Хаецкая Елена Владимировна. Варшава и Женщина (повесть о Дальней Любви)

   Немецкому языку обучала теперь учительница отмененной литературы. Учитель истории исчез. Официально считалось, что он уволен за ненадобностью, но уже к концу первого учебного дня старшеклассники достоверно знали, что он арестован немцами.
   Отец Яся потерял работу в университете и устроился - не без помощи взятки - на шинный завод старшим мастером. "Как ты будешь работать на производстве? - волновалась мама. - Ты ничего в этом не смыслишь!" Отец сказал: "Предполагается, что я буду работать на немцев, а здесь чем меньше смыслишь, тем лучше..."
   Мама Станека начала шить солдатское белье на фабрике. Дядя Ян встал к станку - делать снаряды для немецкой армии. Инженер Баркевич руководил одним из цехов по производству танков.
   Ходить по улицам стало противно. Варшава, которая считалась самым романтическим городом старой Европы, вдруг превратилась в немецкое захолустье. Нарядные разноцветные стены домов теперь были заляпаны хамской белой краской. Колючие готические буквы оповещали по-немецки о том, что немецкая армия - самая непобедимая армия в мире. Находились остряки, которые приписывали к подобным высказываниям дату - "1812", но эти меловые приписки стирали тряпками старательные немецкие унтер-офицера, а остряков, говорят, беспощадно вылавливали.
   По улицам ходили по двое, по трое ошалевшие немецкие солдаты с усталыми, сильно загорелыми крестьянскими лицами. Повсюду прибивались фанерные щиты со свастиками, растрепанными, похожими на ворон, орлами Третьего Рейха и мордастыми "белокурыми бестиями" подле пышногрудых красавиц. Идеальные немцы с плакатов разительно отличались от реальных деловитых и вороватых.
   Незадолго до Рождества по дороге в гимназию Ясь натолкнулся на труп. Труп лежал прямо посреди улицы, откинув в сторону руку и недоуменно глядя в небо. С красно-черного плаката взирал на застреленного нарисованный немец и широко, но как-то безрадостно улыбался. Вокруг сновали люди - Ясь вдруг поразился тому, как плохо стала одеваться варшавская уличная публика. У перекрестка румяный и гладкий немецкий постовой лихо регулировал движение.
   Ясь задержался возле убитого, тупо пытаясь соображать: ведь его же надо куда-то забрать, кому-то передать, оповестить родных, похоронить наконец?.. Покойник продолжал безмолвно дивиться случившемуся с ним. Чахлые снежинки не таяли на его бледном лице.
   Яся толкнули - раз, другой. Он отошел и направился к перекрестку. Идти в гимназию, где первым уроком сегодня немецкий, жгуче не хотелось. Поддавшись искушению, Ясь свернул не вправо, к гимназии, а влево и, пробежав несколько шагов, юркнул в переулок, где помещался дешевый кинотеатр с громким названием "Вавилон".
   Старенький билетер в нелепом синем костюме с галунами - подарок не то швейцара, не то шпрехшталмейстера - укоризненно молвил:
   - Зачем вы ходите в кино, пан? В ваши годы нужно посещать гимназию!
   Ясь неопределенно промычал в ответ. Старичок билетер высунулся из окошка и, дыша на Яся затхлостью, прошептал:
   - "Они"-то что удумали! Всех ловят - фьють! - в грузовик и к себе, в Неметчину. И работай там на них, покуда, значит, кровь из ушей не пойдет. Вчера опять кинотеатр оцепляли и схватили, говорят, десять человек. Десять! А они еще очень пригодились бы Польше.
   Тут вошел новый зритель, старичок медленно опустился на свой продавленный стульчик и с рассеянным видом зашлепал губами над нераспроданными билетами.
   В полупустом зале сидели: тесной, компактной группой человек двадцать гимназистов третьего или четвертого класса во главе с наставником; трое хулиганов лет по восемнадцати, пускающих дым в рукава, - их головы в кепках отчетливо вырисовывались над креслами первого ряда; и еще несколько разрозненных зрителей, теряющихся в полумраке.
   Сеанс начался с киножурнала. Показали парад войск, выстроенных в форме свастики, отрывок из речи фюрера, затем непонятных белоногих доярок и наконец идиллический репортаж из польской деревни: немецкий солдат колет дрова, помогая по хозяйству польским крестьянам, у которых его разместили на постой. Отношения - самые дружеские. Польские крестьяне очень довольны: они могут получать промышленные товары по значительно сниженным ценам. Немецкий офицер рассказал также о скором строительстве хорошей дороги, которая пройдет через деревню и тем самым будет способствовать ее дальнейшему процветанию. Завершалось все громкой музыкой и медленным наползанием на экран взъерошенного орла. Хулиганы из первого ряда обрадованно закудахтали.
   Затем начался фильм. Фильм рассказывал о судьбе немецкого мальчика лет двенадцати - сына рабочего-коммуниста. Вечерами коммунист тяжко пил горькую, а выпив, злобно выкачивал глаза и бил ребенка смертным боем, равно как и жену. После чего сваливался и засыпал. Днем же, пока коммунист был на работе, битый мальчик лазал по лопухам и подглядывал за марширующими ребятами из Гитлерюгенда. Заканчивалось хорошо: коммуниста арестовывает гестапо, а мальчик вступает в Гитлерюгенд и получает штанишки до колен, белые гольфы и нарукавную повязку со свастикой.
   Не отзвучали еще последние звуки победного марша, как вспыхнул свет и послышался лай в мегафон:
   - Всем приготовить докумиэнты!
   Хулиганы завопили:
   - Облава!
   И рванулись к какой-то потайной двери за экраном. Ясь нырнул под стулья и отполз в середину зала. Вокруг что-то лязгало, кому-то дали по зубам, одного из хулиганов схватили и проволокли к выходу. Наставник с достоинством показывал какое-то письменное разрешение, гимназисты оживленно пищали. Наконец все стихло, свет погас. Ясь на всякий случай лежал не шевелясь еще какое-то время. Потом послышалось шарканье старческих ног, по стене затрясся слабенький свет фонаря. Билетер сказал:
   - Выбирайтесь, панове. Ушли немцы.
   Ясь осторожно вынырнул из-под кресел. К его удивлению, десятью рядами дальше точно так же высунулся второй нелегальный посетитель киносеанса. Старичок закхекал, покачал головой и направился, звякая ключами, к запасному выходу.
   Товарищем Яся оказался невысокий подросток лет четырнадцати, может быть, четырнадцати с половиной, с мягкими белокурыми волосами и немного растерянным видом. Как-то с первого взгляда становилось ясно, что это мальчик из хорошей семьи. Ясь намеревался мужественно пожать ему руку и удалиться, ничем не выдав пережитого волнения, но тут мальчик вдруг вздохнул и с застенчивым смешком сказал:
   - Ну я и перепугался!
   - Я тоже, - сознался Ясь.
   Они пожали друг другу руки с особым чувством. Мальчик сказал, что его зовут Кшиштоф Лесень, а Ясь назвал себя. Рассказал, как видел у перекрестка убитого. Лесеня всего передернуло от этого рассказа, он помрачнел и предрек:
   - Это поначалу только пугает, когда мертвые на улицах... Погоди, еще настанет время, когда никто не будет обращать на это внимание...
   Кшись оказался для Ярослава первым человеком, серьезно пострадавшим от войны. Он жил с родителями и старшим братом в собственном доме в Мокотове, но во время немецкого наступления в самом конце сентября дом был полностью разрушен, родители, оба немолодые, погибли, а тяжело раненный брат Константин сгинул где-то в госпитале.
   Кшись, оглушенный и перепуганный, оставил Мокотов и перебрался как можно дальше от руин отческого дома, на Прагу, сочтя ее более безопасной для обитания. Он выбрал себе разбитый снарядами дворик, где имелся вполне годный колодец и стояла поломанная обозная телега, брошенная отступавшими польскими солдатами. Под телегой он ночевал, а днем занимался мародерством, неустанно копаясь в развалинах в поисках съестного.
   Тем же самым промышлял поблизости один весьма диковинный с виду пан в щегольском, хотя и очень грязном, светлом пальто. Пан был немолод, на диво свеж, почему-то бодр, обладал тростью, звучным голосом и неиссякаемым запасом энергии. Кшись застал его в "своем" дворике за попытками извлечь из-под руин пианино, явно пришедшее в негодность.
   - Ну, что уставился? - спросил пан, без устали отбрасывая камни и разгребая щебень куском фанеры. - Помогай!
   Они вытащили пианино. Инструмент щербато лыбился из-под крышки, порванные струны торчали в дыру жесткими локонами. Пан взял бессвязные три аккорда, выругал немцев последними словами, затем выбежал на середину пустынной улицы, потряс тростью, вернулся во дворик и закурил. Предложил Кшисю - как равному. Кшись отказался.
   - Не куришь? - сказал пан. - Ну и не надо... Не пришло, знать, еще твое время... А я в первую германскую был лихим пулеметчиком...
   Он назвался Зигмундом Пшегродзки, бывшим редактором бывшей вечерней газеты, и принялся поливать площадной бранью своих разбежавшихся сотрудников, которые предали газету и тем самым наплевали ему, пану Пшегродзки, в самую душу. Затем он предложил Кшиштофу работу. Кшись, убежденный в том, что пан Пшегродзки утратил рассудок, легко согласился. На том они расстались. Бывший редактор торжественно сжал Кшисю руку и удалился вниз по улице в своем развевающемся пальто, а Кшись остался ночевать в развалинах, под телегой.
   Утром первого октября, сразу после того, как немцы победоносно вступили в Варшаву, пан Пшегродзки вернулся во дворик. Он был чисто одет, хорошо выбрит, хмур, и во всем его поведении не усматривалось ни малейшего намека на безумие.
   - Лесень, - объявил он, - я все устроил. Нас берут в аптеку пана Немучика, моего бывшего подписчика с тридцатилетним стажем. Меня приказчиком, тебя - рассыльным. Жить будешь при аптеке. Ты в Бога веруешь?
   Кшись ошеломленно сказал:
   - Да.
   - Хорошо! - обрубил пан Пшегродзки. - Идем.
   Он извлек Кшися из развалин и водворил в маленьком флигельке на Хмельной улице, где исстари по-муравьиному кишела мелочная торговлишка. Пан Немучик, молчаливый, в мелкую морщинку, на правах хозяина "справил" все положенные документы, и Кшись, оглушенный стремительными и роковыми изменениями в своей судьбе, глазом не успел моргнуть, как сделался рассыльным, упаковщиком, грузчиком и еще много кем в крошечной аптеке, битком набитой средствами от кашля, головной боли и нервических припадков.
   В отличие от Кшися, пан Пшегродзки вообще никак себя работой не утруждал, а целыми днями сидел в аптеке и курил или пропадал вдруг в водовороте варшавских улиц, возвращаясь под утро, в самое неудобное для этого время. Пан Немучик смиренно терпел подобный беспорядочный образ жизни своего работника, ибо пан Пшегродзки то и дело веско намекал ему на различные дела государственной важности, которыми он, пан Пшегродзки, неустанно занят в Варшаве.
   Затем в аптеке появился строго засекреченный и трижды запрещенный немцами радиоприемник. К прочим многочисленным обязанностям Кшися прибавилась новая: заворачивать заказы некоторых клиентов в отпечатанные на машинке сводки, которые составлял по материалам зарубежных радиопередач бывший редактор. Пан Пшегродзки исступленно мечтал наладить выпуск еженедельной газеты. Вечерами он расхаживал по тесной аптеке, как тигр по клетке, и грозно рычал:
   - Я не могу жить без запаха типографской краски! Меня можно не кормить! Не поить! Меня можно не пускать в кинотеатр "Аполло" и ресторан "Митропа", пусть там все подавятся! Но, черрт возьми, кто дал им право лишать меня моей газеты?
   К ноябрю он уже связался с подпольем и взял на себя заботы о нелегальной газете "Голос Польши". Кшись поставлял для газеты обзоры немецкой кинохроники, которую показывали в варшавских кинотеатрах, а пан Пшегродзки, основываясь на информации радиопередач и мнениях зарубежных аналитиков, сопровождал эти обзоры язвительными, разоблачающими комментариями. Газета получалась смешной и ядовитой.
   Ярослав принес домой "Голос Польши" в самом начале 1940 года. Показал родителям. Мама испугалась, а отец внимательнейшим образом прочел, сложил в несколько раз и молвил:
   - Лихо.
   Мама сказала робко:
   - Валерий! Ведь это опасно... Почему ты молчишь?
   Отец поднял голову и несколько секунд смотрел маме в глаза. Потом сказал:
   - Да потому что опасно сейчас все... Не опасно только лежать на кладбище.
   - Но пани Ирена как-то ухитряется...
   - Пани Ирена скоро двинет кони, - непочтительно сказал отец, - если и дальше будет играть в законопослушание. Соблюдать все их предписания значит, гарантированно помереть от голода, а не соблюдать - угодить в концлагерь. Хочешь жить - ври, изворачивайся, уклоняйся... и конечно воруй.
   Ясь видел, что отец не на шутку разозлен, однако отважился напомнить:
   - А разве ты сам не говорил, что чем хуже работать на немцев - тем лучше?
   Ясь не ожидал, что отец отнесется к провокации серьезно, но Валерий ответил:
   - Так и есть. Любишь родину - занимайся саботажем... А ты не думал о том, что ждет всех нас завтра?
   - Война, - сказал Ясь с напускной беспечностью.
   - А после войны? После того, как немцев ссаными тряпками погонят с польской земли?
   Ясь пожал плечами.
   - Ну, это еще когда будет...
   Валерий не слушал:
   - Рабочие привыкли прогуливать! Они уже усвоили, что прогуливать, врать, выпускать некачественную продукцию - похвально и патриотично! Привычка врать, игнорировать законы прививается очень быстро...
   - Так ведь это "их" законы?
   - "Их" законы когда-нибудь сменятся "нашими", а привычка к бракодельству и беззаконию, к сожалению, уйдет значительно позднее... Я иду спать. Завтра первая смена.
   И отец ушел, оставив Ярослава наедине с матерью и "Голосом Польши". Ясь догадывался о том, что отец занимается какой-то нелегальной деятельностью. Подозревал, что даже мама в курсе далеко не всех его дел. Вообще же разговор с отцом сильно задел Ярослава. Он не видел большого смысла задумываться о завтрашнем дне, когда непонятно, как прожить сегодняшний. Так и сказал маме.
   Мама ответила:
   - Это сейчас тебе кажется, что нужно прогнать немцев - а дальше хоть трава не расти. Но после их исчезновения опять будет жизнь.
   - Не у всех, - буркнул Ясь. Он был крепко разобижен на родителей.
   ЯРОСЛАВ ВОЕВОДСКИЙ
   Отец, конечно, прав: законопослушные граждане при немцах имеют не меньше, а куда больше шансов двинуть кони, так что интеллигенции, если она желает дожить до полного разгрома немцев, предстояло мужественно распрощаться с множеством устаревших принципов. Например, с таким: "Брать чужое - нехорошо".
   Одной из первых осознала это пани Ирена. В рекордно короткий срок она превратилась из чувствительной и безобидной пожилой дамы в мелкую акулу подпольного бизнеса. Она завязала или возобновила знакомства с различными людьми, причастными к складам, поставкам, отгрузке, вообще - к продовольствию. Это - с одной стороны. На другом полюсе находились варшавские интеллигенты, обладатели, например, антикварных вещиц, семейного серебра и прочих предметов, для пропитания бесполезных. До немцев она, впрочем, никогда не опускалась. С немцами контактировали совсем другие люди.
   К середине 1940 года уже установилась стройная и гармоничная система. Разные некрупные немецкие чины где-то у своего начальства воровали крупу, сахар, консервы, мятую, как туалетная бумага, колбасу и т.д. и перепродавали все это добро польским спекулянтам. Польские спекулянты, в свою очередь, сообщали пани Ирене о наличии у них такого-то товара и называли цену. Пани Ирена квалифицированно и быстро подбирала покупателя, спасая одних от голодной смерти и снабжая других вещами, которые когда-нибудь, в отдаленном будущем, сделаются основой неплохого капитала.
   Валерий Воеводский брезгливо морщился при всяких разговорах на эти темы, а Ясь ощущал нечто вроде нездорового восторга, ибо никогда не подозревал в почтенной пани подобной деловой хватки.
   Поэтому мама, затевая аферу, прибегла к помощи Ярослава. Пока отец был на работе, она завела с Ясем разговор.
   - Ясь, - начала мама осторожно, - я тут думала-думала...
   Ясь пил чай того бледного, чахлого оттенка, который покойная бабушка Юлиана аттестовала не иначе, как "писи сиротки Хаси". Что-то в интонации маминого голоса заставило Яся отставить чашку.
   Мама замолчала.
   - Мама, - напомнил Ясь, - ты о чем-то думала...
   - Да, - подхватила мама, - об этих фарфоровых... о пастушках. Которые у нас в гостиной.
   Ясю никогда прежде не доводилось размышлять о фарфоровых фигурках. Еще об обеденном столе думать или о комоде!.. Он так и сказал маме, все еще недоумевая.
   - Может быть, их продать? - предложила мама с деланно-залихватским видом.
   В голове Яся сама собою немедленно нарисовалась ужасная картина: дощатые закопченные сараи, руины безымянного железнодорожного строения, разрушенного при штурме немцами Варшавы, заплеванная и пыльная трава полынь, грязный пустырь - все это где-нибудь за Жолибожем, где велась бойкая торговля съестным и "мануфактурой" (это торжище носило многозначительное наименование "Перехват").
   Представились завсегдатаи Перехвата - серые с лица мужчины неопределенных лет, с гнилыми зубами, в костюмчиках, жмущих под мышками; хищные бабищи, источающие дух свежей водки, с громким смехом и холодными, прощупывающими глазами; истощенные костлявые подростки обоего пола, более голодные и опасные, чем бродячие псы. Из рук в руки кочуют деньги, крупа, золотишко, барахлишко, ведутся таинственные разговоры, шлюхи безразлично демонстрируют тощие коленки.
   А посреди всего этого - мама, беспомощно прижимающая к груди фарфоровых пастушков...
   - Мама, - сказал Ясь, - ты меня извини, конечно, но затея дурацкая. Если не сказать хуже.
   Но мама оказалась не так уж проста.
   - Я уже договорилась - через пани Ирену. Она нашла покупателя, говорит - вполне надежный. Предлагает триста злотых. Вообще говорит - "до тысячи, в зависимости от состояния". Торговец антикваром, пани Ирена уже имела с ним дело. Справедливый. Может быть, даст и больше. Все зависит от ценности.
   - Ладно, - сказал Ясь, помолчав. - Куда идти?
   Мама все объяснила. Встреча назначена сегодня на шесть часов вечера, Иерусалимские аллеи, угол бара... Забыла! Там еще колесо светится по вечерам над входом.
   - Понятно, - сказал Ясь.
   - Там он и будет ждать. Зовут - Вацлав. Среднего роста, в сером костюме. Не опоздай, у него очень мало времени.
   И подала ему фарфоровые фигурки, заранее завернутые в платок. Ясь набросил пиджак, сунул их в карман. Ему вдруг стало смертельно жаль пастушка и пастушку. Никогда прежде о них не думал, стояли себе и стояли... Просто они были всегда, еще до рождения Ярослава. Смешные, ненужные, хрупкие.
   "Вся жизнь наперекосяк, - подумал он сердито. - Пол-Варшавы разворотили, везде немецкие морды, в гимназию изучают токарный станок и немецкий язык, а я о каких-то пошлых..." Но сердитые мысли не помогали, на душе все равно было тягостно.
   Мама, конечно, права. Заработанного не хватает, украденное выручает плохо.
   Ясь плюнул и решительно зашагал к бару с колесом.
   Вацлав - если только его действительно так звали - ждал. Все, как описано: серый костюм, средний рост. Выражение лица насмешливо-выжидательное: "Ну, мальчик, поглядим-поглядим, что такого ты мне принес..."
   - Вы - Вацлав? - спросил Ясь, хотя и так было ясно. Вацлава можно было сажать в тюрьму за спекуляцию на основании одной только его ухмылки.
   - Принес? - осведомился Вацлав, не тратя драгоценного времени на формальности. - Показывай... - И, видя, что Ярослав полез в карман, досадливо сморщился: - Погоди ты, не здесь же...
   Они отошли во двор, и тут Ясь окончательно понял, что дело плохо: у заднего входа в бар, где валялись пустые ящики, сидели еще двое и весело глядели на Ярослава.
   - Давай, - сказал Вацлав.
   Сумрачно поглядев на двоих у ящиков, Ясь все же вынул фигурки, развернул платок. Вацлав пощелкал ногтем по пастушке.
   - Фаянс, - бросил он пренебрежительно. - Двести еще дать могу...
   - Давай двести, - хмуро сказал Ясь.
   Вацлав забрал фигурки и принялся шарить во внутреннем кармане пиджака. Затем вдруг развернулся и резко ударил Ярослава в переносицу. Тотчас же те двое оказались рядом. Ясь упал. Несколько раз обжигающе ударили по спине, безошибочно попав по почкам, напоследок пнули в затылок и ушли, быстро и нагло стуча ботинками.
   Ясь приподнялся, сражаясь с мутью в глазах. В воздухе плавали жирные червяки. Раскорячивая ноги и сильно шатаясь, он добрался до подворотни, выглянул - трое шли по Иерусалимским аллеям, не особенно даже торопясь, затем свернули в переулок.
   Ясь затряс головой, как пес, и тут его вырвало.
   - Ах ты, черт! - сказал он, хватаясь за стену.
   На заднем крыльце показалась тетка в нечистом белом халате. Она несла ведро с какими-то отходами. Ногой она с грохотом отодвинула в сторону ящики и тут заметила Яся.
   - А ты что тут делаешь? - закричала она сипло. - Ты что, блевать сюда явился, пьяная рожа? Иди, иди!.. Гляди-ка, еще чтоб немцы тебя не забрали! Бездельник! Я живо полицию позову!.. А мне потом убирать тут... за всякой сволочью... Давай, давай отсюда!..
   Ясь слабо махнул рукой и выбрался на улицу. Голова еще гудела. До переулка он доковылял сравнительно быстро. Один из бивших Ярослава стоял в подъезде двухэтажного кирпичного дома, выкрашенного желтой краской, и беспечно курил. В окне виднелась вывеска: "Столярная мастерская". Ясь подождал, пока тот скроется за дверью, и засел в кустах напротив мастерской. Ждал, а заодно отлеживался. Резкая боль отступила, потом прекратилось и гудение в голове.
   Около десяти вечера погасло сперва одно, затем второе окно мастерской. В переулке показались подручные Вацлава. Ясь проводил их бессильным взглядом. Затем - внимание! - умерло и третье окно, последнее.
   Вацлав!
   Постоял на пороге, закурил. Засмеялся чему-то сквозь зубы и пошел себе прочь, но не в сторону Иерусалимских аллей, а в глубь переулка. Ясь подобрал заранее облюбованный кирпич и двинулся следом, держась шагах в десяти.
   На углу Вацлав остановился и снова прикурил. Ясь настиг его одним прыжком. Удар кирпича пришелся в основание черепа. Вацлав, не издав ни единого звука, повалился навзничь. Ясь стремительно нагнулся к нему, обшарил карманы. Нашел пятьсот злотых, схватил их в кулак и метнулся прочь, за угол. Там перевел дыхание, придал себе, по возможности, небрежный вид и зашагал прочь.
   Мама встретила его тревогой и прямо в прихожей зашептала:
   - Где ты пропадал? Я уже беспокоиться начала...
   - Зашел к Стану, - соврал Ясь.
   - Боже мой! Неужели не могло подождать? Ты ведь знал, что я места себе не нахожу...
   - Мама, - сказал Ясь, - ну прости. Так вышло.
   Мама быстро оглянулась на дверь столовой, где угадывался отец.
   - Ну как? Продал?
   Ясь безмолвно вручил ей пятьсот злотых.
   - Надо же, как удачно! - обрадовалась мама. - Вот видишь, и среди спекулянтов встречаются порядочные люди!
   - Это точно, - согласился Ясь.
   КШИШТОФ ЛЕСЕНЬ
   Между прочим, это неправда, что мир для всех устроен одинаково, а вся разница в жизни людей проистекает от того, насколько хорошо они умеют прилаживаться к обстоятельствам. Будем считать так: вся полнота мира только в Боге, а каждому человеку - лишь то, что он способен вместить. Плюс - искажения, вносимые падшими духами.
   Вот пример. Когда умерла бабушка Ядзя...
   Кшись прикрыл глаза, и тотчас обступили его замечательные, уже полустертые воспоминания: запах пирожков и крахмальных скатертей, кружевной ксендз, мама, похожая на Деву Марию, - в длинном, тонком темном платье, с черным кружевным шарфом на голове, отчего ее узкое лицо сделалось как будто из резной кости. Бабушку уложили в уютный гробик. Гробик был как колыбелька. Все там было приготовлено: и подушечка с желтоватым шитьем, и одеяльце с бледными розами вдоль края, и драпировка на стенках. И бабушка, на удивление мирная и симпатичная, устроилась в гробу даже как будто не без удовольствия.
   Накануне вечером она была еще вполне жива и бодра и напекла целую гору пирожков. Бабушка к старости (как уже потом слышал Кшись) начала потихоньку выживать из ума, она воображала себя молодой, кокетничала с русскими великими князьями, коих знавала еще до знакомства с дедушкой, и изъяснялась исключительно по-французски. Ее никто в семье не понимал, и бабушка сердилась. А Кшисю она казалась волшебной.
   Ну вот, бабушка Ядзя напекла эти румяные пирожки, укрыла их полотенцем и отправилась почивать. А утром обнаружилось, что она умерла. И пирожки ели на поминках.
   В костеле, пока шла последняя бабушкина месса, произошел странный случай. Какая-то неопрятная нищая женщина принялась приставать, чтоб ей дали работу, пустили жить "хоть в подвал, хоть на чердак"; но вид у нее был такой вороватый, что от нее спешили поскорее отделаться. Но она все равно бродила по костелу, гремела нечистыми медяками в ладони и в голос бранила кого-то: "Вот дура! Вот дура!.." - а потом вдруг исчезла.
   Но странным было не то, что нищая ругалась, а то, что видели ее далеко не все. Только Кшись, мама и еще две дальние родственницы. Это выяснилось уже на поминках, за теми самыми пирожками, когда мама стала возмущаться: что за отвратительная женщина, как она посмела в такой момент мешать общей молитве! неужели у людей совсем не осталось совести!
   - Да, да, - подхватили родственницы, - и кто только ее пустил? Откуда она вообще взялась?
   - Какая женщина? - удивился отец.
   - Нищенка, от нее ужасно пахло, и она просилась к нам жить, а потом ругалась - прямо перекрикивала отца Адама, - объяснила мама.
   - Удивительное дело, - молвил отец, - а я никого не заметил.
   В этот момент одна старушка, поджимая губы, шепнула другой: "Конечно, он никого не заметил. Покойная Ядвига - его мать, а разве станешь глазеть по сторонам, когда хоронишь мать?" - "Разве Ядзя - его мать? - удивилась вторая старушка. - Я думала, Ядзя была ее матерью..."