Страница:
Бросившись к каменным ступеням, Жан сумел добраться до них раньше всадников. Он услышал, как они спешиваются. Сапоги тяжело затопотали по усыпанному галькой молу следом за ним. Остановившись в десяти шагах от лебедки, Жан повернулся.
Его сын оказался там, где он и ожидал, — впереди остальных. Увидев, как Жан поворачивается, Джанни чуть замедлил бег. Его люди выстроились позади своего предводителя клином. В десяти шагах от отца Джанни Ромбо остановился.
— С дороги, старик! — зарычал Джанни. — Тебе нас не остановить!
— Ты прав, мой сын. Не остановить. Но возможно, я смогу вас на какое-то время задержать.
С этими словами Жан завел руку себе за спину и извлек из ножен меч с тупым концом. Он вышел на солнечный свет так, как делал это всегда: хищник, прищуривший глаза в лучах рассвета.
Жан осмотрелся. Возле самого конца мола показался хромой мужчина в черном плаще. Он шагал в их сторону. Выше на склоне Жан заметил новую группу всадников, начавших спуск. Он предположил, что это идет подмога его противникам. На воде к ним быстро приближалось «Морское перо». Но недостаточно быстро.
Ромбо перевел взгляд с корабля, на котором уплывала его дочь, на своего сына. Необходимо выиграть немного времени.
— Человек, умиравший на перекрестке, сказал мне, что ты, пожалуй, владеешь мечом лучше меня. Он был прав, Джанни? Неужели я так хорошо тебя обучил?
Это была наживка. Жан увидел, что его сын проглотил ее. Как проглотил бы ее он сам в его возрасте.
— Он — мой. Только мой! — объявил Джанни, доставая из ножен тяжелую рапиру.
Он атаковал первым, как Жан и ожидал, с несокрушимым превосходством юности. Три года прошло с тех пор, как они в последний раз скрещивали клинки в учебном бою, и Жан сразу увидел, что его сын стал быстрее и сильнее. Джанни провел эти три года не только в молитве и покаянии.
Треугольный конец рапиры двигался на него в стремительном выпаде на уровне груди, прямо, — типичная атака молодого человека. Клинок с тупым концом поднялся, чтобы встретить рапиру, — и встретил пустоту. Выпад был ложным, потому что молодые люди знают, что о них думают старики. Острие рапиры отклонилось наружу, отставленная назад нога вернулась к другой, руки соединились. Обеими руками Джанни повел свое оружие сверху вниз, полукругом, к открытому плечу Жана. Жану пришлось отшатнуться назад, потеряв стойку. Он криво взмахнул тупоконечным клинком, чтобы отвести удар в сторону.
Однако Джанни не вложил в свой удар никакой силы. Его отец открыл спину, отступил от первого выпада. Юноша позволил своему клинку соскользнуть с тупого конца палаческого меча, а затем резко остановил скольжение и дернул рапиру в сторону. У удара не было силы, чтобы нанести глубокую рану, но отточенный металл в любом случае опасен — он впился Жану в ногу:
Отец и сын посмотрели на порез с равным изумлением. Первым пришел в себя Жан. Он отодвинул ногу, отступил назад на два шага и встал в защитную стойку. Теперь обе его ступни стояли параллельно друг другу, а рукоять меча он сжимал двумя руками, держа клинок перед собой.
— Ты научился, Джанни. Я тобой горжусь.
— Гордыня ведет к падению.
— Возможно.
По причалу шел хромой мужчина. Вниз по холму неслиськони. Корабль все еще был слишком далеко от цели. Джанниосмотрелся и тоже это увидел.
— Хватит, старик. Твой меч — или твоя жизнь.
«Нельзя позволять щенку чересчур многое, — подумал Жан. — Даже своему собственному».
Он наклонился, окунул палец в рану и поднял руку, чтобы лизнуть свою кровь.
— А вот это вызывает воспоминания, — сказал он и на последнем слове атаковал.
Мечи со звоном скрестились. Металл скользил по металлу со звуком, похожим на крик чаек, которые кружили над ними. Годы гнева соединились в их клинках, обрызганных лучами солнца и искрами. Два человека превратились в животных, и юный самец бросил вызов старому.
Солдатам Джанни и Анне с Тагаем на корабле видно было только мелькание стали. Клинки проносились в воздухе, они встречались крича и расставались с воплями, и вновь направляли удары и ставили блоки, делали обманные движения и ложные выпады. Никто из наблюдавших не мог определить, кто в этом танце ведет, а кто идет на поводу.
А сражавшиеся знали это. Перевес все время менялся, преимущество переходило от одного к другому. Удары задумывались и наносились мгновенно.
«Он хорош, — думал Жан. — И сейчас он пытается меня убить».
«Он все еще хорош, — думал Джанни. — И он снова стоит между мной и моим Богом».
«Я постарел, — думал Жан, — я давно не занимался этим. Время на стороне молодости. Он может сражаться весь день, а я… Я не смогу продержаться даже столько, чтобы корабль успел уплыть».
«Значит, мне нужно что-то сделать», — понял Жан.
И сделал.
Это была уловка. Старая. Простая и подлая. Много лет назад он собирался показать ее Джанни, но паренек убежал из дома раньше, чем отец успел это сделать.
«Оно и к лучшему».
Жану не пришлось притворяться усталым. Но каждый последующий удар он наносил все слабее, проводил контратаки все реже и позволял каждому звонкому удару сына отклонять его меч все ближе к телу. Парируя удары двумя руками, шумно хватая ртом воздух, Жан отступал все дальше и дальше, пока в конце концов его нога не оказалась у края лебедки. Увидев это, Джанни торжествующе зарычал и шагнул вперед, чтобы с силой вогнать клинок в раненое бедро отца. Жан с трудом остановил рапиру в пальце от своего тела. А потом он неожиданно сильно повел свой клинок вдоль оружия Джанни — и вниз. Его гарда отклонила рапиру очень низко, и Джанни пришлось шагнуть вперед, чтобы не выпустить оружия из руки. Оставив на рукояти только одну левую руку, Жан отвел правую назад и два раза изо всех сил ударил Джанни кулаком по носу. Со слезами на глазах юноша подался назад и снова попытался высвободить рапиру. Однако Жан вновь шагнул к нему, продолжая крепко удерживать клинок. Подняв руку, нанесшую удар, он схватил сына за левое плечо и силой надавил на него вниз, а потом обхватил рукой шею молодого человека. В следующую секунду их головы прижались друг к другу, а меч палача вжался в шею Джанни.
Несколько мгновений оба могли только дышать.
Наконец Жан проговорил:
— Все кончено, мальчик.
Джанни попытался шевельнуться и почувствовал, как остро заточенное лезвие разрезает ему кожу. Однако он не утратил способности говорить.
— Убейте его, — приказал он своим ошеломленным солдатам. — Убейте его сейчас же!
Жан вздохнул и снова повернулся к воде. «Морское перо» проплывало почти рядом. Анна тянулась к отцу, и Та-гай с трудом удерживал ее на палубе. Казалось, они так близко, что к ним можно прикоснуться. Вот-вот они должны были миновать горловину гавани.
Джанни порезался, пытаясь высвободиться. Жан убрал свой клинок, оттолкнув сына так, что тот растянулся на каменном моле. Тогда Жан опустился на колени, глядя, как по канавке меча бежит крошечный ручеек крови.
«Столько крови! — подумал Жан. — Как много пролилось ее за эти годы». Кровь преступников, и невинных, и просто неудачников. Их жизненная сила текла по этим самым канавкам и давно была стерта, но какие-то ее следы все еще оставались — малые частички каждой отлетевшей души. И среди них — частичка его королевы, Анны Болейн, чья улыбка стала только воспоминанием. Ее кровь тоже когда-то текла здесь, кровь из шеи, из запястья — как теперь кровь его сына. Его меч отведал крови сверх меры. Он отведал ее более чем достаточно.
Когда люди его сына надвинулись на французского палача, опасливо выставив вперед свои клинки, Жан выпрямился и сделал то, что делал за свою жизнь всего трижды: один раз — на поле битвы, один раз — на бойне и один раз — на перекрестке дорог в долине Луары. Жан Ромбо пригнулся, расправил все еще мощные плечи и бросил меч высоко в воздух. Он описал плавную дугу, поднявшись над носом корабля, над запрокинутым лицом его дорогой дочери, и поймал лучи солнца. Чайки с криками понеслись к его вращающемуся блеску, но меч тупым концом вонзился в волну и исчез прежде, чем хоть одна птица успела причинить себе вред.
Жан воздел руки к синему небу. Первый солдат сделал выпад. Удар не встретил сопротивления и вошел в тело. За ним последовали новые, небо побагровело, и Жан Ромбо рухнул под ударами десятка мечей.
— Нет! — завопил Джанни за мгновение до того, как мушкетная пуля пролетела мимо него и разнесла голову лейтенанта, занятого убийством.
Следом раздались два пистолетных выстрела — и еще двое нападавших завалились назад. Остальные замерли, оглядываясь на мол, по которому к ним стремительно мчались двое. Солнечные лучи отражались от двух кривых сабель и боевого топора на длинной рукояти.
— Хаконсон! — закричали скандинавы, сталкиваясь с людьми Джанни.
Те рассыпались, отчаянно защищаясь — и отчаянно умирая. Только двое уцелели, и то лишь потому, что бросились в воду.
Бекк прибежала в тот момент, когда упал последний солдат, из дула ее мушкета еще поднимался дымок.
— Говорите: они живы? — с трудом произнесла Бекк.
— Твой сын жив.
Хакон указал топором туда, где продолжал лежать Джанни, зажимая тонкий кровавый порез на шее и устремив на них безумные, недоумевающие глаза. А потом скандинав принялся растаскивать тела. Когда Жана вытащили наверх, Бекк с рыданием опустилась на мол и положила его голову себе на колени.
— Ох, Жан, мой Жан! Что теперь они с тобой сделали? На кровавом полотне, в которое превратилось его лицо, медленно открылись глаза.
— Небеса — и так быстро! — прошептал он. — Ждать совсем не пришлось. — Тут его лоб наморщился. — Но как это ты попала сюда раньше меня?
— Ты жив! Любимый мой, жизнь моя! Надо найти тебе врача! Быстрее… — Она повернулась к остальным. — Хакон! Фуггер! Почему вы стоите?
Фуггер подошел к ней и осторожно положил руку ей на плечо. Взгляд Жана переместился на него.
— Как ты, Жан?
— Умираю, Фуггер. А ты? Немец невольно улыбнулся.
— А я жив. Моя Мария спасена. А твоя Анна — она была на том корабле?
Жан слабо кивнул:
— Обе Анны. Они ищут покой в Новом Свете. Хакон? Он не видел друга, но размер тени, заслонившей солнце, показался ему знакомым.
— Да, карлик?
— Позаботься о Бекк.
— Обязательно, дружище.
— «Позаботься о Бекк»? — вскричала его жена. — Я сама буду заботиться о себе, как всегда, Жан Ромбо! Неужели ты считаешь, что мне нужна защита какого-то мужчины, потому что я так слаба, такая баба, что… что…
У нее перехватило дыхание и брызнули слезы.
Голос Жана стал таким тихим, что его могла расслышать только Бекк.
— Ты — воин. И моя любимая.
Она прошептала:
— А ты — мой любимый.
Она наклонилась, чтобы поцеловать его, слезы сорвались с ее щек и упали ему на лицо.
Он охотно подставил лицо этой жгучей росе. Она была как благословение, падающее с небес, и, наконец почувствовав себя прощенным, Жан Ромбо умер.
Баюкая его, Ребекка начала выть — еврейский напев звучал на одной низкой ноте. Мария встала рядом с отцом, и теперь двое Фуггеров, Хакон и Эрик повернулись и устремили глаза на сына Жана Ромбо.
— Вы не понимаете! — В голосе Джанни появились ноты мольбы. — Он противился Божьей воле.
— Воле твоего Бога, Джанни, — тихо проговорил Фуггер. — Твоей интерпретации Его воли.
Голос юноши изменился, стал жестче.
— Служа той английской ведьме, он служил дьяволу.
— Он служил своей правде.
— Нет! — взвыл Джанни, яростно глядя на устремленные на него глаза. — Он проклял нас, проклял нас всех. И только я могу снять это проклятье!
— И только я могу тебе помочь.
Новый голос принадлежал хромому мужчине в черном одеянии, мимо которого они пробежали.
Томас Лоули подошел к Джанни, наклонился и помог ему встать.
— Пошли отсюда, Джанни! Пойдем.
Стряхнув участливую руку, Джанни начал поворачиваться. А потом посмотрел вниз, увидел своего мертвого отца на руках у своей воющей матери и шагнул к родителям. Голосом, потерявшим вызов, Джанни произнес:
— Матушка?
Глаза Бекк были полны слез, и она различала фигуру сына словно сквозь пелену. Она встряхнула головой и просто секунду смотрела на него — так, как смотрят на человека совершенно незнакомого. А потом снова наклонилась над трупом и тихо завыла.
На этот раз Джанни подчинился руке, увлекавшей его прочь. Первый шаг дался трудно, второй — немного легче. Вскоре это уже он тащил хромого мужчину с причала. Джанни Ромбо видел, как каравелла скользила по волнам, унося с собой их семейное проклятье. А еще он сообразил, что у причала остались и другие суда.
Давние знакомцы проводили юношу взглядом и вернулись к живой и умершему.
— Нам надо его похоронить, — сказал Фуггер. Хакон покачал головой и нагнулся, прикоснувшись к плечу Бекк.
— У меня есть другая мысль.
— Пусть это не его собственный меч, — проговорил Хакон, кладя руку сыну на плечо, — но Ромбо знал толк в хороших клинках.
Он снова наклонился к носу плоскодонки, в которую уложили Жана, и своим ножомвырезал на дереве гигантское «Р».
— Руна путешествий, — сказал он.
Фуггер поставил в ногах Жана бутыль с вином.
— Ты захочешь выпить, когда проснешься, дружище. Оно не такое хорошее, как с твоих собственных виноградников. Но тебе будет с чем сравнить твой следующий урожай.
Хакон греб, Бекк сидела сзади. Эрик последовал за ними во второй лодке, с Фуггерами. Закатное солнце заливало спокойные волны багрянцем и медью. Когда Хакон сушил весла, Эрик подвел свою лодку к первой и рукой придержал борта. Скандинав перелез к нему, оставив Бекк держать тело.
Она прошептала:
— Мне нечего тебе дать, Жан. Я могу только пообещать: тебя никогда не забудут. Мы часто будем рассказывать твою историю. Мы будем рассказывать ее на дворе «Кометы». Потому что я верну ее — клянусь тебе в этом. Прощай.
Она поцеловала мужа, а потом приняла руку Хакона и перебралась во вторую лодку. Там Бекк посмотрела на лица, полные ожидания.
— Никаких слов, — велела она. — Потому что он был человеком не слов, а дел. И каких дел!
Ребекка приняла у Хакона факел, который он зажег для нее. По ее кивку Эрик отпустил плоскодонку, которая сразу же начала отходить прочь. Отлив подхватил ее. И в тот момент, когда им всем уже показалось, что лодка отошла слишком далеко, Бекк пригнулась и бросила факел. Рука, владевшая пращой, сохранила прежнюю силу, и жажда цели осталась безошибочной. Кружась и рассыпая искры, факел пролетел по воздуху и упал на солому, которая служила Жану ложем. Оно моментально вспыхнуло, и лодка, которая стала погребальным костром Жана Ромбо, пылая, поплыла в закат.
Часть вторая. НОВЫЙ СВЕТ
Глава 1. ВОЗВРАЩЕНИЕ
Его сын оказался там, где он и ожидал, — впереди остальных. Увидев, как Жан поворачивается, Джанни чуть замедлил бег. Его люди выстроились позади своего предводителя клином. В десяти шагах от отца Джанни Ромбо остановился.
— С дороги, старик! — зарычал Джанни. — Тебе нас не остановить!
— Ты прав, мой сын. Не остановить. Но возможно, я смогу вас на какое-то время задержать.
С этими словами Жан завел руку себе за спину и извлек из ножен меч с тупым концом. Он вышел на солнечный свет так, как делал это всегда: хищник, прищуривший глаза в лучах рассвета.
Жан осмотрелся. Возле самого конца мола показался хромой мужчина в черном плаще. Он шагал в их сторону. Выше на склоне Жан заметил новую группу всадников, начавших спуск. Он предположил, что это идет подмога его противникам. На воде к ним быстро приближалось «Морское перо». Но недостаточно быстро.
Ромбо перевел взгляд с корабля, на котором уплывала его дочь, на своего сына. Необходимо выиграть немного времени.
— Человек, умиравший на перекрестке, сказал мне, что ты, пожалуй, владеешь мечом лучше меня. Он был прав, Джанни? Неужели я так хорошо тебя обучил?
Это была наживка. Жан увидел, что его сын проглотил ее. Как проглотил бы ее он сам в его возрасте.
— Он — мой. Только мой! — объявил Джанни, доставая из ножен тяжелую рапиру.
Он атаковал первым, как Жан и ожидал, с несокрушимым превосходством юности. Три года прошло с тех пор, как они в последний раз скрещивали клинки в учебном бою, и Жан сразу увидел, что его сын стал быстрее и сильнее. Джанни провел эти три года не только в молитве и покаянии.
Треугольный конец рапиры двигался на него в стремительном выпаде на уровне груди, прямо, — типичная атака молодого человека. Клинок с тупым концом поднялся, чтобы встретить рапиру, — и встретил пустоту. Выпад был ложным, потому что молодые люди знают, что о них думают старики. Острие рапиры отклонилось наружу, отставленная назад нога вернулась к другой, руки соединились. Обеими руками Джанни повел свое оружие сверху вниз, полукругом, к открытому плечу Жана. Жану пришлось отшатнуться назад, потеряв стойку. Он криво взмахнул тупоконечным клинком, чтобы отвести удар в сторону.
Однако Джанни не вложил в свой удар никакой силы. Его отец открыл спину, отступил от первого выпада. Юноша позволил своему клинку соскользнуть с тупого конца палаческого меча, а затем резко остановил скольжение и дернул рапиру в сторону. У удара не было силы, чтобы нанести глубокую рану, но отточенный металл в любом случае опасен — он впился Жану в ногу:
Отец и сын посмотрели на порез с равным изумлением. Первым пришел в себя Жан. Он отодвинул ногу, отступил назад на два шага и встал в защитную стойку. Теперь обе его ступни стояли параллельно друг другу, а рукоять меча он сжимал двумя руками, держа клинок перед собой.
— Ты научился, Джанни. Я тобой горжусь.
— Гордыня ведет к падению.
— Возможно.
По причалу шел хромой мужчина. Вниз по холму неслиськони. Корабль все еще был слишком далеко от цели. Джанниосмотрелся и тоже это увидел.
— Хватит, старик. Твой меч — или твоя жизнь.
«Нельзя позволять щенку чересчур многое, — подумал Жан. — Даже своему собственному».
Он наклонился, окунул палец в рану и поднял руку, чтобы лизнуть свою кровь.
— А вот это вызывает воспоминания, — сказал он и на последнем слове атаковал.
Мечи со звоном скрестились. Металл скользил по металлу со звуком, похожим на крик чаек, которые кружили над ними. Годы гнева соединились в их клинках, обрызганных лучами солнца и искрами. Два человека превратились в животных, и юный самец бросил вызов старому.
Солдатам Джанни и Анне с Тагаем на корабле видно было только мелькание стали. Клинки проносились в воздухе, они встречались крича и расставались с воплями, и вновь направляли удары и ставили блоки, делали обманные движения и ложные выпады. Никто из наблюдавших не мог определить, кто в этом танце ведет, а кто идет на поводу.
А сражавшиеся знали это. Перевес все время менялся, преимущество переходило от одного к другому. Удары задумывались и наносились мгновенно.
«Он хорош, — думал Жан. — И сейчас он пытается меня убить».
«Он все еще хорош, — думал Джанни. — И он снова стоит между мной и моим Богом».
«Я постарел, — думал Жан, — я давно не занимался этим. Время на стороне молодости. Он может сражаться весь день, а я… Я не смогу продержаться даже столько, чтобы корабль успел уплыть».
«Значит, мне нужно что-то сделать», — понял Жан.
И сделал.
Это была уловка. Старая. Простая и подлая. Много лет назад он собирался показать ее Джанни, но паренек убежал из дома раньше, чем отец успел это сделать.
«Оно и к лучшему».
Жану не пришлось притворяться усталым. Но каждый последующий удар он наносил все слабее, проводил контратаки все реже и позволял каждому звонкому удару сына отклонять его меч все ближе к телу. Парируя удары двумя руками, шумно хватая ртом воздух, Жан отступал все дальше и дальше, пока в конце концов его нога не оказалась у края лебедки. Увидев это, Джанни торжествующе зарычал и шагнул вперед, чтобы с силой вогнать клинок в раненое бедро отца. Жан с трудом остановил рапиру в пальце от своего тела. А потом он неожиданно сильно повел свой клинок вдоль оружия Джанни — и вниз. Его гарда отклонила рапиру очень низко, и Джанни пришлось шагнуть вперед, чтобы не выпустить оружия из руки. Оставив на рукояти только одну левую руку, Жан отвел правую назад и два раза изо всех сил ударил Джанни кулаком по носу. Со слезами на глазах юноша подался назад и снова попытался высвободить рапиру. Однако Жан вновь шагнул к нему, продолжая крепко удерживать клинок. Подняв руку, нанесшую удар, он схватил сына за левое плечо и силой надавил на него вниз, а потом обхватил рукой шею молодого человека. В следующую секунду их головы прижались друг к другу, а меч палача вжался в шею Джанни.
Несколько мгновений оба могли только дышать.
Наконец Жан проговорил:
— Все кончено, мальчик.
Джанни попытался шевельнуться и почувствовал, как остро заточенное лезвие разрезает ему кожу. Однако он не утратил способности говорить.
— Убейте его, — приказал он своим ошеломленным солдатам. — Убейте его сейчас же!
Жан вздохнул и снова повернулся к воде. «Морское перо» проплывало почти рядом. Анна тянулась к отцу, и Та-гай с трудом удерживал ее на палубе. Казалось, они так близко, что к ним можно прикоснуться. Вот-вот они должны были миновать горловину гавани.
Джанни порезался, пытаясь высвободиться. Жан убрал свой клинок, оттолкнув сына так, что тот растянулся на каменном моле. Тогда Жан опустился на колени, глядя, как по канавке меча бежит крошечный ручеек крови.
«Столько крови! — подумал Жан. — Как много пролилось ее за эти годы». Кровь преступников, и невинных, и просто неудачников. Их жизненная сила текла по этим самым канавкам и давно была стерта, но какие-то ее следы все еще оставались — малые частички каждой отлетевшей души. И среди них — частичка его королевы, Анны Болейн, чья улыбка стала только воспоминанием. Ее кровь тоже когда-то текла здесь, кровь из шеи, из запястья — как теперь кровь его сына. Его меч отведал крови сверх меры. Он отведал ее более чем достаточно.
Когда люди его сына надвинулись на французского палача, опасливо выставив вперед свои клинки, Жан выпрямился и сделал то, что делал за свою жизнь всего трижды: один раз — на поле битвы, один раз — на бойне и один раз — на перекрестке дорог в долине Луары. Жан Ромбо пригнулся, расправил все еще мощные плечи и бросил меч высоко в воздух. Он описал плавную дугу, поднявшись над носом корабля, над запрокинутым лицом его дорогой дочери, и поймал лучи солнца. Чайки с криками понеслись к его вращающемуся блеску, но меч тупым концом вонзился в волну и исчез прежде, чем хоть одна птица успела причинить себе вред.
Жан воздел руки к синему небу. Первый солдат сделал выпад. Удар не встретил сопротивления и вошел в тело. За ним последовали новые, небо побагровело, и Жан Ромбо рухнул под ударами десятка мечей.
— Нет! — завопил Джанни за мгновение до того, как мушкетная пуля пролетела мимо него и разнесла голову лейтенанта, занятого убийством.
Следом раздались два пистолетных выстрела — и еще двое нападавших завалились назад. Остальные замерли, оглядываясь на мол, по которому к ним стремительно мчались двое. Солнечные лучи отражались от двух кривых сабель и боевого топора на длинной рукояти.
— Хаконсон! — закричали скандинавы, сталкиваясь с людьми Джанни.
Те рассыпались, отчаянно защищаясь — и отчаянно умирая. Только двое уцелели, и то лишь потому, что бросились в воду.
Бекк прибежала в тот момент, когда упал последний солдат, из дула ее мушкета еще поднимался дымок.
— Говорите: они живы? — с трудом произнесла Бекк.
— Твой сын жив.
Хакон указал топором туда, где продолжал лежать Джанни, зажимая тонкий кровавый порез на шее и устремив на них безумные, недоумевающие глаза. А потом скандинав принялся растаскивать тела. Когда Жана вытащили наверх, Бекк с рыданием опустилась на мол и положила его голову себе на колени.
— Ох, Жан, мой Жан! Что теперь они с тобой сделали? На кровавом полотне, в которое превратилось его лицо, медленно открылись глаза.
— Небеса — и так быстро! — прошептал он. — Ждать совсем не пришлось. — Тут его лоб наморщился. — Но как это ты попала сюда раньше меня?
— Ты жив! Любимый мой, жизнь моя! Надо найти тебе врача! Быстрее… — Она повернулась к остальным. — Хакон! Фуггер! Почему вы стоите?
Фуггер подошел к ней и осторожно положил руку ей на плечо. Взгляд Жана переместился на него.
— Как ты, Жан?
— Умираю, Фуггер. А ты? Немец невольно улыбнулся.
— А я жив. Моя Мария спасена. А твоя Анна — она была на том корабле?
Жан слабо кивнул:
— Обе Анны. Они ищут покой в Новом Свете. Хакон? Он не видел друга, но размер тени, заслонившей солнце, показался ему знакомым.
— Да, карлик?
— Позаботься о Бекк.
— Обязательно, дружище.
— «Позаботься о Бекк»? — вскричала его жена. — Я сама буду заботиться о себе, как всегда, Жан Ромбо! Неужели ты считаешь, что мне нужна защита какого-то мужчины, потому что я так слаба, такая баба, что… что…
У нее перехватило дыхание и брызнули слезы.
Голос Жана стал таким тихим, что его могла расслышать только Бекк.
— Ты — воин. И моя любимая.
Она прошептала:
— А ты — мой любимый.
Она наклонилась, чтобы поцеловать его, слезы сорвались с ее щек и упали ему на лицо.
Он охотно подставил лицо этой жгучей росе. Она была как благословение, падающее с небес, и, наконец почувствовав себя прощенным, Жан Ромбо умер.
Баюкая его, Ребекка начала выть — еврейский напев звучал на одной низкой ноте. Мария встала рядом с отцом, и теперь двое Фуггеров, Хакон и Эрик повернулись и устремили глаза на сына Жана Ромбо.
— Вы не понимаете! — В голосе Джанни появились ноты мольбы. — Он противился Божьей воле.
— Воле твоего Бога, Джанни, — тихо проговорил Фуггер. — Твоей интерпретации Его воли.
Голос юноши изменился, стал жестче.
— Служа той английской ведьме, он служил дьяволу.
— Он служил своей правде.
— Нет! — взвыл Джанни, яростно глядя на устремленные на него глаза. — Он проклял нас, проклял нас всех. И только я могу снять это проклятье!
— И только я могу тебе помочь.
Новый голос принадлежал хромому мужчине в черном одеянии, мимо которого они пробежали.
Томас Лоули подошел к Джанни, наклонился и помог ему встать.
— Пошли отсюда, Джанни! Пойдем.
Стряхнув участливую руку, Джанни начал поворачиваться. А потом посмотрел вниз, увидел своего мертвого отца на руках у своей воющей матери и шагнул к родителям. Голосом, потерявшим вызов, Джанни произнес:
— Матушка?
Глаза Бекк были полны слез, и она различала фигуру сына словно сквозь пелену. Она встряхнула головой и просто секунду смотрела на него — так, как смотрят на человека совершенно незнакомого. А потом снова наклонилась над трупом и тихо завыла.
На этот раз Джанни подчинился руке, увлекавшей его прочь. Первый шаг дался трудно, второй — немного легче. Вскоре это уже он тащил хромого мужчину с причала. Джанни Ромбо видел, как каравелла скользила по волнам, унося с собой их семейное проклятье. А еще он сообразил, что у причала остались и другие суда.
Давние знакомцы проводили юношу взглядом и вернулись к живой и умершему.
— Нам надо его похоронить, — сказал Фуггер. Хакон покачал головой и нагнулся, прикоснувшись к плечу Бекк.
— У меня есть другая мысль.
* * *
К закату они уже все приготовили. Они как смогли перевязали ему раны, умыли лицо, завернули в новый плащ. Эрик вложил ему в руки кривую саблю.— Пусть это не его собственный меч, — проговорил Хакон, кладя руку сыну на плечо, — но Ромбо знал толк в хороших клинках.
Он снова наклонился к носу плоскодонки, в которую уложили Жана, и своим ножомвырезал на дереве гигантское «Р».
— Руна путешествий, — сказал он.
Фуггер поставил в ногах Жана бутыль с вином.
— Ты захочешь выпить, когда проснешься, дружище. Оно не такое хорошее, как с твоих собственных виноградников. Но тебе будет с чем сравнить твой следующий урожай.
Хакон греб, Бекк сидела сзади. Эрик последовал за ними во второй лодке, с Фуггерами. Закатное солнце заливало спокойные волны багрянцем и медью. Когда Хакон сушил весла, Эрик подвел свою лодку к первой и рукой придержал борта. Скандинав перелез к нему, оставив Бекк держать тело.
Она прошептала:
— Мне нечего тебе дать, Жан. Я могу только пообещать: тебя никогда не забудут. Мы часто будем рассказывать твою историю. Мы будем рассказывать ее на дворе «Кометы». Потому что я верну ее — клянусь тебе в этом. Прощай.
Она поцеловала мужа, а потом приняла руку Хакона и перебралась во вторую лодку. Там Бекк посмотрела на лица, полные ожидания.
— Никаких слов, — велела она. — Потому что он был человеком не слов, а дел. И каких дел!
Ребекка приняла у Хакона факел, который он зажег для нее. По ее кивку Эрик отпустил плоскодонку, которая сразу же начала отходить прочь. Отлив подхватил ее. И в тот момент, когда им всем уже показалось, что лодка отошла слишком далеко, Бекк пригнулась и бросила факел. Рука, владевшая пращой, сохранила прежнюю силу, и жажда цели осталась безошибочной. Кружась и рассыпая искры, факел пролетел по воздуху и упал на солому, которая служила Жану ложем. Оно моментально вспыхнуло, и лодка, которая стала погребальным костром Жана Ромбо, пылая, поплыла в закат.
Часть вторая. НОВЫЙ СВЕТ
Глава 1. ВОЗВРАЩЕНИЕ
Тагай сидел на корточках внутри выгоревшего круга, просеивая золу так, чтобы она падала обратно обильным черным снегопадом. Анна пыталась увести его с края этой вырубки, где когда-то стоял поселок, но он притворился, будто не слышит ее. Потому что он не мог сказать ей ничего, чего не говорил бы накануне или за день до того. Он обещал ей Новый Свет. И привез ее в пустыню.
— Завтра, Тагай.
Слова Анны прозвучали прямо у него за спиной. Как всегда, он не услышал ее приближения: о нем не возвестил ни треснувший прут, ни шаг по обгоревшей земле. Он всегда знал, что она — дитя воздуха. Когда Тагай впервые увидел ее, она летела с крыши дворца. Но разве он — не уроженец этой земли, пусть даже он никогда раньше здесь не бывал?
«Разве охотник из рода Медведя, из племени тахонтенратов, не должен был услышать приближение белой девушки?»
Но конечно, он не был охотником. Он не был никем. Все, что он знал в жизни, осталось на той стороне океана. И, стоя на пепле четвертого поселка, встретившегося им за четыре дня, Тагай хотел оказаться сейчас в Париже, благополучно пьяный и готовый лечь в постель очередной женщины.
Он встал и вытер руки о штаны. Грязнее им уже не стать: за семь недель плавания зеленый бархат превратился в серо-коричневый. Однако Тагай не мог снять их, равно как и полотняную рубашку и парчовую куртку, не мог одеться так, как, по словам его матери, летом одевался его народ, — в простую полоску кожи на поясе. Это было бы такой же фальшью, как его грезы о возвращении на родину.
Тагай хотя бы почувствовал, как ее рука тянется к его плечу. Он шагнул прочь из круга сажи, по-прежнему поворачиваясь к ней спиной.
— Завтра? Ты думаешь, завтрашний день будет чем-то отличаться от сегодняшнего? — спросил он.
Рука Анны ласково погладила то место, где он только что стоял.
— Да, думаю, — отозвалась девушка. — Ты сам говорил: твой народ меняет место, когда земля устает. Нам просто нужно догнать их.
Тагай повернулся, все еще избегая встречаться с ней взглядом. Его голос звучал горько:
— Ты видела поля. Земля здесь богатая. Зерно наливается, хотя сорняки пытаются заглушить его. Эти люди не меняли места сами. Этих людей прогнали.
Она обратила внимание, что он перестал называть их своим племенем.
— Тогда мы найдем то место, куда их прогнали, Тагай. Найдем.
Прежде чем он сумел ей ответить, их позвали по именам. Крик слышался за краем поляны, с тропы, которая вела к реке.
Анна была рада, что ему помешали.
— Мы здесь, капитан! — откликнулась она. — Впереди, в деревне.
Появился Жаке — он быстро передвигался с помощью самодельного костыля, который она соорудила для него, как только они достигли земли. Он очень неудачно сломал ногу, упав на палубе во время шторма посредине Атлантики. Анна умело соединила разошедшиеся края кости, из своих скудных запасов сделала ему питье, которое умеряло раздражительность больного, и сидела с ним в его тесной каюте, выхаживая во время лихорадки, вызванной переломом. С тех пор капитан преклонялся перед дочерью Жана Ромбо.
С капитаном шли двое его матросов. Несмотря на молодость, они с трудом за ним поспевали.
— Неужели обязательно все время так торопиться?
Жаке встал на одну ногу и, тяжело дыша, замахнулся на них костылем. Ему трудно было сердиться на Анну, так что он переносил свою злость на Тагая.
— Может, ты и один из них, паренек, но в твоем парижском наряде этого не заметно. — Он указал на грязную и потрепанную одежду Тагая. — Тебя скорее утыкают стрелами, чем обнимут, как пропавшего братца!
— Хотел бы я стать для них мишенью, — проворчал Тагай и отошел, взбивая ногами облачка черной пыли.
Он быстро ушел за деревья.
— Возвращайся-ка обратно, парень!
Жаке заковылял следом за ним, но Анна удержала капитана.
— Оставьте его, дядя Пьер, — тихо молвила она. — Он разочарован.
— Как и я! — рявкнул капитан. — Как я смогу обменять товар, если мы не отыщем индейцев, а? Скажи-ка мне! А если мы не наладим обмен, то нам придется скоренько двигаться в Гаспе, чтобы ловить рыбу. Вы не заплатили мне столько, чтобы можно было вернуться во Францию с пустыми трюмами.
Его слова были гневными, но тон выдавал истинные чувства. Как и всегда, прикосновение Анны его успокоило.
— Знаю. — Она улыбнулась. — Еще немного, ладно? Скоро мы все найдем то, что искали.
— Ну, здесь мы этого не сделаем. Что-то в этих краях не так. Когда я был тут с адмиралом в тридцать шестом, то повсюду стояли благополучные поселения. Если я правильно помню, эти края назывались Сатадин. Так что попробуй уговорить нашего друга и давай плыть дальше, вверх по реке. Следующей деревней должна быть Стадакона, и если их и там не окажется, то, стало быть, они отсюда ушли и мы уже завтра отправляемся в Гаспе.
Жаке заковылял обратно, а Анна пошла следом за Тагаем по узкой тропинке, которая вела в лес. Ей хотелось побыть одной. Девушке не нужно было видеть разочарование Тагая и тревогу Жаке — она и так понимала, что случилось нечто страшное. Чем дальше они плыли по реке, которую капитан называл рекой Святого Лаврентия, тем большее беспокойство снедало Анну. И это беспокойство не было связано с неуверенностью после семинедельного плавания или тревогой из-за предстоящего дела. И оно не было вызвано странной красотой этой земли, которая так не походила на знакомые девушке края, — чужой земли с ее лесами громадных кипарисов и кедров, орешников и елей, с ее заливами и высокими скалистыми обрывами. Нет, дело заключалось в том непостижимом сходстве, которое эти незнакомые края имели с тремя городами, где Анне довелось жить в последнее время, — с Сиеной, Лондоном и Парижем. Как все эти города, новая земля пропиталась запахом смерти.
Девушка поднялась на холм по каменистым террасам, походившим на лестницу, вырубленную для великанов. По мере подъема лес редел. Там, где склон выравнивался, появлялись обильные заросли дикого винограда. Анна обнаружила Тагая среди них — он обрывал мелкие зеленые шарики с лоз, пережевывал их и выплевывал крошечные косточки.
Юноша почувствовал ее присутствие, но не обернулся. Притянув к себе кисть винограда, Анна тоже прикусила ягоду.
— Ох! Тебе не кажется, что он чересчур молод, Тагайниргийе? Подожди еще месяц — и, может быть, он окажется сладким!
— А еще через шесть месяцев у нас могло бы появиться вино — если бы мы знали, как его делать. — Поскольку она заговорила с ним на его собственном языке, он ответил ей на нем же. — И чего бы я не дал сейчас за стакан бордо! В голосе юноши звучала горечь, вызванная видом сожженной деревни, и Анна подошла к нему поближе.
— Я знаю, как делать вино. Мой отец производил такое вино, что после него ты посчитал бы бордо уксусом.
— Сомневаюсь.
Тагай наблюдал, как она приближается, — как всегда, завороженный улыбкой в ее глазах.
— Так не создать ли нам первый виноградник в Новом Свете, Тагайниргийе? Может быть, как раз на этом месте, коль тебе так понравились эти ягоды?
Ее рука легко легла ему на плечо. Помедлив немного, он высвободился. Как всегда, ее прикосновение смутило его, и он попытался спрятаться за словами.
— Почему ты называешь меня полным именем?
— А разве ты не говорил, что «Тагай» значит просто «Малыш», а вторая часть твоего имени означает «Медведь»?
— Да. Но французам было лень произносить мое имя целиком. «Малыш» — подходящее прозвище для домашнего любимца!
— Тогда, может, мне стоит называть тебя просто «Медведем». Потому что ты вернулся в свой родной лес.
Тагай вздохнул. Солнце уже достигло зенита и теперь пробивало жидкую листву. Под одеждой кожа стала липкой.
— Наверное, я не хочу, чтобы мое племя узнало вино, пусть даже хорошее. Его радости обходятся слишком дорого.
— Ты поэтому не пил во время плавания?
Тагай кивнул, отмахиваясь от мошкары, которая густо окружала его голову жужжащим шлемом.
— Тогда мы не станем делать вино, Медвежонок. Жара, насекомые, вкус незрелого винограда, обжегшего язык кислотой…
— Перестань использовать мое имя! — Он увидел, как исчезла ее улыбка, которую спугнул внезапный гнев. — Я еще пожалею, что научил тебя моему языку, чтобы ты досаждала мне, как эти кусачие черные мошки.
Он хлопнул себя по голове и отбежал на несколько шагов. Облако мошкары попросту передвинулось следом за ним. Он начал ругаться, словно по-прежнему находился в Париже, размахивать руками, переходить с места на место.
Анна не пыталась следовать за ним. Она ощущала резкую боль, словно одна из кусачих тварей, которые его донимали, вонзила жало ей в сердце. Все семь недель на корабле девушка учила язык тахонтенратов. Во время однообразного плавания больше занять себя нечем, а у нее всегда были способности к языкам. Для Анны это стало способом лучше узнать Тагая. Но чем свободнее она говорила на его наречии, тем сильнее он закрывался от нее.
— Зачем ты здесь, Анна?
Он кричал на нее по-французски, словно его родной язык причинял ему боль.
— Ты знаешь зачем. Я здесь ради моего отца. Чтобы закончить то, что он начал. И ради тебя, — ответила она негромко.
— Ради меня? — Слова, которые ему хотелось услышать, терзали его. — Ради меня? А кто я такой?
Анна начала отвечать, но он оборвал ее.
— Я думал, что получу на это ответ сам — от земли, которую никогда не видел, от моего народа. Но эта земля превратилась в пепелище, а мой народ рассеян ветром. И я не могу даже избавиться от этой одежды! — Тагай дернул себя за куртку с такой силой, что две из остававшихся на ней пуговиц отлетели. — Если бы я надел что-то другое, это было бы притворством. Притворством! Я — не Тагайниргийе. Я — маленькая игрушка французского двора.
— Ты носишь свой народ здесь, Тагай. — Анна указала на его грудь. — Я это знаю по тому, как ты рассказывал мне о них, по снам, которые ты видел. Я разбираюсь в снах. Я знаю по ним правду о тебе.
— Сны?
Его смех оборвался. Тагай начал поспешно рыться в кожаном кошеле у себя на поясе. У него в руке появился камешек, густо-черный, почти как обсидиан. По угловатому плоскому боку проходили тонкие песочные полоски.
— Вот толкователь снов моего дяди, его «оки». Он нашел его в брюхе огромной рыбины, которую выловил где-то неподалеку отсюда. Мой дядя был вождем племени, и Картье похитил его и его сестру, а заодно и меня у нее в утробе, и увез умирать на берега Сены. Если бы толкователи снов говорили правду, то разве они не посоветовали бы Доннаконне никогда не покидать берегов родной реки?
Тагай шагал прочь от Анны, глядя через увитые виноградом террасы на лежащую внизу долину. Они поднялись так далеко, что вдали видна была река, блестевшая в жарком мареве.
— Завтра, Тагай.
Слова Анны прозвучали прямо у него за спиной. Как всегда, он не услышал ее приближения: о нем не возвестил ни треснувший прут, ни шаг по обгоревшей земле. Он всегда знал, что она — дитя воздуха. Когда Тагай впервые увидел ее, она летела с крыши дворца. Но разве он — не уроженец этой земли, пусть даже он никогда раньше здесь не бывал?
«Разве охотник из рода Медведя, из племени тахонтенратов, не должен был услышать приближение белой девушки?»
Но конечно, он не был охотником. Он не был никем. Все, что он знал в жизни, осталось на той стороне океана. И, стоя на пепле четвертого поселка, встретившегося им за четыре дня, Тагай хотел оказаться сейчас в Париже, благополучно пьяный и готовый лечь в постель очередной женщины.
Он встал и вытер руки о штаны. Грязнее им уже не стать: за семь недель плавания зеленый бархат превратился в серо-коричневый. Однако Тагай не мог снять их, равно как и полотняную рубашку и парчовую куртку, не мог одеться так, как, по словам его матери, летом одевался его народ, — в простую полоску кожи на поясе. Это было бы такой же фальшью, как его грезы о возвращении на родину.
Тагай хотя бы почувствовал, как ее рука тянется к его плечу. Он шагнул прочь из круга сажи, по-прежнему поворачиваясь к ней спиной.
— Завтра? Ты думаешь, завтрашний день будет чем-то отличаться от сегодняшнего? — спросил он.
Рука Анны ласково погладила то место, где он только что стоял.
— Да, думаю, — отозвалась девушка. — Ты сам говорил: твой народ меняет место, когда земля устает. Нам просто нужно догнать их.
Тагай повернулся, все еще избегая встречаться с ней взглядом. Его голос звучал горько:
— Ты видела поля. Земля здесь богатая. Зерно наливается, хотя сорняки пытаются заглушить его. Эти люди не меняли места сами. Этих людей прогнали.
Она обратила внимание, что он перестал называть их своим племенем.
— Тогда мы найдем то место, куда их прогнали, Тагай. Найдем.
Прежде чем он сумел ей ответить, их позвали по именам. Крик слышался за краем поляны, с тропы, которая вела к реке.
Анна была рада, что ему помешали.
— Мы здесь, капитан! — откликнулась она. — Впереди, в деревне.
Появился Жаке — он быстро передвигался с помощью самодельного костыля, который она соорудила для него, как только они достигли земли. Он очень неудачно сломал ногу, упав на палубе во время шторма посредине Атлантики. Анна умело соединила разошедшиеся края кости, из своих скудных запасов сделала ему питье, которое умеряло раздражительность больного, и сидела с ним в его тесной каюте, выхаживая во время лихорадки, вызванной переломом. С тех пор капитан преклонялся перед дочерью Жана Ромбо.
С капитаном шли двое его матросов. Несмотря на молодость, они с трудом за ним поспевали.
— Неужели обязательно все время так торопиться?
Жаке встал на одну ногу и, тяжело дыша, замахнулся на них костылем. Ему трудно было сердиться на Анну, так что он переносил свою злость на Тагая.
— Может, ты и один из них, паренек, но в твоем парижском наряде этого не заметно. — Он указал на грязную и потрепанную одежду Тагая. — Тебя скорее утыкают стрелами, чем обнимут, как пропавшего братца!
— Хотел бы я стать для них мишенью, — проворчал Тагай и отошел, взбивая ногами облачка черной пыли.
Он быстро ушел за деревья.
— Возвращайся-ка обратно, парень!
Жаке заковылял следом за ним, но Анна удержала капитана.
— Оставьте его, дядя Пьер, — тихо молвила она. — Он разочарован.
— Как и я! — рявкнул капитан. — Как я смогу обменять товар, если мы не отыщем индейцев, а? Скажи-ка мне! А если мы не наладим обмен, то нам придется скоренько двигаться в Гаспе, чтобы ловить рыбу. Вы не заплатили мне столько, чтобы можно было вернуться во Францию с пустыми трюмами.
Его слова были гневными, но тон выдавал истинные чувства. Как и всегда, прикосновение Анны его успокоило.
— Знаю. — Она улыбнулась. — Еще немного, ладно? Скоро мы все найдем то, что искали.
— Ну, здесь мы этого не сделаем. Что-то в этих краях не так. Когда я был тут с адмиралом в тридцать шестом, то повсюду стояли благополучные поселения. Если я правильно помню, эти края назывались Сатадин. Так что попробуй уговорить нашего друга и давай плыть дальше, вверх по реке. Следующей деревней должна быть Стадакона, и если их и там не окажется, то, стало быть, они отсюда ушли и мы уже завтра отправляемся в Гаспе.
Жаке заковылял обратно, а Анна пошла следом за Тагаем по узкой тропинке, которая вела в лес. Ей хотелось побыть одной. Девушке не нужно было видеть разочарование Тагая и тревогу Жаке — она и так понимала, что случилось нечто страшное. Чем дальше они плыли по реке, которую капитан называл рекой Святого Лаврентия, тем большее беспокойство снедало Анну. И это беспокойство не было связано с неуверенностью после семинедельного плавания или тревогой из-за предстоящего дела. И оно не было вызвано странной красотой этой земли, которая так не походила на знакомые девушке края, — чужой земли с ее лесами громадных кипарисов и кедров, орешников и елей, с ее заливами и высокими скалистыми обрывами. Нет, дело заключалось в том непостижимом сходстве, которое эти незнакомые края имели с тремя городами, где Анне довелось жить в последнее время, — с Сиеной, Лондоном и Парижем. Как все эти города, новая земля пропиталась запахом смерти.
Девушка поднялась на холм по каменистым террасам, походившим на лестницу, вырубленную для великанов. По мере подъема лес редел. Там, где склон выравнивался, появлялись обильные заросли дикого винограда. Анна обнаружила Тагая среди них — он обрывал мелкие зеленые шарики с лоз, пережевывал их и выплевывал крошечные косточки.
Юноша почувствовал ее присутствие, но не обернулся. Притянув к себе кисть винограда, Анна тоже прикусила ягоду.
— Ох! Тебе не кажется, что он чересчур молод, Тагайниргийе? Подожди еще месяц — и, может быть, он окажется сладким!
— А еще через шесть месяцев у нас могло бы появиться вино — если бы мы знали, как его делать. — Поскольку она заговорила с ним на его собственном языке, он ответил ей на нем же. — И чего бы я не дал сейчас за стакан бордо! В голосе юноши звучала горечь, вызванная видом сожженной деревни, и Анна подошла к нему поближе.
— Я знаю, как делать вино. Мой отец производил такое вино, что после него ты посчитал бы бордо уксусом.
— Сомневаюсь.
Тагай наблюдал, как она приближается, — как всегда, завороженный улыбкой в ее глазах.
— Так не создать ли нам первый виноградник в Новом Свете, Тагайниргийе? Может быть, как раз на этом месте, коль тебе так понравились эти ягоды?
Ее рука легко легла ему на плечо. Помедлив немного, он высвободился. Как всегда, ее прикосновение смутило его, и он попытался спрятаться за словами.
— Почему ты называешь меня полным именем?
— А разве ты не говорил, что «Тагай» значит просто «Малыш», а вторая часть твоего имени означает «Медведь»?
— Да. Но французам было лень произносить мое имя целиком. «Малыш» — подходящее прозвище для домашнего любимца!
— Тогда, может, мне стоит называть тебя просто «Медведем». Потому что ты вернулся в свой родной лес.
Тагай вздохнул. Солнце уже достигло зенита и теперь пробивало жидкую листву. Под одеждой кожа стала липкой.
— Наверное, я не хочу, чтобы мое племя узнало вино, пусть даже хорошее. Его радости обходятся слишком дорого.
— Ты поэтому не пил во время плавания?
Тагай кивнул, отмахиваясь от мошкары, которая густо окружала его голову жужжащим шлемом.
— Тогда мы не станем делать вино, Медвежонок. Жара, насекомые, вкус незрелого винограда, обжегшего язык кислотой…
— Перестань использовать мое имя! — Он увидел, как исчезла ее улыбка, которую спугнул внезапный гнев. — Я еще пожалею, что научил тебя моему языку, чтобы ты досаждала мне, как эти кусачие черные мошки.
Он хлопнул себя по голове и отбежал на несколько шагов. Облако мошкары попросту передвинулось следом за ним. Он начал ругаться, словно по-прежнему находился в Париже, размахивать руками, переходить с места на место.
Анна не пыталась следовать за ним. Она ощущала резкую боль, словно одна из кусачих тварей, которые его донимали, вонзила жало ей в сердце. Все семь недель на корабле девушка учила язык тахонтенратов. Во время однообразного плавания больше занять себя нечем, а у нее всегда были способности к языкам. Для Анны это стало способом лучше узнать Тагая. Но чем свободнее она говорила на его наречии, тем сильнее он закрывался от нее.
— Зачем ты здесь, Анна?
Он кричал на нее по-французски, словно его родной язык причинял ему боль.
— Ты знаешь зачем. Я здесь ради моего отца. Чтобы закончить то, что он начал. И ради тебя, — ответила она негромко.
— Ради меня? — Слова, которые ему хотелось услышать, терзали его. — Ради меня? А кто я такой?
Анна начала отвечать, но он оборвал ее.
— Я думал, что получу на это ответ сам — от земли, которую никогда не видел, от моего народа. Но эта земля превратилась в пепелище, а мой народ рассеян ветром. И я не могу даже избавиться от этой одежды! — Тагай дернул себя за куртку с такой силой, что две из остававшихся на ней пуговиц отлетели. — Если бы я надел что-то другое, это было бы притворством. Притворством! Я — не Тагайниргийе. Я — маленькая игрушка французского двора.
— Ты носишь свой народ здесь, Тагай. — Анна указала на его грудь. — Я это знаю по тому, как ты рассказывал мне о них, по снам, которые ты видел. Я разбираюсь в снах. Я знаю по ним правду о тебе.
— Сны?
Его смех оборвался. Тагай начал поспешно рыться в кожаном кошеле у себя на поясе. У него в руке появился камешек, густо-черный, почти как обсидиан. По угловатому плоскому боку проходили тонкие песочные полоски.
— Вот толкователь снов моего дяди, его «оки». Он нашел его в брюхе огромной рыбины, которую выловил где-то неподалеку отсюда. Мой дядя был вождем племени, и Картье похитил его и его сестру, а заодно и меня у нее в утробе, и увез умирать на берега Сены. Если бы толкователи снов говорили правду, то разве они не посоветовали бы Доннаконне никогда не покидать берегов родной реки?
Тагай шагал прочь от Анны, глядя через увитые виноградом террасы на лежащую внизу долину. Они поднялись так далеко, что вдали видна была река, блестевшая в жарком мареве.