Хаггард Генри Райдер. Лейденская красавица

   Рамиро начал браниться и посылать проклятия, так как знал, что если весть о случившемся дойдет до Альбы и Кровавого Совета, он потеряет всякий кредит в их глазах.
   – Трус! – кричал он, тряся кулаком перед лицом офицера. – Как ухитриться потерять столько солдат, арестовывая двух еретиков?
   – Не моя вина, – довольно грубо отвечал офицер, возмущенный резкостью смотрителя, – виноваты толпа и меч этого великана, косивший нас, как траву. – Он подал Рамиро меч «Молчание».
   – Меч по нем, – пробормотал Монтальво, – другому и поднять его не впору. Повесьте его в коридоре, он может понадобиться как вещественное доказательство. – А про себя он подумал: «Опять неудача, неудача, преследующая меня всякий раз, как замешивается Лизбета ван-Хаут».
   Он отдал приказание, и арестованных повели вверх по узкой лестнице.
   На первую площадку выходила крепкая дубовая дверь, которая вела в большое полутемное помещение. Посредине этого помещения шел проход, а по обеим сторонам его находились клетки из крепких дубовых брусьев шагов девяти или десяти в поперечнике, слабо освещенные высоко проделанными окошечками за железными решетками, – клетки, как бы предназначенные для диких зверей, но служившие помещением для человеческих существ, провинившихся против учения Церкви. Те, кому пришлось видеть еще существующую поныне в Гааге тюрьму инквизиции, могут представить себе весь ужас подобного помещения.
   В одно из таких ужасных помещений втолкнули Мартина, а раненого Фоя грубо бросили на кучу грязной соломы, лежавшей в углу. Затем, заперев дверь засовами и замком, солдаты ушли.
   Как только глаза Мартина привыкли к полумраку, он стал осматриваться. Удобств тюрьма предоставляла весьма мало, и построенная на некоторой высоте, она тем не менее поражала воображение еще больше всякого подземелья, предназначенного для подобной же цели. По счастливой случайности, однако, в одном углу этой клетки оказался большой кувшин с водой.
   «Авось не отравленная», – подумал Мартин, и, взяв кувшин, стал жадно пить, так как от огня и жаркой битвы в нем, казалось, все пересохло внутри.
   Утолив наконец жажду, он подошел к лежавшему в беспамятстве Фою и понемножку начал вливать ему в рот воду, которую тот глотал механически. Мартин осмотрел, насколько мог, его раны и увидал, что причиной его беспамятства служит рана на правой стороне головы, которая, наверное, оказалась бы смертельной, не будь на Фое шапки со стальной подкладкой, но в настоящем случае была неопасна, и нанесенный удар причинил только сильный ушиб и сотрясение.
   Вторая глубокая рана была на левом бедре, однако хотя из нее сильно шла кровь, артерия не была задета. На руках и ногах были еще раны, и под кольчугой на теле оказалось много синяков от мечей и кинжалов, но ни одно повреждение не было серьезным.
   Мартин обмыл раны как можно осторожнее, но дальше оказалось затруднение, так как на нем и на Фое было фланелевое белье, а фланель не годится для перевязки ран.
   – Вам нужно полотно? – послышался женский голос из соседней клетки. – Подождите, я дам вам свою рубашку.
   – Как я могу взять часть вашей одежды, мефроу, чтобы перевязать нашего раненого? – отвечал Мартин.
   – Возьмите и не беспокойтесь, – отвечала незнакомка тихим, приятным голосом. – Мне она уже не нужна: меня сегодня казнят.
   – Казнят сегодня? – проговорил Мартин.
   – Да, – отвечал голос, – во дворе или в подземелье, на площади они не смеют, боясь народа. Мне отрубят голову. Не счастливица ли я? Только отрубят голову!
   – Боже, где же ты? – вырвалось у Мартина.
   – Не печальтесь обо мне, – продолжал голос. – Я очень рада. Нас было трое – отец, сестра и я, и вы понимаете, мне хочется встретиться с ними. И лучше умереть, чем снова перенести все, что я перенесла. Вот вам полотно. Рубашка, кажется, в крови у горла, но все же пригодится вам, если вы разорвете ее на полосы.
   В промежуток между дубовыми брусьями просунулась нежная дрожащая ручка, державшая сорочку.
   При слабом свете Мартин увидал, что кисть ее была порезана и вспухла. Он заметил это и поклялся отомстить испанцам и монахам за эту нежную благодетельную ручку, что, по счастливому стечению обстоятельств, мог впоследствии выполнить блестяще. Взяв сорочку, Мартин на минуту остановился, раздумывая, следует ли предпринимать что-нибудь и не лучше ли дать Фою умереть.
   – О чем вы раздумываете? – спросил голос из-за решетки.
   – Я думаю, что, может быть, для моего господина было бы лучше умереть, и я дурак, что останавливаю кровь.
   – Нет, нет, – возразил голос, – вы должны сделать все, что от вас зависит, а остальное предоставить Богу. Богу угодно, чтобы я умерла, и в том нет большой беды, ведь я только слабая девушка; а может быть, Богу будет угодно, чтобы этот молодой человек остался в живых и служил своему отечеству и вере. Перевяжите его раны, добрый человек!
   – Может быть, вы правы, – отвечал Мартин. – Кто знает? Для каждого замка найдется подходящий ключ, если только суметь найти его.
   Он наклонился над Фоем и начал перевязывать его раны полотняными бинтами, смоченными в воде, а потом снова одел его, даже надел кольчугу.
   – А вы сами не ранены? – спросил голос.
   – Слегка, сущие пустяки: несколько царапин и ушибов. Кожаная куртка сослужила службу.
   – Расскажите мне, с кем вы сражались? – спросила девушка.
   Пока Фой все еще лежал в беспамятстве, Мартин, чтобы скоротать время, рассказал о нападении на литейную башню, о борьбе с испанцами и о последней обороне на дворе.
   – Какая ужасная оборона – двое против стольких солдат, – сказал голос, и в нем послышалось восхищение.
   – Да, – согласился Мартин, – горячая была битва, самая горячая, какую я запомню. Что до меня, то я не горюю: они хорошо заплатили за мое грешное тело. Я еще не сказал вам, что народ напал на них, когда они вели нас сюда, и в клочки растерзал их раненых. Да, хорошую цену они заплатили за фрисского мужика и лейденского бюргера.
   – Прости, Господи, их души! – проговорила незнакомка.
   – Это как Ему будет угодно, – сказал Мартин, – и меня не касается: я имел дело только с их телами и…
   В эту минуту Фой застонал, сел и попросил пить. Мартин подал ему кувшин.
   – Где я? – спросил Фой. Мартин объяснил ему.
   – Кажется, плохи наши дела, старина, – сказал Фой слабым голосом, – но раз мы пережили это, то, я думаю, мы переживем и остальное. – В голосе его прозвучала свойственная ему жизнерадостность.
   – Да, мейнгерр, – раздался голосок из-за решетчатой перегородки, – и я тоже думаю, что вы переживете все остальное, и я молюсь, чтобы это было так.
   – Кто это? – спросил Фой вяло.
   – Тоже узница, – отвечал Мартин.
   – Узница, которая скоро освободится, – снова раздался голос в темноте, так как тем временем совершенно стемнело.
   Фой снова заснул или впал в беспамятство, и на долгое время воцарилась полная тишина, пока не раздался стук засовов у входной двери, и среди мрака показалось мерцание фонаря. В узком проходе послышались шаги нескольких людей, и один из них, отворив дверь клетки, наполнил кружку водой из кожаного меха и бросил, как собакам, несколько кусков черного хлеба и трески. Посмотрев на заключенных, сторож что-то пробормотал и пошел прочь, не подозревая, как он был близок к смерти, так как Мартин был взбешен. Однако он не тронул сторожа. Затем отворилась дверь соседней клетки и мужской голос сказал:
   – Выходите!.. Пора!..
   – Да, пора, и я готова, – отвечал тонкий голосок. – Прощайте, друзья. Господь с вами!
   – Прощайте, мефроу, – отозвался Мартин, – желаю вам скоро быть у Бога. – Затем, как бы спохватившись, он прибавил: – Как ваше имя? Мне бы хотелось знать его.
   – Мария, – отвечала она, и, запев гимн, пошла на смерть.
   Ни Мартин, ни Фой никогда не видали ее лица, не узнали, кто была эта бедная девушка, одна из бесчисленного количества жертв ужаснейшей тирании, когда-либо виданной миром, одна из шестидесяти тысяч убитых Альбой. Несколько лет спустя, когда Фой жил свободным человеком на свободной земле, он построил церковь – Мария-кирка.
   Длинная ночь протекла в тишине, прерываемой только стонами и молитвами узников в клетках или гимнами, которые пели выводимые на двор. Наконец по свету, пробившемуся через решетчатые окна, заключенные узнали, что наступило утро. При первых лучах его Мартин проснулся и почувствовал себя бодрым: и здесь его здоровая натура позволила ему заснуть. Фой также проснулся, и хотя все тело у него ныло, однако он подкрепился, так как был голоден. Мартин нашел куски хлеба и трески, и они проглотили их, запивая водой, после чего Мартин перевязал раны Фоя, наложив на них пластырь из хлебного мякиша, и, как мог, полечил и свои ушибы.
   Было около десяти часов, когда двери снова отворились и вошедшие солдаты приказали заключенным следовать за собой.
   – Один из нас не может идти, – сказал Мартин, – ну, да я это устрою. – Он поднял Фоя, как ребенка, на руки и пошел за тюремщиком из тюрьмы вниз, в залу суда.
   Здесь за столом сидели Рамиро и краснолицый инквизитор с тоненьким голосом.
   – Силы небесные с нами, – сказал инквизитор. – Какой волосатый великан! Мне даже быть с ним в одной комнате неприятно. Прошу вас, сеньор Рамиро, прикажите своим солдатам зорко следить за ним и заколоть при первом движении.
   – Не бойтесь, сеньор, – отвечал Рамиро, – негодяй обезоружен.
   – Надеюсь… Однако приступим к делу. В чем обвиняются эти люди? Ах да, опять ересь, как и в последнем случае, по свидетельству… ну, да это все равно… Дело считается доказанным, и этого, конечно, достаточно. А еще что? А, вот что! Бежали из Гааги с состоянием еретика, убили несколько солдат из стражи его величества, взорвали других на воздух на Гаарлемском озере, а вчера, как нам лично известно, совершили целый ряд убийств, сопротивляясь законному аресту. Арестованные, имеете вы что-нибудь возразить?
   – Очень многое, – отвечал Фой.
   – В таком случае, не беспокойте себя, а меня не заставляйте терять время, так как ничем нельзя оправдать вашего безбожного, возмутительного, преступного поведения. Друг смотритель, передаю их в ваши руки, и да сжалится Господь над их душами. Если у вас есть под рукой священник, чтобы исповедать их – если они хотят исповедаться – окажите им эту милость, а все прочие подробности предоставьте мне. Пытка? Конечно, к ней можно прибегнуть, если это может повести к чему-нибудь или очистить их души. Я же отправлюсь теперь в Гаарлем, потому что – скажу вам откровенно, сеньор Рамиро – не считаю такой город, как этот Лейден, безопасным местопребыванием для честного служителя закона: тут слишком много всякого темного люда. Что? Обвинительный акт не готов? Ничего, я подпишусь на бланке. Вы можете потом заполнить его. Вот так. Да простит вас Господь, еретики, да обретут ваши души покой, чего, к несчастью, не могу обещать вашим телам на некоторое время. Ах, друг смотритель, зачем вы заставили меня присутствовать при казни этой девушки сегодня ночью, ведь она не оставила после себя состояния, о котором стоило бы толковать, а ее белое лицо не выходит у меня из ума. О, эти еретики, как много они заставляют перестрадать нас, верующих. Прощайте, друг смотритель! Я думаю выйти задними воротами: кто знает, у главного входа может встретиться кто-нибудь из этого беспокойного люда. Прощайте и, если можете, смягчите правосудие милосердием.
   Он вышел, Рамиро же, проводив его до ворот, вернулся. Сев на краю стола, он обнажил свою рапиру и положил на стол перед собой. Затем, приказав подать стул для Фоя, который не мог стоять на раненых ногах, он велел страже отойти, но быть наготове в случае надобности.
   – Кроме него, ни одного сановника, – обратился он почти веселым голосом к Мартину и Фою. – Вы, вероятно, ожидали совсем иного! Ни доминиканца в капюшоне, ни писцов для записывания показаний, никакой торжественности – один только краснолицый судейский крючок, который трясется от боязни, как бы его не захватила недовольная толпа, чего я лично очень бы желал. Чего и ждать от него, когда он, насколько я знаю, обанкротившийся портной из Антверпена? Однако нам приходится считаться с ним, так как его подпись на смертном приговоре так же действительна, как подпись папы, или его величества короля Филиппа, или – в таких делах – самого Альбы. И вот ваш приговор подписан, вас все равно как уже нет в живых!
   – Как не было бы и вас, если б я не был настолько неблагоразумен, чтобы не послушаться совета Мартина и выпустить вас из Гаарлемского озера, – отвечал Фой.
   – Совершенно так, мой молодой друг, только с моим ангелом-хранителем вам не удалось справиться, и вот вы не послушались прекрасного совета. А теперь я хочу поговорить с вами именно о Гаарлемском озере.
   Фой и Мартин переглянулись, ясно понимая, зачем они здесь, а Рамиро, искоса наблюдая за ними, продолжал тихим голосом:
   – Оставим это и перейдем к делу. Вы спрятали сокровища и знаете, где они; мне же надо позаботиться, чем жить на старости лет. Я не жестокий человек и не желаю мучить или убивать кого-либо, кроме того, откровенно говоря, я чувствую уважение к вам обоим за ту ловкость, с какой вы увезли сокровища на вашей «Ласточке» и взорвали ее, причем вы, молодой господчик, сделали только одну маленькую ошибочку, которую сознаете, – он, улыбаясь, поклонился Фою. – Ваша вчерашняя оборона – также блестящий подвиг, и я даже занес ее подробности в свой личный дневник – на память.
   Тут пришлось поклониться Фою, между тем как даже на невозмутимом, суровом лице Мартина мелькнула улыбка.
   – Естественно, – продолжал Рамиро, – что я желаю спасти таких людей. Я желал бы отпустить вас отсюда на свободу, не тронув вас… – Он остановился.
   – Как же это возможно, после того как нам смертный приговор подписан? – спросил Фой.
   – Это даже вовсе не трудно. Мой друг портной – то есть инквизитор – несмотря на свои мягкие речи, жестокий человек. Он спешил и подписался под чистым бланком – большая неосторожность, как всегда. Судья может осудить или оправдать, и этот случай не исключение. Что может мне помешать заполнить бланк предписанием о вашем освобождении?
   – Что же мы должны сделать для этого? – спросил Фой.
   – Даю вам слово дворянина: если вы скажете мне, что мне надо, я в неделю устрою все свои дела, и тотчас по моему возвращению вы будете свободны.
   – Конечно, нельзя не поверить такому слову, которому сеньор Рамиро, извините – граф Жуан де Монтальво, мог научиться на галерах! – не помня себя, воскликнул Фой.
   Рамиро весь побагровел.
   – Если бы я был другого сорта человек, вас за эти слова ожидала бы такая смерть, перед которой содрогнулся бы и мужественнейший человек. Но вы молоды и неопытны, поэтому я извиняю вас. Пора кончить этот торг. Что вы предпочитаете: жизнь и свободу или возможность – при теперешних обстоятельствах невероятную – когда-то кому-то получить спрятанные сокровища?
   Тут в первый раз заговорил Мартин, медленно и почтительно:
   – Мейнгерр, мы не можем сказать вам, где спрятаны сокровища, потому что не знаем этого. Откровенно говоря, никто, кроме меня, никогда и не знал этого. Я взял вещи и опустил их в узкий проток между двумя островами, который нарисовал на клочке бумаги.
   – Отлично мой друг, а где же эта бумага?
   – Вот в том-то и беда, зажигая фитили на «Ласточке», я впопыхах уронил бумажку, и она отправилась туда же… куда отправились ваши почтенные товарищи, бывшие на судне. Однако, я думаю, что если бы вам угодно было взять меня проводником, я мог бы показать вашему сиятельству то место; мне не хочется умирать, поэтому я был бы счастлив, если бы вы приняли мое предложение.
   – Прекрасно, чистосердечный человек, – отвечал Рамиро с усмешкой, – ты рисуешь мне необыкновенно заманчивую перспективу. В полночь отправиться на Гаарлемское озеро – это все равно, что пустить тарантула с бабочкой! Мейнгерр ван-Гоорль, что вы имеете сказать?
   – Только то, что все рассказанное Мартином – правда. Я не знаю, где деньги, так как я не присутствовал при том, как их опускали и как потерялась бумага.
   – В самом деле? Я боюсь в таком случае, как бы мне не пришлось освежить вам немного память, но прежде я еще приведу вам один довод или два. Не приходило ли вам в голову, что от вашего ответа может зависеть другая жизнь? Имеет ли человек право обрекать своего отца на смерть?
   Фой слушал, и как ни ужасен был намек, однако молодой человек почувствовал облегчение, так как ожидал услышать слова «вашу мать» или «Эльзу Брант».
   – Вот мое первое убеждение – думаю, недурное, – но у меня еще имеется одно, еще более убедительное для молодого человека и наследника в будущем. Третьего дня вы обручились с Эльзой Брант – не удивляйтесь, люди в моем положении многое слышат; не пугайтесь, девицу не приведут сюда – она слишком драгоценна.
   – Будьте добры объяснить мне ваши слова, – сказал Фой.
   – С удовольствием. Видите ли, молодая девушка – богатая наследница, не правда ли? И удастся ли мне или не удастся узнать факты от вас, она, без сомнения, рано или поздно откроет местонахождение своего богатства. Конечно, муж разделит ее состояние. Я теперь человек свободный и могу быть представлен ювфроу Эльзе… Вы видите, мой друг, что есть и другие способы убивать собак, кроме как вешать их.
   Сердце упало у Фоя при словах этого негодяя, этого дьявола, обманувшего его мать и бывшего отцом Адриана. Мысль сделать богатую наследницу своей женой была достойна его дьявольской изобретательности. И что могло помешать ему выполнить свой план? Эльза, конечно, возмутится, но в руках приспешников Альбы в эти дни были средства, с помощью которых они могли преодолеть несогласие молодой девушки или, по крайней мере, заставить сделать выбор между смертью и унижением. Расторжение браков с тем, чтобы заставить еретичку выйти за человека, домогающегося ее состояния, было делом обычным. Справедливости не стало в стране: люди были пешками и рабами своих притеснителей. И что оставалось им делать, как не уповать на Бога. Фой думал: стоит ли подвергаться мучению, рисковать смертью и браком против воли из-за золота. Он думал, что понял человека, сидящего перед ним, и что с ним можно вступить в торг. Он не был фанатиком, ужасы не доставляли ему удовольствия, ему не было дела до душ его жертв. Он обманул его мать, Лизбету, из-за денег и, вероятно, согласился отступиться за деньги. Почему не попытаться? Но сейчас же в уме Фоя встал другой, ясный и неопровержимый ответ. Не клялся ли он отцу, что ничто на свете не заставит его открыть тайну? Не клялся ли он в том же Гендрику Бранту, пожертвовавшему уже жизнью ради того, чтобы его сокровища не попали в руки испанцам, в уверенности, что со временем они какими-нибудь неисповедимыми путями послужат на пользу его отечеству? Нет, как ни велико было искушение, он обязан сдержать данное обещание и заплатить ужасную цену. Итак, Фой снова ответил:
   – Напрасно вы искушаете меня: я не знаю, где деньги.
   – Прекрасно, герр Фон вай-Гоорль, теперь исход для нас ясен, но все же я попытаюсь защитить вас от самих себя, – я еще некоторое время не стану заполнять бланка. – Затем он позвал:
   – Сержант, попросите мастера Баптиста приступить к делу.

ГЛАВА XXI. Мартин трусит

   Сержант вышел из комнаты и скоро вернулся в сопровождении «мастера» – высокого малого подозрительного вида, одетого в затасканное черное платье, с широкими заскорузлыми руками и коротко остриженными для проворности ногтями.
   – Здравствуйте, профессор, – сказал Рамиро, – вот вам два субъекта. Начните с большого, время от времени вы будете доносить об успехе, и будьте уверены, что в случае, если он пожелает открыть то, о чем я хлопочу – подробности вас не касаются, это мое дело, – то немедленно позовите меня.
   – Какой способ, ваше превосходительство, прикажете употребить?
   – Предоставляю это вам. Разве я занимаюсь вашим поганым ремеслом? Мне все равно, лишь бы добиться результата.
   – Не нравится мне этот молодец, – проворчал «профессор», кусая ногти. – Слышал я об этой бешеной скотине, он на все способен.
   – Так возьмите с собой всю стражу: один голый негодяй немного сделает против девяти вооруженных. Да захватите также и молодого человека, пусть он посмотрит, что будет происходить, может быть, тогда он переменит свой взгляд. Только не трогайте его, не сказав мне. Мне же надо писать бумаги, и я останусь здесь.
   – Не нравится мне этот малый, – повторил «профессор», – от одного вида его мороз у меня подирает по коже. Какие у него злые глаза. Я бы лучше начал с молодого.
   – Ступайте и делайте, что я вам приказываю, – сказал Рамиро, свирепо смотря на него. – Стража, помогите палачу Баптисту.
   – Ведите их, – приказал «профессор».
   – Зачем употреблять силу, господин, – проговорил Мартин, – покажите дорогу, и мы сами пойдем. – Нагнувшись, он поднял Фоя со стула.
   Процессия двинулась. Впереди шел Баптист с четырьмя солдатами, потом Мартин с Фоем и, наконец, еще четверо солдат. Они вышли из комнаты суда под своды коридора. Мартин, медленно шагая, осмотрелся и увидал, что на стене между прочим оружием висел его меч «Молчание». Большие ворота были заперты замками и засовами, но у калитки возле них стоял часовой, обязанность которого была впускать и выпускать людей, входивших и выходивших по делам. Под предлогом, что ему надо переложить Фоя на другую руку, Мартин внимательно, насколько позволяло время, рассмотрел калитку и заметил, что хотя она казалась задвинутой железными засовами вверху и внизу, но в действительности не была заперта, так как петли, в которые входили концы засовов, были пусты. Вероятно, часовой не считал нужным прибегать, пока стоял тут, к большому ключу, висевшему у него за поясом.
   Сержант, сопровождавший узников, отворил массивную низкую дверь, отодвинув засов. По-видимому, это помещение когда-то служило тюрьмой, что подтверждал и засов снаружи. Несколько минут спустя Мартин и Фой были заперты в застенке Гевангенгуза, представлявшем из себя подвальное сводчатое помещение, освещенное лампами (дневной свет не проникал туда) и зловещим огнем, разведенным на полу. Обстановку помещения легко себе представить: интересующиеся подобными ужасами могут удовлетворить свое любопытство, осмотрев средневековые тюрьмы в Гааге и других местах. Опустим их, как предмет, недостойный описания, хотя эти ужасы, о которых нам в настоящее время даже неприятное говорить, были близко известны поколению, жившему всего три столетия тому назад.
   Мартин опустил Фоя на какое-то ужасное приспособление, имевшее сходство со стулом, и обвел все кругом своими голубыми глазами. Между различными предметами, стоявшими у стен, один, по-видимому, особенно интересовал его. Это было ужасное орудие, но Мартин видел в нем только крепкую стальную полосу, которой удобно размозжить чью-нибудь голову.
   – Разденьте-ка этого карлика, – обратился «профессор» к солдатам, – пока я приготовлю ему постельку.
   Солдаты начали стаскивать платье с Мартина, но не насмехались над ним и не оскорбляли его, помня его вчерашние подвиги и чувствуя почтение к силе и выносливости этого огромного тела, находившегося в их руках.
   – Он готов, – сказал сержант.
   «Профессор» потер руки.
   – Ну-ка пойдем, молодчик, – сказал он.
   Нервы Мартина не выдержали; он задрожал.
   – Скажите! Ему стало холодно в этой духоте, надо согреть его.
   – Кто мог бы подумать, что такой большой человек, который так хорошо бьется, может оказаться таким трусом? – сказал сержант своим товарищам. – С ним, думаю, будет не труднее справиться, чем с рейнским лососем.
   Мартин услыхал эти слова, и с ним сделался такой припадок дрожи, что даже пот выступил у него на всем теле.
   Фой смотрел на него, открывши рот. Он не верил своим ушам. Почему это Мартин, если ему так страшно, делал ему особенные знаки глазами, закрыв их растопыренными пальцами руки? Совершенно так же блестели его глаза накануне, когда солдаты пытались взобраться на лестницу. Фой не мог разрешить загадку, но с этой минуты не спускал глаз с Мартина.
   – Слышите, что нам говорит эта дамочка, герр Баптист? – сказал сержант. – Она обещает, – продолжил он, подражая голосу Мартина, – сказать все, что знает.
   – В таком случае, мне нечего хлопотать. Побудьте с ним. Я пойду и доложу смотрителю: так мне приказано. Не одевайте его полностью, довольно и того, что на нем остается… осторожность не мешает.
   Баптист пошел к двери и, проходя мимо Мартина, ударил его рукой по лицу, говоря:
   – Вот тебе, трус!
   Фой заметил, что при этом его товарищ вспотел еще сильнее и отшатнулся к стене.
   Но, Боже мой! Что случилось? Дверь застенка отворилась, и вдруг со словами: «Ко мне, Фой!» – Мартин сделал движение, которое Фой едва успел уловить. Что-то пролетело в воздухе и упало на голову палача, вышедшего в коридор. Солдаты побежали к двери, но огромная железная полоса, брошенная им в лицо, положила двух из них на месте. Еще минута, рука обхватила Фоя, и в следующее мгновение Мартин стоял, растопырив ноги на теле мертвого «профессора» Баптиста.
   Они были за дверями, но те не были заперты, так что с другой стороны шесть человек напирали на них изо всей силы. Мартин опустил Фоя на пол.
   – Возьмите кинжал и займитесь привратником, – поспешно проговорил Мартин.
   В одно мгновенье Фой выхватил кинжал из-за пояса убитого и обернулся. Привратник бежал к ним с поднятым мечом. Фой забыл, что он ранен, в эту минуту он опять крепко стоял на ногах. Он согнулся и прыгнул на привратника, как дикая кошка, как человек, вырвавшийся из когтей пытки. Борьбы не последовало: искусство, которому Мартин с таким терпением учил Фоя, пригодилось ему в эту минуту; меч пролетел над головой Фоя, между тем как длинный кинжал его пронзил горло привратника. Взглянув на него, Фой убедился, – что ему уже нечего бояться, и повернулся.