Страница:
– Ты выиграл, Джекоб. Поцелуй – так поцелуй. Один.
Чтобы окончательно не растерять свою и без того шаткую решимость, она быстро потянулась к нему, чтобы по-сестрински чмокнуть в щеку. Но Джейк угадал ее намерение и тут же перехватил инициативу. Прежде чем ее вытянутые губки успели коснуться его щеки, он повернул голову и быстро поймал своими губами ее рот. Его руки обхватили ее и прижали к себе так, что она не могла вырваться.
Ошеломленный крик замер у нее в горле. Какое-то мгновенье Тори пыталась освободиться, но его сильные пальцы сжали ее голову так, что даже не удалось отвернуться. Колени ее превратились в горячее желе, когда его теплый рот стал ласкать ее губы. Ласкать, уговаривать, дразнить, соблазнять так, как она и вообразить себе не могла. Черты его лица расплылись, закружились перед глазами, ресницы тяжело опустились, зато в остальном все ее естество прямо разбушевалось. В желудке как будто акробаты кувыркались, не хватало воздуха, в ушах звенело и стучало. Она смутно поняла, что это отчаянно бьется ее сердце.
Давление его губ раздвинуло ей губы, чуть-чуть, но достаточно, чтобы язык Джекоба скользнул мимо зубов в рот. Его язык прикоснулся к ее языку, и огненная волна прокатилась у нее по телу, пожаром вспыхнула в животе. Она издала слабый стон, дрожь пробежала по спине, когда его зубы стали слегка покусывать ей нижнюю губку, а потом снова завладели губами. Желание вцепилось в нее яростной хваткой, грешное, чудесное желание, которого она никогда не знала, о котором даже не мечтала.
Все плыло у Тори перед глазами. Она отдалась на волю охвативших ее новых странных ощущений. Ноги у нее подломились, дав возможность Джейку притянуть ее к себе еще ближе, и Тори ощутила, как словно растворяется в нем. Даже сквозь все слои их одежды жар его тела опалял ее, раздувая пламя томления.
Джейк чувствовал, как она проникала в него, отдавалась ему, когда он вел ее через испытание первым настоящим поцелуем. Слабые жалобные звуки, которые она издавала, когда его губы притрагивались, играя, к ее губам, чуть не свели его с ума от желания. Первое робкое прикосновение ее языка, первые неловкие движения ее неумелых губ погнали в его жилах кровь со скоростью пожара в сухом лесу. В жизни у него было много женщин, и большинство из них весьма преуспели в искусстве доставлять удовольствие мужчинам. И тем не менее невинные губы Тори давали ему сейчас столько радости и пробудили такое пронзительное желание, какого он никогда раньше не испытывал.
Его захлестнула волна радости, радости обладания ею, и он бережно прижал ее к себе. Она принадлежала ему. Она была его частью, так же, как рассвет принадлежит утру. Иного он не хотел. Она была нужна ему так сильно… вся: сердце, тело, ум.
Очень медленно и осторожно (о, как осторожно!), собрав остатки самообладания, Джейк отвел свои губы, прервав поцелуй со всей возможной нежностью. Как ни хотел он ее, со страстью, поражающей его самого своим накалом, он понимал, что для Тори это все слишком ново. Больше всего, больше своей алчной страсти, он боялся ее испугать и не осмеливался торопить и нажимать. Она была такой юной, такой невинной и настороженной, как необъезженный жеребенок. Ей нужно было время, чтобы привыкнуть к мысли, что она его хочет, помечтать о нем как о возлюбленном. Ей нужно было время, чтобы начать думать о себе как о женщине, а не монахине. И, как бы больно ему ни было, он постарается дать ей время свыкнуться и смириться со своими пробуждающимися желаниями.
Когда губы Джейка ее покинули и он слегка отодвинулся от нее, Тори возвратилась в реальный мир. Судорожно хватая ртом воздух, заполняя напрягшиеся без него*1 легкие, она ошеломленно уставилась на Джейка, слишком потрясенная, чтобы решить, что именно она чувствует: злость, неудовлетворенность или разочарование (это, пожалуй, больше всего) – или смесь того, и другого, и третьего в сочетании со всевозрастающим ощущением вины.
Это был чудесный поцелуй, похожий на полет падающей звезды в небесах, но теперь, когда он кончился, Тори была растеряна еще больше, чем раньше. Она злилась, что Джекоб обвел ее вокруг пальца, что он осмелился позволить себе такую вольность, вольность, которую она никогда бы ему не разрешила сама. Но со злостью переплелось желание и чувство утраты. Она хотела, чтобы этот изумительный поцелуй длился и длился, чтобы никогда не разжимались твердые руки Джейка, обнимающие ее и его теплые губы на ее губах…
Но теперь, при мысли о том, как охотно откликнулась она на его поцелуй, с какой готовностью подчинилась его воле, Тори возненавидела себя. Как могла она так поступить? Как могла так легко поддаться страсти, этому земному зову его плоти? Неужели все материнские наставления и поучения монахинь можно так легко отбросить? Это дурно, это грех. Ей оставалось всего несколько месяцев до принятия первых обетов, связывающих ее как сестру благодати, и вот как доказала она свою веру, она – будущая невеста Христова.
С отвращением думая о своем и его поведении, Тори отвела свой полный боли взгляд от Джейка.
– Джекоб, ты не должен был так поступать, – проговорила она дрожащим голосом.
Огрубевшие от работы пальцы взяли ее за подбородок и снова повернули ее лицом к лицу.
– Почему же нет, Тори? – спросил он. – Мы оба получили удовольствие. Ты солжешь, если скажешь мне, что это не так.
– Это было неправильно, – сказала она; слезы мучительного раскаяния навернулись ей на глаза и замерцали, как светлячки теплой ночью.
– Потому что ты все еще думаешь обо мне как о своем большом брате?
– Нет, Джекоб. Потому что я собираюсь стать монахиней. Я должна прийти к моим обетам с чистым сердцем, чистая душой и телом.
Боль и гнев сверкнули в его глазах, подбородок окаменел, и он насмешливо поинтересовался:
– А каждое мое прикосновение тебя оскверняет? Не так ли, Виктория? Мои руки и мои губы пачкают тебя?
Одно то, что он назвал ее Викторией, показывало, насколько Джекоб на нее рассердился. Так он называл ее тогда, когда был страшно на нее зол. Она растерянно покачала головой.
– Ты переиначиваешь мои слова, Джекоб. Я со всем не так считаю. Просто для меня это неправильно. Я не должна так поступать.
– Как? Целоваться? Обниматься? – напряженно осведомился он и увидел, как она в подтверждение кивнула.
Он протянул к ней руки и, схватив ее за плечи, затряс так сильно, что у нее зубы застучали.
– Ты – женщина, Виктория. Красивая, желанная женщина из плоти и крови! Будь проклято все! Неужели ты не можешь признаться в этом себе самой? Возможно, лицо у тебя ангельское, но Бог дал тебе тело женщины. Ему предназначено оживать от прикосновения мужчины. Тебе полагается ощущать желание и томление. В этом нет ничего неправильного, так положил Господь Бог. Желание – не грех. Испытывать его хорошо и правильно. Твои груди предназначены вскармливать детей, твои руки – качать их. Твое тело сделано таким образом, чтобы принять мужское, укрыть в себе его семя и носить его детей, а не коптеть в каком-нибудь старом монастыре, пока красота твоя не увянет, а душа не высохнет.
– Джекоб, здесь моей душе грозит больше опасности, чем в монастыре. Там она взмывает в небо, там мое сердце поет от радости. Я пытаюсь объяснить тебе это, но ты отказываешься понимать. Неужели ты не видишь, что я люблю свою жизнь с сестрами! Мои дни полны молитвой и хвалой Господу и таким внутренним покоем, который не поддается описанию. Только другие сестры могут по-настоящему понять то, о чем я пытаюсь тебе рассказать. Мой мир так прекрасен, покой так без мятежен, а благочестие так утоляет душу, что мне больше ничего не нужно. А удовлетворение, которое я получаю, ухаживая за сиротами, наблюдая, как загораются их личики смехом и радостью, стоит любых моих жертв.
– У тебя должны быть свои дети, – продолжал он, нахмурившись, ненавидя тихое сияние, снизошедшее на ее лицо, когда она говорила о своей жизни в монастыре. По силам ли всего лишь муж чине соперничать с этой глубокой верой, особенно такому мужчине, как он?
– Все сироты и есть мои дети. Я люблю каждого из них.
– Я знаю, что ты их любишь, милая, – стараясь говорить рассудительно, ответил он. – Но это не то же самое, что выносить собственных сыновей и дочерей в своем теле, плоть от плоти, кость от кости. Ты никогда не почувствуешь, как ребенок растет и движется в тебе. Неужели ты не мечтаешь ощутить это, Тори? Не почувствуешь себя обману той, если этого не будет? Можешь представить себе на своих руках своего ребенка, порожденного любовью между тобой и любящим тебя человеком? А я действительно люблю тебя. Я хочу дать тебе этих детей, Тори. Я хочу видеть, как ты круглеешь, беременная ими, ощутить, как они движутся в твоем животе. Я хочу взглянуть на лица своих сыновей и дочерей и увидеть твои глаза, твой нос в крошечных детских чертах.
Нежно, горестно, со слезами, сияющими на ее лице, Тори протянула ладонь и приложила к его губам, чтобы заставить их умолкнуть.
– О Джекоб, Джекоб! Не поступай со мной так! Ты заставляешь меня сомневаться во всем, чего я так долго хотела и чем была довольна. Ты потрясаешь опору моего мира, моей веры.
– Я не хочу разрушить твою веру, ангелочек мой, – мягко успокаивал он ее. Его золотистые глаза не отрывались от ее лица, которое он сжал в своих ладонях. – Если хочешь молиться, молись. Хочешь пойти в церковь? Иди. Хочешь учить детей в сиротском приюте? Учи. Я не собираюсь отбирать у тебя твою веру, я хочу твоей любви. Отдай мне свое сердце, Тори, свой ум, свое тело, а Бог пусть оставит себе твою душу. – Нежно поцеловав ее в лоб, он отнял руки от ее лица и, бросив последний задумчивый взгляд, повернулся и оставил ее, растерянную и потрясенную.
Зная, что Джекоб хотел поговорить с доктором Грином, после того как он осмотрит Кармен, Тори побежала искать его. Не сумев найти Джейка в основной части дома и в ближних строениях, она решила, что, возможно, он поехал проверять скот. Уже возвращаясь в дом мимо сгоревшего крыла, она заметила его сквозь пустую оконницу выгоревшей отцовской спальни. Джекоб стоял внутри. Только после убийства Кэролайн видела Тори Джекоба таким подавленным, и сердце ее рванулось к нему разделить печаль.
Не обращая внимания на баррикады из обгоревших досок и мебели, Тори тихонько пробралась к нему. Он стоял, полуотвернувшись от нее, и она увидела, как сгорбились его плечи, сотрясаясь в безмолвных рыданиях. При виде его боли слезы выступили у нее на глазах. Она была почти рядом, когда он наконец заметил ее. Глаза Джекоба блестели непролившимися слезами, резкие складки горя бороздили его лицо, на котором и так, несмотря на его двадцать семь лет, был виден отпечаток тяжелых дней.
Глаза их встретились, взгляды сомкнулись на какой-то бесконечный промежуток времени. Без слов Тори распахнула руки ему навстречу, приглашая разделить боль с ней, найти утешение в ее объятиях. С минуту Джейк колебался, пристыженный тем, что она застигла его в таком уязвимом состоянии, взбунтовалась мужская гордость. Затем каждый из них сделал шаг вперед, к другому, и вот она уже прижимала его к себе, крепко обвив руками.
Его широкие плечи вздрагивали под ее ладонями, она склонила его голову к своему тонкому плечу.
– Ничего, Джекоб, – мягко повторила она баюкающим голосом. – Ничего, это правильно – по нему поплакать. Он был твоим отцом, и ты любил его. Он тоже любил тебя. – Она нежно потянула его вниз, пока они оба не сели на пол, черный от сажи, чего ни один из них не заметил. Она притянула его голову к себе на грудь, прижала к сердцу. Ее руки гладили его темные волосы, она укачивала его и тихо бормотала утешенья.
И тогда он заплакал. Рыданья сотрясали его большое тело, приникшее к ней, как ребенок к матери. Слезы Джейка промочили ей платье, а ее слезы падали на его склоненную голову, как капли дождя. Сердце Тори разрывалось от разделенной печали, от мучительной его потери.
Постепенно его рыдания стихли, но, когда он хотел смущенно отодвинуться от нее, она не разжала объятий.
– Нет, Джекоб. Дай мне подержать тебя. Позволь мне отдать тебе сейчас мою силу.
Он снова расслабился, прислонясь к ней, и так сидели они тихо вместе неизвестно сколько времени, обнимая друг друга. Наконец он заговорил, и голос его звучал глухо и хрипло:
– Наверное, я любил его больше, чем полагал. Никогда бы не подумал, что его смерть будет для меня таким ударом. Мне не хватает этого лысого старика. – Голос его прервался, он подавлял слезы, вновь подступившие к горлу.
– Знаю, Джекоб, – мягко промолвила она. – Знаю.
Еще какое-то время она продолжала прижимать его к себе, потом, вспомнив, почему начала разыскивать его, легко поцеловала в макушку и прошептала:
– Джекоб, доктор скоро уедет. Ты еще хочешь поговорить с ним о маме?
С глубоким вздохом Джейк слегка отодвинулся от своего изголовья, от груди Тори. Он старался не поворачивать к ней голову, чтобы скрыть опухшее от слез лицо, но голос его осип и звучал хрипло:
– Ага. Почему бы тебе не пойти к нему и сказать, что я подойду через несколько минут.
Тонкие пальчики погладили его горящие щеки, невзирая на сопротивление, ласково повернули его лицо. С нежностью, от которой у него перехватило дыхание и которая чуть не заставила его снова заплакать, ее прохладные губы легонько коснулись его опухших век. Затем неожиданно и трогательно ее ласковый язык слизнул соленые слезы с его лица. Как кошка-мать, умывающая своего котенка, Тори успокаивала его своими теплыми влажными ласками.
Джейк знал: проживи он еще хоть сто лет, никогда ему не забыть этого мгновения. Оно сохранился в его сердце как сокровище. Он огорчился, когда Тори осознала, насколько интимным был ее жест, почувствовала неловкость и, дав смущению пересилить свой душевный порыв, отодвинулась от него. Яркие пятна румянца вспыхнули у нее на щеках, она неуклюже поднялась на ноги и пробормотала:
– Пойду скажу доктору Грину, что ты сейчас будешь, – и кинулась из комнаты, не желая и не в силах встретиться взглядом с его растерянными золотыми глазами.
ГЛАВА 5
Чтобы окончательно не растерять свою и без того шаткую решимость, она быстро потянулась к нему, чтобы по-сестрински чмокнуть в щеку. Но Джейк угадал ее намерение и тут же перехватил инициативу. Прежде чем ее вытянутые губки успели коснуться его щеки, он повернул голову и быстро поймал своими губами ее рот. Его руки обхватили ее и прижали к себе так, что она не могла вырваться.
Ошеломленный крик замер у нее в горле. Какое-то мгновенье Тори пыталась освободиться, но его сильные пальцы сжали ее голову так, что даже не удалось отвернуться. Колени ее превратились в горячее желе, когда его теплый рот стал ласкать ее губы. Ласкать, уговаривать, дразнить, соблазнять так, как она и вообразить себе не могла. Черты его лица расплылись, закружились перед глазами, ресницы тяжело опустились, зато в остальном все ее естество прямо разбушевалось. В желудке как будто акробаты кувыркались, не хватало воздуха, в ушах звенело и стучало. Она смутно поняла, что это отчаянно бьется ее сердце.
Давление его губ раздвинуло ей губы, чуть-чуть, но достаточно, чтобы язык Джекоба скользнул мимо зубов в рот. Его язык прикоснулся к ее языку, и огненная волна прокатилась у нее по телу, пожаром вспыхнула в животе. Она издала слабый стон, дрожь пробежала по спине, когда его зубы стали слегка покусывать ей нижнюю губку, а потом снова завладели губами. Желание вцепилось в нее яростной хваткой, грешное, чудесное желание, которого она никогда не знала, о котором даже не мечтала.
Все плыло у Тори перед глазами. Она отдалась на волю охвативших ее новых странных ощущений. Ноги у нее подломились, дав возможность Джейку притянуть ее к себе еще ближе, и Тори ощутила, как словно растворяется в нем. Даже сквозь все слои их одежды жар его тела опалял ее, раздувая пламя томления.
Джейк чувствовал, как она проникала в него, отдавалась ему, когда он вел ее через испытание первым настоящим поцелуем. Слабые жалобные звуки, которые она издавала, когда его губы притрагивались, играя, к ее губам, чуть не свели его с ума от желания. Первое робкое прикосновение ее языка, первые неловкие движения ее неумелых губ погнали в его жилах кровь со скоростью пожара в сухом лесу. В жизни у него было много женщин, и большинство из них весьма преуспели в искусстве доставлять удовольствие мужчинам. И тем не менее невинные губы Тори давали ему сейчас столько радости и пробудили такое пронзительное желание, какого он никогда раньше не испытывал.
Его захлестнула волна радости, радости обладания ею, и он бережно прижал ее к себе. Она принадлежала ему. Она была его частью, так же, как рассвет принадлежит утру. Иного он не хотел. Она была нужна ему так сильно… вся: сердце, тело, ум.
Очень медленно и осторожно (о, как осторожно!), собрав остатки самообладания, Джейк отвел свои губы, прервав поцелуй со всей возможной нежностью. Как ни хотел он ее, со страстью, поражающей его самого своим накалом, он понимал, что для Тори это все слишком ново. Больше всего, больше своей алчной страсти, он боялся ее испугать и не осмеливался торопить и нажимать. Она была такой юной, такой невинной и настороженной, как необъезженный жеребенок. Ей нужно было время, чтобы привыкнуть к мысли, что она его хочет, помечтать о нем как о возлюбленном. Ей нужно было время, чтобы начать думать о себе как о женщине, а не монахине. И, как бы больно ему ни было, он постарается дать ей время свыкнуться и смириться со своими пробуждающимися желаниями.
Когда губы Джейка ее покинули и он слегка отодвинулся от нее, Тори возвратилась в реальный мир. Судорожно хватая ртом воздух, заполняя напрягшиеся без него*1 легкие, она ошеломленно уставилась на Джейка, слишком потрясенная, чтобы решить, что именно она чувствует: злость, неудовлетворенность или разочарование (это, пожалуй, больше всего) – или смесь того, и другого, и третьего в сочетании со всевозрастающим ощущением вины.
Это был чудесный поцелуй, похожий на полет падающей звезды в небесах, но теперь, когда он кончился, Тори была растеряна еще больше, чем раньше. Она злилась, что Джекоб обвел ее вокруг пальца, что он осмелился позволить себе такую вольность, вольность, которую она никогда бы ему не разрешила сама. Но со злостью переплелось желание и чувство утраты. Она хотела, чтобы этот изумительный поцелуй длился и длился, чтобы никогда не разжимались твердые руки Джейка, обнимающие ее и его теплые губы на ее губах…
Но теперь, при мысли о том, как охотно откликнулась она на его поцелуй, с какой готовностью подчинилась его воле, Тори возненавидела себя. Как могла она так поступить? Как могла так легко поддаться страсти, этому земному зову его плоти? Неужели все материнские наставления и поучения монахинь можно так легко отбросить? Это дурно, это грех. Ей оставалось всего несколько месяцев до принятия первых обетов, связывающих ее как сестру благодати, и вот как доказала она свою веру, она – будущая невеста Христова.
С отвращением думая о своем и его поведении, Тори отвела свой полный боли взгляд от Джейка.
– Джекоб, ты не должен был так поступать, – проговорила она дрожащим голосом.
Огрубевшие от работы пальцы взяли ее за подбородок и снова повернули ее лицом к лицу.
– Почему же нет, Тори? – спросил он. – Мы оба получили удовольствие. Ты солжешь, если скажешь мне, что это не так.
– Это было неправильно, – сказала она; слезы мучительного раскаяния навернулись ей на глаза и замерцали, как светлячки теплой ночью.
– Потому что ты все еще думаешь обо мне как о своем большом брате?
– Нет, Джекоб. Потому что я собираюсь стать монахиней. Я должна прийти к моим обетам с чистым сердцем, чистая душой и телом.
Боль и гнев сверкнули в его глазах, подбородок окаменел, и он насмешливо поинтересовался:
– А каждое мое прикосновение тебя оскверняет? Не так ли, Виктория? Мои руки и мои губы пачкают тебя?
Одно то, что он назвал ее Викторией, показывало, насколько Джекоб на нее рассердился. Так он называл ее тогда, когда был страшно на нее зол. Она растерянно покачала головой.
– Ты переиначиваешь мои слова, Джекоб. Я со всем не так считаю. Просто для меня это неправильно. Я не должна так поступать.
– Как? Целоваться? Обниматься? – напряженно осведомился он и увидел, как она в подтверждение кивнула.
Он протянул к ней руки и, схватив ее за плечи, затряс так сильно, что у нее зубы застучали.
– Ты – женщина, Виктория. Красивая, желанная женщина из плоти и крови! Будь проклято все! Неужели ты не можешь признаться в этом себе самой? Возможно, лицо у тебя ангельское, но Бог дал тебе тело женщины. Ему предназначено оживать от прикосновения мужчины. Тебе полагается ощущать желание и томление. В этом нет ничего неправильного, так положил Господь Бог. Желание – не грех. Испытывать его хорошо и правильно. Твои груди предназначены вскармливать детей, твои руки – качать их. Твое тело сделано таким образом, чтобы принять мужское, укрыть в себе его семя и носить его детей, а не коптеть в каком-нибудь старом монастыре, пока красота твоя не увянет, а душа не высохнет.
– Джекоб, здесь моей душе грозит больше опасности, чем в монастыре. Там она взмывает в небо, там мое сердце поет от радости. Я пытаюсь объяснить тебе это, но ты отказываешься понимать. Неужели ты не видишь, что я люблю свою жизнь с сестрами! Мои дни полны молитвой и хвалой Господу и таким внутренним покоем, который не поддается описанию. Только другие сестры могут по-настоящему понять то, о чем я пытаюсь тебе рассказать. Мой мир так прекрасен, покой так без мятежен, а благочестие так утоляет душу, что мне больше ничего не нужно. А удовлетворение, которое я получаю, ухаживая за сиротами, наблюдая, как загораются их личики смехом и радостью, стоит любых моих жертв.
– У тебя должны быть свои дети, – продолжал он, нахмурившись, ненавидя тихое сияние, снизошедшее на ее лицо, когда она говорила о своей жизни в монастыре. По силам ли всего лишь муж чине соперничать с этой глубокой верой, особенно такому мужчине, как он?
– Все сироты и есть мои дети. Я люблю каждого из них.
– Я знаю, что ты их любишь, милая, – стараясь говорить рассудительно, ответил он. – Но это не то же самое, что выносить собственных сыновей и дочерей в своем теле, плоть от плоти, кость от кости. Ты никогда не почувствуешь, как ребенок растет и движется в тебе. Неужели ты не мечтаешь ощутить это, Тори? Не почувствуешь себя обману той, если этого не будет? Можешь представить себе на своих руках своего ребенка, порожденного любовью между тобой и любящим тебя человеком? А я действительно люблю тебя. Я хочу дать тебе этих детей, Тори. Я хочу видеть, как ты круглеешь, беременная ими, ощутить, как они движутся в твоем животе. Я хочу взглянуть на лица своих сыновей и дочерей и увидеть твои глаза, твой нос в крошечных детских чертах.
Нежно, горестно, со слезами, сияющими на ее лице, Тори протянула ладонь и приложила к его губам, чтобы заставить их умолкнуть.
– О Джекоб, Джекоб! Не поступай со мной так! Ты заставляешь меня сомневаться во всем, чего я так долго хотела и чем была довольна. Ты потрясаешь опору моего мира, моей веры.
– Я не хочу разрушить твою веру, ангелочек мой, – мягко успокаивал он ее. Его золотистые глаза не отрывались от ее лица, которое он сжал в своих ладонях. – Если хочешь молиться, молись. Хочешь пойти в церковь? Иди. Хочешь учить детей в сиротском приюте? Учи. Я не собираюсь отбирать у тебя твою веру, я хочу твоей любви. Отдай мне свое сердце, Тори, свой ум, свое тело, а Бог пусть оставит себе твою душу. – Нежно поцеловав ее в лоб, он отнял руки от ее лица и, бросив последний задумчивый взгляд, повернулся и оставил ее, растерянную и потрясенную.
Зная, что Джекоб хотел поговорить с доктором Грином, после того как он осмотрит Кармен, Тори побежала искать его. Не сумев найти Джейка в основной части дома и в ближних строениях, она решила, что, возможно, он поехал проверять скот. Уже возвращаясь в дом мимо сгоревшего крыла, она заметила его сквозь пустую оконницу выгоревшей отцовской спальни. Джекоб стоял внутри. Только после убийства Кэролайн видела Тори Джекоба таким подавленным, и сердце ее рванулось к нему разделить печаль.
Не обращая внимания на баррикады из обгоревших досок и мебели, Тори тихонько пробралась к нему. Он стоял, полуотвернувшись от нее, и она увидела, как сгорбились его плечи, сотрясаясь в безмолвных рыданиях. При виде его боли слезы выступили у нее на глазах. Она была почти рядом, когда он наконец заметил ее. Глаза Джекоба блестели непролившимися слезами, резкие складки горя бороздили его лицо, на котором и так, несмотря на его двадцать семь лет, был виден отпечаток тяжелых дней.
Глаза их встретились, взгляды сомкнулись на какой-то бесконечный промежуток времени. Без слов Тори распахнула руки ему навстречу, приглашая разделить боль с ней, найти утешение в ее объятиях. С минуту Джейк колебался, пристыженный тем, что она застигла его в таком уязвимом состоянии, взбунтовалась мужская гордость. Затем каждый из них сделал шаг вперед, к другому, и вот она уже прижимала его к себе, крепко обвив руками.
Его широкие плечи вздрагивали под ее ладонями, она склонила его голову к своему тонкому плечу.
– Ничего, Джекоб, – мягко повторила она баюкающим голосом. – Ничего, это правильно – по нему поплакать. Он был твоим отцом, и ты любил его. Он тоже любил тебя. – Она нежно потянула его вниз, пока они оба не сели на пол, черный от сажи, чего ни один из них не заметил. Она притянула его голову к себе на грудь, прижала к сердцу. Ее руки гладили его темные волосы, она укачивала его и тихо бормотала утешенья.
И тогда он заплакал. Рыданья сотрясали его большое тело, приникшее к ней, как ребенок к матери. Слезы Джейка промочили ей платье, а ее слезы падали на его склоненную голову, как капли дождя. Сердце Тори разрывалось от разделенной печали, от мучительной его потери.
Постепенно его рыдания стихли, но, когда он хотел смущенно отодвинуться от нее, она не разжала объятий.
– Нет, Джекоб. Дай мне подержать тебя. Позволь мне отдать тебе сейчас мою силу.
Он снова расслабился, прислонясь к ней, и так сидели они тихо вместе неизвестно сколько времени, обнимая друг друга. Наконец он заговорил, и голос его звучал глухо и хрипло:
– Наверное, я любил его больше, чем полагал. Никогда бы не подумал, что его смерть будет для меня таким ударом. Мне не хватает этого лысого старика. – Голос его прервался, он подавлял слезы, вновь подступившие к горлу.
– Знаю, Джекоб, – мягко промолвила она. – Знаю.
Еще какое-то время она продолжала прижимать его к себе, потом, вспомнив, почему начала разыскивать его, легко поцеловала в макушку и прошептала:
– Джекоб, доктор скоро уедет. Ты еще хочешь поговорить с ним о маме?
С глубоким вздохом Джейк слегка отодвинулся от своего изголовья, от груди Тори. Он старался не поворачивать к ней голову, чтобы скрыть опухшее от слез лицо, но голос его осип и звучал хрипло:
– Ага. Почему бы тебе не пойти к нему и сказать, что я подойду через несколько минут.
Тонкие пальчики погладили его горящие щеки, невзирая на сопротивление, ласково повернули его лицо. С нежностью, от которой у него перехватило дыхание и которая чуть не заставила его снова заплакать, ее прохладные губы легонько коснулись его опухших век. Затем неожиданно и трогательно ее ласковый язык слизнул соленые слезы с его лица. Как кошка-мать, умывающая своего котенка, Тори успокаивала его своими теплыми влажными ласками.
Джейк знал: проживи он еще хоть сто лет, никогда ему не забыть этого мгновения. Оно сохранился в его сердце как сокровище. Он огорчился, когда Тори осознала, насколько интимным был ее жест, почувствовала неловкость и, дав смущению пересилить свой душевный порыв, отодвинулась от него. Яркие пятна румянца вспыхнули у нее на щеках, она неуклюже поднялась на ноги и пробормотала:
– Пойду скажу доктору Грину, что ты сейчас будешь, – и кинулась из комнаты, не желая и не в силах встретиться взглядом с его растерянными золотыми глазами.
ГЛАВА 5
Доктор был более, чем когда-либо, озабочен состоянием Кармен.
– Ее легкие очень ослаблены, и при прослушивании мне показалось, что они наполняются жидкостью, – мрачно сообщил он Джейку. – Я сказал бы, что она близится к какому-то кризису, и, преодолеет ли его или нет, угадать невозможно. – Уже собираясь уходить, он добавил: – Посылайте за мной, если понадобится, сделаю что смогу. А пока я велел Розе соорудить над постелью Кармен что-то вроде палатки из одеял. Она должна поставить под них горшки с кипящей водой и листьями коровяка, чтобы облегчить дыхание, и еще я наказал прикладывать Кармен прямо к груди камфорный компресс.
Глотая слезы, Тори спросила слабым голосом, резанувшим Джейка по сердцу:
– Как вы думаете, должны мы послать за отцом Ромеро?
Сожалея, что не может дать другого ответа, доктор кивнул:
– Неплохая мысль, и, так как я поеду к ранчо Шедли мимо церкви, мне не составит труда пере дать отцу Ромеро, чтобы он навестил вас.
Днем приехал молодой священник. От одного его присутствия и молитв Кармен, казалось, стало легче, и Тори порадовалась, что они послали за ним. Он оставался почти до вечера, и Тори нашла время поговорить с ним наедине и исповедаться. Затем, так как Кармен хуже не становилось, добрый отец уехал. Как и доктор, он сказал Тори немедленно позвать его, если он снова понадобится.
– Я приеду в любое время дня и ночи, – пообещал он.
Тори отчаянно молилась за жизнь матери. Она знала, что примет волю Господа, какой бы она ни была, но сию минуту ей было трудно смириться. За то короткое время, что Кармен начала было выздоравливать, они снова стали так же близки, как перед отъездом Тори в монастырь. Хотя матери было трудно говорить, она расспрашивала Тори о ее жизни среди сестер. Ей хотелось знать, была ли Тори счастлива, о чем мечтала, скучала ли по дому и старым друзьям, не жалела ли о своем выборе. Тори долгими часами разговаривала с матерью, все время стараясь скрыть свою все возрастающую растерянность, свои новые мучительные отношения с Джейком. Она проявляла чудеса изворотливости при любом упоминании о Рое, инстинктивно понимая, что Кармен еще недостаточно окрепла, чтобы вынести известие о его смерти. Вместо этого она читала ей, расчесывала волосы, болтала о друзьях и соседях. Она рассказывала ей все мало-мальски интересные подробности своего пребывания в монастыре, а когда Кармен хотелось поговорить самой, Тори расспрашивала мать о том, что произошло на ранчо в ее отсутствие.
Теперь легкие Кармен были так переполнены застоявшейся жидкостью, что она почти не могла дышать, не то что говорить. Тори могла лишь сидеть у постели матери, молиться за нее, держать за руку и утешать – в меру своих слабых возможностей. Хотя она была благодарна судьбе за каждую минуту, что они проводили вместе, ей хотелось большего… несравненно большего… Она хотела, чтобы мать совсем поправилась. Это стало главной ее молитвой, которую она повторяла дрожащими губами снова и снова. Но, несмотря на всю свою веру, она боялась, что на этот раз одних молитв будет мало.
Джейк не обратил особого внимания, когда Тори в тот вечер не стала обедать, а просто составила компанию за обеденным столом ему и отцу Ромеро. Она была расстроена и очень встревожена состоянием матери и выглядела совсем удрученной и подавленной. Во время разговора она старалась не встречаться с Джейком взглядом, и он решил, что она снова почувствовала себя неловко. Впрочем, Джейк и сам был смущен. Этим утром он впервые после смерти Роя дал волю своему горю. Напряжение давно копилось и наконец прорвалось, он расплакался, как ребенок. Но Тори была такой милой; хорошо, когда есть кому в такую минуту тебя обнять и разделить твое горе.
Когда Тори на следующее утро не вышла к завтраку, а потом и к ленчу, он попытался не обращать на это внимания. Но когда подали обед, а ее стул оставался свободным, Джейк поймал Розу и спросил, что происходит. Роза, пожав плечами, сказала:
– Я знаю только то, что вижу, сеньор Джекоб. С тех пор как приходил отец Ромеро, сеньорита Тори только и знает, что молится и сидит с матерью. Когда ни зайдешь, всегда она на коленях, голова опущена к четкам. Даже по ночам я слышу, что она не спит в своей комнате, а молится.
Губы Джейка сжались.
– Приведи ее, Роза. Скажи, что я хочу с ней поговорить. Сейчас же.
Когда Тори вошла в комнату. Джейк кивнул ей на стул.
– Садись и ешь, пока еда не остыла, Тори. Она села, но есть не стала.
– Я не могу, Джекоб.
– Можешь и будешь, – упрямо возразил он. – Ты хочешь заболеть? Что с тобой?
– Ничего. Я просто пока не могу есть.
– Почему?
Она бросила на него яростный взгляд, говоривший, что это не его дело, но когда он сурово ответил ей тем же, она призналась:
– Я пощусь, Джекоб. Если хочешь знать, это входит в мое покаяние.
– Какое покаяние? – жестко допытывался он.
– В епитимью, которую отец Ромеро наложил на меня после того, как выслушал вчера мою исповедь. Я же говорила тебе, что я неправильно поступила, переодевшись в мирскую одежду. Я просила тебя вернуть мне мою рясу. Теперь придется расплачиваться за твое упрямство и за свои грехи. Отец Ромеро обещал мне, когда придет, принести другую рясу, и он не в восторге от той роли, которую ты в этом сыграл.
– Хуже того, отныне причин для восторгов будет у него еще меньше, – твердо заявил Джейк. – Я уже говорил тебе, что в этом доме постов не будет. И не шутил. Ты сейчас поешь, Тори, даже если мне придется привязать тебя к этому стулу и кормить, как ребенка, – и, поймав на себе ее непокорный взгляд, предостерег: – Попробуй только не подчиниться, Тори. Только посмей…
С угрюмым видом Тори взяла ложку и начала есть суп, а начав есть, не могла остановиться. У нее разыгрался бешеный аппетит, и в течение нескольких минут она, как волк, уничтожила остальную еду, стараясь не обращать внимания на смешки и ехидные комментарии Джекоба:
– Не съешь рисунок с тарелки, дорогая. У Розы на кухне есть еще еда, не волнуйся.
Когда Тори закончила свою трапезу и отодвинулась от стола, ее охватило чувство вины за свою слабость. Точно поняв выражение ее лица, Джейк сказал:
– Если тебе действительно необходимо наказать себя, думаю, мы сможем что-то придумать без твоего голодания. У меня создалось впечатление, что тебе нравится стоять на коленях, скрести и мыть. Что ж, после пожара этому дому не помешает хорошая уборка. Раз ты все равно проводишь на коленях день и ночь, мы можем убить одним выстрелом двух зайцев. Ты можешь чистить и молиться одновременно. – Он отодвинулся от стола, неприятно усмехнулся и направился к двери. – Начни с залы и постарайся отмыть ее как следует, потому что я проверю, когда ты закончишь.
Она яростно сверкнула глазами.
– Ты тиран, Джекоб Бэннер! – крикнула она ему в спину. – Почему ты не купишь себе остров и не объявишь его своей страной? Из тебя выйдет великолепный король!
Джейк рассмеялся:
– Приступай к делу, Тори. Только ничего не трогай в комнате Роя, пока я тебе не скажу.
Джейк не хотел, чтобы комнату Роя тревожили, хватит того, что уже сделано. У него имелись на то причины, было нечто такое в этой комнате, что его беспокоило, но он не мог толком понять, что именно. В очередной раз стоял он посреди отцовской спальни и, нахмурясь, оглядывался по сторонам. Что-то здесь не так, что-то не на месте. Что же такое заставляет его стискивать зубы и морщить лоб так, что волосы на голове ходят ходуном?
Прищуренные глаза Джекоба обшаривали комнату, разглядывая поодиночке каждую подробность. Постель стояла там же, где всегда, матрас и постельное белье обугленными клочьями валялись между остатками сгоревшей, перекошенной кроватной рамы. Рядом стоял ночной столик, чтобы Рою было удобно ночью дотягиваться до очков и лампы. Подойдя поближе, Джейк увидел, что очки Роя стали просто оплавленным металлом с растрескавшимся стеклом и припаялись к верхней крышке столика. Металлическая пепельница превратилась в бесформенный ком, внутри которого видны были сгоревшие остатки сигары. Лампа грудой зазубренных осколков лежала на полу с другой стороны кровати. Но где же маленький колокольчик, всегда находившийся на столике и бывший для Роя единственным средством, если нужно позвать кого-либо среди ночи? Почему он им не воспользовался? Или Рой задохнулся дымом до того, как успел до него дотянуться?
Обыскивая комнату, Джейк наконец заметил частично оплавившийся колокольчик в дальнем углу комнаты. Почему он здесь? Может, Рой позвонил, а потом разозлился, что никто не идет, и зашвырнул колокольчик в угол? Если это так, значит, он проснулся. Но если он не спал, почему никого не дозвался? Почему его никто не слышал? И когда упала на пол лампа? Может быть, Рой случайно сбросил ее со столика, и от этого начался пожар, а вовсе не оттого, что он курил в постели, как все считали? И вдруг глаза Джейка расширились, до него дошло… лампа лежала на полу не с той стороны кровати! Если бы лампа упала со столика, она была бы с правой стороны, а не с левой, где сейчас валялись осколки.
Совсем озадаченный, Джейк продолжал осматривать комнату в поисках подтверждения растущих подозрений. Темные брови его сошлись, когда он заметил, что кресло-коляска Роя стоит не рядом с кроватью, а в противоположном углу комнаты. Когда и как оно туда попало? Отодвинули ли его работники ранчо, когда поднимали с кровати тело отца? Ясно одно: кресло находится не на своем обычном месте, рядом с кроватью, чтобы Рой мог легко перебраться в него, когда захочет. Внимательно осмотрев кресло, жалобно осевшее на бок на сгоревших деревянных колесах, Джейк решил, что работники здесь ни при чем. Конечно, он спросит, но, судя по всему, его после пожара не двигали.
И почему в комнате до сих пор стоит сильный запах керосина? Несомненно, он вытек из лампы, когда она разбилась, послужив, возможно, началом пожара, но запах был слишком силен. Комната пропиталась им насквозь. Даже противоположная от кровати стена воняла так, будто здесь все хорошенько облили и подожгли.
Неужели так оно и было? Может быть, эта мысль и стучалась все время в сознание Джейка? Мог ли кто-то незаметно войти в комнату, скажем, через двери, выходящие во двор, и нарочно устроить пожар, предварительно убив Роя или оглушив и оставив без сознания, чтобы он сгорел заживо? Может быть, именно убийца отшвырнул в другой конец комнаты колокольчик, возможно, когда Рой проснулся и пытался позвать на помощь? Боролся ли Рой со своим убийцей? Или этот человек пытался представить пожар случайностью, разбив керосиновую лампу, но сделав это неумело, бросив ее на пол не с той стороны кровати?
Джейка затошнило… буквально затошнило от этих мыслей, вихрем взметнувшихся в голове. Или он ошибается, или его отец был убит! Кто-то устроил пожар, отодвинул кресло-коляску Роя, чтобы инвалид не мог до него дотянуться, и оставил его умирать чудовищной смертью. Джейк мог надеяться разве на то, что отец в это время был без сознания.
Джейк стал задыхаться и, шатаясь выбрался из комнаты в состоянии какого-то оцепенения. Голова и желудок взбунтовались при одной лишь мысли о таком исходе, и вместе с тем он нутром чуял, что прав. Пожар этот не был случайным, как думали здесь все. Кто-то намеренно убил Роя Бэннера. И считает, что ему удалось безнаказанно проделать это. Но кто? И почему? С какой целью? Джейк собирался разобраться в этом, а когда разберется, то убийца дорого заплатит. Так же дорого, как убийцы Кэролайн… своей собственной жизнью.
– Ее легкие очень ослаблены, и при прослушивании мне показалось, что они наполняются жидкостью, – мрачно сообщил он Джейку. – Я сказал бы, что она близится к какому-то кризису, и, преодолеет ли его или нет, угадать невозможно. – Уже собираясь уходить, он добавил: – Посылайте за мной, если понадобится, сделаю что смогу. А пока я велел Розе соорудить над постелью Кармен что-то вроде палатки из одеял. Она должна поставить под них горшки с кипящей водой и листьями коровяка, чтобы облегчить дыхание, и еще я наказал прикладывать Кармен прямо к груди камфорный компресс.
Глотая слезы, Тори спросила слабым голосом, резанувшим Джейка по сердцу:
– Как вы думаете, должны мы послать за отцом Ромеро?
Сожалея, что не может дать другого ответа, доктор кивнул:
– Неплохая мысль, и, так как я поеду к ранчо Шедли мимо церкви, мне не составит труда пере дать отцу Ромеро, чтобы он навестил вас.
Днем приехал молодой священник. От одного его присутствия и молитв Кармен, казалось, стало легче, и Тори порадовалась, что они послали за ним. Он оставался почти до вечера, и Тори нашла время поговорить с ним наедине и исповедаться. Затем, так как Кармен хуже не становилось, добрый отец уехал. Как и доктор, он сказал Тори немедленно позвать его, если он снова понадобится.
– Я приеду в любое время дня и ночи, – пообещал он.
Тори отчаянно молилась за жизнь матери. Она знала, что примет волю Господа, какой бы она ни была, но сию минуту ей было трудно смириться. За то короткое время, что Кармен начала было выздоравливать, они снова стали так же близки, как перед отъездом Тори в монастырь. Хотя матери было трудно говорить, она расспрашивала Тори о ее жизни среди сестер. Ей хотелось знать, была ли Тори счастлива, о чем мечтала, скучала ли по дому и старым друзьям, не жалела ли о своем выборе. Тори долгими часами разговаривала с матерью, все время стараясь скрыть свою все возрастающую растерянность, свои новые мучительные отношения с Джейком. Она проявляла чудеса изворотливости при любом упоминании о Рое, инстинктивно понимая, что Кармен еще недостаточно окрепла, чтобы вынести известие о его смерти. Вместо этого она читала ей, расчесывала волосы, болтала о друзьях и соседях. Она рассказывала ей все мало-мальски интересные подробности своего пребывания в монастыре, а когда Кармен хотелось поговорить самой, Тори расспрашивала мать о том, что произошло на ранчо в ее отсутствие.
Теперь легкие Кармен были так переполнены застоявшейся жидкостью, что она почти не могла дышать, не то что говорить. Тори могла лишь сидеть у постели матери, молиться за нее, держать за руку и утешать – в меру своих слабых возможностей. Хотя она была благодарна судьбе за каждую минуту, что они проводили вместе, ей хотелось большего… несравненно большего… Она хотела, чтобы мать совсем поправилась. Это стало главной ее молитвой, которую она повторяла дрожащими губами снова и снова. Но, несмотря на всю свою веру, она боялась, что на этот раз одних молитв будет мало.
Джейк не обратил особого внимания, когда Тори в тот вечер не стала обедать, а просто составила компанию за обеденным столом ему и отцу Ромеро. Она была расстроена и очень встревожена состоянием матери и выглядела совсем удрученной и подавленной. Во время разговора она старалась не встречаться с Джейком взглядом, и он решил, что она снова почувствовала себя неловко. Впрочем, Джейк и сам был смущен. Этим утром он впервые после смерти Роя дал волю своему горю. Напряжение давно копилось и наконец прорвалось, он расплакался, как ребенок. Но Тори была такой милой; хорошо, когда есть кому в такую минуту тебя обнять и разделить твое горе.
Когда Тори на следующее утро не вышла к завтраку, а потом и к ленчу, он попытался не обращать на это внимания. Но когда подали обед, а ее стул оставался свободным, Джейк поймал Розу и спросил, что происходит. Роза, пожав плечами, сказала:
– Я знаю только то, что вижу, сеньор Джекоб. С тех пор как приходил отец Ромеро, сеньорита Тори только и знает, что молится и сидит с матерью. Когда ни зайдешь, всегда она на коленях, голова опущена к четкам. Даже по ночам я слышу, что она не спит в своей комнате, а молится.
Губы Джейка сжались.
– Приведи ее, Роза. Скажи, что я хочу с ней поговорить. Сейчас же.
Когда Тори вошла в комнату. Джейк кивнул ей на стул.
– Садись и ешь, пока еда не остыла, Тори. Она села, но есть не стала.
– Я не могу, Джекоб.
– Можешь и будешь, – упрямо возразил он. – Ты хочешь заболеть? Что с тобой?
– Ничего. Я просто пока не могу есть.
– Почему?
Она бросила на него яростный взгляд, говоривший, что это не его дело, но когда он сурово ответил ей тем же, она призналась:
– Я пощусь, Джекоб. Если хочешь знать, это входит в мое покаяние.
– Какое покаяние? – жестко допытывался он.
– В епитимью, которую отец Ромеро наложил на меня после того, как выслушал вчера мою исповедь. Я же говорила тебе, что я неправильно поступила, переодевшись в мирскую одежду. Я просила тебя вернуть мне мою рясу. Теперь придется расплачиваться за твое упрямство и за свои грехи. Отец Ромеро обещал мне, когда придет, принести другую рясу, и он не в восторге от той роли, которую ты в этом сыграл.
– Хуже того, отныне причин для восторгов будет у него еще меньше, – твердо заявил Джейк. – Я уже говорил тебе, что в этом доме постов не будет. И не шутил. Ты сейчас поешь, Тори, даже если мне придется привязать тебя к этому стулу и кормить, как ребенка, – и, поймав на себе ее непокорный взгляд, предостерег: – Попробуй только не подчиниться, Тори. Только посмей…
С угрюмым видом Тори взяла ложку и начала есть суп, а начав есть, не могла остановиться. У нее разыгрался бешеный аппетит, и в течение нескольких минут она, как волк, уничтожила остальную еду, стараясь не обращать внимания на смешки и ехидные комментарии Джекоба:
– Не съешь рисунок с тарелки, дорогая. У Розы на кухне есть еще еда, не волнуйся.
Когда Тори закончила свою трапезу и отодвинулась от стола, ее охватило чувство вины за свою слабость. Точно поняв выражение ее лица, Джейк сказал:
– Если тебе действительно необходимо наказать себя, думаю, мы сможем что-то придумать без твоего голодания. У меня создалось впечатление, что тебе нравится стоять на коленях, скрести и мыть. Что ж, после пожара этому дому не помешает хорошая уборка. Раз ты все равно проводишь на коленях день и ночь, мы можем убить одним выстрелом двух зайцев. Ты можешь чистить и молиться одновременно. – Он отодвинулся от стола, неприятно усмехнулся и направился к двери. – Начни с залы и постарайся отмыть ее как следует, потому что я проверю, когда ты закончишь.
Она яростно сверкнула глазами.
– Ты тиран, Джекоб Бэннер! – крикнула она ему в спину. – Почему ты не купишь себе остров и не объявишь его своей страной? Из тебя выйдет великолепный король!
Джейк рассмеялся:
– Приступай к делу, Тори. Только ничего не трогай в комнате Роя, пока я тебе не скажу.
Джейк не хотел, чтобы комнату Роя тревожили, хватит того, что уже сделано. У него имелись на то причины, было нечто такое в этой комнате, что его беспокоило, но он не мог толком понять, что именно. В очередной раз стоял он посреди отцовской спальни и, нахмурясь, оглядывался по сторонам. Что-то здесь не так, что-то не на месте. Что же такое заставляет его стискивать зубы и морщить лоб так, что волосы на голове ходят ходуном?
Прищуренные глаза Джекоба обшаривали комнату, разглядывая поодиночке каждую подробность. Постель стояла там же, где всегда, матрас и постельное белье обугленными клочьями валялись между остатками сгоревшей, перекошенной кроватной рамы. Рядом стоял ночной столик, чтобы Рою было удобно ночью дотягиваться до очков и лампы. Подойдя поближе, Джейк увидел, что очки Роя стали просто оплавленным металлом с растрескавшимся стеклом и припаялись к верхней крышке столика. Металлическая пепельница превратилась в бесформенный ком, внутри которого видны были сгоревшие остатки сигары. Лампа грудой зазубренных осколков лежала на полу с другой стороны кровати. Но где же маленький колокольчик, всегда находившийся на столике и бывший для Роя единственным средством, если нужно позвать кого-либо среди ночи? Почему он им не воспользовался? Или Рой задохнулся дымом до того, как успел до него дотянуться?
Обыскивая комнату, Джейк наконец заметил частично оплавившийся колокольчик в дальнем углу комнаты. Почему он здесь? Может, Рой позвонил, а потом разозлился, что никто не идет, и зашвырнул колокольчик в угол? Если это так, значит, он проснулся. Но если он не спал, почему никого не дозвался? Почему его никто не слышал? И когда упала на пол лампа? Может быть, Рой случайно сбросил ее со столика, и от этого начался пожар, а вовсе не оттого, что он курил в постели, как все считали? И вдруг глаза Джейка расширились, до него дошло… лампа лежала на полу не с той стороны кровати! Если бы лампа упала со столика, она была бы с правой стороны, а не с левой, где сейчас валялись осколки.
Совсем озадаченный, Джейк продолжал осматривать комнату в поисках подтверждения растущих подозрений. Темные брови его сошлись, когда он заметил, что кресло-коляска Роя стоит не рядом с кроватью, а в противоположном углу комнаты. Когда и как оно туда попало? Отодвинули ли его работники ранчо, когда поднимали с кровати тело отца? Ясно одно: кресло находится не на своем обычном месте, рядом с кроватью, чтобы Рой мог легко перебраться в него, когда захочет. Внимательно осмотрев кресло, жалобно осевшее на бок на сгоревших деревянных колесах, Джейк решил, что работники здесь ни при чем. Конечно, он спросит, но, судя по всему, его после пожара не двигали.
И почему в комнате до сих пор стоит сильный запах керосина? Несомненно, он вытек из лампы, когда она разбилась, послужив, возможно, началом пожара, но запах был слишком силен. Комната пропиталась им насквозь. Даже противоположная от кровати стена воняла так, будто здесь все хорошенько облили и подожгли.
Неужели так оно и было? Может быть, эта мысль и стучалась все время в сознание Джейка? Мог ли кто-то незаметно войти в комнату, скажем, через двери, выходящие во двор, и нарочно устроить пожар, предварительно убив Роя или оглушив и оставив без сознания, чтобы он сгорел заживо? Может быть, именно убийца отшвырнул в другой конец комнаты колокольчик, возможно, когда Рой проснулся и пытался позвать на помощь? Боролся ли Рой со своим убийцей? Или этот человек пытался представить пожар случайностью, разбив керосиновую лампу, но сделав это неумело, бросив ее на пол не с той стороны кровати?
Джейка затошнило… буквально затошнило от этих мыслей, вихрем взметнувшихся в голове. Или он ошибается, или его отец был убит! Кто-то устроил пожар, отодвинул кресло-коляску Роя, чтобы инвалид не мог до него дотянуться, и оставил его умирать чудовищной смертью. Джейк мог надеяться разве на то, что отец в это время был без сознания.
Джейк стал задыхаться и, шатаясь выбрался из комнаты в состоянии какого-то оцепенения. Голова и желудок взбунтовались при одной лишь мысли о таком исходе, и вместе с тем он нутром чуял, что прав. Пожар этот не был случайным, как думали здесь все. Кто-то намеренно убил Роя Бэннера. И считает, что ему удалось безнаказанно проделать это. Но кто? И почему? С какой целью? Джейк собирался разобраться в этом, а когда разберется, то убийца дорого заплатит. Так же дорого, как убийцы Кэролайн… своей собственной жизнью.