- А вот еще здорово. Ты слушай, Ларс, внимательно. Запоминай. Тебе
без магии все равно не видать Анны-Стины...
- Убью, - сказал Ларс.
- "Возьмите глаз старой жабы, причем чем больше бородавок на жабе
сией обретается, тем для целей ворожбы и приворота драгоценнее. Поместите
в рюмку и залейте крепким напитком, сиречь самогоном. Дайте так постоять
седмицу, а на исходе седьмого дня в час тигра положите туда лепестки роз,
шишки сосновые числом общим девять, и в полночь окропите все это мочой
черного кота..."
- А кота на руках держать или мочу заблаговременно в бутылку налить?
- заинтересовался великан.
- Здесь не сказано. Не перебивай, Пузан. "Глядя строго на восток и
отнюдь не опуская глаз, повторить десять раз волшебные слова
ким-ким-дуем-дым".
- И баба твоя, - басом вставил Фуфлунс.
Великий магистр посмотрел на него, но промолчал.
- А мне понравилось, - сказал Сефлунс. - Отличная форма кормежки,
брат кормилец, спасибо тебе и поклон низкий. Чтение вслух эзотерической
литературы способствует усвояемости зайчатины...
- Между прочим, мы собрались здесь не для того, чтобы читать вслух
эзотерическую литературу или усваивать зайчатину, - сказал Ларс. - Это
так, попутные занятия. Лично меня беспокоит Торфинн. Он самовольно
поселился на землях Ордена, никого не кормит и ни к кому не входит в дом
братом долгожданным. Разведка доносит, что Торфинн впал в жесточайший
запой. При его магической силе это может иметь непредвиденные последствия.
- А чего, - подал голос великан, - по мне так все просто. Гнать
Торфинна надо. Я у него в замке двести лет на цепи сидел, претерпел от его
рук немало и точно вам скажу, братья кормильцы-поильцы-спать-уложильцы:
второго такого злыдня на свете нет...
Тагет с печки поддержал предыдущего оратора.
- Верные слова, брат Пузан. От него одни только пакости и
неприятности. Ясновидение кто замутняет? Отчего, спрашивается, помехи?
Ответ один: Торфинн и только он! Давеча вот поглядел в магический
кристалл, полюбопытствовал, как там в Ахене, а в кристалле, в темных его
глубинах, понимаешь ли, ничего не видать: муть одна.
Фуфлунс сказал злорадно:
- Муть потому, что третьего дня на этот кристалл Сефлунс щи пролил.
Так и без всякого Торфинна помехи начнутся.
Сефлунс, побагровевший от несправедливого поклепа, раскрыл уже было
рот, чтобы разразиться возмущенной тирадой, но тут великан заворочался за
столом, гулко прокашлялся и сказал:
- Дозвольте, еще скажу.
- Говори, - величественно разрешил Тагет. Ларс Разенна покосился в
сторону печки, однако промолчал. Подбодренный таким образом, великан
продолжал:
- Нам Синяка нужен. Он великий. Он могущественный.
- Кто могущественный? Этот хлюпик? - презрительно фыркнул Фуфлунс. -
Как же, помним! Лечили! Убожество приютское! Мы, хвала Вейовису, видели
вблизи, на что он годен. Ни на что он не годен. Верно я говорю, Сефлунс?
Но Сефлунс, еще не простивший собрату-богу заявления насчет пролитых
щей, мрачно отмолчался.
- Синяка погряз в людских делах, - задумчиво сказал Тагет. - Магу и
чародею такого уровня не пристало жить в людях. И уж тем более, незачем их
жалеть. Они еще начнут приставать к нему с просьбами погадать и прочими
глупостями... Людям только дай воли - на голову сядут.
В этот момент за рекой Элизабет, далеко в городе, грохнул взрыв.
Сотрапезники замерли, прислушиваясь.
- Вот, пожалуйста, наглядный пример, - неодобрительно сказал Фуфлунс.
- Все не могут успокоиться.
- Тихо! - рявкнул Ларс.
В тишине стали слышны выстрелы. Магический кристалл, несмотря на
замутненность ясновидения, звуки передавал хорошо. Запертый в сундуке, он
гремел, трещал и подскакивал, как живое существо.
- Это уже серьезно, - заметил Великий Магистр, снимая со стены
бинокль и карабин. - Пока мы тут совещаемся, они там разнесут Ахен к
чертям. Я на скалу.
Он выдернул из-под Тагета теплое одеяло, набросил его себе на плечи,
как плащ, и вышел из избушки под холодный северный ветер.
После того, как мятежники взорвали пороховые склады у южных ворот,
прошло уже около двух суток. Косматому Бьярни так и не удалось толком
поспать за все это время, и он валился с ног. Первые сутки за ним по пятам
ходил Тоддин, словно кто-то поручил ему следить за тем, чтобы командир не
совершил какой-нибудь самоубийственной глупости. Потом Бьярни озверел и
велел ему заниматься ранеными.
Весь южный район города был перегорожен баррикадами. Штурмовать их
без пушек Косматый Бьярни не хотел - неизвестно было, сколько человек
примкнуло к мятежникам. Разумнее всего было отправить гонца к Альхорну,
чтобы тот со своими орудиями подошел к Ахену с юга. По расчетам капитана
"Медведя", если гонцу удалось беспрепятственно выбраться из этого
проклятого города, Альхорн должен появиться через два дня. А пока что
нужно было не давать заразе распространяться и удерживать мятежников на
юге.
Бьярни, наконец, уснул возле костра, горевшего на перекрестке. Был
серый предрассветный час, когда человеку лучше не видеть того, что
происходит на земле. И Косматый Бьярни спал, как привык с детства, прямо
на снегу. Внезапно ему показалось, что прямо над ним на колокольне
разрушенного храма Соледад ударил колокол. Тревожная низкая нота прогудела
и стихла. Бьярни вскочил, огляделся по сторонам. Вокруг все спали
вповалку, и капитану вдруг подумалось, что у него осталось очень мало
людей. Ничего, сказал он себе, скоро с юга ударит Альхорн, и с мятежом
будет покончено.
Больше ему не спалось. Кроме него, похоже, никто не слышал колокола,
и вполне могло статься, что этот звон ему просто приснился, но он уже
растревожился. Кутаясь в плащ, капитан пошел проверять посты. Снег хрустел
у него под сапогами.
Возле башни Датского замка Бьярни остановился. Потом пошел быстрее.
Потом побежал по скользкому снегу вверх по улице. Но глаза его не
обманули: на перекрестке, так, чтобы издалека было видно, лежало тело
гонца, которого Бьярни посылал за Темный Лес. Бьярни заскрежетал зубами.
Он понимал, что эти люди хотели его запугать и - что признавать было
совсем уж невыносимо - это им удалось. Слишком уж уверены в себе. Похоже,
они не сомневаются в том, что ни одни человек от гарнизона не доберется до
основных частей.
Бьярни сел на снег рядом с убитым. Это был рулевой "Медведя", носатый
Меллин, старший из восьми братьев. Все они ушли с Бьярни под полосатым
парусом, и Меллин погиб последним. Бьярни смотрел на него, и
полуразрушенный, но все еще гордый Ахен втайне наблюдал за ним и
насмехался.
Сзади заскрипели шаги. Косматый даже не обернулся: знал, что это
Тоддин. Старый друг присел рядом, мельком взглянул на убитого и сказал:
- Я пришлю сюда Хилле.
В обязанности Батюшки-Барина последнее время вошло хоронить убитых.
Капитан покачал головой - он думал совсем о другом. Свалявшиеся
черные волосы разметались по его плечам, горбатый нос уныло уставился в
землю.
- Почему они так уверены в успехе? - спросил он. - Как ты думаешь,
Тоддин, сколько у них людей?
- Меньше, чем тебе кажется, - спокойно отозвался Тоддин.
- Но хватит для того, чтобы перерезать нас всех.
Деревянный Тоддин помолчал немного, а потом сказал:
- Если будем тут сидеть и огрызаться, то да. Они навязали нам правила
игры, и мы их сдуру приняли.
Бьярни встал.
- Я буду посылать людей к Альхорну одного за другим каждый день.
Кто-нибудь дойдет. И даже если мы все тут погибнем, не дождавшись помощи,
Ахен все равно будет нашим.
Тоддин тоже поднялся.
- На том и порешим, - сказал он и еще раз посмотрел на убитого
Меллина. - Только посылай гонца скорее. У нас скоро не останется хлеба.
- Меллин убит? - Норг подскочил, будто его ударили.
Хильзен неторопливо кивнул.
- Ты уверен?
- Да. Прибегал Косматый, бледно-зеленый от злости, заявил, что
подмога близка, а потом отправил за Темный Лес Иннета. Тот чуть не помер
со страху.
- Бьярни молодец, - сказал Колдитц, светловолосый верзила, который
тоже пришел на "Медведе", - своего не послал. Если Иннета зарежут, как
Меллина, будет на так жалко.
- Интересно только, что запоет Бракель Волк? - возразил Хильзен.
- Бракель уже ничего не запоет. Вчера его принесли от баррикады на
Караванной улице, истекающего кровью, и я не думаю, что после этого он
проживет очень долго.
Норга эти подробности, похоже, не интересовали. Он сидел, глядя в
одну точку, и беззвучно шевелил губами, пока Хильзен не ткнул его в бок.
- Что с тобой?
- Если они перехватили Меллина, значит, они контролируют берег
залива.
- Ну и что? - мгновенно сказал Хильзен. - Даже если это и так, они
все равно не станут нападать на нас открыто. Будут сидеть за баррикадами и
отбрехиваться. Они чего-то ждут, Норг, поверь мне.
- Чего они могут ждать? - вмешался Колдитц.
- Не могу знать, - ответил Хильзен, пожимая плечами. - Здесь,
говорят, в лесах шляются бандиты по прозванию Веселые Лесорубы. А может
быть, ахенская армия передумала и решила с нами пообщаться.
- Это вряд ли, - пробормотал Норг.
- Так что же тебя беспокоит?
- Понимаешь ли, если они контролируют побережье, значит, могут
предпринять налет на район Морских улиц. Хлеба-то у них тоже нет...
Норг замолчал с несчастным видом. Колдитц вопросительно посмотрел на
Хильзена, и тот пояснил:
- У Норга на Морской улице жена.
- Тоже мне, сложности, - фыркнул Колдитц. - Пусть заберет ее оттуда и
отправит в башню к Тоддину. Деревянный разрывается, не успевает
перевязывать раненых. Все женщины умеют делать это. Все польза.
Слушая этот диалог, Норг слегка покраснел. Он никогда еще не позволял
себе называть Даллу своей женой. Однажды в хорошую минуту она показала ему
портрет своего погибшего мужа: рыжего парня с веселым ртом и глазами как у
Унн. Норг взял портрет в руки и вгляделся пристальнее. Далла говорила, что
он был среди защитников форта, когда последний оплот Ахена разнесли в
клочья пушки с "Медведя" и "Черного Волка".
Норг вернул ей портрет и крепко обнял женщину. Он подумал еще о том,
что любой нормальный Завоеватель счел бы в порядке вещей убить своего
врага и завладеть его женщиной. Рыжего парня застрелил Бьярни, когда они
вошли в разгромленный форт и осматривались среди развалин. Он хотел
сдаться в плен, хотя должен был знать, что Завоеватели пленных не берут.
И Далла не была Норгу женой. Она была его военной добычей. И даже та
минутная откровенность была вызвана тем, что он принес в ее дом большой
кусок солонины и краюху хлеба.
В районе форта было тихо. Снег хрустел под сапогами Норга, когда он
стремительно шел по улице, круто спускающейся к заливу. Солнце пробивалось
сквозь золотисто-розовый туман. Одежда Норга была запачкана кровью, лицо
почернело, глаза горели зеленым огнем. Он перепрыгнул через деревянные
ступеньки, заметенные густым снегом, и почти бегом помчался к дому с
зелеными ставнями.
Дверь, как всегда, не была заперта. Он вошел и остановился на пороге,
слишком грязный и страшный для этого острова тишины. В комнате, казавшейся
очень светлой из-за чистой беленой печки, тихо звенела мелодия менуэта из
музыкальной шкатулки. Унн и Далла медленно кружились, взявшись за руки.
Услышав шаги, Далла остановилась, и ее золотисто-карие глаза, все еще
сияющие нежностью, обратились в сторону Норга. Эта нежность, которая
предназначалась дочери, погасла не сразу, но несколько мгновений спустя ее
ласковый взгляд стал тусклым и испуганным, как обычно.
Зато Унн с визгом повисла у Норга на шее. Он схватил девчушку и
забросил ее на печку, откуда тут же свесилась довольная рожица. Далла
стояла перед ним, опустив руки. Менуэт, уже ненужный и бессмысленный,
звучал все медленнее, и когда он стих, оборвавшись на середине мелодии,
Норг решительно подошел к женщине и взял ее за подбородок. Ее губы
задрожали. Норг увидел, как в карих глазах тихо зажигается золотистый
свет. Далла слабо улыбнулась.
Норг осторожно привлек ее к себе. От его волос пахло порохом.
Вдалеке опять что-то взорвалось, и стаканы в буфетике Даллы тоненько
задребезжали. Норг отстранился от нее и вынул нож. Женщина доверчиво
смотрела на его руки. Она не боялась, и он поймал себя на том, что
благодарен ей за это.
Он сорвал с постели простыни и распорол их на полосы для перевязок.
Та же участь постигла чистые скатерти Даллы. Присев на край постели, Далла
принялась быстро сматывать куски полотна.
Оглядев комнату, Норг взял с полки салфетку, вынул из-за пазухи
краюху хлеба и мешочек с сахаром, завязал все это в узелок и сунул в руки
Далле. Потом снял с печки Унн и завернул ее в старый плед. Девочка с
готовностью пристроила голову у него на плече.
Далла накинула серый платок, взяла полотно, нарезанное на полосы, и
узелок с хлебом. Норг с ребенком на руках вышел из дома; женщина пошла за
ним. Они поднялись по Первой Морской улице к башне. Норг спешил. Далла
следовала за ним, как привязанная, шаг в шаг.
На втором этаже башни, где размещались раненые, Хилле таскался с
кадушкой, в которой плескалась горячая вода.
Норг усадил девочку на сундук возле печки. Далла осталась стоять
посреди комнаты. Серый платок упал ей на плечи.
Коренастый Тоддин уставился на нее со спокойным любопытством. Краем
уха он, конечно, слышал, что Норг загулял с какой-то местной женщиной, но
он никак не предполагал, что она окажется суровой золотоволосой
красавицей, да еще с ребенком. Тоддин почему-то считал, что подругой Норга
непременно должна была стать какая-нибудь пышная пятнадцатилетняя девица,
смешливая и безмозглая до святости.
Далла строго посмотрела на Хилле, который, в свою очередь, вытаращил
на нее свои оленьи глаза и прижал к груди кадушку, как родную. Он
пробормотал несколько бессвязных слов, таких же грязных и невинных, как он
сам, а потом заметил Унн, поставил кадушку и небрежной походкой двинулся к
сундуку - знакомиться.
Норг сказал Тоддину:
- Если меня убьют, женись на ней, Деревяха.
Тоддин еще раз посмотрел на женщину и завистливо сказал:
- Вот бы тебя убили.
Но Норг не поддержал шутки.
- Я не хочу, чтобы она пошла по рукам.
Тоддин с сомнением покосился на серьезное лицо Даллы.
- Как ее хоть зовут? - спросил он.
- Далла.
Услышав свое имя, женщина обернулась. Норг улыбнулся ей и снова
заговорил с Тоддином.
- Она поможет тебе с ранеными.
- Весьма кстати, - буркнул Тоддин.
- Пока, Деревяха, - сказал Норг. - Я пошел.
Он двинулся к выходу. Далла даже не посмотрела в его сторону. Но как
только Норг громко хлопнул тяжелой дверью, женщина подошла к окну и долго
стояла, не шевелясь, хотя Норг давно уже скрылся за баррикадой, которой
наспех перегородили улицу Свежего Хлеба.
Восемь дней город содрогался от выстрелов и взрывов. Вся его южная
часть была перегорожена баррикадами, выросшими за одну ночь, как по
волшебству. Сидя у костра на перекрестке улиц Зеленого Листа и Малой
Караванной, Синяка смотрел на вооруженных мятежников и понимал, что Ахен
еще раз обманул его. Если раньше казалось, будто в городе остались только
суровые в своей нищете женщины, то теперь вдруг выяснилось, что здесь
очень много оружия и очень много мужчин.
Ингольв дал Синяке длинноствольное ружье того Завоевателя, которого
убил - вечность назад - Ларс Разенна.
Капитан Вальхейм тоже был здесь - пришел от перекрестка Большой
Караванной и Торговой, весь черный от копоти, сунул голову в жестяное
ведро, из которого только что пила лошадь, и долго, задыхаясь, глотал
воду.
Синяка опять вспомнил тот день, когда Витинг продал его и еще
несколько человек в действующую армию. Армейский чиновник (Синяка даже не
знал, как называется его должность), толстенький бочкообразный человечек с
клиновидной бородкой, не хотел его брать, все отталкивал в грудь и вытирал
пальцы о штаны, но Витинг уверял, что из всех его дебилов-воспитанников
этот - самый нормальный, и чиновник, в конце концов, уступил и взял его,
сказал зачем-то с полуугрозой: "Смотри у меня..."
Капитан Вальхейм отнесся к синякиной чернокожести равнодушно. Дал
ружье, показал, как стрелять, потом скривился от брезгливой жалости,
дернул ртом, но ничего не сказал.
Вальхейм плеснул себе водой в лицо, обтерся рукавом и нашел глазами
Синяку. Когда он уселся рядом, от него крепко пахнуло потом. От южных
ворот донесся пушечный выстрел. Вальхейм задумчиво произнес, ни к кому в
особенности не обращаясь:
- Ну вот и все.
Он вытащил из кармана грязный кусок вяленой рыбы и принялся жевать.
Синяка деликатно поерзал, вздохнул, однако промолчал, но капитан извлек из
того же кармана еще более грязную корку белого хлеба и сунул ее Синяке.
- Где госпожа Вальхейм? - спросил Синяка, взяв хлеб и тут же положив
его за щеку.
- Полчаса назад была жива, - ответил Ингольв хмуро.
Пушка выстрелила снова. Синяка вдруг сообразил, что возле южных ворот
никаких пушек быть не должно, и в ужасе посмотрел на капитана. Угадав его
мысли, Ингольв спокойно сказал:
- А, сообразил, что к чему. Жаль, что тебя скоро убьют. Ты умный
паренек.
- Откуда там пушки?
- Не все коту масленица. Альхорн ударил со стороны Темного Леса. С
севера у нас теперь Бьярни, а с юга Альхорн. Угадай, чем все закончится?
Он вытащил из кармана еще один замусоленный кусок рыбы, разорвал
пополам, и они с Синякой еще поели.
- Кто же все-таки взорвал пороховой склад? - спросил Синяка. У него
все не находилось времени на этот вопрос. На самом деле теперь это было
уже безразлично, но уж больно тоскливо делалось от молчания.
Ингольв так же лениво ответил:
- Демер.
Синяка беззвучно вздохнул и задал совсем уж безнадежный вопрос:
- Он жив?
Глядя ему в глаза, Ингольв еле заметно покачал головой.
Демер погиб, подумал Синяка и постарался ощутить печаль, но не смог.
Тогда он попробовал вызвать в своей душе хотя бы раскаяние - все-таки
Демер был одним из организаторов восстания. Быть может, именно он спас
честь старого Ахена в глазах будущих поколений. Но и раскаяния Синяка не
почувствовал.
Несколько дней назад, пробираясь переулком Висельников, который был
"ничейной землей", Синяка заметил в одной из подворотен странное свечение.
Словно горел на снегу опрокинутый факел. Солнце уже садилось, и его
красноватые лучи пылали так, будто кто-то срезал их серпом и связал в
сноп. Синяка сделал несколько осторожных шагов и замер. В подворотне
золотом сверкала длинная светлая коса - одна из четырех кос Амды. Он не
мог не узнать этих волос.
Он опустился на колени, взял косу в руки. Медные пластинки, свисавшие
с косы гирляндой, звякнули. Судя по пятнам, волосы обрезали наспех,
окровавленным мечом. Синяка зарылся в косу лицом, вдыхая запах пороха и
еле слышный сладковатый аромат какого-то восточного масла, которое Амда
втирала в виски. Потом, с косой в руках, встал и бесшумно прокрался в
подворотню.
Она лежала там. Две арбалетных стрелы, одна пониже другой, торчали у
нее в груди. Они уже покрылись инеем. На кожаной куртке остались два
темных пятна. И кто-то срезал ей косы, как публичной женщине. На
окровавленном снегу золотые волосы горели, как живые.
Синяка взял застывшее тело Амды на руки и уложил ее на ступеньки
жилого дома. Морозя пальцы, подобрал косы, свернул их и положил ей на
грудь. Один глаз Амды был приоткрыт и белесо поблескивал.
Внезапно он понял, что за ним следят. Он замер, потом мгновенным
движением метнулся в тень. Он еще не понял, с какой стороны исходит
угроза, и потому прижался спиной к стене подворотни и нащупал на поясе
нож. Еле заметное движение совсем рядом, потом сиплый голос:
- Я успею выстрелить раньше, чем ты нападешь.
Синяка знал, что это правда, и, задыхаясь, ответил:
- Я бросаю нож. Ты этого хочешь?
- Да, - отозвался сиплый голос. Синяка выронил нож на булыжную
мостовую, так, чтобы тот зазвенел. Голос в темноте рассмеялся.
- Болван, - проговорил он, - разве ты не знаешь, что Завоеватели
пленных не берут? Я разрежу тебя на куски.
В этот миг Синяка узнал этот голос.
- Хильзен, - сказал он и почти физически ощутил удивление человека,
скрывающегося в темноте.
- Кто здесь? - спросил Хильзен.
- Я, Синяка.
Завоеватель выругался вполголоса. Синяка, уже не таясь, подобрал свой
нож, и враги вместе вошли во двор. Теперь, когда они оказались на свету,
Синяка разглядел, каким исхудавшим, черным было лицо молодого человека.
Хильзен словно сразу постарел на полвека. Темные глаза ввалились, их как
будто припорошило пеплом.
Хильзен посмотрел на убитую девушку и совсем тихо спросил:
- Зачем ты это сделал?
Синяка покачал головой:
- Я не убивал ее. - И дрожащим от смертельной обиды голосом добавил:
- И уж тем более не надругался бы над мертвой.
Хильзен вдруг разрыдался - громко, надрывно, без слез. Запрокинув
голову, он судорожно хватал воздух раскрытым ртом.
- Прости, - выговорил он наконец. - Конечно, ты не мог этого сделать.
У меня помутился рассудок...
Синяка вдруг заметил, что весь дрожит.
Неожиданно Хильзен отстранился от него и посмотрел словно издалека.
Чужим и враждебным стал его взгляд, и Синяка невольно отступил в тень и
снова взялся за нож.
Хильзен шевельнул пистолетом, который держал в опущенной руке.
Синяка повернулся и зашагал прочь. Каждую секунду он ждал, что сейчас
пуля вопьется в спину между лопаток. Но Хильзен не стрелял. Он смотрел ему
вслед, и взгляд этих мертвых черных глаз преследовал Синяку до тех пор,
пока он не скрылся за поворотом.
Ингольв Вальхейм сказал Синяке:
- Сейчас возьмешь с собой сопляков десять и будешь с ними пробираться
к заливу. Если спасешь хотя бы двоих - считай, что я порадовался перед
смертью. Сдохнете все - туда вам и дорога.
Не позволяя Синяке возражать, он встал и, обойдя костры, отобрал
одиннадцать человек из самых молодых. Вальхейм не имел привычки щадить
людей, но бессмысленные потери считал дурным тоном.
Синяка дожевал вяленую рыбу, встал и подошел поближе. Не глядя в его
сторону, Вальхейм ткнул пальцем и сказал:
- Вот он поведет вас к заливу. Попробуйте прорваться.
- А остальные? - крикнул кто-то от костров.
Вальхейм повернулся и, прищурив глаза, посмотрел туда, откуда донесся
голос.
- А остальные останутся здесь, со мной, - сказал он вежливо.
Возражать никто не решился.
С Караванной доносилась отчаянная стрельба. Пора было уходить. Минут
через десять Завоеватели доберутся до этого перекрестка. Синяка повел
одиннадцать человек в сторону серого пятиугольника Элизабетинских
пакгаузов, где в былые времена купцы, входившие в Ахен через южные ворота,
хранили свой товар. Там было много галерей, проходных дворов. Если
повезет, они выйдут из этого лабиринта к улице Южный Вал, по которой
доберутся до залива.
Как только они скрылись из глаз, Ингольв тут же забыл о них. Он
расставил своих людей по баррикаде, заранее зная, что это бесполезно -
два-три хороших пушечных выстрела разнесут их жалкое укрепление. Но
сдавать перекресток без боя в планы Вальхейма не входило. Он не собирался
повторять подвиг командования ахенской армии, которое дало ему полсотни
плохо обутых солдат и велело стоять насмерть, после чего героически
отступило. В принципе, это было умно, и Ингольв одобрял свое начальство,
но только в принципе. А в частности ему нужно было удержать Завоевателей
хотя бы на четверть часа.
Синяка успел уйти в глубину пакгаузов, когда с баррикады на Торговой
донеслись первые выстрелы. Судя по всему, пушки туда еще не добрались. А
может, их не успели перезарядить. Синяка отослал своих спутников подальше
в лабиринт, а сам остался и начал слушать, присев в темноте на корточки и
касаясь щекой ружья, которое поставил между колен. Среди беспорядочного
треска выстрелов он отчетливо различал карабины, которыми были вооружены
Ингольв и пятеро оставшихся с ним. Каждую секунду Синяка ждал, что вот-вот
вступят пушки и все будет кончено.
Постепенно карабинов становилось все меньше и, наконец, остался один.
В ответ на шквал огня он отзывался неторопливо и уверенно:
- Б-бах!
Синяке чудилось, что в этом выстреле он постоянно слышит голос
Вальхейма. Он поднялся и побежал назад, к перекрестку, огибая ящики,
коробки, наваленную кучей мебель. Он страшно спешил и уже не понимал,
почему медлил до сих пор. Временами ему казалось, что он опоздал, но в
следующее мгновение упрямец карабин снова отвечал тем же спокойным
расчетливым выстрелом. А потом карабин замолчал.
Обливаясь слезами, Синяка вырвался из темного здания на свет и
помчался, утопая в рыхлом снегу, к баррикаде. И в этот миг, наконец,
ударила пушка. Он упал на снег, пролежал несколько секунд и снова вскочил
и побежал, пригибаясь.
Баррикады уже не было. Как и предвидел Ингольв, первым же пушечным
выстрелом ее разметало. Убитые защитники, видимо, были погребены под
обломками. Синяка вылетел на перекресток и увидел человек двадцать
Завоевателей. Двое возились с единорогом, некоторые бродили вокруг еще не
погасших костров. Один пил воду из ведра. Лошадь с распоротым брюхом
лежала на очень красном снегу, и широкоплечий темноволосый Завоеватель
ловко разделывал тушу.
Со всего маху Синяка бросился на снег и открыл огонь. Тот, кто пил
воду, выронил ведро и рухнул, неловко вывернув руку. Второй выстрел
пришелся на середину костра. Оттуда выскочил уголек и упал на колени
Завоевателю, присевшему было погреться. Ничего больше Синяка сделать не
успел. К нему уже бежали. Завоеватели не смотрели на него, словно
без магии все равно не видать Анны-Стины...
- Убью, - сказал Ларс.
- "Возьмите глаз старой жабы, причем чем больше бородавок на жабе
сией обретается, тем для целей ворожбы и приворота драгоценнее. Поместите
в рюмку и залейте крепким напитком, сиречь самогоном. Дайте так постоять
седмицу, а на исходе седьмого дня в час тигра положите туда лепестки роз,
шишки сосновые числом общим девять, и в полночь окропите все это мочой
черного кота..."
- А кота на руках держать или мочу заблаговременно в бутылку налить?
- заинтересовался великан.
- Здесь не сказано. Не перебивай, Пузан. "Глядя строго на восток и
отнюдь не опуская глаз, повторить десять раз волшебные слова
ким-ким-дуем-дым".
- И баба твоя, - басом вставил Фуфлунс.
Великий магистр посмотрел на него, но промолчал.
- А мне понравилось, - сказал Сефлунс. - Отличная форма кормежки,
брат кормилец, спасибо тебе и поклон низкий. Чтение вслух эзотерической
литературы способствует усвояемости зайчатины...
- Между прочим, мы собрались здесь не для того, чтобы читать вслух
эзотерическую литературу или усваивать зайчатину, - сказал Ларс. - Это
так, попутные занятия. Лично меня беспокоит Торфинн. Он самовольно
поселился на землях Ордена, никого не кормит и ни к кому не входит в дом
братом долгожданным. Разведка доносит, что Торфинн впал в жесточайший
запой. При его магической силе это может иметь непредвиденные последствия.
- А чего, - подал голос великан, - по мне так все просто. Гнать
Торфинна надо. Я у него в замке двести лет на цепи сидел, претерпел от его
рук немало и точно вам скажу, братья кормильцы-поильцы-спать-уложильцы:
второго такого злыдня на свете нет...
Тагет с печки поддержал предыдущего оратора.
- Верные слова, брат Пузан. От него одни только пакости и
неприятности. Ясновидение кто замутняет? Отчего, спрашивается, помехи?
Ответ один: Торфинн и только он! Давеча вот поглядел в магический
кристалл, полюбопытствовал, как там в Ахене, а в кристалле, в темных его
глубинах, понимаешь ли, ничего не видать: муть одна.
Фуфлунс сказал злорадно:
- Муть потому, что третьего дня на этот кристалл Сефлунс щи пролил.
Так и без всякого Торфинна помехи начнутся.
Сефлунс, побагровевший от несправедливого поклепа, раскрыл уже было
рот, чтобы разразиться возмущенной тирадой, но тут великан заворочался за
столом, гулко прокашлялся и сказал:
- Дозвольте, еще скажу.
- Говори, - величественно разрешил Тагет. Ларс Разенна покосился в
сторону печки, однако промолчал. Подбодренный таким образом, великан
продолжал:
- Нам Синяка нужен. Он великий. Он могущественный.
- Кто могущественный? Этот хлюпик? - презрительно фыркнул Фуфлунс. -
Как же, помним! Лечили! Убожество приютское! Мы, хвала Вейовису, видели
вблизи, на что он годен. Ни на что он не годен. Верно я говорю, Сефлунс?
Но Сефлунс, еще не простивший собрату-богу заявления насчет пролитых
щей, мрачно отмолчался.
- Синяка погряз в людских делах, - задумчиво сказал Тагет. - Магу и
чародею такого уровня не пристало жить в людях. И уж тем более, незачем их
жалеть. Они еще начнут приставать к нему с просьбами погадать и прочими
глупостями... Людям только дай воли - на голову сядут.
В этот момент за рекой Элизабет, далеко в городе, грохнул взрыв.
Сотрапезники замерли, прислушиваясь.
- Вот, пожалуйста, наглядный пример, - неодобрительно сказал Фуфлунс.
- Все не могут успокоиться.
- Тихо! - рявкнул Ларс.
В тишине стали слышны выстрелы. Магический кристалл, несмотря на
замутненность ясновидения, звуки передавал хорошо. Запертый в сундуке, он
гремел, трещал и подскакивал, как живое существо.
- Это уже серьезно, - заметил Великий Магистр, снимая со стены
бинокль и карабин. - Пока мы тут совещаемся, они там разнесут Ахен к
чертям. Я на скалу.
Он выдернул из-под Тагета теплое одеяло, набросил его себе на плечи,
как плащ, и вышел из избушки под холодный северный ветер.
После того, как мятежники взорвали пороховые склады у южных ворот,
прошло уже около двух суток. Косматому Бьярни так и не удалось толком
поспать за все это время, и он валился с ног. Первые сутки за ним по пятам
ходил Тоддин, словно кто-то поручил ему следить за тем, чтобы командир не
совершил какой-нибудь самоубийственной глупости. Потом Бьярни озверел и
велел ему заниматься ранеными.
Весь южный район города был перегорожен баррикадами. Штурмовать их
без пушек Косматый Бьярни не хотел - неизвестно было, сколько человек
примкнуло к мятежникам. Разумнее всего было отправить гонца к Альхорну,
чтобы тот со своими орудиями подошел к Ахену с юга. По расчетам капитана
"Медведя", если гонцу удалось беспрепятственно выбраться из этого
проклятого города, Альхорн должен появиться через два дня. А пока что
нужно было не давать заразе распространяться и удерживать мятежников на
юге.
Бьярни, наконец, уснул возле костра, горевшего на перекрестке. Был
серый предрассветный час, когда человеку лучше не видеть того, что
происходит на земле. И Косматый Бьярни спал, как привык с детства, прямо
на снегу. Внезапно ему показалось, что прямо над ним на колокольне
разрушенного храма Соледад ударил колокол. Тревожная низкая нота прогудела
и стихла. Бьярни вскочил, огляделся по сторонам. Вокруг все спали
вповалку, и капитану вдруг подумалось, что у него осталось очень мало
людей. Ничего, сказал он себе, скоро с юга ударит Альхорн, и с мятежом
будет покончено.
Больше ему не спалось. Кроме него, похоже, никто не слышал колокола,
и вполне могло статься, что этот звон ему просто приснился, но он уже
растревожился. Кутаясь в плащ, капитан пошел проверять посты. Снег хрустел
у него под сапогами.
Возле башни Датского замка Бьярни остановился. Потом пошел быстрее.
Потом побежал по скользкому снегу вверх по улице. Но глаза его не
обманули: на перекрестке, так, чтобы издалека было видно, лежало тело
гонца, которого Бьярни посылал за Темный Лес. Бьярни заскрежетал зубами.
Он понимал, что эти люди хотели его запугать и - что признавать было
совсем уж невыносимо - это им удалось. Слишком уж уверены в себе. Похоже,
они не сомневаются в том, что ни одни человек от гарнизона не доберется до
основных частей.
Бьярни сел на снег рядом с убитым. Это был рулевой "Медведя", носатый
Меллин, старший из восьми братьев. Все они ушли с Бьярни под полосатым
парусом, и Меллин погиб последним. Бьярни смотрел на него, и
полуразрушенный, но все еще гордый Ахен втайне наблюдал за ним и
насмехался.
Сзади заскрипели шаги. Косматый даже не обернулся: знал, что это
Тоддин. Старый друг присел рядом, мельком взглянул на убитого и сказал:
- Я пришлю сюда Хилле.
В обязанности Батюшки-Барина последнее время вошло хоронить убитых.
Капитан покачал головой - он думал совсем о другом. Свалявшиеся
черные волосы разметались по его плечам, горбатый нос уныло уставился в
землю.
- Почему они так уверены в успехе? - спросил он. - Как ты думаешь,
Тоддин, сколько у них людей?
- Меньше, чем тебе кажется, - спокойно отозвался Тоддин.
- Но хватит для того, чтобы перерезать нас всех.
Деревянный Тоддин помолчал немного, а потом сказал:
- Если будем тут сидеть и огрызаться, то да. Они навязали нам правила
игры, и мы их сдуру приняли.
Бьярни встал.
- Я буду посылать людей к Альхорну одного за другим каждый день.
Кто-нибудь дойдет. И даже если мы все тут погибнем, не дождавшись помощи,
Ахен все равно будет нашим.
Тоддин тоже поднялся.
- На том и порешим, - сказал он и еще раз посмотрел на убитого
Меллина. - Только посылай гонца скорее. У нас скоро не останется хлеба.
- Меллин убит? - Норг подскочил, будто его ударили.
Хильзен неторопливо кивнул.
- Ты уверен?
- Да. Прибегал Косматый, бледно-зеленый от злости, заявил, что
подмога близка, а потом отправил за Темный Лес Иннета. Тот чуть не помер
со страху.
- Бьярни молодец, - сказал Колдитц, светловолосый верзила, который
тоже пришел на "Медведе", - своего не послал. Если Иннета зарежут, как
Меллина, будет на так жалко.
- Интересно только, что запоет Бракель Волк? - возразил Хильзен.
- Бракель уже ничего не запоет. Вчера его принесли от баррикады на
Караванной улице, истекающего кровью, и я не думаю, что после этого он
проживет очень долго.
Норга эти подробности, похоже, не интересовали. Он сидел, глядя в
одну точку, и беззвучно шевелил губами, пока Хильзен не ткнул его в бок.
- Что с тобой?
- Если они перехватили Меллина, значит, они контролируют берег
залива.
- Ну и что? - мгновенно сказал Хильзен. - Даже если это и так, они
все равно не станут нападать на нас открыто. Будут сидеть за баррикадами и
отбрехиваться. Они чего-то ждут, Норг, поверь мне.
- Чего они могут ждать? - вмешался Колдитц.
- Не могу знать, - ответил Хильзен, пожимая плечами. - Здесь,
говорят, в лесах шляются бандиты по прозванию Веселые Лесорубы. А может
быть, ахенская армия передумала и решила с нами пообщаться.
- Это вряд ли, - пробормотал Норг.
- Так что же тебя беспокоит?
- Понимаешь ли, если они контролируют побережье, значит, могут
предпринять налет на район Морских улиц. Хлеба-то у них тоже нет...
Норг замолчал с несчастным видом. Колдитц вопросительно посмотрел на
Хильзена, и тот пояснил:
- У Норга на Морской улице жена.
- Тоже мне, сложности, - фыркнул Колдитц. - Пусть заберет ее оттуда и
отправит в башню к Тоддину. Деревянный разрывается, не успевает
перевязывать раненых. Все женщины умеют делать это. Все польза.
Слушая этот диалог, Норг слегка покраснел. Он никогда еще не позволял
себе называть Даллу своей женой. Однажды в хорошую минуту она показала ему
портрет своего погибшего мужа: рыжего парня с веселым ртом и глазами как у
Унн. Норг взял портрет в руки и вгляделся пристальнее. Далла говорила, что
он был среди защитников форта, когда последний оплот Ахена разнесли в
клочья пушки с "Медведя" и "Черного Волка".
Норг вернул ей портрет и крепко обнял женщину. Он подумал еще о том,
что любой нормальный Завоеватель счел бы в порядке вещей убить своего
врага и завладеть его женщиной. Рыжего парня застрелил Бьярни, когда они
вошли в разгромленный форт и осматривались среди развалин. Он хотел
сдаться в плен, хотя должен был знать, что Завоеватели пленных не берут.
И Далла не была Норгу женой. Она была его военной добычей. И даже та
минутная откровенность была вызвана тем, что он принес в ее дом большой
кусок солонины и краюху хлеба.
В районе форта было тихо. Снег хрустел под сапогами Норга, когда он
стремительно шел по улице, круто спускающейся к заливу. Солнце пробивалось
сквозь золотисто-розовый туман. Одежда Норга была запачкана кровью, лицо
почернело, глаза горели зеленым огнем. Он перепрыгнул через деревянные
ступеньки, заметенные густым снегом, и почти бегом помчался к дому с
зелеными ставнями.
Дверь, как всегда, не была заперта. Он вошел и остановился на пороге,
слишком грязный и страшный для этого острова тишины. В комнате, казавшейся
очень светлой из-за чистой беленой печки, тихо звенела мелодия менуэта из
музыкальной шкатулки. Унн и Далла медленно кружились, взявшись за руки.
Услышав шаги, Далла остановилась, и ее золотисто-карие глаза, все еще
сияющие нежностью, обратились в сторону Норга. Эта нежность, которая
предназначалась дочери, погасла не сразу, но несколько мгновений спустя ее
ласковый взгляд стал тусклым и испуганным, как обычно.
Зато Унн с визгом повисла у Норга на шее. Он схватил девчушку и
забросил ее на печку, откуда тут же свесилась довольная рожица. Далла
стояла перед ним, опустив руки. Менуэт, уже ненужный и бессмысленный,
звучал все медленнее, и когда он стих, оборвавшись на середине мелодии,
Норг решительно подошел к женщине и взял ее за подбородок. Ее губы
задрожали. Норг увидел, как в карих глазах тихо зажигается золотистый
свет. Далла слабо улыбнулась.
Норг осторожно привлек ее к себе. От его волос пахло порохом.
Вдалеке опять что-то взорвалось, и стаканы в буфетике Даллы тоненько
задребезжали. Норг отстранился от нее и вынул нож. Женщина доверчиво
смотрела на его руки. Она не боялась, и он поймал себя на том, что
благодарен ей за это.
Он сорвал с постели простыни и распорол их на полосы для перевязок.
Та же участь постигла чистые скатерти Даллы. Присев на край постели, Далла
принялась быстро сматывать куски полотна.
Оглядев комнату, Норг взял с полки салфетку, вынул из-за пазухи
краюху хлеба и мешочек с сахаром, завязал все это в узелок и сунул в руки
Далле. Потом снял с печки Унн и завернул ее в старый плед. Девочка с
готовностью пристроила голову у него на плече.
Далла накинула серый платок, взяла полотно, нарезанное на полосы, и
узелок с хлебом. Норг с ребенком на руках вышел из дома; женщина пошла за
ним. Они поднялись по Первой Морской улице к башне. Норг спешил. Далла
следовала за ним, как привязанная, шаг в шаг.
На втором этаже башни, где размещались раненые, Хилле таскался с
кадушкой, в которой плескалась горячая вода.
Норг усадил девочку на сундук возле печки. Далла осталась стоять
посреди комнаты. Серый платок упал ей на плечи.
Коренастый Тоддин уставился на нее со спокойным любопытством. Краем
уха он, конечно, слышал, что Норг загулял с какой-то местной женщиной, но
он никак не предполагал, что она окажется суровой золотоволосой
красавицей, да еще с ребенком. Тоддин почему-то считал, что подругой Норга
непременно должна была стать какая-нибудь пышная пятнадцатилетняя девица,
смешливая и безмозглая до святости.
Далла строго посмотрела на Хилле, который, в свою очередь, вытаращил
на нее свои оленьи глаза и прижал к груди кадушку, как родную. Он
пробормотал несколько бессвязных слов, таких же грязных и невинных, как он
сам, а потом заметил Унн, поставил кадушку и небрежной походкой двинулся к
сундуку - знакомиться.
Норг сказал Тоддину:
- Если меня убьют, женись на ней, Деревяха.
Тоддин еще раз посмотрел на женщину и завистливо сказал:
- Вот бы тебя убили.
Но Норг не поддержал шутки.
- Я не хочу, чтобы она пошла по рукам.
Тоддин с сомнением покосился на серьезное лицо Даллы.
- Как ее хоть зовут? - спросил он.
- Далла.
Услышав свое имя, женщина обернулась. Норг улыбнулся ей и снова
заговорил с Тоддином.
- Она поможет тебе с ранеными.
- Весьма кстати, - буркнул Тоддин.
- Пока, Деревяха, - сказал Норг. - Я пошел.
Он двинулся к выходу. Далла даже не посмотрела в его сторону. Но как
только Норг громко хлопнул тяжелой дверью, женщина подошла к окну и долго
стояла, не шевелясь, хотя Норг давно уже скрылся за баррикадой, которой
наспех перегородили улицу Свежего Хлеба.
Восемь дней город содрогался от выстрелов и взрывов. Вся его южная
часть была перегорожена баррикадами, выросшими за одну ночь, как по
волшебству. Сидя у костра на перекрестке улиц Зеленого Листа и Малой
Караванной, Синяка смотрел на вооруженных мятежников и понимал, что Ахен
еще раз обманул его. Если раньше казалось, будто в городе остались только
суровые в своей нищете женщины, то теперь вдруг выяснилось, что здесь
очень много оружия и очень много мужчин.
Ингольв дал Синяке длинноствольное ружье того Завоевателя, которого
убил - вечность назад - Ларс Разенна.
Капитан Вальхейм тоже был здесь - пришел от перекрестка Большой
Караванной и Торговой, весь черный от копоти, сунул голову в жестяное
ведро, из которого только что пила лошадь, и долго, задыхаясь, глотал
воду.
Синяка опять вспомнил тот день, когда Витинг продал его и еще
несколько человек в действующую армию. Армейский чиновник (Синяка даже не
знал, как называется его должность), толстенький бочкообразный человечек с
клиновидной бородкой, не хотел его брать, все отталкивал в грудь и вытирал
пальцы о штаны, но Витинг уверял, что из всех его дебилов-воспитанников
этот - самый нормальный, и чиновник, в конце концов, уступил и взял его,
сказал зачем-то с полуугрозой: "Смотри у меня..."
Капитан Вальхейм отнесся к синякиной чернокожести равнодушно. Дал
ружье, показал, как стрелять, потом скривился от брезгливой жалости,
дернул ртом, но ничего не сказал.
Вальхейм плеснул себе водой в лицо, обтерся рукавом и нашел глазами
Синяку. Когда он уселся рядом, от него крепко пахнуло потом. От южных
ворот донесся пушечный выстрел. Вальхейм задумчиво произнес, ни к кому в
особенности не обращаясь:
- Ну вот и все.
Он вытащил из кармана грязный кусок вяленой рыбы и принялся жевать.
Синяка деликатно поерзал, вздохнул, однако промолчал, но капитан извлек из
того же кармана еще более грязную корку белого хлеба и сунул ее Синяке.
- Где госпожа Вальхейм? - спросил Синяка, взяв хлеб и тут же положив
его за щеку.
- Полчаса назад была жива, - ответил Ингольв хмуро.
Пушка выстрелила снова. Синяка вдруг сообразил, что возле южных ворот
никаких пушек быть не должно, и в ужасе посмотрел на капитана. Угадав его
мысли, Ингольв спокойно сказал:
- А, сообразил, что к чему. Жаль, что тебя скоро убьют. Ты умный
паренек.
- Откуда там пушки?
- Не все коту масленица. Альхорн ударил со стороны Темного Леса. С
севера у нас теперь Бьярни, а с юга Альхорн. Угадай, чем все закончится?
Он вытащил из кармана еще один замусоленный кусок рыбы, разорвал
пополам, и они с Синякой еще поели.
- Кто же все-таки взорвал пороховой склад? - спросил Синяка. У него
все не находилось времени на этот вопрос. На самом деле теперь это было
уже безразлично, но уж больно тоскливо делалось от молчания.
Ингольв так же лениво ответил:
- Демер.
Синяка беззвучно вздохнул и задал совсем уж безнадежный вопрос:
- Он жив?
Глядя ему в глаза, Ингольв еле заметно покачал головой.
Демер погиб, подумал Синяка и постарался ощутить печаль, но не смог.
Тогда он попробовал вызвать в своей душе хотя бы раскаяние - все-таки
Демер был одним из организаторов восстания. Быть может, именно он спас
честь старого Ахена в глазах будущих поколений. Но и раскаяния Синяка не
почувствовал.
Несколько дней назад, пробираясь переулком Висельников, который был
"ничейной землей", Синяка заметил в одной из подворотен странное свечение.
Словно горел на снегу опрокинутый факел. Солнце уже садилось, и его
красноватые лучи пылали так, будто кто-то срезал их серпом и связал в
сноп. Синяка сделал несколько осторожных шагов и замер. В подворотне
золотом сверкала длинная светлая коса - одна из четырех кос Амды. Он не
мог не узнать этих волос.
Он опустился на колени, взял косу в руки. Медные пластинки, свисавшие
с косы гирляндой, звякнули. Судя по пятнам, волосы обрезали наспех,
окровавленным мечом. Синяка зарылся в косу лицом, вдыхая запах пороха и
еле слышный сладковатый аромат какого-то восточного масла, которое Амда
втирала в виски. Потом, с косой в руках, встал и бесшумно прокрался в
подворотню.
Она лежала там. Две арбалетных стрелы, одна пониже другой, торчали у
нее в груди. Они уже покрылись инеем. На кожаной куртке остались два
темных пятна. И кто-то срезал ей косы, как публичной женщине. На
окровавленном снегу золотые волосы горели, как живые.
Синяка взял застывшее тело Амды на руки и уложил ее на ступеньки
жилого дома. Морозя пальцы, подобрал косы, свернул их и положил ей на
грудь. Один глаз Амды был приоткрыт и белесо поблескивал.
Внезапно он понял, что за ним следят. Он замер, потом мгновенным
движением метнулся в тень. Он еще не понял, с какой стороны исходит
угроза, и потому прижался спиной к стене подворотни и нащупал на поясе
нож. Еле заметное движение совсем рядом, потом сиплый голос:
- Я успею выстрелить раньше, чем ты нападешь.
Синяка знал, что это правда, и, задыхаясь, ответил:
- Я бросаю нож. Ты этого хочешь?
- Да, - отозвался сиплый голос. Синяка выронил нож на булыжную
мостовую, так, чтобы тот зазвенел. Голос в темноте рассмеялся.
- Болван, - проговорил он, - разве ты не знаешь, что Завоеватели
пленных не берут? Я разрежу тебя на куски.
В этот миг Синяка узнал этот голос.
- Хильзен, - сказал он и почти физически ощутил удивление человека,
скрывающегося в темноте.
- Кто здесь? - спросил Хильзен.
- Я, Синяка.
Завоеватель выругался вполголоса. Синяка, уже не таясь, подобрал свой
нож, и враги вместе вошли во двор. Теперь, когда они оказались на свету,
Синяка разглядел, каким исхудавшим, черным было лицо молодого человека.
Хильзен словно сразу постарел на полвека. Темные глаза ввалились, их как
будто припорошило пеплом.
Хильзен посмотрел на убитую девушку и совсем тихо спросил:
- Зачем ты это сделал?
Синяка покачал головой:
- Я не убивал ее. - И дрожащим от смертельной обиды голосом добавил:
- И уж тем более не надругался бы над мертвой.
Хильзен вдруг разрыдался - громко, надрывно, без слез. Запрокинув
голову, он судорожно хватал воздух раскрытым ртом.
- Прости, - выговорил он наконец. - Конечно, ты не мог этого сделать.
У меня помутился рассудок...
Синяка вдруг заметил, что весь дрожит.
Неожиданно Хильзен отстранился от него и посмотрел словно издалека.
Чужим и враждебным стал его взгляд, и Синяка невольно отступил в тень и
снова взялся за нож.
Хильзен шевельнул пистолетом, который держал в опущенной руке.
Синяка повернулся и зашагал прочь. Каждую секунду он ждал, что сейчас
пуля вопьется в спину между лопаток. Но Хильзен не стрелял. Он смотрел ему
вслед, и взгляд этих мертвых черных глаз преследовал Синяку до тех пор,
пока он не скрылся за поворотом.
Ингольв Вальхейм сказал Синяке:
- Сейчас возьмешь с собой сопляков десять и будешь с ними пробираться
к заливу. Если спасешь хотя бы двоих - считай, что я порадовался перед
смертью. Сдохнете все - туда вам и дорога.
Не позволяя Синяке возражать, он встал и, обойдя костры, отобрал
одиннадцать человек из самых молодых. Вальхейм не имел привычки щадить
людей, но бессмысленные потери считал дурным тоном.
Синяка дожевал вяленую рыбу, встал и подошел поближе. Не глядя в его
сторону, Вальхейм ткнул пальцем и сказал:
- Вот он поведет вас к заливу. Попробуйте прорваться.
- А остальные? - крикнул кто-то от костров.
Вальхейм повернулся и, прищурив глаза, посмотрел туда, откуда донесся
голос.
- А остальные останутся здесь, со мной, - сказал он вежливо.
Возражать никто не решился.
С Караванной доносилась отчаянная стрельба. Пора было уходить. Минут
через десять Завоеватели доберутся до этого перекрестка. Синяка повел
одиннадцать человек в сторону серого пятиугольника Элизабетинских
пакгаузов, где в былые времена купцы, входившие в Ахен через южные ворота,
хранили свой товар. Там было много галерей, проходных дворов. Если
повезет, они выйдут из этого лабиринта к улице Южный Вал, по которой
доберутся до залива.
Как только они скрылись из глаз, Ингольв тут же забыл о них. Он
расставил своих людей по баррикаде, заранее зная, что это бесполезно -
два-три хороших пушечных выстрела разнесут их жалкое укрепление. Но
сдавать перекресток без боя в планы Вальхейма не входило. Он не собирался
повторять подвиг командования ахенской армии, которое дало ему полсотни
плохо обутых солдат и велело стоять насмерть, после чего героически
отступило. В принципе, это было умно, и Ингольв одобрял свое начальство,
но только в принципе. А в частности ему нужно было удержать Завоевателей
хотя бы на четверть часа.
Синяка успел уйти в глубину пакгаузов, когда с баррикады на Торговой
донеслись первые выстрелы. Судя по всему, пушки туда еще не добрались. А
может, их не успели перезарядить. Синяка отослал своих спутников подальше
в лабиринт, а сам остался и начал слушать, присев в темноте на корточки и
касаясь щекой ружья, которое поставил между колен. Среди беспорядочного
треска выстрелов он отчетливо различал карабины, которыми были вооружены
Ингольв и пятеро оставшихся с ним. Каждую секунду Синяка ждал, что вот-вот
вступят пушки и все будет кончено.
Постепенно карабинов становилось все меньше и, наконец, остался один.
В ответ на шквал огня он отзывался неторопливо и уверенно:
- Б-бах!
Синяке чудилось, что в этом выстреле он постоянно слышит голос
Вальхейма. Он поднялся и побежал назад, к перекрестку, огибая ящики,
коробки, наваленную кучей мебель. Он страшно спешил и уже не понимал,
почему медлил до сих пор. Временами ему казалось, что он опоздал, но в
следующее мгновение упрямец карабин снова отвечал тем же спокойным
расчетливым выстрелом. А потом карабин замолчал.
Обливаясь слезами, Синяка вырвался из темного здания на свет и
помчался, утопая в рыхлом снегу, к баррикаде. И в этот миг, наконец,
ударила пушка. Он упал на снег, пролежал несколько секунд и снова вскочил
и побежал, пригибаясь.
Баррикады уже не было. Как и предвидел Ингольв, первым же пушечным
выстрелом ее разметало. Убитые защитники, видимо, были погребены под
обломками. Синяка вылетел на перекресток и увидел человек двадцать
Завоевателей. Двое возились с единорогом, некоторые бродили вокруг еще не
погасших костров. Один пил воду из ведра. Лошадь с распоротым брюхом
лежала на очень красном снегу, и широкоплечий темноволосый Завоеватель
ловко разделывал тушу.
Со всего маху Синяка бросился на снег и открыл огонь. Тот, кто пил
воду, выронил ведро и рухнул, неловко вывернув руку. Второй выстрел
пришелся на середину костра. Оттуда выскочил уголек и упал на колени
Завоевателю, присевшему было погреться. Ничего больше Синяка сделать не
успел. К нему уже бежали. Завоеватели не смотрели на него, словно