Хаецкая Елена Владимировна. Варшава и Женщина (повесть о Дальней Любви)

   Подудев таким образом еще некоторое время, девица отняла от губ трубу и развернула свиток. Разумеется, она не читала, а лишь повторяла заученное на память, стараясь говорить громким, суровым голосом.
   "Как есть вы, Маркабрюн, рыцарь бесславный и стихоплет скверный, ненавистник добрых дам и веселых девиц, противник любви и забав, своим угрюмством оскорбляющий нас, а своими песнями наводящий на нас уныние, то мы и посылаем вам этот вызов на честный бой, где оружием да послужит меткое слово, глашатаем да станет тема "Любовь Торжествующая", а победителем да содеется сильнейший. Если же вы уклонитесь и не явитесь завтра в сад для нашего поединка, да сочтут вас повсеместно трусом, ничтожеством, бездарным рифмачом и поносителем женщин, недостойным любви ни одной из них!"
   Прокричав все это до конца, девица перевела дух, еще немного подудела и торжественным шагом удалилась.
   Маркабрюн сидела за столом пьяный, щурил глаза и усмехался, а кругом хохотали и хлопали его и друг друга по плечам, предлагали осушить еще кубок-другой, подбадривали и подзуживали трубадура, впавшего в немилость у женщин. Сеньор Гуго заранее был в восторге от предстоящего и шумно благодарил небеса, ниспославшие Маркабрюну столь удачную мысль приехать в Лузиньян.
   Место для поединка выбрали в саду, дабы и земля, и небо, и деревья сделались свидетелями маркабрюнова позора и поражения. Само ристалище оградили лентами, перевив их цветами. Вокруг расставили скамьи. Судьею поединка назначили супругу виконта Марсельского - весьма сведущую в делах такого рода.
   Вчерашняя девица уже дудела в свою трубу, оглашая сад немелодичными взвизгами, хрипом и скрежетом. Сеньоры и дамы рассаживались на скамьях, виконтесса заняла центральное место, отмеченное шелковой подушкой, и взяла в руки заранее приготовленный судейский посох, увитый цветочной гирляндой и увенчанный неспелой тыквой.
   Наконец явилась дама Элиссана де Лузиньян, высокая, пышная, с пылким румянцем и яркими глазами. Сказать по правде, была она очень хороша собой, полна жизни и тепла и уже подарила своему мужу и господину двух горластых сыновей.
   Вслед за нею вышел на ристалище и Маркабрюн, и тотчас все, даже недоброжелатели его, принялись смеяться, ибо свои длинные волосы он довольно неискусно заплел в женскую косу. Однако сам он сохранял строгий вид и представлял дело так, словно ничего необычного здесь и не было.
   Стукнув посохом о землю, виконтесса Марсельская возгласила:
   - Начинается честный поединок между дамой Элиссаной, желающей защищать любовь и всех женщин, и этим вот трубадуром по прозванию Маркабрюн, ненавистником Веселого Вежества!
   - Ахрр... вззз-з... и-и-и!!! - продудела девица-герольд.
   - Но поначалу, - продолжала судья, - пусть он, Маркабрюн, ответит перед всем собранием: отчего он убрал волосы в столь неподобающую прическу?
   Маркабрюн невозмутимо поклонился собранию, затем отвесил нижайший поклон отдельно виконтессе:
   - Ничего неподобающего нет в моей прическе, милостивая госпожа моя. Ведь мне предстоит вести диспут с женщиной, следовательно, и мыслить во время этого диспута я должен по-женски, а не по-мужски, дабы сражаться нам с нею равным оружием. Лучший же способ превратить мужскую голову в женскую - это заплести косу, что и было мною, как вы можете видеть, проделано.
   В рядах зрителей раздался смех, однако виконтесса сурово нахмурилась.
   - Не хотите ли вы сказать, что мужской ум сильнее женского и что превращая свою голову в женскую вы стараетесь как бы лишить себя части своего ума?
   - Отнюдь! - вскричал Маркабрюн и подергал себя за косу. - Говоря о том, что я желаю уравнять наше оружие, я говорил лишь о различиях в способе думать и увязывать понятия, свойственных мужчинам и женщинам, но никак не о количестве или силе присущего им ума. Никто не назовет равным поединок, при котором один противник вооружен копьем, а другой - мечом. И хотя каждое оружие имеет свои преимущества и недостатки, честный бой ведется только на мечах, либо только на копьях, либо сперва на копьях, потом на мечах.
   Сочтя это объяснение приемлемым, виконтесса кивнула и дала знак к началу поединка.
   Дама Элиссана вышла вперед и начала:
   - Я назову вас виновным, Маркабрюн, согрешившим против великой весенней силы Любви, ибо вы, не задумываясь, отвергли любовь весьма юной и достойной девушки и тем самым нанесли оскорбление всем женщинам.
   Маркабрюн смиренно сложил руки, подражая той позе, в какой девушка-служанка обыкновенно стоит перед госпожой, и сделал это так похоже, что зрители опять взвыли от смеха. Чуть приклонив голову, трубадур отвечал:
   - Ежели некая девица не показалась мне такой уж юной, прекрасной и достойной, но, напротив, увиделась мне как пустоголовая и развратная, то отсюда еще не следует оскорбления всем женщинам вообще.
   - Но разве Любовь не возвышает любую, даже и не вполне благородную натуру? Разве не преисполняет она высшими достоинствами всякого влюбленного?
   - Истинно так, моя дама, однако позвольте задать вам встречный вопрос: о какой любви вы говорите все это время? О подлинной, о возвышенной любви, являющейся подобием и отблеском Божественной Любви, - той, что побудила Господа отдать за нас жизнь? Или о нищенке, что вырядилась в краденые одежды, но не вымыла ни шеи, ни рук, ни ног своих и не озаботилась вывести насекомых из своих грязных волос?
   - Моя служанка - не нищенка! - побледнела от гнева дама Элиссана. - И у нее нет насекомых в волосах...
   - Я говорю не о служанке, госпожа моя, я говорю о любви - любви ложной, фальшивой, падшей, - о любви, которая только притворяется любовью, - возразил Маркабрюн.
   Виконтесса дважды ударила посохом в знак того, что желает задать вопрос. Дискутирующие тотчас замолчали и повернулись к судье.
   - Я хочу, чтобы Маркабрюн объяснил нам, каким это образом, взяв на себя роль судии, он берется определить: где истинная любовь, а где ложная?
   Маркабрюн немного помолчал, кокетливо теребя косу, а затем протянул:
   - Вы меня, право, смуща-аете...
   И потупился.
   Новый взрыв хохота встретил эту выходку. Дама Элиссана прикусила губу.
   Судья прикрикнула на Маркабрюна:
   - Я велела вам отвечать!
   - Хорошо, - сказал Маркабрюн со вздохом. - Любовь истинная всегда зарождается в душе и тянется к душе подруги или друга. Ложная любовь всегда обитает только в теле и при зарождении не одна душа влечется к другой, но один детородный орган - к другому.
   - А вы считаете, что взаимное влечение вышесказанных органов - нечто недопустимое и противное человеческому и божественному установлению? смело спросила дама Элиссана.
   Гуго Лузиньян одобрительно захохотал, подбадривая супругу.
   - Отчего же, - согласился и Маркабрюн, - вполне достойное дело... Однако оно должно быть не началом, но венцом любви. Я назову падшей любовью такую, которая стремится сразу к этому венцу - воровским путем, минуя душу.
   - Однако душа не есть орган любви, - еще более смело возразила дама Элиссана, - и дети не родятся от одной только взаимной душевной склонности. Скажу вам более - ежели вам это до сих пор не известно - и поцелуев для деторождения тоже мало. А между тем дети - истинная цель любви, заповеданная человекам от Самого Господа!
   - Да полноте! - развязно сказал Маркабрюн. - Неужто вам самой, госпожа моя, не были бы противны объятия человека, к которому вы не испытываете ни малейшей душевной склонности?
   - Благодарение Богу, это не так! - горячо сказала дама Элиссана. - Ибо я люблю своего мужа и нахожу в его объятиях величайшее наслаждение!
   Маркабрюн поклонился ей, махнув косой, и произнес:
   - Предположим, однако, госпожа моя, что некто, никак не затронувший вашу душу, вдруг начнет добиваться ваших объятий. Будет ли он вам столь уж желанен?
   - Никак не возьму в толк, о чем вы говорите, Маркабрюн. Для душевных склонностей существуют особые, духовные наслаждения: музыка, цветы, месса. Объятия же предназначены исключительно для наслаждений плоти.
   - Вовсе нет! - возразил Маркабрюн с улыбкой: он видел, что выигрывает. - Хотя душа в конце концов и отделяется от тела, Господь сотворил нас таким образом, что здесь, на земле, и в Судный День душа и тела у нас соединены и слиты. Поэтому всякое оскорбление души есть одновременно с тем и поношение нашему телу.
   Дама Элиссана тоже понимала, что ее аргументы исчерпаны. Гасконец, несомненно, побеждал. И потому молвила с насмешкой:
   - Для человека, который вместо "кипяток" говорит "окроп", а вместо "свиток" - "руля", вы недурно рассуждаете...
   Маркабрюн спокойно ответил:
   - Рассуждение строится не на словах, но на связи между ними, поэтому нет большой разницы, как называть рулю - свитком или свертком...
   Отступая, его противница воскликнула:
   - Вам следовало бы идти в клирики, а не в трубадуры!
   - Увы, разврат проник повсюду и царит повсеместно! - сказал Маркабрюн. - Так что, боюсь, среди клириков я также нашел бы очень мало понимания.
   - Это верно! - басом выкрикнул Гуго Лузиньян.
   При общих рукоплесканиях, под звук шутовской трубы Маркабрюн был увенчан венком победителя. Побежденная дама бросала на него злые и растерянные взгляды, но Маркабрюн уже, казалось, забыл о поединке: бродил себе по саду с кувшином молодого вина под мышкой. Под девическим венком, в обрамлении женской прически, его смуглое хищное лицо с пьяноватыми карими глазами, на ярком солнце почти желтыми, производило неожиданное и жутковатое впечатление.
   Его окликнули.
   Маркабрюн повернулся и увидел даму Элиссану.
   - Вы плакали? - удивился Маркабрюн.
   - Да! - сердито сказала дама. - Но вас это не касается, Маркабрюн... Скажите, это правда, что прежде вас называли Дармоедом?
   - Случалось, - фыркнул Маркабрюн.
   - А как "Дармоед" по-гасконски?
   Маркабрюн знал, что она при случае станет дразнить его этим, но ответил:
   - Пендеря.
   И они принялись прогуливаться по саду как ни в чем не бывало.
   - Почему вы не боитесь насмешек? - спросила она задумчиво.
   - И вы не бойтесь, - посоветовал Маркабрюн.
   - Это правда, будто вы - наемник?
   - Случалось, - опять ответил Маркабрюн.
   - Тогда скажите, - дама Элиссана остановилась и впилась в него злющим взором, - почему вы держитесь таких строгих правил?
   - Я много пью и груб на язык, - напомнил Маркабрюн.
   Дама Элиссана покачала головой.
   - Не притворяйтесь, мэтр Маркабрюн! Вы превосходно понимаете, что я хочу сказать. Никто никогда не видывал набожного жонглера и целомудренного наемника, да еще вдобавок чтобы вся эта добродетель расхаживала в гасконской шкуре...
   Маркабрюн перестал улыбаться и ответил с пьяноватой серьезностью:
   - Это потому, госпожа моя, что в нашем греховном мире одна только вера служит человеку щитом.
   * * *
   Вера, несомненно, - да: и щит она, и меч, и в непогоду укрытие, но из всех добродетелей любовь - наибольшая. И потому воистину избранными и в глазах Маркабрюна отчасти священными представлялись те, кто живет в любви, подобно тому, как все прочие живут во времени. Однако Маркабрюну, зачатому под горькой звездой, даже отраженный свет чужой любви ничего, кроме беды, не приносил.
   Спустя седмицу или даже более того после памятного поединка трубадура с дамой де Лузиньян отправился сеньор Гуго в лес, и с ним были трое его удалых оруженосцев - Ламбер, Матье и Констан, один рыцарь - вассал сеньора Гуго, и Маркабрюн. Все они намеревались набить куропаток, которых затем и съесть испеченных с зелеными яблоками (для этого куропатку надлежит хорошенько ободрать и заменить ее внутренности яблоками; затем обмазать глиной, немного обсушить на солнце и запекать в очаге, а спустя известное время разбить глину и извлечь уже приготовленную птицу).
   В поисках птиц ездили они по лесу и наконец выбрались на дорогу. Разумеется, на дороге никакой охоты нет, и потому сеньор Гуго со своими спутниками собирался уже покинуть наезженное место, как вдруг Констан приметил впереди двух всадников, которые поспешно удалялись от Лузиньяна. Это показалось любопытным, и все, не сговариваясь, засвистели, заулюлюкали и пришпорили коней и вскоре уже догнали и окружили незнакомцев.
   Те остановились, так что можно было беспрепятственно разглядеть, что путники - мужчина и женщина, оба юные и обличьем чрезвычайно привлекательные, не бедно одетые и хорошо снаряженные для длительного путешествия, и их лошади везут большую поклажу.
   - А! - воскликнул Гуго Лузиньян. - Вижу я, что вы куда-то торопитесь, да так сильно, что забрели случайно на мою землю.
   - Прошу вас, сир, и умоляю: позвольте нам продолжать путь! - жалобно проговорила женщина.
   Но Гуго, снедаемый любопытством, взял за рукав ее спутника, который казался испуганным.
   - Я хочу узнать, - сказал сеньор Гуго, - кто вы такие и откуда едете, а также куда направляетесь по этой дороге.
   Молодой человек поежился в слабой попытке высвободить рукав, и было очевидно что отвечать на вопрос Гуго де Лузиньяна ему не хочется. Наконец он промолвил:
   - Сир, я - человек.
   - Клянусь устами Господними! - воскликнул тут Гуго. - Да я и сам как будто вижу, что не животное!
   Незнакомец отпрянул, потянулся за оружием. Это чрезвычайно обрадовало сеньора Гуго, и он закричал:
   - Вы, никак, ищете ссоры? Так вы ее получите!
   Тогда незнакомец хотел ускакать и поднял лошадь на дыбы, но Ламбер с Констаном быстро настигли беглеца и схватили за рукава и капюшон. Капюшон упал, открыв голову молодого человека, и все увидели, что перед ними монах. Поднялся тут громкий смех, и тот рыцарь, что был вассалом Лузиньяна, закричал:
   - Так вот оно что!
   Беглый монах был молод и действительно очень хорош собой. Он густо покраснел и прикусил губу. Лузиньян ткнул его в подбородок рукоятью охотничьего кинжала и спросил:
   - Стало быть, ты - монах. А эта женщина с тобою - кто она?
   Вот что рассказал прекрасный юноша, то и дело побуждаемый к исповеди тычками и угрозами.
   Жил некогда один человек по имени Сильван (это было спустя шесть или шесть с половиной веков по Воплощении Бога-Слова), и вел он такую святую и праведную жизнь, что по его молитве творились самые разнообразные и полезные чудеса: воскресал павший скот, наполнялись зерном опустевшие мешки, сами собою починялись старые плуги и топоры, становилась опять прочной ветхая одежда. Случались и другие, необходимые для людей вещи.
   Однако после смерти Сильвана могила его была забыта и лишь пятьдесят лет назад случилось людям обрести реликвии этого доброго чудотворца. А именно: некий очень бедный, почти неимущий человек заснул на краю поля и увидел во сне незнакомого старика, который укоризненно качал головой и говорил: "И хотел бы помочь, да не могу - землей меня придавило, забвеньем придушило, неблагодарностью лишило сил..." Проснувшись, человек этот помолился и тотчас принялся рыть землю. Спустя час или около того откопал он тело старика, точь-в-точь того самого, что являлся ему в сновидении. Это тело сохранилось совершенно нетронутым, так что выглядел старик совсем как живой - за исключением того, что был мертв.
   Бережно уложив благообразного мертвеца на траву, нашедший его человек стал рядом на колени и с молитвою вопросил:
   - Кто ты, святой старец?
   На это мертвец, не открывая глаз, ответил хриплым голосом:
   - Я - святой Сильван, который в былые времена сотворил немало доброго для исповедающих веру Христову, а нынче вновь желал бы ради них потрудиться, ибо провижу впереди немало неурожайных лет.
   Он говорил так хрипло и вместе с тем тихо, потому что за долгие годы лежания под землей почти совершенно утратил голос.
   Тогда нашедший тело возблагодарил Господа за обретение новой реликвии и отнес святого Сильвана к тамошнему епископу. Святого поместили в красивом гробу без крышки (так он сам распорядился), украсив все вокруг цветами и огнями. И святой улыбался в гробу, поскольку именно такого он и желал.
   Для лучшего ухода за гробницей святого Сильвана образовалось небольшое монашеское братство, и вот к этому-то братству и принадлежал наш беглый монах, которого звали Готье.
   Как и все, он заботился о свежих цветах для святого, а зимой - о свечах и красивых лентах, ибо святой Сильван любил все прекрасное и, хотя никогда не поднимал век (за столетия пребывания под землей глаза у него совсем иссохли), но сердцем всегда твердо знал, хорошо ли убрано место его успокоения. Случалось, он даже бранил нерадивых монахов за увядшие цветы или пыльные украшения. И потому братия старалась, как могла.
   Другой обязанностью брата Готье было встречать и наставлять паломников, которые во множестве стекались к святому - каждый со своею нуждой. Иной раз приходилось давать от ворот поворот, особенно таким, которые, скупясь заплатить лудильщику или горшечнику, тащились к святому с прохудившимся котелком или битым горшком. К подобным, с позволения сказать, "богомольцам" брат Готье был непримиримо строг и жестоко бранил их за жадность и праздношатающийся ум. "Ибо земное бытие есть ткань; чудо же подобно золотому шитью на этой ткани. Если всю ткань заменить на золотые украшения, то и платье сшить из такой ткани будет невозможно", - объяснял брат Готье. Иные тут же и соглашались и уходили, прижимая к груди битый горшок и похохатывая: "Да уж, в золотых портках далеко не уедешь". Другие же учиняли форменные безобразия, топали ногами и требовали чуда. Этих, случалось, приходилось учить и палкой.
   Однако все эти люди, валом валившие к святому со своими грошовыми нуждами, не так уж обременяли брата Готье, который находил себе изрядное развлечение в беседах и стычках с ними. Куда хуже были прекрасные паломницы, которые, видя, что брат Готье молод летами и замечательно красив, так и норовили соблазнить его, тем ли, иным ли способом.
   Пока дело касалось только вожделений плоти, брат Готье успешно отбивал все поползновения этих дьяволиц. Но затем явилась одна дама, сумевшая так сильно задеть душу брата Готье, что весь он словно бы уподобился морю, взволнованному до самого дна. Против такого влечения ничего не мог он поделать, ибо душа его в тот же миг, как он увидел эту даму, утратила девственность, и потому брат Готье настрого запретил даме приходить к святому Сильвану.
   Та удалилась в слезах и сильном отчаянии, а брат Готье, пылая гневом, ворвался к святому Сильвану, подбежал к могиле и вне себя закричал:
   - Коли сохранилась в тебе хоть капля совести, негодный старик, то отныне прекрати творить свои чудеса! Ибо от них куда больше вреда, нежели пользы, и в нашей святой обители теперь не продохнуть от зловонных крестьян и развратных женщин! А если ты не оставишь своего, то, клянусь утробой матери, которая родила меня на свет, - я выброшу твои нетленные мощи в клоаку!
   Святой долго не отвечал, а потом вдруг сказал глухо:
   - Э! Видать, какая-то красавица не на шутку задела твое сердце...
   Брат Готье зарыдал и пал перед святым на колени, крича:
   - Что мне делать, святой Сильван? Как поступить?
   И тут впервые за несколько сотен лет терпеливый святой впал в настоящую ярость.
   - Будь я молод и жив, - захрипел он из гроба, - полюби мня юная красавица, - да разве стал бы я лежать как труп, с истлевшими глазами, с руками, бессильными прижать к себе ее горячее тело? Совсем ты глуп, как я погляжу, Готье!
   Получив такое напутствие, брат Готье опрометью бросился бежать подальше от монастыря. Он достал себе другую одежду, скрыл капюшоном тонзуру и разыскал свою даму, которая от горя и тоски по возлюбленному места себе не находила. Брат Готье пал к ее ногам, испросил у нее прощения и добился согласия дамы стать его женой. И в тот же день оказала она ему величайшую честь, какую только женщина может оказать мужчине.
   Они купили лошадей, и припасы в дорогу, и все необходимое и направились в Марсель, где и намерены теперь поселиться.
   Все это молодой монах рассказывал прерывающимся голосом, а его дама тем временем плакала от страха.
   - Ну и ну! - произнес Гуго Лузиньян. - Каких только чудес не бывает на свете! Вы очень неосмотрительны, красавица, - повернулся он к даме, - раз решились бежать с этим голодранцем. Но если вы назовете мне свое имя, я попробую помирить вас с вашими родными, дабы те подыскали вам хорошего подходящего мужа. А этого монаха гоните взашей - вот совет человека, знающего мир!
   - Клянусь небом, лучшего мужа, чем я имею, мне не надобно! - ответила любовница монаха.
   - Коли так, то не умрете ли вы оба с голоду, когда приедете в Марсель? - заботливо поинтересовался Гуго и убрал кинжал.
   - Вы очень добры, - сказала дама, - но мы обо всем позаботились заранее.
   - О, голод нам не грозит! - поспешно воскликнул брат Готье. Видно было, что ему хочется похвалиться своей предусмотрительностью перед этим важным сеньором. - У нас есть с собою деньги - сорок один ливр.
   И, откинув полу дорожного плаща, показал толстый пояс с деньгами.
   - А! - вымолвил Гуго. - Сорок один ливр! Это неплохо... И как вы намерены распорядиться этим достоянием?
   - В Марселе я хочу поместить их в надежном месте, так что мы будем жить с дохода, ни в чем не зная нужды, - пояснил Готье.
   - Что?! - в преужасном гневе закричал Гуго Лузиньян. - Вы собираетесь существовать на ростовщические проценты? Такого богопротивного дела я допустить не могу! Эй, Констан, Матье, отберите у него деньги! Будь прокляты все ростовщики, слуги дьявола!
   Весело свистя, бравые оруженосцы набросились на бедного брата Готье и принялись молотить его кулаками и срывать с него пояс. Заплаканная дама озиралась по сторонам в поисках спасения, ибо не без оснований предполагала, что эти добродетельные сеньоры захотят отобрать у беглого монаха не только деньги, но и подругу.
   - Боже, смилуйся над нами! - закричала она, видя, что ее сердечный друг повержен на землю и избиваем самым немилосердным образом.
   Тут Маркабрюн не смог больше сдерживать своего негодования и, соскочив с лошади, кинулся на подмогу брату Готье. Это оказалось для монаха весьма кстати, ибо он уже лишился последних сил и утратил всякую надежду на спасение. Что до оруженосцев, то они только обрадовались законному поводу намять Маркабрюну бока и тотчас оставили брата Готье ради новой, более лакомой жертвы.
   Спустя короткое время Маркабрюн лежал на земле с разбитой головой и без сознания, а брат Готье и его подруга сидели на своих лошадях и печально провожали взглядом пояс с сорок одним ливром, исчезающий под плащом Гуго де Лузиньяна. Сеньор Гуго сказал им:
   - Раз вы не желаете образумиться и обратиться к добру - убирайтесь отсюда, и дьявол с вами!
   Не решаясь больше мешкать, любовники поспешно уехали.
   Тот рыцарь, что был вассалом сеньора Гуго, неодобрительно сказал:
   - А я бы догнал их и еще раз хорошенько проучил...
   - Да ну их, - сказал Гуго.
   - Вы поступили слишком великодушно, оставив этим греховодникам лошадей и поклажу! - не унимался рыцарь.
   - Да пусть себе едут, - повторил Гуго. - Кровь Христова! Да, хорошая вышла потеха! Однако что с Маркабрюном? Уж не убили ли мы его случайно?
   И велел Ламберу посмотреть, жив ли еще гасконец. К великому разочарованию друга Бассетты, Маркабрюн был живехонек, а когда его встряхнули, пришел в себя и, увидев склоненное над собою лицо Ламбера, поморщился и произнес:
   - Ффу-у...
   Тогда Лузиньян велел Ламберу отвезти Маркабрюна к даме Элиссане, дабы та дала распоряжение служанкам ухаживать за трубадуром, который при неудачном падении с лошади сильно ударился головою о камень.
   Но Маркабрюн громко сказал, чтобы его оставили в покое и что он сам сумеет добраться до тех мест, где к нему отнесутся с надлежащим пониманием.
   Тут сеньор Гуго заметил наконец пролетающих над лесом куропаток, гикнул, и вся кавалькада умчалась, бросив Маркабрюна простертым на траве. Впрочем, сеньор Гуго предполагал вскорости за ним вернуться, только сперва набить птицы.
   Маркабрюн осторожно пошевелил головой, приподнялся на локтях, опять лег. В голове ужасно гудело. Маркабрюн бессильно послал проклятие этому ослу, брату Готье, который вел себя полным дураком, так что за него пришлось заступаться, а также пожелал адских мук подлому Констану, который, покуда Маркабрюн лицом к лицу бился с Матье и Ламбером, нанес ему предательский удар сзади.
   Любовь священна и охраняема Господом, который всегда отыщет для нее защитника. И не сохранность головы этого самого защитника беспокоит в данный момент Господа, но счастье двух влюбленных...