Страница:
Когда солнце наконец опустилось за стену, на невысокой башне зазвонил колокол. Садовники положили мотыги, вилы и лопаты и направились к дому. Томас появился в дверях, отыскал взглядом Фуггера и поманил его к себе.
— Я знаю, что у тебя нет аппетита, друг, но поесть нужно. Мы отплывем с ночным приливом, и думаю, что в море нас будут кормить не так хорошо. — Он взял искалеченную кисть Фуггера. — Но позволь мне сначала поменять эту повязку. Здешний травник сделал новый настой из растения, которое прислали наши миссионеры в Индии, и его благословила рука самого Франциска Ксавье. Он говорит, что «жасмин» благотворно действует на кровь. Нам необходим больший приток к твоей руке, чтобы ее можно было сохранить.
Фуггер позволил вывести себя из людского потока, который стекался в трапезную. Его руку обработали настойкой, а потом завернули в чистое полотно. Мягкие вопросы Томаса пленник пропускал мимо ушей. Когда перевязка была закончена, Фуггер просто прошел за закутанной в плащ фигурой в зал для трапез.
Хотя рядовые члены отряда ужинали с остальными братьями и послушниками, Джанни, Томас и Фуггер присоединялись к главе этих иезуитов, Николаю — болтливому неаполитанцу, обильному телесами и скудному волосом. Они сидели за небольшим отдельным столом, предназначенным для почетных гостей. Бумаги Томаса, подписанные императором и высокопоставленными членами Общества Иисуса, гарантировали ему особое внимание. Внимание, без которого Томас предпочел бы обойтись, потому что брат Николай, обитавший вдали от интриг Рима, изголодался по разговорам и жаждал сообщить свое мнение по поводу всего того, что делается неправильно и что следовало бы предпринимать. Томас предпочел бы слушать отрывки из Библии, которые читались за аналоем в дальнем конце зала, но из вежливости кивал и даже изредка отзывался. Джанни ел мало, почти не пил, ничего не говорил и ко всему прислушивался, Фуггер только смотрел в тарелку, пока Джанни шепотом не приказал ему есть.
— Ты нас так не обманешь, Фуггер. Если ты умрешь от недоедания, то кто же отвезет медальон в Рим, чтобы освободить Марию от стражников, которые сейчас, наверное, так ее забавляют?
Брат Николай отчаялся добиться интересной беседы.
— Когда-то я состоял в ордене молчальников. — Его голос зазвучал жалобно. — Я провел три года на побережье Дании. Из всех мест, какие я посетил в этом мире, это — самое пустынное и голое. Невежество местных жителей поражает — то есть во всем, кроме плотского греха. Даже в монастыре. Нет, особенно в монастыре. С тех пор я не одобряю молчаливого созерцания. Словами хотя бы можно уличить людей в их греховных поступках. Вот почему здесь я поощряю разговоры, дебаты, обсуждения. Нам необходимы слова. Вы со мной согласны?
Он говорил, демонстративно глядя прямо на Томаса. Тот улыбнулся.
— Я считаю, что определенно существует время для слов. Иначе как бы мы могли распространять знания о Божьей любви, о Его милосердии и прощении человечества, ради которого был принесен в жертву Его Сын Единородный — Искупитель?
— Делами. — Голос Джанни был тихим и напряженным. — Слова — слабые орудия, их слишком легко неправильно истолковать. Дела — решительные, смелые, верные, они безошибочны. Грешник игнорирует слова, призывающие его раскаяться в своем грехе. Но он не может игнорировать факел, вложенный в костер у его ног.
Брат Николай был изумлен тем бурным словоизлиянием, которое вызвала его фраза, но отнюдь не огорчен. Наконец-то начался диспут!
— Ну что ж, папа Иннокентий Третий был с вами согласен, молодой человек. «Дела стоят выше размышлений», как он говорил.
Взгляд Томаса был устремлен на сидевшего напротив него юношу: очистительный огонь, о котором говорил Джанни, пылал внутри его сердца, впервые ярко видимый в нем.
— Прощение — это тоже поступок, не так ли?
— Прощение… это слово.
Огонь погас — опустившиеся веки затушили его. Томас обратил внимание на то, что Фуггер оторвал взгляд от еды, которую бесцельно двигал по тарелке, и теперь пристально смотрит на Джанни. За спиной брата Николая один из послушников наклонился вперед, чтобы снова наполнить кубок своего господина вином. Томас уже раньше заметил этого человека в простой шерстяной сутане — среди лекарственных трав, с капюшоном, надвинутым на лицо. Заметил его именно потому, что тот не хотел быть замеченным… Нет, желание тут было ни при чем, он просто не присутствовал, если вы не выделяли его взглядом намеренно. Томас отметил эту странность: крупный мужчина, который двигается как маленький и скрытный. Он попытался заговорить с ним, расспросить о жасмине. Вытянутый палец послужил ответом — единственным откликом, которого ему удалось добиться. Чтобы предотвратить очередное замысловатое высказывание, которое готовился произнести говорливый хозяин, Томас указал на человека, наливающего вино.
— И тем не менее в ваших владениях некоторые предпочитают бессловесный мир, брат Николай.
Неаполитанец оглянулся — немного испуганно.
— О, вечно он мне устраивает такое! Случается, вы совершенно уверены в том, что вы в комнате одни. А он стоит там вот так. Да-да, наливай мне вино. — Он поднял свой кубок. — Он вполне заслужил свое имя. За те пять лет, что я живу здесь, и, говорят, за предыдущие пятнадцать он не произнес ни одного звука. Он слышит, он повинуется, он… ходит вокруг. Тихо. Но не разговаривает. Скорее всего, не может.
— А его имя?
— Не слишком оригинальное, боюсь. Его называют брат Молчальник.
Рядом с Фуггером начал подниматься кубок, и глаза пленника поднялись следом, к капюшону, который чуть распахнулся, частично открывая лицо. Не очень много — только правую часть. И сначала Фуггеру показалось, что это даже не лицо, настолько мало это походило на часть настоящего человеческого лица. Там, где должен был находиться глаз, измеряющий уровень вина в кубке, оказалась только неровная впадина, глазница с давним шрамом, перерезанным более темной красной полосой от отсутствующей брови до верхней части скулы. Нос выглядел так, словно был наполовину сожжен: лоскут кожи, повисший над провалом рта. Когда мужчина наклонился, капюшон приоткрылся и с другой стороны, и там блеснул единственный глаз, бледно-голубой, словно лед на рыбном пруду. Это были развалины лица. На краткий миг Фуггер снова увидел другое лицо, смеющееся в придорожной таверне в Баварии, когда тот человек отрубал Фуггеру кисть руки; лицо, завывающее внутри калейдоскопа в сиенском дворце и наконец вопящее в смертной муке на перекрестке в долине Луары — том самом перекрестке, куда Фуггер сейчас ведет этих людей. При каждом столкновении с тем человеком начиналась ужасная боль, и конец ей пришел только тогда, когда это обезображенное лицо пронзил кинжал Фуггера. На перекрестье дорог он убил человека, которого звали Генрих фон Золинген. Девятнадцать лет назад Фуггер убил своего мучителя. Он определенно убил его. Но сейчас, глядя на ужасающие шрамы безмолвного брата и его единственный голубой глаз, Фуггер был почти готов поверить, что он этого не сделал. Этот невыразимый кошмар заставил пленника броситься к двери и там давиться, пока скудное содержимое его желудка не выплеснулось наружу.
Охранник последовал за ним и встал в дверях, а Фуггера все выворачивало — снова и снова, пока во рту не остался один только горький вкус желчи. На грядке лаванды, прижимаясь к душистым растениям и, сквозь них, к земле, он пытался спрятаться глубоко в земле Тосканы — как когда-то хоронил такой же ужас в куче мусора под виселицей. Когда он там зарылся, его дыхание постепенно выровнялось, глаза смогли сфокусироваться на фиолетовых веточках, ноздри наполнились их ароматом, прогнав страшные видения. Их тотчас сменило другое, из того же времени: жуткие тайные снадобья и черный маг по имени Джанкарло Чибо, который пытался призвать дух умершей королевы, воспользовавшись ее шестипалой кистью. И Анна Болейн явилась — но только к самому Фуггеру. Она спасла его, дала ему мужество, которое было так необходимо для того, чтобы сражаться и помочь Жану Ромбо выполнить свою клятву.
Лежа среди лаванды и вдыхая запах чистоты, Фуггер снова увидел королеву такой, какой она ему явилась, — в белоснежном одеянии, с густыми черными волосами, рассыпавшимися по открытым плечам. Дух королевы, дающей ему силы поступать так, как он не мог никогда раньше, — мужественно. Однажды Фуггер уже предал ее ради своей семьи. Предал своего лучшего, своего единственного друга Жана Ромбо поцелуем Иуды.
— Нет!
Он похоронил свой беззвучный крик в грядке лаванды. Он не сможет предать их еще раз. Даже ради дочери, которую любит больше жизни. Должен существовать другой путь.
Протянув перебинтованную руку, Фуггер отыскал первый шаг к этому пути. Повернувшись спиной к охраннику, который вышел следом за ним, пленник поднялся с лавандовой грядки на колени.
— Помоги мне, друг, будь милосерд! — воскликнул он. Охранник двинулся к нему, недовольно ворча. Когда он приблизился на расстояние одного шага, Фуггер постарался как можно крепче ухватить черенок лопаты, подхватил ее культей второй руки и занес ее вверх и чуть в сторону. Металлическая пластина ударила охранника по макушке, Фуггер не стал задерживаться, чтобы проверить, насколько удачным получился удар. Он подозревал, что не слишком. Но возможно, этого будет достаточно, чтобы успеть влезть на вишневое дерево и перебраться через стену.
— Видишь, отец, — пробормотал он, — я следовал за ними, выжидал, наблюдал. Я не стал захватывать дом силой. Я никого не убил. Пока.
Он надеялся, что ожидание не слишком затянется. Во-первых, он страшно проголодался, и если те, кого он выслеживал, не начнут действовать в ближайшее время, ему придется оставить свой наблюдательный пост и украсть какой-нибудь еды. Во-вторых, чем дольше он задерживался на месте, ничего не предпринимая, тем чаще его мысли обращались к Марии. С ней был связан единственный род страха, какой знал молодой скандинав. Эрик следовал за Фуггером, потому что тот оказался единственным связующим звеном между юношей и его исчезнувшей возлюбленной. Фуггер был отцом девушки, которую Эрик любил, а раз в деле замешан Джанни Ромбо, значит, Фуггеру угрожает страшная опасность. Эрик рос рядом с Джанни и лучше, чем их родители, знал, какая тьма завладела душой паренька. Вот почему он был так доволен тем, что таится за стеной, под облаками вишневого цвета. Эрик перехитрил Джанни Ромбо! Он дождется, чтобы тот сделал первый шаг, а потом убьет его в темноте.
Резкий стук вывел его из раздумий. Послышался стон. Эрик стремительно подскочил и ухватился за ветки, пробираясь сквозь лепестки. Было еще достаточно светло, чтобы разглядеть две тени, бегущие к дереву — его дереву. Обе спотыкались на грядках с лечебными травами. Добежав, первый человек попытался подпрыгнуть, но удержаться не смог. Перебинтованная рука соскользнула, и он упал вниз, туда, где второй уже тянул к нему руки и сыпал проклятиями. Их разделял всего шаг.
Шаг, которого преследователь так и не сделал. Эрику понадобилась всего секунда для того, чтобы забраться на дерево. Еще одна — для того, чтобы спрыгнуть вниз. Протянутые руки охранника наткнулись на широченную, крепкую грудь. Солдат недоуменно вскинул голову. Эрик тотчас боднул его прямо между глаз, в переносицу. Охранник рухнул, словно черепица с башни, мгновенно провалившись в забытье. Убегавший снова прыгнул и даже сумел обхватить рукой ветку дерева, но со стоном скользнул вдоль ствола на землю.
— Фуггер! Фуггер!
Пленник вскинул культю, словно заслоняясь от новой опасности, а потом медленно опустил ее. Он узнал окликнувший его голос.
— Эрик? Ради всего святого, как…
— Пора убираться. Поговорим потом.
Молодой человек подсадил Фуггера на нижнюю ветку, влез за ним следом, перебрался с дерева на стену, а потом спустил Фуггера по другую сторону стены, уронив его на мягкую землю, где тот сразу же попытался встать и бежать.
Эрик поймал его и удержал.
— Фуггер, где Мария?
— В Риме.
— В Риме?
— Пойдем, я тебе расскажу. Нам необходимо уйти. Нас будут искать, а я не могу быстро бежать.
— А тебе и не придется бегать. У меня есть конь. Вон там. Двое мужчин бросились туда, где была привязана лошадь.
Фуггера снова подняли. Эрик сел в седло позади него и мягко ударил животное пятками. Они проехали шагов сто — лошадь ступала по песку. Когда из дома иезуитов их уже не могли услышать, Фуггер протяжно застонал.
— Тебе больно? — обеспокоился Эрик.
— Да! — выкрикнул Фуггер. — Что я наделал? Моя дочь! О, моя Мария!
— Что с ней? Говори! — Эрик дернул поводья, остановив лошадь. — Мы с места не сдвинемся, пока ты мне не ответишь.
Отрывистыми фразами Фуггер пересказал все, что случилось. Все, что говорил и делал Джанни. Он быстро закончил свой рассказ, и Эрик спросил:
— А этот медальон? Тот, что ее освободит, — он у него?
— Джанни носит его на шее.
— Тогда я должен отобрать его!
С этими словами Эрик спешился. Фуггер потянулся к нему.
— Нет, Эрик. Их слишком много. И теперь они будут вдвое осторожнее. Чтобы помешать им выполнить задуманное, нам понадобится помощь. Там — огромное зло.
— Мне до этого нет дела. Мария в опасности.
— Эрик…
— На выезде из города с юга есть сарай. Спрячься в нем. На рассвете я вернусь с медальоном. Если я к тому времени не вернусь…
— Подожди!
Напрасно: юноша уже растворился в сумерках. Фуггер чуть было не двинулся следом за ним, но потом вспомнил, насколько он искалечен. Он способен только помешать. Проклиная собственную беспомощность, Фуггер повернул лошадь на юг.
— Найти его и без того было бы достаточно трудно — в портовом-то городе, ночью, когда столько кораблей готовятся к отплытию. А теперь, когда мы знаем, что ему помогают…
Не договорив, Томас глянул на охранника, который едва пришел в себя. Кровь так и хлестала из сломанного носа.
— И что ты предлагаешь, иезуит? — Джанни даже не пытался смягчить язвительный тон. — Сдаться? Уладить все словами?
Томас ощутил ответный прилив гнева и глубоко вздохнул, справляясь с неуместными чувствами.
— Я предлагаю посмотреть, куда он направится. Попытаться предсказать его действия, прежде чем предпринимать что-то в ответ. Он нездоров. Его дочь по-прежнему у нас. Думаю, он найдет помощь и отправится за Марией.
Джанни беспокойно метался вокруг стола. В трапезной не осталось никого, кроме членов их отряда, людей Карафы. Все собрались за большим столом, тихо переговаривались и пили вино, которое разливал брат Молчальник. Солдаты были закутаны в плащи и при шпорах — готовы в дорогу.
— Так что же — в Монтальчино, к его «друзьям»? Сидеть и ждать, пока закончится и эта осада? А потом пытаться сломать людей, которые никогда не ломались? Или поехать в Рим и устроить засаду у тюрьмы в надежде на то, что Фуггер посмеет сунуться в нашу паутину? — Джанни перегнулся через стол, приблизив лицо вплотную к англичанину. — Я не намерен возвращаться к кардиналу Карафе и докладывать ему, что провалил первое же его задание. Я слишком долго ждал, чтобы он меня заметил.
Томас вытянул больную ногу и принялся растирать колено.
— Не вижу, чтобы у нас имелись другие варианты. Карафа должен узнать о случившемся. Равно как и посол в Лондоне. Эти… останки. Они были бы полезными очками в шахматной партии, но не они решают исход всей игры.
— Но они решают его! Решают! — Джанни с силой стукнул по столу. — Вы говорите об играх? Вы не знаете, что та ведьма в Англии наложила на моего отца проклятье!
— И грехи отца падут на сына? Так вы ищете отмщения? Или искупления?
— Я ищу славы Божьей, иезуит. — Джанни выдержал пристальный взгляд Томаса. — И поверь мне, я предпочту отправиться во Францию и перерыть там все перекрестки у всех деревень, лишь бы не преклонять колени перед наместником Бога на земле и не говорить ему, что грех Ромбо по-прежнему существует в этом мире.
— Карафа пока не Папа.
— Он будет им. И дар, который я должен положить перед троном Святого Петра, — это шестипалая рука великой еретички Анны Болейн. Я спущусь в самые глубины ада, чтобы отыскать ее.
Молчание, которое воцарилось между ними, разрушил новый голос. Этого голоса до сей поры не слышал никто из них. Более того, его не слышали уже почти двадцать лет. В течение всего этого времени тот человек считал, что ему нечего сказать. Он не был уверен, что и сейчас нашел нечто Достойное того, чтобы нарушить безмолвие, но все-таки заговорил:
— Деревня называется Пон-Сен-Жюст. В одном дне езды от Тура. К югу от нее — перекресток. Там — виселица. В четырех шагах от ее основания, там, где встречаются четыре дороги, зарыта шкатулка. В ней лежит рука Анны Болейн. Пока звучал голос — и еще какое-то время потом, — никто не шевелился, словно эти звуки заключали в себе колдовские чары. Джанни и Томас не сводили друг с друга неподвижных глаз, кубки вина застыли в руках солдат. Голос был хриплым от долгого молчания. Он разнесся по всей трапезной, и каждое слово ощутимо повисало в воздухе, подобно дыму. И, подобно дыму, оно выплывало через открытое окно — наружу, где достигало слуха человека, устроившегося на крыше прямо над собеседниками. Но Эрик даже не пошевелился.
— Откуда ты все это знаешь, брат Молчальник? — мягко спросил Томас.
Тот подумал секунду. Нужно ли добавлять что-то к уже сказанному?
— Я был там. Я видел, как ее закопали.
Он не вспоминал о той ночи на перекрестке в течение девятнадцати лет. Но теперь, под градом устремленных на него вопросительных взглядов, он вспомнил все. Как однорукий человек — тот самый человек, которому нынешним вечером он наливал вино, — выскочил из мусорной кучи под виселицей и всадил кинжал ему в глаз. Как он упал… Его второй глаз, нетронутый, по-прежнему оставался открытым, так что он видел все. Он утратил не жизнь и не зрение, но нечто иное. Мгновение невыносимой боли лишило его способности испытывать чувства. Он по-прежнему видел и слышал, но внешний мир перестал иметь значение. Один мучительный миг — и все события его жизни, все былые триумфы и жестокости, все убитые им мужчины, все женщины, которыми он владел, — все превратилось в плоские тени, танцующие на стене. В то, о чем не стоит говорить.
Но с того момента он помнил все. Он снова видел, как голову его господина, Джанкарло Чибо, отсекает летящий меч, как французский палач, Жан Ромбо, берет руку ведьмы и при свете луны закапывает ее в центре перекрестка.
Общее молчание распространялось, словно круги по воде, и внутри этого безмолвия он вспоминал все дальнейшее. Как уехали Ромбо и остальные, как пришли жители деревни и сочли его мертвым; как взяли его к себе, когда поняли, что он жив: из-за богатой одежды крестьяне решили, что смогут получить за него выкуп. Цирюльник извлек кинжал, застрявший у него в голове. Почему-то, ко всеобщему изумлению, это не убило его, хотя в течение последующих нескольких недель смерть подходила к нему совсем близко. Но когда он выздоровел и по-прежнему не желал говорить, а благодетелям не удалось придумать, как именно заработать на спасенном, они попросту выбросили его на дорогу. Окольными путями она вела его на юг, и он шел и шел, пока одна тропинка не пересекалась с другой, — а он все шел и шел, пока ему не встретился монах, возвращавшийся с паломничества. Добрый человек, который взял его из жалости. И еще потому, что внушительный рост молчальника служил в дороге некоторой защитой. Тот добрый монах привел его в монастырь своего ордена в Ливорно. Молчальник остался в монастыре и после того, как орден был распущен и здание перешло к иезуитам. Он продолжал безмолвно делать то, чем занимался с тех самых пор, как в глаз ему вошел кинжал, изменивший его мир. Он работал в саду и прислуживал путникам и паломникам, которые находили здесь отдых. Если их миски пустели, он накладывал на них еду. Если их кубки осушались, он наполнял их вином. А если им требовалось узнать, где закопана рука Анны Болейн, он говорил им о том, где находится роковой перекресток.
Он наклонился вперед, налил вино и стал ждать. Ему казалось, что теперь, когда он принял решение заговорить, придут и новые слова. Он спокойно дожидался их: молчание его не тревожило. Под именем Молчальника он прожил почти двадцать лет — с тех самых пор, как перестал быть Генрихом фон Золингеном.
Так что Эрик проводил взглядом корабль, уплывший с ночным приливом, а потом вернулся в сарай на окраине Ливорно. Кратко он пересказал Фуггеру все случившееся.
— Ад разрушил свои цепи.
Фуггер бессильно опустился на старую солому: ноги не держали его. Одного взгляда на человека, который напомнил ему о старом враге, оказалось достаточно, чтобы погнать в ночь беднягу немца, задыхающегося от спазмов в горле. Генрих фон Золинген — ибо то мог быть только он — победил смерть. Эта мысль лишила Фуггера тех жалких крох мужества, которые ему удалось собрать. А Эрик, узнав о том, кем оказался брат Молчальник, только присвистнул:
— Так я видел Буку!
Фон Золинген был кошмарным образом из детства каждого из них, стимулом к хорошему поведению.
— Ну что ж, я рад, что видел, как он уплыл. — Юноша наклонился к Фуггеру, и его лицо раскраснелось от возбуждения. — Они все уехали, Фуггер. Все до одного, включая и то немецкое чудовище. Понимаешь, что это значит?
Фуггер только покачал головой.
— Это значит, что они не отправили известие в Рим. Твой побег не будет наказан. Видно, Джанни полностью поглощен своим великим делом. Это значит, что до их возвращения Мария останется жива. Следовательно, у нас есть время вызволить ее из тюрьмы.
И Эрик улыбнулся. Эта мысль посетила его в доках. Именно потому он допустил, чтобы корабль уплыл без нее. Отсрочка сражения может означать куда более славную победу.
Имя дочери буквально оживило Фуггера. Он с трудом поднялся на ноги.
— Прежде всего Жан должен узнать об этом. О том, зло, в борьбе с которым он чуть не погиб, снова вернулся на землю. Бедняга Жан! Он хочет только одного — отдыха, который вполне заслужил. Однако опасаюсь, что его надлежит вновь проснуться и действовать.
Когда его молодой спутник помог Фуггеру сесть на лошадь и сам устроился позади него, он произнес всего од слово:
— Монтальчино.
Глава 7. КРУШЕНИЕ ВСЕХ НАДЕЖД
— Я знаю, что у тебя нет аппетита, друг, но поесть нужно. Мы отплывем с ночным приливом, и думаю, что в море нас будут кормить не так хорошо. — Он взял искалеченную кисть Фуггера. — Но позволь мне сначала поменять эту повязку. Здешний травник сделал новый настой из растения, которое прислали наши миссионеры в Индии, и его благословила рука самого Франциска Ксавье. Он говорит, что «жасмин» благотворно действует на кровь. Нам необходим больший приток к твоей руке, чтобы ее можно было сохранить.
Фуггер позволил вывести себя из людского потока, который стекался в трапезную. Его руку обработали настойкой, а потом завернули в чистое полотно. Мягкие вопросы Томаса пленник пропускал мимо ушей. Когда перевязка была закончена, Фуггер просто прошел за закутанной в плащ фигурой в зал для трапез.
Хотя рядовые члены отряда ужинали с остальными братьями и послушниками, Джанни, Томас и Фуггер присоединялись к главе этих иезуитов, Николаю — болтливому неаполитанцу, обильному телесами и скудному волосом. Они сидели за небольшим отдельным столом, предназначенным для почетных гостей. Бумаги Томаса, подписанные императором и высокопоставленными членами Общества Иисуса, гарантировали ему особое внимание. Внимание, без которого Томас предпочел бы обойтись, потому что брат Николай, обитавший вдали от интриг Рима, изголодался по разговорам и жаждал сообщить свое мнение по поводу всего того, что делается неправильно и что следовало бы предпринимать. Томас предпочел бы слушать отрывки из Библии, которые читались за аналоем в дальнем конце зала, но из вежливости кивал и даже изредка отзывался. Джанни ел мало, почти не пил, ничего не говорил и ко всему прислушивался, Фуггер только смотрел в тарелку, пока Джанни шепотом не приказал ему есть.
— Ты нас так не обманешь, Фуггер. Если ты умрешь от недоедания, то кто же отвезет медальон в Рим, чтобы освободить Марию от стражников, которые сейчас, наверное, так ее забавляют?
Брат Николай отчаялся добиться интересной беседы.
— Когда-то я состоял в ордене молчальников. — Его голос зазвучал жалобно. — Я провел три года на побережье Дании. Из всех мест, какие я посетил в этом мире, это — самое пустынное и голое. Невежество местных жителей поражает — то есть во всем, кроме плотского греха. Даже в монастыре. Нет, особенно в монастыре. С тех пор я не одобряю молчаливого созерцания. Словами хотя бы можно уличить людей в их греховных поступках. Вот почему здесь я поощряю разговоры, дебаты, обсуждения. Нам необходимы слова. Вы со мной согласны?
Он говорил, демонстративно глядя прямо на Томаса. Тот улыбнулся.
— Я считаю, что определенно существует время для слов. Иначе как бы мы могли распространять знания о Божьей любви, о Его милосердии и прощении человечества, ради которого был принесен в жертву Его Сын Единородный — Искупитель?
— Делами. — Голос Джанни был тихим и напряженным. — Слова — слабые орудия, их слишком легко неправильно истолковать. Дела — решительные, смелые, верные, они безошибочны. Грешник игнорирует слова, призывающие его раскаяться в своем грехе. Но он не может игнорировать факел, вложенный в костер у его ног.
Брат Николай был изумлен тем бурным словоизлиянием, которое вызвала его фраза, но отнюдь не огорчен. Наконец-то начался диспут!
— Ну что ж, папа Иннокентий Третий был с вами согласен, молодой человек. «Дела стоят выше размышлений», как он говорил.
Взгляд Томаса был устремлен на сидевшего напротив него юношу: очистительный огонь, о котором говорил Джанни, пылал внутри его сердца, впервые ярко видимый в нем.
— Прощение — это тоже поступок, не так ли?
— Прощение… это слово.
Огонь погас — опустившиеся веки затушили его. Томас обратил внимание на то, что Фуггер оторвал взгляд от еды, которую бесцельно двигал по тарелке, и теперь пристально смотрит на Джанни. За спиной брата Николая один из послушников наклонился вперед, чтобы снова наполнить кубок своего господина вином. Томас уже раньше заметил этого человека в простой шерстяной сутане — среди лекарственных трав, с капюшоном, надвинутым на лицо. Заметил его именно потому, что тот не хотел быть замеченным… Нет, желание тут было ни при чем, он просто не присутствовал, если вы не выделяли его взглядом намеренно. Томас отметил эту странность: крупный мужчина, который двигается как маленький и скрытный. Он попытался заговорить с ним, расспросить о жасмине. Вытянутый палец послужил ответом — единственным откликом, которого ему удалось добиться. Чтобы предотвратить очередное замысловатое высказывание, которое готовился произнести говорливый хозяин, Томас указал на человека, наливающего вино.
— И тем не менее в ваших владениях некоторые предпочитают бессловесный мир, брат Николай.
Неаполитанец оглянулся — немного испуганно.
— О, вечно он мне устраивает такое! Случается, вы совершенно уверены в том, что вы в комнате одни. А он стоит там вот так. Да-да, наливай мне вино. — Он поднял свой кубок. — Он вполне заслужил свое имя. За те пять лет, что я живу здесь, и, говорят, за предыдущие пятнадцать он не произнес ни одного звука. Он слышит, он повинуется, он… ходит вокруг. Тихо. Но не разговаривает. Скорее всего, не может.
— А его имя?
— Не слишком оригинальное, боюсь. Его называют брат Молчальник.
Рядом с Фуггером начал подниматься кубок, и глаза пленника поднялись следом, к капюшону, который чуть распахнулся, частично открывая лицо. Не очень много — только правую часть. И сначала Фуггеру показалось, что это даже не лицо, настолько мало это походило на часть настоящего человеческого лица. Там, где должен был находиться глаз, измеряющий уровень вина в кубке, оказалась только неровная впадина, глазница с давним шрамом, перерезанным более темной красной полосой от отсутствующей брови до верхней части скулы. Нос выглядел так, словно был наполовину сожжен: лоскут кожи, повисший над провалом рта. Когда мужчина наклонился, капюшон приоткрылся и с другой стороны, и там блеснул единственный глаз, бледно-голубой, словно лед на рыбном пруду. Это были развалины лица. На краткий миг Фуггер снова увидел другое лицо, смеющееся в придорожной таверне в Баварии, когда тот человек отрубал Фуггеру кисть руки; лицо, завывающее внутри калейдоскопа в сиенском дворце и наконец вопящее в смертной муке на перекрестке в долине Луары — том самом перекрестке, куда Фуггер сейчас ведет этих людей. При каждом столкновении с тем человеком начиналась ужасная боль, и конец ей пришел только тогда, когда это обезображенное лицо пронзил кинжал Фуггера. На перекрестье дорог он убил человека, которого звали Генрих фон Золинген. Девятнадцать лет назад Фуггер убил своего мучителя. Он определенно убил его. Но сейчас, глядя на ужасающие шрамы безмолвного брата и его единственный голубой глаз, Фуггер был почти готов поверить, что он этого не сделал. Этот невыразимый кошмар заставил пленника броситься к двери и там давиться, пока скудное содержимое его желудка не выплеснулось наружу.
Охранник последовал за ним и встал в дверях, а Фуггера все выворачивало — снова и снова, пока во рту не остался один только горький вкус желчи. На грядке лаванды, прижимаясь к душистым растениям и, сквозь них, к земле, он пытался спрятаться глубоко в земле Тосканы — как когда-то хоронил такой же ужас в куче мусора под виселицей. Когда он там зарылся, его дыхание постепенно выровнялось, глаза смогли сфокусироваться на фиолетовых веточках, ноздри наполнились их ароматом, прогнав страшные видения. Их тотчас сменило другое, из того же времени: жуткие тайные снадобья и черный маг по имени Джанкарло Чибо, который пытался призвать дух умершей королевы, воспользовавшись ее шестипалой кистью. И Анна Болейн явилась — но только к самому Фуггеру. Она спасла его, дала ему мужество, которое было так необходимо для того, чтобы сражаться и помочь Жану Ромбо выполнить свою клятву.
Лежа среди лаванды и вдыхая запах чистоты, Фуггер снова увидел королеву такой, какой она ему явилась, — в белоснежном одеянии, с густыми черными волосами, рассыпавшимися по открытым плечам. Дух королевы, дающей ему силы поступать так, как он не мог никогда раньше, — мужественно. Однажды Фуггер уже предал ее ради своей семьи. Предал своего лучшего, своего единственного друга Жана Ромбо поцелуем Иуды.
— Нет!
Он похоронил свой беззвучный крик в грядке лаванды. Он не сможет предать их еще раз. Даже ради дочери, которую любит больше жизни. Должен существовать другой путь.
Протянув перебинтованную руку, Фуггер отыскал первый шаг к этому пути. Повернувшись спиной к охраннику, который вышел следом за ним, пленник поднялся с лавандовой грядки на колени.
— Помоги мне, друг, будь милосерд! — воскликнул он. Охранник двинулся к нему, недовольно ворча. Когда он приблизился на расстояние одного шага, Фуггер постарался как можно крепче ухватить черенок лопаты, подхватил ее культей второй руки и занес ее вверх и чуть в сторону. Металлическая пластина ударила охранника по макушке, Фуггер не стал задерживаться, чтобы проверить, насколько удачным получился удар. Он подозревал, что не слишком. Но возможно, этого будет достаточно, чтобы успеть влезть на вишневое дерево и перебраться через стену.
* * *
Эрик уже дюжину раз обошел строение иезуитов вокруг, но неизменно останавливался под отягощенным цветами деревом, чьи ветви позволяли ему подтягиваться вверх и смотреть на дом, скрытый за стеной. Прислонясь к стене, он чувствовал немалое удовлетворение.— Видишь, отец, — пробормотал он, — я следовал за ними, выжидал, наблюдал. Я не стал захватывать дом силой. Я никого не убил. Пока.
Он надеялся, что ожидание не слишком затянется. Во-первых, он страшно проголодался, и если те, кого он выслеживал, не начнут действовать в ближайшее время, ему придется оставить свой наблюдательный пост и украсть какой-нибудь еды. Во-вторых, чем дольше он задерживался на месте, ничего не предпринимая, тем чаще его мысли обращались к Марии. С ней был связан единственный род страха, какой знал молодой скандинав. Эрик следовал за Фуггером, потому что тот оказался единственным связующим звеном между юношей и его исчезнувшей возлюбленной. Фуггер был отцом девушки, которую Эрик любил, а раз в деле замешан Джанни Ромбо, значит, Фуггеру угрожает страшная опасность. Эрик рос рядом с Джанни и лучше, чем их родители, знал, какая тьма завладела душой паренька. Вот почему он был так доволен тем, что таится за стеной, под облаками вишневого цвета. Эрик перехитрил Джанни Ромбо! Он дождется, чтобы тот сделал первый шаг, а потом убьет его в темноте.
Резкий стук вывел его из раздумий. Послышался стон. Эрик стремительно подскочил и ухватился за ветки, пробираясь сквозь лепестки. Было еще достаточно светло, чтобы разглядеть две тени, бегущие к дереву — его дереву. Обе спотыкались на грядках с лечебными травами. Добежав, первый человек попытался подпрыгнуть, но удержаться не смог. Перебинтованная рука соскользнула, и он упал вниз, туда, где второй уже тянул к нему руки и сыпал проклятиями. Их разделял всего шаг.
Шаг, которого преследователь так и не сделал. Эрику понадобилась всего секунда для того, чтобы забраться на дерево. Еще одна — для того, чтобы спрыгнуть вниз. Протянутые руки охранника наткнулись на широченную, крепкую грудь. Солдат недоуменно вскинул голову. Эрик тотчас боднул его прямо между глаз, в переносицу. Охранник рухнул, словно черепица с башни, мгновенно провалившись в забытье. Убегавший снова прыгнул и даже сумел обхватить рукой ветку дерева, но со стоном скользнул вдоль ствола на землю.
— Фуггер! Фуггер!
Пленник вскинул культю, словно заслоняясь от новой опасности, а потом медленно опустил ее. Он узнал окликнувший его голос.
— Эрик? Ради всего святого, как…
— Пора убираться. Поговорим потом.
Молодой человек подсадил Фуггера на нижнюю ветку, влез за ним следом, перебрался с дерева на стену, а потом спустил Фуггера по другую сторону стены, уронив его на мягкую землю, где тот сразу же попытался встать и бежать.
Эрик поймал его и удержал.
— Фуггер, где Мария?
— В Риме.
— В Риме?
— Пойдем, я тебе расскажу. Нам необходимо уйти. Нас будут искать, а я не могу быстро бежать.
— А тебе и не придется бегать. У меня есть конь. Вон там. Двое мужчин бросились туда, где была привязана лошадь.
Фуггера снова подняли. Эрик сел в седло позади него и мягко ударил животное пятками. Они проехали шагов сто — лошадь ступала по песку. Когда из дома иезуитов их уже не могли услышать, Фуггер протяжно застонал.
— Тебе больно? — обеспокоился Эрик.
— Да! — выкрикнул Фуггер. — Что я наделал? Моя дочь! О, моя Мария!
— Что с ней? Говори! — Эрик дернул поводья, остановив лошадь. — Мы с места не сдвинемся, пока ты мне не ответишь.
Отрывистыми фразами Фуггер пересказал все, что случилось. Все, что говорил и делал Джанни. Он быстро закончил свой рассказ, и Эрик спросил:
— А этот медальон? Тот, что ее освободит, — он у него?
— Джанни носит его на шее.
— Тогда я должен отобрать его!
С этими словами Эрик спешился. Фуггер потянулся к нему.
— Нет, Эрик. Их слишком много. И теперь они будут вдвое осторожнее. Чтобы помешать им выполнить задуманное, нам понадобится помощь. Там — огромное зло.
— Мне до этого нет дела. Мария в опасности.
— Эрик…
— На выезде из города с юга есть сарай. Спрячься в нем. На рассвете я вернусь с медальоном. Если я к тому времени не вернусь…
— Подожди!
Напрасно: юноша уже растворился в сумерках. Фуггер чуть было не двинулся следом за ним, но потом вспомнил, насколько он искалечен. Он способен только помешать. Проклиная собственную беспомощность, Фуггер повернул лошадь на юг.
* * *
Когда охранника нашли, невозможно было определить, сколько времени он пролежал без сознания. Людям Карафы понадобилась всего минута для того, чтобы собрать и отправить на поиск беглеца остальных. Менее чем через полчаса первые из посланных вернулись, чтобы доложить о неудаче. Они невнятно бормотали извинения, стараясь не встречаться взглядом с яростными глазами юноши. Час спустя вернулись и остальные. По-прежнему они могли сказать только одно: «Ничего».— Найти его и без того было бы достаточно трудно — в портовом-то городе, ночью, когда столько кораблей готовятся к отплытию. А теперь, когда мы знаем, что ему помогают…
Не договорив, Томас глянул на охранника, который едва пришел в себя. Кровь так и хлестала из сломанного носа.
— И что ты предлагаешь, иезуит? — Джанни даже не пытался смягчить язвительный тон. — Сдаться? Уладить все словами?
Томас ощутил ответный прилив гнева и глубоко вздохнул, справляясь с неуместными чувствами.
— Я предлагаю посмотреть, куда он направится. Попытаться предсказать его действия, прежде чем предпринимать что-то в ответ. Он нездоров. Его дочь по-прежнему у нас. Думаю, он найдет помощь и отправится за Марией.
Джанни беспокойно метался вокруг стола. В трапезной не осталось никого, кроме членов их отряда, людей Карафы. Все собрались за большим столом, тихо переговаривались и пили вино, которое разливал брат Молчальник. Солдаты были закутаны в плащи и при шпорах — готовы в дорогу.
— Так что же — в Монтальчино, к его «друзьям»? Сидеть и ждать, пока закончится и эта осада? А потом пытаться сломать людей, которые никогда не ломались? Или поехать в Рим и устроить засаду у тюрьмы в надежде на то, что Фуггер посмеет сунуться в нашу паутину? — Джанни перегнулся через стол, приблизив лицо вплотную к англичанину. — Я не намерен возвращаться к кардиналу Карафе и докладывать ему, что провалил первое же его задание. Я слишком долго ждал, чтобы он меня заметил.
Томас вытянул больную ногу и принялся растирать колено.
— Не вижу, чтобы у нас имелись другие варианты. Карафа должен узнать о случившемся. Равно как и посол в Лондоне. Эти… останки. Они были бы полезными очками в шахматной партии, но не они решают исход всей игры.
— Но они решают его! Решают! — Джанни с силой стукнул по столу. — Вы говорите об играх? Вы не знаете, что та ведьма в Англии наложила на моего отца проклятье!
— И грехи отца падут на сына? Так вы ищете отмщения? Или искупления?
— Я ищу славы Божьей, иезуит. — Джанни выдержал пристальный взгляд Томаса. — И поверь мне, я предпочту отправиться во Францию и перерыть там все перекрестки у всех деревень, лишь бы не преклонять колени перед наместником Бога на земле и не говорить ему, что грех Ромбо по-прежнему существует в этом мире.
— Карафа пока не Папа.
— Он будет им. И дар, который я должен положить перед троном Святого Петра, — это шестипалая рука великой еретички Анны Болейн. Я спущусь в самые глубины ада, чтобы отыскать ее.
Молчание, которое воцарилось между ними, разрушил новый голос. Этого голоса до сей поры не слышал никто из них. Более того, его не слышали уже почти двадцать лет. В течение всего этого времени тот человек считал, что ему нечего сказать. Он не был уверен, что и сейчас нашел нечто Достойное того, чтобы нарушить безмолвие, но все-таки заговорил:
— Деревня называется Пон-Сен-Жюст. В одном дне езды от Тура. К югу от нее — перекресток. Там — виселица. В четырех шагах от ее основания, там, где встречаются четыре дороги, зарыта шкатулка. В ней лежит рука Анны Болейн. Пока звучал голос — и еще какое-то время потом, — никто не шевелился, словно эти звуки заключали в себе колдовские чары. Джанни и Томас не сводили друг с друга неподвижных глаз, кубки вина застыли в руках солдат. Голос был хриплым от долгого молчания. Он разнесся по всей трапезной, и каждое слово ощутимо повисало в воздухе, подобно дыму. И, подобно дыму, оно выплывало через открытое окно — наружу, где достигало слуха человека, устроившегося на крыше прямо над собеседниками. Но Эрик даже не пошевелился.
— Откуда ты все это знаешь, брат Молчальник? — мягко спросил Томас.
Тот подумал секунду. Нужно ли добавлять что-то к уже сказанному?
— Я был там. Я видел, как ее закопали.
Он не вспоминал о той ночи на перекрестке в течение девятнадцати лет. Но теперь, под градом устремленных на него вопросительных взглядов, он вспомнил все. Как однорукий человек — тот самый человек, которому нынешним вечером он наливал вино, — выскочил из мусорной кучи под виселицей и всадил кинжал ему в глаз. Как он упал… Его второй глаз, нетронутый, по-прежнему оставался открытым, так что он видел все. Он утратил не жизнь и не зрение, но нечто иное. Мгновение невыносимой боли лишило его способности испытывать чувства. Он по-прежнему видел и слышал, но внешний мир перестал иметь значение. Один мучительный миг — и все события его жизни, все былые триумфы и жестокости, все убитые им мужчины, все женщины, которыми он владел, — все превратилось в плоские тени, танцующие на стене. В то, о чем не стоит говорить.
Но с того момента он помнил все. Он снова видел, как голову его господина, Джанкарло Чибо, отсекает летящий меч, как французский палач, Жан Ромбо, берет руку ведьмы и при свете луны закапывает ее в центре перекрестка.
Общее молчание распространялось, словно круги по воде, и внутри этого безмолвия он вспоминал все дальнейшее. Как уехали Ромбо и остальные, как пришли жители деревни и сочли его мертвым; как взяли его к себе, когда поняли, что он жив: из-за богатой одежды крестьяне решили, что смогут получить за него выкуп. Цирюльник извлек кинжал, застрявший у него в голове. Почему-то, ко всеобщему изумлению, это не убило его, хотя в течение последующих нескольких недель смерть подходила к нему совсем близко. Но когда он выздоровел и по-прежнему не желал говорить, а благодетелям не удалось придумать, как именно заработать на спасенном, они попросту выбросили его на дорогу. Окольными путями она вела его на юг, и он шел и шел, пока одна тропинка не пересекалась с другой, — а он все шел и шел, пока ему не встретился монах, возвращавшийся с паломничества. Добрый человек, который взял его из жалости. И еще потому, что внушительный рост молчальника служил в дороге некоторой защитой. Тот добрый монах привел его в монастырь своего ордена в Ливорно. Молчальник остался в монастыре и после того, как орден был распущен и здание перешло к иезуитам. Он продолжал безмолвно делать то, чем занимался с тех самых пор, как в глаз ему вошел кинжал, изменивший его мир. Он работал в саду и прислуживал путникам и паломникам, которые находили здесь отдых. Если их миски пустели, он накладывал на них еду. Если их кубки осушались, он наполнял их вином. А если им требовалось узнать, где закопана рука Анны Болейн, он говорил им о том, где находится роковой перекресток.
Он наклонился вперед, налил вино и стал ждать. Ему казалось, что теперь, когда он принял решение заговорить, придут и новые слова. Он спокойно дожидался их: молчание его не тревожило. Под именем Молчальника он прожил почти двадцать лет — с тех самых пор, как перестал быть Генрихом фон Золингеном.
* * *
Эрик ничего не мог поделать. Фуггер оказался прав: их слишком много. Джанни и медальон все время находились в гуще людей. Молодой скандинав цеплялся за наличник и слушал поразительный рассказ монаха. Юноша последовал за людьми Карафы в гавань до самого их корабля и даже подумывал о том, не пробраться ли на борт. Однако такой возможности ему не представилось. Кроме того, в голове у него начал звучать незнакомый голос. Этот голос советовал держаться осторожно и не бросаться очертя голову в немедленную атаку. Есть способ получше, нежели быть обнаруженным на борту и утонуть в открытом море.Так что Эрик проводил взглядом корабль, уплывший с ночным приливом, а потом вернулся в сарай на окраине Ливорно. Кратко он пересказал Фуггеру все случившееся.
— Ад разрушил свои цепи.
Фуггер бессильно опустился на старую солому: ноги не держали его. Одного взгляда на человека, который напомнил ему о старом враге, оказалось достаточно, чтобы погнать в ночь беднягу немца, задыхающегося от спазмов в горле. Генрих фон Золинген — ибо то мог быть только он — победил смерть. Эта мысль лишила Фуггера тех жалких крох мужества, которые ему удалось собрать. А Эрик, узнав о том, кем оказался брат Молчальник, только присвистнул:
— Так я видел Буку!
Фон Золинген был кошмарным образом из детства каждого из них, стимулом к хорошему поведению.
— Ну что ж, я рад, что видел, как он уплыл. — Юноша наклонился к Фуггеру, и его лицо раскраснелось от возбуждения. — Они все уехали, Фуггер. Все до одного, включая и то немецкое чудовище. Понимаешь, что это значит?
Фуггер только покачал головой.
— Это значит, что они не отправили известие в Рим. Твой побег не будет наказан. Видно, Джанни полностью поглощен своим великим делом. Это значит, что до их возвращения Мария останется жива. Следовательно, у нас есть время вызволить ее из тюрьмы.
И Эрик улыбнулся. Эта мысль посетила его в доках. Именно потому он допустил, чтобы корабль уплыл без нее. Отсрочка сражения может означать куда более славную победу.
Имя дочери буквально оживило Фуггера. Он с трудом поднялся на ноги.
— Прежде всего Жан должен узнать об этом. О том, зло, в борьбе с которым он чуть не погиб, снова вернулся на землю. Бедняга Жан! Он хочет только одного — отдыха, который вполне заслужил. Однако опасаюсь, что его надлежит вновь проснуться и действовать.
Когда его молодой спутник помог Фуггеру сесть на лошадь и сам устроился позади него, он произнес всего од слово:
— Монтальчино.
Глава 7. КРУШЕНИЕ ВСЕХ НАДЕЖД
Они вышли из леса сразу после рассвета. Хотя весенняя листва распустилась еще не полностью, деревья все же скрыли приближение двух путников. После ночи, проведенной в канаве, тело Жана одеревенело, и каждый шаг отдавался болью, какой бы мягкой ни была почва под ногами.
Дорога вывела на небольшую поляну, окруженную деревьями, преимущественно каштанами. Вся земля здесь была покрыта прошлогодней травой, когда-то похожей на зеленый мех, а теперь бурой и потрескавшейся.
Анна остановилась, огляделась и улыбнулась отцу:
— Когда-то ты здесь попал в ловушку. Мы бросали в тебя каштаны, пока ты не сдался. Помнишь?
Жан повернулся, воткнул палку в землю, тяжко оперся на нее.
— Не помню. Кто же были эти «мы»?
— Все мы. — Анна взяла оплетенную веревкой бутыль, висевшую у нее на шее, откупорила и передала отцу, чтобы тот напился. Утренний воздух был холодным, но с лица его стекал пот. — Эрик, Мария… Джоджо.
Девушка назвала Джанни его детским прозвищем, но это никак не повлияло на отца. Глаза его по-прежнему оставались грустными. Она быстро продолжила:
— Ты заставил нас собрать все наше «оружие», и мама сделала из каштанов отличный пирог. Помнишь?
— Твоя мать, бывало, пекла чудесные пироги.
Жан снова повернулся в сторону дороги. Он ничего этого не помнил да и не хотел вспоминать. Казалось невозможным отделить хорошие воспоминания от плохих.
— Отдохнем здесь немного, отец. Я устала.
И на этот раз Жан даже не посмотрел на дочь, не улыбнулся ее маленькой лжи, вызванной заботой о нем.
— Нет. — Отпив, Жан вернул ей бутыль. — Продолжим путь. Я хочу вернуться в Монтальчино к полуночи.
Дорога вывела на небольшую поляну, окруженную деревьями, преимущественно каштанами. Вся земля здесь была покрыта прошлогодней травой, когда-то похожей на зеленый мех, а теперь бурой и потрескавшейся.
Анна остановилась, огляделась и улыбнулась отцу:
— Когда-то ты здесь попал в ловушку. Мы бросали в тебя каштаны, пока ты не сдался. Помнишь?
Жан повернулся, воткнул палку в землю, тяжко оперся на нее.
— Не помню. Кто же были эти «мы»?
— Все мы. — Анна взяла оплетенную веревкой бутыль, висевшую у нее на шее, откупорила и передала отцу, чтобы тот напился. Утренний воздух был холодным, но с лица его стекал пот. — Эрик, Мария… Джоджо.
Девушка назвала Джанни его детским прозвищем, но это никак не повлияло на отца. Глаза его по-прежнему оставались грустными. Она быстро продолжила:
— Ты заставил нас собрать все наше «оружие», и мама сделала из каштанов отличный пирог. Помнишь?
— Твоя мать, бывало, пекла чудесные пироги.
Жан снова повернулся в сторону дороги. Он ничего этого не помнил да и не хотел вспоминать. Казалось невозможным отделить хорошие воспоминания от плохих.
— Отдохнем здесь немного, отец. Я устала.
И на этот раз Жан даже не посмотрел на дочь, не улыбнулся ее маленькой лжи, вызванной заботой о нем.
— Нет. — Отпив, Жан вернул ей бутыль. — Продолжим путь. Я хочу вернуться в Монтальчино к полуночи.