Хатсон Шон. Отбросы

   Гарольд с трудом проглотил слюну, но ничего не сказал. Мягко, почти бессознательно он коснулся изуродованной щеки и подумал об ужасном, невыносимом жаре внутри топки, и вновь в его сознании возникли образы горящих в огне матери и брата. Гривс только что сказал ему, что им придется выполнить кое-какую работу... Какую же? Голова шла кругом.
   Пока они ждали лифт, у Гарольда взмокла спина.
   Без какой-либо видимой причины он ощутил, как его охватывает ужас.

* * *

   До обеда Гривс проводил с Гарольдом экскурсию по больнице. Он рассказывал новичку о его обязанностях, показывал, где что находится, представлял его другим сотрудникам, и только у двух из них при виде Гарольда лица остались невозмутимыми. Гривс доброжелательно болтал на разные темы: о погоде, своей работе, футболе, политике... И Гарольд слушал его: По крайней мере, делал вид, что слушает. Мысли же его были далеко, его занимало послеобеденное время, когда они с Гривсом снова пойдут в котельную.
   В час пятнадцати оба отправились в больничную столовую, чтобы пообедать. Гарольд взял пару сосисок и гарнир, но едва поковырял в тарелке вилкой. Гривс же, со ртом, набитым рыбой и жареным картофелем, продолжал беззаботно болтать, однако беспокойное состояние Гарольда постепенно передалось и ему. Потягивая чай из огромной кружки, он спросил:
   — Что случилось, Гарольд?
   Гарольд вздрогнул, огляделся по сторонам. Столовую заполняли медсестры, санитары, врачи. Все вокруг уже ели и разговаривали. Равномерный гул голосов напоминал жужжание генератора.
   — Это связано с котельной? — осторожно поинтересовался Гривс, видя, как нервничает его подопечный.
   — Я боюсь огня, — признался Гарольд.
   Гривс поверх края кружки внимательно посмотрел на своего напарника по предстоящей работе.
   — Извините, что спрашиваю... — Он старательно подбирал слова. — Ваше лицо... Это... ожог?
   Гарольд кивнул.
   — У меня он с четырнадцати лет, — пояснил Гарольд, но продолжать не стал. Остальное... к чему вспоминать и говорить об этом? Он попытался улыбнуться, тон его немного смягчился. — Надеюсь, со временем мой страх пройдет.
   Гривс понимающе кивнул и сделал большой глоток чая. Они сидели, беседовали, и Гарольд наконец тоже заговорил. Утренние видения отступили. Он расслабился, успокаивая себя тем, что напряжение, видимо, вызвано первым рабочим днем, его первым в жизни рабочим днем. Гривс ненавязчиво расспрашивал о психиатрической лечебнице, и Гарольд отвечал на вопросы честно и без утайки. Ему не было стыдно оттого, что тридцать пять лет он провел в сумасшедшем доме. Стыд, с которым он жил все эти годы, имел отношение к другому, к тому, что только что вскользь затронул Гривс. На его счастье, чернокожий санитар не любопытствовал, каким образом четырнадцатилетний мальчик оказался в дурдоме, а Гарольд не имел ни малейшего желания добровольно об этом рассказывать.
   Наконец Гривс закончил трапезу и отодвинул тарелку, одновременно заглядывая в кружку, не осталось ли чего. С удовлетворением погладил живот и улыбнулся напарнику, который ответил ему тем же. Гарольд поглядел по сторонам, и взгляд его упал на сидевшую неподалеку компанию медсестер. Каждой из этих юных созданий было не больше двадцати, все хорошенькие, пухленькие, как и положено быть девушкам этой профессии.
   Зрелище захватило его. Самая молоденькая, шатенка, со спрятанными под белую шапочку волосами, почувствовала явный интерес мужчины и улыбнулась ему. Гарольд с улыбкой опустил глаза, потянувшись рукой к изувеченной стороне лица жестом, давно вошедшим в привычку. Покраснев, обернулся к улыбавшемуся Гривсу.
   — Вы женаты? — поинтересовался Гарольд.
   — Да, — ответил его коллега.
   — А как зовут вашу жену?
   — Линда. Мы женаты уже двадцать лет.
   Гарольд кивнул. Интересно, каково это — быть женатым, когда о тебе кто-то заботится, нуждается в тебе? Наверное, это так здорово, когда тебя хотят и любят. Когда-то и он любил свою мать, но это было так давно, что представить себе подобное чувство теперь казалось уже невозможно. Правда, нередко Гарольд ощущал пустоту. Он нуждался в чьем-то внимании. Перспектива закончить земные дни наедине лишь с жуткими воспоминаниями пугала его, но и в равной мере страшила боязнь, что кто-то разделит их с ним. Пирс судорожно сглотнул.
   Гривс легонько стукнул по столу.
   — Ну, нам нужно идти. Думаю, пора браться за работу.
   Гарольд кивнул и последовал за напарником, оставляя позади оживленный гомон столовой.
   Вторую половину дня он усердно трудился на третьем этаже, подметая и натирая до блеска линолеум в холле между палатами ЗА и ЗБ. Гарольд ворчал на посетителей, которые оставляли грязные следы (шел дождь) на сверкающем полу, снова и снова драил и скреб.
   В начале четвертого пришел Уинстон Гривс. Гарольд аккуратно сложил моющие средства, щетки и тряпки в шкафчик, указанный Гривсом, и последовал за своим напарником к лифту. Старший санитар нажал кнопку, и они стали спускаться вниз.
   Гарольд чувствовал, что внутри у него снова все холодеет. Чем ниже они спускались, тем явственнее давало о себе знать необъяснимое дурное предчувствие.
   Лифт, вздрогнув, остановился, двери открылись. Мужчины вышли и тут же попали в объятия холода. Двинулись в конец коридора, к одной из лабораторий, около которой примостилась каталка. На передвижном столе что-то лежало, покрытое пластиком. С одного края каталки свисали два передника. Гривс протянул один Гарольду и велел надеть. Гарольд повиновался, одновременно натягивая резиновые перчатки, тоже полученные от Гривса. Оба санитара, экипированные таким образом, направились к котельной, толкая впереди себя стол на колесиках.
   Открыв дверь, Гарольд снова окунулся в волну тепла, вдохнул спертый воздух, насыщенный угольной пылью. Он видел, как черные частицы кружат по комнате. Кучи грязного белья лежали развороченными, будто кто-то здесь что-то искал. Часть белья исчезла.
   — Оставшееся придется сжечь, — решил Гривс, указывая на источавшие зловоние простыни.
   Он толкнул стол ближе к топке и сунул руки в лежавшие тут же рукавицы, взял гаечный ключ и с его помощью стал открывать печную заслонку. Ржавая дверца отворилась, и волна горячего воздуха вырвалась наружу, заставив обоих мужчин отпрянуть и задержать дыхание. Гарольд застыл, словно завороженный, уставившись в пылающую утробу печи. Внутри топки, напоминавшей пасть огнедышащего дракона, бушевали желто-белые языки пламени. «Прямо, как у ворот ада», — подумал Гарольд.
   — Принесите простыни, — попросил Гривс. — Сначала разделаемся с ними.
   Но Гарольд оцепенело замер, явно загипнотизированный танцем огня в топке, принимавшего самые причудливые формы. Из пылающего нутра исходил глухой угрожающий рев. Даже с расстояния в шесть футов жар касался Гарольда, заставляя отступить.
   — Гарольд, — повысил голос Гривс, — простыни!
   Тот очнулся, кивнул и пошел в угол котельной, собрав в охапку столько замаранных простыней, сколько смог унести. Зловоние стало непереносимым, и ему делалось дурно. Часть экскрементов попала на его передник, и Гарольд, вздрогнув, даже задержал дыхание, пока подбирался к топке. Гривс хватал белье и запихивал его кочергой в бушевавший огонь. Буйство огня немного уменьшилось, но даже влажные, пропитанные кровью и мочой простыни быстро исчезали в прожорливом пламени. Из разверзнутой пасти печи повалил черный ядовитый дым, заставивший обоих мужчин закашляться.
   — Терпеть не могу эту работенку, — признался, выдохнув, Гривс, продолжая подбрасывать в огонь смердящую ткань.
   Гарольд возвратился с последней охапкой загаженного белья и стал помогать напарнику заталкивать его в топку, наблюдая за тем, как пламя пожирает добычу.
   — Те тележки очистим позднее. — Гривс указал подбородком на зловонные передвижные столы в углу котельной.
   Гарольд машинально кивнул. Теперь взгляд его был прикован к стоявшей перед ними каталке с чем-то, что скрывал пластик. Он наблюдал, как Гривс сдернул покрывало, открыв то, что лежало под ним.
   Гарольд громко застонал и опять отпрянул, повернув лицо в сторону. Его единственный живой глаз уставился в пол, стеклянный же безучастно следил за происходящим. Он стиснул зубы, пытаясь бороться с рвотными позывами и спазмами, пульсировавшими в желудке. На висках вздулись вены, тело тряслось.
   На подносе, в луже темной жидкости, лежал зародыш, не более шести дюймов, с огромной головой и черными провалами глаз. Его слегка отмыли после отделения патологии, но все же следы повреждений были явными. Из запекшегося узелка пупка сочилась густая желтоватая жидкость. Крошечный рот был открыт. Вокруг головы, выглядевшей бесформенной мягкой массой, скопилось много крови.
   Весь этот едва начавший развиваться эмбрион напоминал студенистый, съежившийся комок, грозивший распасться при малейшем прикосновении.
   Гривс наблюдал, как Гарольд отступил еще на шаг.
   — Не очень-то приятное зрелище, да? — заметил негр, явно не слишком впечатлительный. Да и с какой стати, если он уже много раз сталкивался с подобными вещами? У Гарольда перехватило горло, и он обеими руками вцепился в стол, чтобы не упасть. Его взгляд был прикован к зародышу, сердце в груди Пирса бешено колотилось. Гривс взял большие хирургические щипцы, лежавшие рядом с подносом, попытавшись ухватить ими голову зародыша, что было не так-то просто: он то и дело выскальзывал. От растревоженных крошечных останков начал исходить тяжелый запах крови, гноя и химикалиев. Гривс поморщил нос. Наконец почти с отвращением ухватил и бросил зародыша в топку. Пламя тут же набросилось на добычу, последовала серия громких хлопков и шипящих звуков.
   Гарольд не отрывал взгляда от топки.
   — Гордон, — прошептал он, не спуская глаз с исчезнувшего зародыша, в считанные секунды превратившегося в пепел.
   Он думал о брате.
   — Гордон!.. — заскулил он.
   На этот раз не было крика. Его мать не бросилась в адское пламя, чтобы вынуть из него крошечное существо. На этот раз ничего подобного не произошло. Только страшное ощущение опустошенности. Холодная дрожь, будто кто-то ножом мясника отрезал ему гениталии и вспорол живот. Он чувствовал себя так, словно ему выпотрошили кишки.
   Гривс толкнул дверцу топки, завернул болт гаечным ключом и положил ключ на место. Обернувшись к Гарольду, заметил, что того слегка покачивает, и на мгновение старший санитар подумал, что его напарник сейчас потеряет сознание.
   — С вами все в порядке?
   Гарольд, схватившись за край стола, машинально затряс головой в знак согласия.
   — Привыкнете! — Гривс пытался придать своему голосу сочувственные нотки.
   Гарольд испытывал смущение. Он просительно смотрел на Гривса, словно хотел, чтобы тот развил его собственное последнее утверждение.
   — Вот последствия абортов! — кивнул негр. — Мы сталкиваемся с ними по крайней мере раз пять в месяц.
   — И мне придется этим заниматься? — спросил Гарольд.
   — Время от времени.
   Несколько минут они помолчали, и только приглушенный рев пламени да ровное гудение генератора нарушали тишину.
   Гарольд провел трясущейся рукой по волосам. Лицо вспотело, было трудно дышать, будто топка всосала в себя весь воздух котельной. Ему вдруг нестерпимо захотелось броситься вон, вернуться в прохладный коридор. Прочь от огня! Подальше от пасти дракона, пожиравшего детей! Прочь от воспоминаний! Но Гарольд знал, что они неотвратимо всегда будут преследовать его. Не важно, куда бежать, где попытаться спрятаться, — они его всегда найдут, потому что живут в нем самом. И теперь, думая о только что сожженном крошечном тельце, Гарольд мысленно перенесся в тысяча девятьсот сорок шестой год, снова и снова переживая ужас, который испытал при виде кремации младенца-брата.
   Гарольд повернулся и ринулся прочь из котельной. Прижавшись к стене коридора и тяжело дыша, он ждал своего старшего напарника. Чернокожий санитар закрыл дверь, будто в момент отрубил рев топки и жужжание генератора.
   Мягко коснулся плеча Гарольда.
   — Пойдемте.
   Гарольд пошел рядом, смахнул одинокую слезу, скатившуюся по щеке из его единственного глаза.
   Слова Гривса все еще обнадеживающе звучали у него в голове: «Вы привыкнете...»

Глава 7

   Дверь амбара громко заскрипела на ветру, и этот пронзительный звук разбудил Пола Харви. Он сел, крепко сжал в руках серп и затаил дыхание. Звук повторился, и стало ясно, что это всего лишь дверь. Устало вздохнув, Пол опять растянулся на соломенном ложе и уставился в зиявшую над ним дыру на крыше... Подгоняемые ветром, по небу мчались тучи, то и дело заслоняя луну. Все это напоминало какой-то гигантский небесный стробоскоп^[1], и Харви подумал, что не заслоненная тучами луна походит на ввинченную в небо электрическую лампочку.
   Ему приходило в голову немало разных мыслей, и все они не были связаны между собой. Вспомнилось вдруг, что в доме, где он вырос, на лампочках отсутствовали плафоны или абажуры. Комнаты внизу были светлыми, зато верхние освещались тусклыми шестидесятиваттными, ничем не затененными лампочками. Его спальня — тоже. Он до сих пор хранил это в памяти. Голая лампочка, большая кровать с ржавыми ножками, пыльные доски пола. Когда мать ушла от них, дом превратился в настоящую помойку. Отец никогда не убирался, но многолетняя пыль и грязь ничуть его не беспокоили. Летом кухня становилась рассадником разнообразных насекомых. Мухи засиживали стоявшие повсюду немытые тарелки и кастрюли с застывшим жиром и гниющей пищей. Грязная посуда переполняла сальную расколовшуюся раковину. Раз в неделю отец заставлял Пола помыть тарелки, и он безропотно повиновался, боясь ослушаться. Страх был сильнее ненависти. Годами Харви проверял это на своей шкуре. Уже подростком он был крупным парнем мощного телосложения, и для него не представляло труда одной рукой свернуть тощую папашкину шею. Но страх так глубоко пустил в нем свои корни, что не давал никакой возможности причинить отцу вреда: в конце концов, он был единственным человеком, который разделял с ним это жалкое существование... Сын готовил отцу еду, как мог, поддерживал в доме порядок. Иногда стирал перепачканные пьяным отцом простыни. Харви делал все это не только из страха, но и из-за неосознанной приверженности искаженному чувству долга: он обязан этому сморщенному садиствующему ублюдку своим существованием, и это было самым страшным для него.
   Харви представлял себе иногда, что бы случилось, если бы он ушел тогда вместе с матерью. Началась бы другая жизнь?.. Наверняка! Без драк и оскорблений... Правда, Пол знал: иной раз слова ранят больше, чем физическое наказание, и, возможно, мать навязчиво напоминала бы ему, как тяжело он ей достался.
   Харви сжал пальцами виски, словно мысли причиняли ему боль, сощурился. В глазах замелькали белые звезды. Он напряг челюсти и так стиснул зубы, что голова и в самом деле разболелась. Только теперь воспоминания, казалось, покинули его. Раскачиваясь, Пол растирал лицо огромными ручищами и просидел так довольно долго.
   Снаружи завывал ветер.

Глава 8

   Гарольд смотрел, как в щербатой кастрюльке закипает молоко, одновременно прислушиваясь к завыванию ветра. Временами порывы его были столь мощными, что, казалось, вот-вот снесут непрочный деревянный домик, содрогавшийся при каждой очередной атаке разбушевавшейся стихии.
   Уединенное жилище Пирса находилось не более чем в четырехстах ярдах от основного здания, видного из окон комнаты. В кухоньке окна отсутствовали, и Гарольд стоял в желтоватом свете голой, без абажура, пятидесятиваттной лампочки, свисавшей с потолка на скрученном шнуре. Тут стояла небольшая газовая плита, в углу примостились старая эмалированная раковина и несколько навесных шкафчиков, наскоро прибитых к деревянной стенке поржавевшими гвоздями. На кухне, едва ли имевшей двенадцать квадратных футов, пахло сыростью. Западную стену сплошь покрывала плесень. «Но, слава Богу, хоть крыша не течет», — подумал Гарольд. Перед его приходом кто-то пытался, очевидно наскоро, произвести уборку, но по многим признакам можно было догадаться, что здесь не жили по крайней мере лет пять-шесть. Везде лежал толстый слой пыли и сажи, поэтому Гарольд решил сам все основательно вычистить в выходные дни. В конце концов, отныне здесь его дом.
   Пирс выключил газ и, сняв с плиты кастрюлю, стал аккуратно переливать молоко в стоявший рядом кувшин. Пустую кастрюлю опустил в раковину, отозвавшуюся металлическим звуком. Гарольд побрел в соседнюю комнату. Она показалась чуть больше кухни, в ней разместились впритык узкая кровать, стол, два обшарпанных стула и несколько шкафчиков, выглядевших так, будто их наскоро мастерили нерадивые столяры-практиканты. Парафиновая плитка, стоявшая рядом с кроватью, являлась единственным источником тепла. Немного согревшись, Гарольд подошел к окну, соскреб со стекла налипшую грязь и взглянул в темноту. В ночи ярко светились огни больницы.
   Он оторвался от окна. Нахлынули воспоминания о пережитом дне. Гарольд повернулся спиной к окну, как бы перечеркивая то, что видел там. Подойдя к кровати, присел на край и стал потягивать из кувшина молоко. Оно было горячим, обжигало горло.
   Гарольд глубоко вздохнул. Мысль о крошечном зародыше, пожираемом пламенем, опять заставила его содрогнуться. О Господи, увиденное в котельной возродило к жизни те ужасные воспоминания. Он думал, что его работа поможет ему забыть или, по крайней мере, смириться с тем, что случилось тогда, много лет назад. И что же? Ему нужно привыкать к мысли, что его работа — сжигать... Иногда это будут человеческие существа, иногда... Его мучил этот вопрос. Тот, на подносе, напоминал пришельца из космоса, но вместе с тем это тоже было человеческое существо. Детеныш. А его просят сжигать детей. Заставляют, хоть и невольно, выпустить его кошмар на свободу.
   Просят сжечь Гордона, его братика, снова и снова, и так много раз...
   ...Гарольд медленно шел к двери котельной. Уже за десять футов от нее он услышал размеренное жужжание генератора. Его шаги эхом отдавались в тускло освещенном коридоре, а дыхание облачками пара повисало в тяжелой, гнетущей атмосфере. Почему-то на сей раз в подвале было холоднее, чем обычно. За спиной оставались плотно закрытые двери анатомических лабораторий, скрывавших свои секреты. Гарольд взялся за ручку котельной и вошел. Ударивший в нос смрад от загаженного белья заставил сжаться. Мимо жужжащего генератора он направился к топке. Слышался приглушенный рев пламени, и Пирс поднял лежавшие на выступе топки толстые рукавицы. Надел их, потянулся за гаечным ключом и крепко ударил сплеча по засову.
   Дверца отворилась.
   Бело-оранжевое пламя кружилось в бешеном танце, обдавая жаром лицо Гарольда. Огнедышащая пасть топки, казалось, пожирала воздух котельной, и Гарольд стал задыхаться, отступая назад, не выдерживая напора жара.
   Позади вдруг с шумом захлопнулась дверь, и Пирс с бешено колотящимся сердцем обернулся, не спуская глаз с нее, ожидая, что вот-вот войдет Гривс или какой-нибудь другой санитар. Дверь оставалась плотно закрытой. Гарольд снова глянул на бушующее пламя. Так он и стоял, пока его единственный глаз не начал различать какие-то таинственные фигуры внутри этой адской печи. Подобно детям, которые часто видят что-то в пламени угольного камина, Гарольд, не мигая, пожирал взглядом разгоравшийся огонь.
   Хотел было шевельнуться, но ноги будто прибили гвоздями к полу, и он все продолжал смотреть и смотреть на пламя.
   В уголке глаза появилась слеза, скатилась по щеке. Они там, там... обугленные останки бесчисленного множества детей, и одного из них на его глазах сжег Гривс.
   Пирс чувствовал себя таким беспомощным, наблюдая за тельцем, пожираемым пламенем — как и тогда, в ночь тысяча девятьсот сорок шестого года, при виде заживо сгоревших брата и матери.
   Он разжег тот огонь...
   Языки пламени принимали теперь причудливые формы, и Гарольд увидел лицо брата Гордона. Он должен вырвать его из огня. И, повинуясь внезапно возникшему желанию, Гарольд сунул руки в печь.
   Боль, расколовшая мозг, перекинулась на руки. Пламя, коснувшись рукавиц, в секунды обратило их в прах. Гарольд не мог шевельнуться. Боль распространилась по всем телу, его руки обуглились и почернели. Огромные волдыри вздувались на глазах, как зловещие темные цветы, и тут же лопались, выпуская из себя густую спекшуюся жидкость. Сквозь обугленное мясо просвечивали белые кости... И наконец Гарольд нашел в себе силы, чтобы закричать...
   Проснувшись, он все еще кричал, ощущая почти ту же боль, что испытывал во сне. Он долго не мог остановиться, пока наконец не понял, где находится, и тогда стал понемногу успокаиваться, крик перешел во всхлипывания, потом — в беззвучные рыдания.
   Скрючившись под одеялом, Пирс неудержимо плакал и плакал.

Глава 9

   Джудит Майерс стояла перед зеркалом спальни и рассматривала свое отражение. Она провела рукой по небольшой, почти незаметной выпуклости под грудью и повернулась, чтобы посмотреть на себя сбоку. Мягко коснувшись живота и оглядев его, она продолжала изучать свое обнаженное тело. Джудит только что приняла душ, и с ее мокрых волос, свисавших черными прядями, капала вода, оставляя темные следы на бежевом ковре. Макияж уже был смыт, но от этого лицо выглядело не менее выразительным. В приглушенном мерцании ночника щеки казались запавшими. Джудит оценивающе оглядела свою упругую грудь и выпуклость живота. Бедра несколько округлились, и это также вызывало в ней раздражение. Последний раз взглянув на выпирающий живот, она отвернулась от зеркала, потянулась за махровым полотенцем, лежавшем на большой двуспальной кровати, и принялась вытирать голову.
   — Ты по-прежнему хочешь сделать это? — спросил Энди Паркер. Он лежал, вытянувшись под простынями, и наблюдал за ней. Сделав последнюю затяжку, он загасил окурок в пепельнице на ночном столике.
   — Кажется, я уже просила тебя не курить здесь, — заметила Джудит, продолжая энергично вытирать волосы полотенцем.
   — Не уходи от ответа.
   Она немного помолчала, потом взглянула на него.
   — Да, я по-прежнему хочу это сделать.
   Паркер выдержал взгляд, неодобрительно покачал головой.
   — Послушай, Энди, — раздраженно снова заговорила Джудит. — Мы постоянно возвращаемся к тому, что уже решено. Мне надоела эта тема.
   — А мне иногда кажется, что ты еще недостаточно серьезно подумала, — сказал он.
   — Господи! — она отшвырнула полотенце. — Я только и делаю, что думаю об этом, с тех пор как обнаружила, что беременна. — Какое-то время в комнате стояла тишина. Джудит опять взяла полотенце и продолжала водить им по уже подсохшим волосам. Когда она заговорила снова, тон ее казался подавленным.
   — Послушай, я могу предположить, как ты себя чувствуешь, но попытайся понять и мое состояние. Заиметь ребенка именно сейчас не совсем... — Она подыскивала подходящее слово.
   — Удобно? — подсказал Паркер.
   Она кивнула.
   — Не понимаю, что тебя тревожит, Джудит? Если это вопрос денег, так я зарабатываю более чем достаточно. Мы ведь не нуждаемся, Джудит.
   — Деньги здесь ни при чем, и ты прекрасно это знаешь, — решительно заявила женщина, складывая полотенце.
   Она встала и направилась в угол комнаты, к корзине для белья. Он наблюдал, как, обнаженная, она бросила полотенце в грязное белье, затем наклонилась и взяла лежавший рядом носовой платок. Джудит была аккуратисткой — все должно иметь свое место. За шесть прожитых вместе лет Паркер успел изучить ее привычки. Ей было двадцать пять, на восемь лет меньше, чем ему, и они вот уже шесть лет жили вместе, четыре из которых провели в этом доме неподалеку от центра Игзэма. Вопрос о женитьбе никогда между ними не возникал. Существовал просто молчаливый уговор о том, что они, вероятнее всего, проживут всю жизнь вместе, не отягчая себя матримониальными соображениями. Это, безусловно, подходило обоим. Однако когда заходила речь о детях, их мнения расходились. Паркер страстно хотел, просто горел желанием стать отцом. Все остальное он уже имел. Преуспевающий владелец престижного игзэмского ресторана, прошедший огонь, воду и медные трубы и всегда бравший от жизни все, теперь жаждал закрепить свой успех, их связь и собственное, впервые обретенное стремление окружить себя уютным семейным теплом.
   Но, как оказалось, Джудит имела иное мнение. Она работала художником-дизайнером в одной из крупных городских фирм и очень серьезно относилась к своей работе. Вот-вот ожидая повышения, возможность возглавить собственный отдел, она не радовалась предполагаемому появлению ребенка, который мог послужить помехой ее карьере.
   Джудит уселась перед трюмо, взяла щетку и принялась тщательно расчесывать волосы. Посматривая в зеркало на Паркера, она одновременно энергичными движениями укладывала свои роскошные волосы. Потом отложив щетку и взбив прическу руками, она двинулась к кровати и легла рядом с Паркером.
   — Неужели это чертово повышение так важно для тебя? — требовательно спросил он, едва скрывая раздражение.
   — Для меня — да. Я хочу иметь этот отдел.
   — Ты можешь вернуться туда, как только родишь ребенка, — заметил он.