались, окутывая деда
светящимся роем, и в конце концов съели его.
Сигизмунд пал на нары, заложил руки за голову. Стал
соображать. Имело ли явление Аспида какой-то тайный смысл? Или
не имело? Еще одна дурацкая выходка Анахрона? Но зачем?..
Он снова прокрутил в голове все, что заметил в облике деда,
и понял: никакого тайного (да и явного) смысла в случившемся не
было. Скорее всего, и деда в камере не было. Просто Сигизмунд
увидел какую-то картинку из прошлого. А может, грезится ему.
Может, он уже сошел с ума. Запросто.
Голода он пока не чувствовал. Сигизмунд перевернулся на
живот, несколько раз с силой ударил кулаками по нарам, а потом
натянул куртку на голову и плакал, пока не заснул.
На этот раз он выспался. Пробудил его жгучий голод.
Сигизмунд пошарил в кармане куртки. Нашел кусочек собачьего
корма "Чаппи". Брал на прогулку, чтобы вознаграждать кобеля за
послушание.
Рассосал. Запил ржавой водой из-под крана.
Возвращаясь к нарам, заметил что-то на полу. Наклонился и
поднял окурок.
Это был свежий окурок от "герцоговины".
Сигизмунд повертел бумажную гильзу в пальцах, чувствуя, как
в душе нарастает паника. Из последних сил взял себя в руки и,
пытаясь быть хладнокровным, спалил окурок на огоньке зажигалки.
Пепел растоптал по полу. Вот и все.
Снова улегся. Уставился в потолок.
Вода текла все громче. Этот звук разъедал мозги. Сигизмунд
понял, что сходит с ума.
Да. Хлипкое создание - человек. Такая способность к
выживанию, такой превосходный инструмент по осознанию и
преобразованию действительности, то есть - разум человеческий...
Но посади все это великолепие на нары в закрытое помещение и
пусти там струйку воды - и все, готово дело, летит с катушек.
Горделивый рассудок послушно гаснет, и спустя пару дней налицо
пускающий слюни дебил, не хуже Михайлова-младшего из справки.
Сигизмунд громко выругался, достал из-за пазухи брошюру
"Высокий гражданский долг народного контролера" и принялся
зачитывать ее вслух.
- Реальность - бесценное качество нашей демократии. И
именно реальному ее развитию и углублению партия придает
огромное значение. В целом речь идет о том, чтобы во всю ширь
развернуть созидательную силу социалистического самоуправления
народа. В этом и состоит смысл совершенствования политической
системы нашего общества. Это и есть приближение ее к идеалу
социализма.
Вообще, товарищи, равнение на высшие нормы социализма
должно у нас войти в правило. О них никак нельзя забывать при
оценках достигнутого. С ними надо соизмерять и сегодняшнюю
практику, и планы на будущее.
Возьмите, например, святой для нас принцип социализма: от
каждого - по способностям, каждому - по труду. Это основа основ
той социальной справедливости, которую именно наш рабочий класс,
наш народ впервые в истории превратил из мечты в живую
действительность. Но сознавая все величие этого завоевания,
нельзя забывать о том, что его надо и оберегать, и развивать. У
нас достаточно опыта, который учит, что соблюдение принципа "по
труду" требует особой заботы. Иначе приходится иметь дело с его
нарушениями. С такими, которые немало вредят нашей экономике. И
с такими, которые глубоко возмущают советских людей...
На последние слова Анахрон отозвался странным звуком.
Где-то во чреве чудовищного механизма раздалось что-то вроде
восхищенного "Ах!"
- А, проняло? - вскричал Сигизмунд, с новой силой
углубляясь в речь, произнесенную Константином Устиновичем
Черненко на Всесоюзном совещании народных контролеров (издана
тиражом 750 тысяч экземпляров - по нынешним временам усраться
можно от такого тиража!)
Места, обозначенные словами "аплодисменты" и "бурные,
продолжительные аплодисменты", Сигизмунд отрабатывал буквально.
Долго, яростно бил в ладоши. Вопил также - в порядке личной
инициативы: "Браво! Бис!"
Потом брошюрка кончилась. Сигизмунд перевел дыхание и
понял, что ему стало значительно легче. Даже звук капающей воды
теперь не так его доставал.
Брошюру "Высокий долг..." Сигизмунд прочитал еще пять раз.
В последний раз он уже пытался инсценировать ее. Расхаживал по
камере, держа книжонку в отставленной руке, и изображал все то,
о чем там было написано. Например, дойдя до слов: "Речь идет о
том, чтобы привести в действие мощные рычаги личной
заинтересованности", Сигизмунд с силой тянул за воображаемые
рычаги.
Постепенно в голове у него складывался план спектакля.
Основная тема - человек в плену бесчеловечного механизма. Вокруг
Народного Контролера вертятся и скрежещут шестеренки
соцсоревнования, приводятся в действие огромные рычаги личной
заинтересованности и ответственности, вертятся колеса Госплана,
юркают бюрократические извращения, натягиваются злокозненные
нити хищений и приписок... И человек - Народный Контролер,
своего рода Новый Адам, мечущийся среди упорядоченного
механического хаоса...
Занимаясь всей этой ерундой, Сигизмунд в то же время
понимал, что сейчас он НЕ сходит с ума. Рассудок в полном
порядке. Ситуация, как говорится в американских боевиках, под
контролем.
Ну, отчасти под контролем.
Потом эта активная деятельность иссякла, и Сигизмунд впал в
апатию. Он даже есть больше не хотел. Лежал, закрыв глаза и
вытянувшись. Ему было скучно.
И вот в одиночество Сигизмунда вторгся новый звук.
Сигизмунд мгновенно подобрался. С чмокающим звуком тяжеленная
герметичная дверь разлепилась и начала медленно, мучительно
медленно отворачиваться...
Ну вот и все. Пьеса закончена. Акт пятый: гибель Нового
Адама. Народного Контролера, то есть. "...Скрежещет дверь.
Входят слуги Госплана, дабы схватить Народного Контролера,
предать его бюрократическим извращениям и в конце концов
мучительной казни. Ибо не дозволено никому, а Новому Адаму - тем
паче возвращаться в закрытый навеки "Сайгон"! С гордо поднятой
- Слушай, ты откуда?
- Из Лиепаи.
- А... Ты знаешь Серегу... Боба?
- А как он выглядит?
- Волосы светлые, бородка жиденькая такая... Он из Киева.
- А... Знаю конечно.
- Он опять в психушке.
- А... Слушай, ты знаешь Томми из Краснодара?
- А как он выглядит?
...Крошечная, очень беременная девица в феньках до локтей
бойко поедала чахлый бутерброд и не без иронии рассказывала о
потугах Фрэнка создать рок-группу. Мол, она уже перевела для
него с английского очень классные тексты. И усилитель купили. На
шкафу лежит, большой, как слон...
...И словно въяве видел Сигизмунд комнату, где стоит этот
шкаф, - какую-то нору в коммуналке где-нибудь на Загородном или
Рубинштейна, эти голые стены в засаленных обоях, исписанные
по-русски и по-английски, но больше по-английски, эту вечно
голодную тощую кошку, грязноватый матрас на полу вместо
постели... И полное отсутствие какой-либо жизни. Принципиальная
и исчерпывающая нежизнеспособность.
"...Ой, пойдем, пойдем, пока вон тот человек к нам не
привязался. Вон тот, видишь? Я его... побаиваюсь. Знаешь, он
недавно решил, что он - Иисус Христос. Пришел в церковь во время
службы и говорит: спокойно, мол, батюшка, все в порядке - Я
пришел..."
- А тебя как зовут?
- Дима... А в последнее время... (застенчивая улыбка)
...стали звать Тимом...
По соседству гуторили об ином. Человек, обличьем диковатый
и причудливо сходный с вандалом, захлебываясь слюной и словами,
талдычил, что вообще-то он собирается на Тибет. Через Киргизию.
Сразу нашел трех попутчиков. Причем один из них на Тибете уже
был...
- ...Слушай, пойдем домой. Мне что-то холодно.
- Чего тебе холодно?
- Да я джинсы постирал и сразу надел.
- А зачем ты их постирал?..
- ...Имя Господа Моего славить дай мне голос!
- Это ты сочинил?..
- Эй, чувачок!
Сигизмунд, завороженно слушавший эту какофоническую
симфонию, не сразу сообразил, что обращаются к нему.
- Эй!
Его легонько дернули за рукав. Он обернулся. Перед ним
стояла тощая девица с лихорадочно блестящими глазами.
Голенастая. В вылинявших джинсах и необъятном свитере
неопределенного оттенка. У нее были длинные светлые секущиеся
волосы.
- Ой, феня какая классная! - сказала девица и бесцеремонно
протянула руку к груди Сигизмунда. Там болталось дидисово
изделие. - Можно?
Она подняла глаза. И тут он ее узнал.
- Аська?
Она замешкалась. Опустила руку. Склонила голову набок,
прищурилась.
- Вообще-то меня Херонка зовут, - резковато проговорила
она. - Слушай, а откуда я тебя знаю? - И уже деловито
осведомилась: - Слушай, ты Джулиана знаешь?
Сигизмунд покачал головой. Это ни в малейшей степени не
обескуражило Аську-Херонку.
- Может, ты Джона знаешь? Только не того, что в Москве, а
нашего. С Загородного. Ну, у него еще Шэннон гитару брал,
правда, плохую, за шестнадцать рублей, и струны на ней ножницами
обрезал по пьяни. Не знаешь Джона?
Сигизмунд понимал, что может сейчас запросто сознаться в
знакомстве с Джоном и наврать про этого Джона с три короба, и
все это вранье будет проглочено, переварено и усвоено Великой
Аморфной Массой "Сайгона", все это разойдется по бесконечным
тусовкам и сделается частью Великой Легенды, и припишется
множеству Джонов, умножая их бессмысленную славу.
Однако Сигизмунду не хотелось ничего врать Аське. Не знал
он никакого Джона. И Шэннона не знал. И Джулиана - тоже.
- А Фрэнка знаешь?
- Это который с усилителем на шкафу? - сказал Сигизмунд. -
Знаю.
- Во! - ужасно обрадовалась Аська. - Слушай, а вот это - "Я
позывам Ярилы сердечно рад - та-та-та-та... не помню...
Провоняла бромом вся страна, поверьте, это любовь" - не ты для
Фрэнка сочинял?
- Нет... Слушай, мать. Угости кофейком. Я тебе феню свою
подарю.
Аська нахмурилась.
- Идем.
И деловито протолкалась к одному из столиков. Приткнула
Сигизмунда. И тут же напустилась на двоих, попивавших свой
кофеек. Те откровенно принадлежали к разряду "посетителей".
Однако случайными людьми ни в коем случае не являлись.
Один был тучен, рыжеволос и громогласен. Он что-то с жаром
говорил, брызгая слюной. Второй внимал. Этот второй, плохо
выбритый, исключительно патлатый, в черном костюме и галстуке -
впрочем, донельзя засаленном, с криво сидящими на крупном носу
очками в тонкой "золотой" оправе, напоминал гробовщика из
дешевого фильма ужасов.
Сигизмунд подавился кашлем. Он узнал обоих. Рыжеволосый,
несомненно, был дядя Женя. Молодой, восторженный. Все так же
булькал, кипел, сипел и вкручивал.
"Гробовщик" до сих пор живет где-то неподалеку. С ним,
изрядно потрепанным жизнью, Сигизмунд то и дело сталкивается в
супермаркете. А в день исчезновения Лантхильды он гостил у
Виктории - бродил с ней по каким-то лингвистическим дебрям.
Правильно говорят: Ленинград - город маленький. И почему
это, интересно, с одними людьми по жизни сталкиваешься
постоянно, а с другими - никогда? Один каррасс, как выражается
старик Воннегутыч?
- Самое... - разносился знакомый голос дяди Жени. - Да что
там Мадам понимает... это... у них на психфаке, самое, это...
- Слышь, Гэндальф, - наехала на "гробовщика" Аська, - денег
дай.
Дядя Женя, слегка набычившись, уставился на Аську с
подозрением. Гэндальф шумно обрадовался.
- Херонка! А Фрэнк электрогитару купил, знаешь?
- Усилитель, - неожиданно встрял Сигизмунд. - Большой, как
слон. На шкафу лежит.
- Правда? Я не знал.
- Слушай, Гэндальф, а это - "воняет бромом вся страна" -
это не ты сочинил? - спросила Аська.
Дядя Женя внезапно визгнул.
- Что?! - тоненько вскрикнул он. - Бромом? Как, как?
"Воняет бромом вся, это, страна"?
- Денег дай, - вспомнила Аська.
- Слышь, Эл, - обратился к дяде Жене Гэндальф, - денег дай.
- Самое... это... - завозмущался дядя Женя, суетливо вертя
головой.
- Да не жмись, завтра отдам, - наехал Гэндальф.
- Ну, самое, ну, Гэндальф, это, ну ты... и-и... точно
отдашь?
- Дык. Давай-давай.
Бормоча, что ему деньги завтра обязательно надо, потому что
книги покупать, распечатку одну, самое, запрещенную, но
фотографии сделали, самое, распечатали и всего в трех
экземплярах на весь Союз, так что непременно надо, невыносимо
надо, чтоб завтра деньги были... Бубня и сопротивляясь... И,
наконец, сдавшись под натиском ухмыляющегося Гэндальфа, дядя
Женя выдал рубль.
Тот самый полузабытый рубль цвета заживающего синяка, с
Лениным. Очень мятый. Исключительно долгоживущий. Не то что
нынешние тысчонки, рвущиеся уже через год.
Гэндальф тут же вручил рубль Аське.
- Живи, Херонка.
Аська тотчас ввинтилась в кофейную очередь.
Дядя Женя вдруг захохотал и повторил:
- "Бромом"! Ну, это... Ну, самое, придумали!..
Сигизмунд с изумлением смотрел, как легко расточают время
эти люди. Им-то что! Они у себя дома. Сигизмунд все острее
чувствовал драгоценность каждого мгновения.
Прибежала Аська. Принесла кофе. Сахар в голубеньких
аэрофлотовских упаковках. Сигизмунд положил себе один кусочек,
Аське досталось три.
Гэндальф с дядей Женей вели между собой какой-то
малопонятный разговор.
Сигизмунд отпил кофе. Мелькнула мысль: а ведь в конце
девяностых такой кофе можно отведать, пожалуй, только в дешевой
закусочной где-нибудь в Риме. Или, скажем, в Неаполе. Потому как
кофеварки в "Сайгоне" стояли итальянского производства.
Устаревшие, конечно.
Аська рядом тарахтела, мало интересуясь, слушают ее или
нет.
Сигизмунд поглядывал на нее, поглядывал на остальных...
Из своего времени Сигизмунд знал, что все они - кто доживет
до тридцати, до сорока - будущие неудачники. Возможно, они и
сами - осознанно или нет - программировали свою жизнь как полный
социальный крах.
Здесь, в "Сайгоне", который мнился неким пупом земли, и был
корень глобальной неудачливости целого поколения. Здесь
угнеталось тело ради бессмертного духа, здесь плоть была жалка и
неприглядна, а поэзия и музыка царили безраздельно. Битлз.
Рок-клуб. "Пропахла бромом вся страна", в конце концов.
Я стану поэтом, я стану жидом -
Все, что угодно,
Лишь бы не нравиться вам!
Чьи это стихи, застрявшие в памяти с юных лет? Явно ведь
откуда-то отсюда!
И неостановимо, со страшной закономерностью это
принципиальное угнетение тела ради духа вело к полному краху -
как тела, так и духа.
Снова мелькнула в памяти надпись "ЭТОТ МИР - СРАНЬ!",
которую Аська сделает спустя много лет, перечеркивая котяток на
календаре. Большой ребенок дядя Женя, играющий с вандальским
мечом. Похмельный Гэндальф с кефиром в супермаркете. Та
неизвестная Сигизмунду знакомая Аськи, умершая от наркотиков. Да
и сам Сигизмунд, чье социальное положение в 1997 году
забалансирует на грани полного и окончательного краха...
Что ж, программа будет выполнена. Станем поэтами и жидами,
не будем никому нравиться. А жизнь заберут в свои руки те, кто в
"Сайгон" не ходил. Даже в качестве посетителей.
А пройдет еще лет десять - и настанет эпоха унитазов.
- ...Ты что смурной такой? - донесся до Сигизмунда голос
Аськи. - Пошли лучше покурим. Слушай, у тебя курить есть?
- Курить есть.
Они вышли на Владимирский. Уже совсем стемнело. Мимо
грохотали трамваи. Трамваи были красные и желтые, совсем
старенькие, - без всякой рекламы, без идиотски жизнерадостных
призывов "Отдохни! Скушай ТВИКС!". Машин было значительно
меньше. Иномарок и вовсе не встречалось.
Аська зорко бросила взгляд направо, налево, знакомых не
приметила, полузнакомых отшила вежливо, но решительно. Алчно
потянулась к сигизмундовым сигаретам и вдруг замерла,
разглядывая пачку в тусклом свете, падавшем из окна.
- Что ты куришь-то?
Сигизмунд, обнищав, перешел на "Даллас".
- Ну ты крут! Это что, американские? Ты че, фарцовщик?
- Нет.
Аська затянулась, поморщилась. Посмотрела на Сигизмунда.
- "Родопи"-то лучше.
- Лучше, - согласился Сигизмунд. И вспомнив, снял с шеи
феньку. - Держи.
- Ты это правда? Я думала, ты шутишь.
- Какие тут шутки. Владей. Она тебе удачу принесет. Мужа
рыжего по имени... Вавила.
Аська-Херонка засмеялась.
После сайгоновского кофе Сигизмунду вдруг показалось, что
мир наполнился звуками и запахами. Их было так много, что воздух
сгустился.
И вдруг от короткого замыкания вспыхнули троллейбусные
провода. Прохожие сразу шарахнулись к стенам домов. Сигизмунд
обнял Аську-Херонку за плечи, и они вместе прижались к боку
"Сайгона".
Сигизмунд был счастлив. Над головой горели провода,
бесконечно тек в обе стороны вечерний Невский, и впервые за
много лет Сигизмунд никуда не торопился. Он был никто в этом
времени. Его нигде не ждали. Его здесь вообще не было.
Он стоял среди хипья, чувствуя лопатками стену. Просто
стоял и ждал, когда приедет аварийная служба и избавит его от
опасности погибнуть от того, что на него, пылая, обрушится небо.
И "Сайгон", как корабль с горящим такелажем, плыл по
Невскому медленно, тяжело и неуклонно.
На прощание Аська поцеловала Сигизмунда, сказала "увидимся"
и нырнула обратно в чрево "Сайгона". Сигизмунд пробормотал,
поглядев ей в спину:
- Увидимся, увидимся...
И перешел Невский. В кулаке он сжимал десять копеек,
которые Аська сунула ему, чтобы он, бедненький, мог доехать до
дома.
Сигизмунд чувствовал, что время истекает. Анахрон
беспокойно ворочался под страной Советов в недрах земли. Но
уходить из оруэлловского года без трофея не хотелось. Подумав,
Сигизмунд зашел в книжный магазинчик, над которым светилась
надпись "ЛЮБИТЕ КНИГУ - ИСТОЧНИК ЗНАНИЙ". Этой надписи долго еще
жрать электричество - ее снимут одной из последних, заменив на
какую-то рекламу.
На прилавках лежала невообразимая серятина. Процветал
соцреализм: городской роман, деревенская проза, литература
лейтенантов - теперь уже престарелых лейтенантов. Приключения и
фантастика - за макулатуру. Продавщица отрешенно и скучающе
глядела поверх голов.
Сигизмунд открывал и закрывал книги. Читать нечего.
Впрочем, в конце девяностых тоже будет нечего читать. Тоже
серятина, только крикливая: полуголые бабы, одетые так, что
ходить-то трудно, не то что мечами махать; полуголые мужики,
лопающиеся от мускулатуры; совсем голые монстры, у которых
лопается все, что не чешуя...
Сигизмунд испытующе глянул на продавщицу. Интересно, что бы
она сказала, увидев такую книжку?
Однако надо что-то покупать. Во-первых, за десять копеек, а
во-вторых, быстро. Анахрон все настойчивее требовал к себе.
И тут взгляд Сигизмунда упал на брошюру, освященную
портретом тогдашнего вождя. Нашел! Бинго! - запело в душе у
Сигизмунда. Трепеща, заглянул туда, где в старое доброе время
писали цену.
Брошюра - вот неслыханная удача! - была оценена как раз в
десять копеек.
Сделав скучающее лицо, Сигизмунд в пустом зале подошел к
кассе и пробил десять копеек. С чеком направился к продавщице.
Нарочито независимым тоном потребовал дать ему брошюру "ВЫСОКИЙ
ГРАЖДАНСКИЙ ДОЛГ НАРОДНОГО КОНТРОЛЕРА".
Продавщица метнула взгляд на длинный хайр Сигизмунда, на
его светлую джинсовую куртку, кроссовки... С кислым видом
бросила на прилавок брошюрку.
- Мерси, - буркнул Сигизмунд.
Сунул брошюрку за пазуху. И не оглядываясь пошел к выходу,
спиной чувствуя подозрительный взгляд.
Пора! Надо уходить во дворы.
Сигизмунд нырнул в первую же подворотню. Попутно отметил -
какие скучные, оказывается, были настенные надписи! Кроме
сакрального слова из трех букв, будто и слов-то других не знали.
Ни тебе "КАПИТАЛ ШАГАЕТ КАК ХОЗЯИН", ни тебе "ЖИЗНЬ ПРЕКРАСНА",
ни тебе "БОГАТЫЕ БУДУТ ГОРЕТЬ В АДУ" или там "ЛИТВА, ПРОСТИ
НАС!"
И тут его подхватило и бросило. Лицом прямо в облезлую
стену...
Этого переноса Сигизмунд не помнил. Не то спал, не то был
без сознания. Ему показалось только, что тянулся перенос
бесконечно долго.
Какое-то время Сигизмунд лежал неподвижно. В смеженные веки
назойливо бил свет лампочки. Кругом стояла ватная тишина,
нарушаемая лишь журчанием воды.
Сигизмунд чуть повернул голову. Увидел грязно-зеленую
стену.
Он понял.
И тут его охватила паника. Он просто взвыл от ужаса.
Попался!
Плохо соображая, что делает, Сигизмунд подбежал к
герметично закрытой двери и начал молотить по ней кулаками с
криком:
- Выпустите меня отсюда! А! Выпустите!..
Дверь, естественно, не поддавалась. Сам же и закрывал!..
Сигизмунд несколько раз боднул ее. У него тотчас заболела
голова.
Всхлипывая и пошатываясь, Сигизмунд побрел обратно к нарам.
Завалился на них.
Кошмар случившегося все больше завладевал мыслями. Он,
Сигизмунд, - единственный, кто посвящен в тайну Анахрона. И он
же оказался пленником адской машины. Его никто не выпустит
отсюда. Никто.
Некому.
Первые несколько часов Сигизмунд обдумывал свое положение.
Лихорадочно искал способ выбраться. И чем дольше размышлял, тем
глубже проникался уверенностью, что выбраться отсюда не удастся.
Стало быть...
Стало быть, вероятнее всего ему придется умереть здесь. От
голода.
В принципе, каждый человек знает, что когда-нибудь умрет.
Ужас вызывает не мысль о смерти. Ужас вызывает определенность.
Когда смерть обретает и вид, и сроки.
Паника росла. Как за соломинку ухватился за надежду, что
Анахрон сработает еще раз и вынесет его отсюда. Но здесь от
Сигизмунда ничего не зависело. А умолить бога Анахрона
невозможно. Потому как нет такого бога.
Тогда Сигизмунд попробовал обратиться к тому Богу, который,
по уверениям Федора, существует. Но ни одной молитвы толком не
знал. Вдруг понял, что обращается к Творцу всего сущего как к
"Богу Федора". Мол, Бог Федора, коли ты такой могучий, - услышь
меня, я здесь!
Так. Все. Крыша едет. Пора приходить в себя. Белых
верблюдов посчитать, что ли?
Однако это не слишком помогло. Сигизмунд, истомленный
переживаниями, провалился в зыбкое забытье.
Толком поспать ему не удалось. Лампочка светила и светила,
не давая глазам покоя. Разбить ее, что ли? Запустить кроссовками
и... остаться в полной темноте. Наедине с кошмарами, которые
обязательно повылезают изо всех углов.
Нет, лучше уж лампочка. Можно, в конце концов, куртку на
голову натянуть.
Звон тонкой струйки воды из ржавого крана, поначалу не
слишком заметный, постепенно стал ввинчиваться в мозги.
Неожиданно перед глазами начали вспыхивать белые пятна.
Сперва показалось - в глазах рябит. Но нет. Это был еще один
эффект Анахрона. Вся камера наполнилась пульсирующими огоньками.
Сигизмунд наблюдал за ними с интересом, сам дивясь тому, что не
испытывает страха.
Затем огоньки погасли. Будто и не было.
За самонадеянность Сигизмунд был наказан спустя короткое
время, когда по всему подземелью прошел утробный низкий гул.
Рычало то громче, то тише. Сигизмунд, парализованный ужасом,
сидел на нарах, скорчившись. Его будто пригвоздило к доскам
тысячами гигантских ледяных игл. Сейчас Сигизмунд точно знал,
что там, в глубинах колодца, яростно беснуется кто-то огромный.
Какая-то подземная безымянная сила, которую вызвали к жизни дед
и его сподвижники.
Правильно говорили Вавила с Вамбой. В колодце кто-то
таится. Вандалы - люди, близкие к природе. Они чуят.
Рычание становилось все тише и наконец заглохло. Страх не
отпускал еще с полчаса. Но постепенно Сигизмунд расслабился. И
тогда его вновь начало терзать неумолчное журчание воды.
Сидя на нарах, Сигизмунд обхватил голову руками, покачался
из стороны в сторону, попробовал петь, но тут же отказался от
этой затеи.
Потом почувствовал, что рядом кто-то есть.
Сигизмунд осторожно повернул голову и почти до крови
прикусил губу, чтобы не заорать. На нарах, на расстоянии
вытянутой руки от Сигизмунда, сидел Аспид.
Дед был облачен в полосатую пижаму и стоптанные тапки на
босу ногу. На голове у него красовалась треуголка, сделанная из
газеты. Скрестив на груди руки и зажав в зубах длинную
"герцоговину", дед невозмутимо попыхивал папиросой. На
Сигизмунда он не обращал ни малейшего внимания.
Некоторое время Сигизмунд опасался предпринимать какие-либо
действия. Потом понял, что дед то ли не замечает его, то ли
делает вид, будто не замечает, то ли вообще является иллюзией.
Осмелев, Сигизмунд начал разглядывать Аспида.
Протянул руку. Коснулся плеча Аспида. На ощупь дед был
вполне живой и теплый, однако на прикосновение внука не
отреагировал. Просто спустя мгновение почесал плечо.
Точно, не замечает!
Сигизмундом овладела безумная радость. Анахрон наверняка
подает ему знак! Ключ, которым можно открыть камеру! Возможно,
тайна зашифрована где-то здесь, она кроется в обличии деда...
Сигизмунд впился в Аспида взглядом. А тот знай себе покуривает.
Газета. Может быть, разгадка - там? Сигизмунд почти носом
уткнулся в газету. Это была "Правда" от... Батюшки! От 5 марта
1953 года. С портретом Сталина в траурной рамке. Знаменитый
шнобель Отца Народа упирался аккурат Аспиду в переносицу. Один
пышный ус свисал к аспидовой брови. Отчеркнутые красным
карандашом, бросились в глаза слова: "...в памяти советских
людей".
Сигизмунд зашевелил губами. "В памяти советских людей".
Должен же быть здесь какой-то скрытый смысл? Но какой? Какое
вообще это имеет отношение к пленению Сигизмунда в приемной
камере ленинградского терминала?
Дед докурил папиросу, бросил окурок на пол. От окурка
разлетелись искры, тут же обернувшиеся белыми огоньками, какие
уже бродили по камере. Огоньки умножались, окутывая деда
светящимся роем, и в конце концов съели его.
Сигизмунд пал на нары, заложил руки за голову. Стал
соображать. Имело ли явление Аспида какой-то тайный смысл? Или
не имело? Еще одна дурацкая выходка Анахрона? Но зачем?..
Он снова прокрутил в голове все, что заметил в облике деда,
и понял: никакого тайного (да и явного) смысла в случившемся не
было. Скорее всего, и деда в камере не было. Просто Сигизмунд
увидел какую-то картинку из прошлого. А может, грезится ему.
Может, он уже сошел с ума. Запросто.
Голода он пока не чувствовал. Сигизмунд перевернулся на
живот, несколько раз с силой ударил кулаками по нарам, а потом
натянул куртку на голову и плакал, пока не заснул.
На этот раз он выспался. Пробудил его жгучий голод.
Сигизмунд пошарил в кармане куртки. Нашел кусочек собачьего
корма "Чаппи". Брал на прогулку, чтобы вознаграждать кобеля за
послушание.
Рассосал. Запил ржавой водой из-под крана.
Возвращаясь к нарам, заметил что-то на полу. Наклонился и
поднял окурок.
Это был свежий окурок от "герцоговины".
Сигизмунд повертел бумажную гильзу в пальцах, чувствуя, как
в душе нарастает паника. Из последних сил взял себя в руки и,
пытаясь быть хладнокровным, спалил окурок на огоньке зажигалки.
Пепел растоптал по полу. Вот и все.
Снова улегся. Уставился в потолок.
Вода текла все громче. Этот звук разъедал мозги. Сигизмунд
понял, что сходит с ума.
Да. Хлипкое создание - человек. Такая способность к
выживанию, такой превосходный инструмент по осознанию и
преобразованию действительности, то есть - разум человеческий...
Но посади все это великолепие на нары в закрытое помещение и
пусти там струйку воды - и все, готово дело, летит с катушек.
Горделивый рассудок послушно гаснет, и спустя пару дней налицо
пускающий слюни дебил, не хуже Михайлова-младшего из справки.
Сигизмунд громко выругался, достал из-за пазухи брошюру
"Высокий гражданский долг народного контролера" и принялся
зачитывать ее вслух.
- Реальность - бесценное качество нашей демократии. И
именно реальному ее развитию и углублению партия придает
огромное значение. В целом речь идет о том, чтобы во всю ширь
развернуть созидательную силу социалистического самоуправления
народа. В этом и состоит смысл совершенствования политической
системы нашего общества. Это и есть приближение ее к идеалу
социализма.
Вообще, товарищи, равнение на высшие нормы социализма
должно у нас войти в правило. О них никак нельзя забывать при
оценках достигнутого. С ними надо соизмерять и сегодняшнюю
практику, и планы на будущее.
Возьмите, например, святой для нас принцип социализма: от
каждого - по способностям, каждому - по труду. Это основа основ
той социальной справедливости, которую именно наш рабочий класс,
наш народ впервые в истории превратил из мечты в живую
действительность. Но сознавая все величие этого завоевания,
нельзя забывать о том, что его надо и оберегать, и развивать. У
нас достаточно опыта, который учит, что соблюдение принципа "по
труду" требует особой заботы. Иначе приходится иметь дело с его
нарушениями. С такими, которые немало вредят нашей экономике. И
с такими, которые глубоко возмущают советских людей...
На последние слова Анахрон отозвался странным звуком.
Где-то во чреве чудовищного механизма раздалось что-то вроде
восхищенного "Ах!"
- А, проняло? - вскричал Сигизмунд, с новой силой
углубляясь в речь, произнесенную Константином Устиновичем
Черненко на Всесоюзном совещании народных контролеров (издана
тиражом 750 тысяч экземпляров - по нынешним временам усраться
можно от такого тиража!)
Места, обозначенные словами "аплодисменты" и "бурные,
продолжительные аплодисменты", Сигизмунд отрабатывал буквально.
Долго, яростно бил в ладоши. Вопил также - в порядке личной
инициативы: "Браво! Бис!"
Потом брошюрка кончилась. Сигизмунд перевел дыхание и
понял, что ему стало значительно легче. Даже звук капающей воды
теперь не так его доставал.
Брошюру "Высокий долг..." Сигизмунд прочитал еще пять раз.
В последний раз он уже пытался инсценировать ее. Расхаживал по
камере, держа книжонку в отставленной руке, и изображал все то,
о чем там было написано. Например, дойдя до слов: "Речь идет о
том, чтобы привести в действие мощные рычаги личной
заинтересованности", Сигизмунд с силой тянул за воображаемые
рычаги.
Постепенно в голове у него складывался план спектакля.
Основная тема - человек в плену бесчеловечного механизма. Вокруг
Народного Контролера вертятся и скрежещут шестеренки
соцсоревнования, приводятся в действие огромные рычаги личной
заинтересованности и ответственности, вертятся колеса Госплана,
юркают бюрократические извращения, натягиваются злокозненные
нити хищений и приписок... И человек - Народный Контролер,
своего рода Новый Адам, мечущийся среди упорядоченного
механического хаоса...
Занимаясь всей этой ерундой, Сигизмунд в то же время
понимал, что сейчас он НЕ сходит с ума. Рассудок в полном
порядке. Ситуация, как говорится в американских боевиках, под
контролем.
Ну, отчасти под контролем.
Потом эта активная деятельность иссякла, и Сигизмунд впал в
апатию. Он даже есть больше не хотел. Лежал, закрыв глаза и
вытянувшись. Ему было скучно.
И вот в одиночество Сигизмунда вторгся новый звук.
Сигизмунд мгновенно подобрался. С чмокающим звуком тяжеленная
герметичная дверь разлепилась и начала медленно, мучительно
медленно отворачиваться...
Ну вот и все. Пьеса закончена. Акт пятый: гибель Нового
Адама. Народного Контролера, то есть. "...Скрежещет дверь.
Входят слуги Госплана, дабы схватить Народного Контролера,
предать его бюрократическим извращениям и в конце концов
мучительной казни. Ибо не дозволено никому, а Новому Адаму - тем
паче возвращаться в закрытый навеки "Сайгон"! С гордо поднятой