Серебряный диск луны сиял необычайной чистотой, на его поверхности заметны были углубления и холмы. На крыше мы просидели более двух часов, луна за это время переместилась еще на один градус, неожиданно высветив на горизонте черное пятно с покатыми краями. Мы молча на него смотрели.
   — Что это? — тихо спросил Лю.
   — Тигровая гора?
   Говорят, только из немногих районов Нанкина можно отчетливо разглядеть в очертаниях этой горы голову тигра. Надо лишь правильно выбрать место наблюдения. С нашей стороны ее и за гору принять было невозможно — совершенно другая форма, ктому же гора была странно маленькой, словно ее разрушил противник.
   — Это может быть только Тигровая гора.
   — Я и не представлял, что она так близко.
   — Знаю, — прошептал я. — Это означает, что мы сейчас ближе к крепостной стене, чем я предполагал.
   На луну набежало облачко — серебряные и красные кружевные полоски, — и тени на нашей крыше задвигались и затрепетали. Я закрыл глаза и теснее прижался к Лю. На улице за нашими спинами все еще слышно было передвижение японских войск. Неожиданно на меня навалилась усталость. Я знал, что нам придется ночевать здесь, на крыше. Лю плотно завернулся в куртку и тихо заговорил. Он рассказал мне о дне рождения сына. Он родился в Шанхае, в престижном районе. Когда ребенку исполнился месяц, пришли все родственники, принесли ребенку монеты в конвертах, играли с ним, а он смеялся и дрыгал ножками, так что на щиколотках и запястьях звенели маленькие золотые колокольчики. Лю не мог поверить в то, что сейчас он живет в одноэтажной лачуге в бедном переулке и бегает за больной собакой, чтобы добыть еду.
   Он говорил, а я заправил рукава в перчатки и запахнулся в куртку, стараясь максимально прикрыть тело. Слова Лю текли надо мной, и мое сознание отключилось, перемахнуло через Тигровую гору, поплыло над Янцзы, ушло из Нанкина. Я видел аллювиальные равнины, тянувшиеся на восток, к Шанхаю, мили сельскохозяйственной земли, на обочинах — засыпанные пеплом святилища; по соседству с железнодорожными путями — выкопанные могилы; услышал кряканье уток, увозимых на рынок; увидел дома, выдолбленные в желтом камне, невероятно жаркие летом и защищенные от зимних холодов. Я думал обо всех честных китайских семьях, терпеливо ждущих под тиковыми деревьями, о маленьких хозяйствах, где ничто не пропадает зря — солому и траву сжигают в качестве топлива, а из мочевого пузыря свиньи делают детям мячики. Я старался отключиться от японских танков, грохочущих по улицам. Старался не думать, что под их броней корчится земля, а на башнях колышутся флаги с восходящим солнцем.
   Вскоре мои веки отяжелели, и рассказ Лю, слившись с моими мыслями, растаял в ночи. Я уснул.
 
   Нанкин, 19 декабря 1937 (семнадцатый день одиннадцатого месяца)
   — Проснитесь.
   Я открыл глаза. Первое, что увидел, было склонившееся надо мной лицо Лю Рунде, мокрое и красное. Его ресницы были запорошены снегом.
   — Проснитесь и посмотрите.
   Было раннее утро, Лю тревожно указывал куда-то рукой. Я вздрогнул. Спросонья я совсем позабыл, где нахожусь. Крыша была покрыта снегом, рассвет окрашивал все в неестественный бледно-розовый цвет.
   — Посмотрите, — настаивал он. — Посмотрите.
   Я торопливо стряхнул снег, нападавший на меня за ночь, и попытался подняться. К этому времени я так замерз, что кости затрещали. Лю вынужден был схватить меня за плечи и помочь усесться. Затем он развернул меня в западном направлении и заставил посмотреть на гору.
   — Тигровая гора, видите? — В его голосе слышался суеверный страх, что делало его очень молодым и неуверенным. Он стоял возле меня, стряхивал снег с перчаток. — Скажите мне, Ши Чонгминг, это та самая Тигровая гора, которую вы знаете?
   Я заморгал, потому что не вполне проснулся и был растерян. Горизонт был объят пламенем. Казалось, что мы в аду, кровавое зарево доставало до ужасной горы. И тут я увидел, что он имеет в виду. Нет. На Тигровую гору это было совершенно не похоже. Я смотрел на нечто другое. Казалось, земля выхаркнула из себя что-то ядовитое, слишком страшное, чтобы держать его в своих недрах.
   — Не может быть, — прошептал я, вставая на ноги. — Отец небесный, не грежу ли я?
   Я увидел сотню — нет, тысячу трупов. Они были аккуратно сложены один на другой, бесконечные ряды скрюченных тел, головы неестественно вывернуты, с безжизненных ног свисает обувь. Оказывается, мы с Лю смотрели ночью на гору трупов. Я не могу описать здесь все, что видел — если напишу правду, она сожжет бумагу — отцы, сыновья, братья, бесконечное горе. До нас доносились какие-то звуки, гора трупов тихо бормотала. Теперь понимаю, что это длилось уже долгое время, войдя в мои сны.
   Лю поднялся на ноги и пошел по крыше, вытянув вперед руки в перчатках. Я неуклюже последовал за ним: замерзшие ноги онемели. Панорама разворачивалась передо мной с каждым шагом — впереди, как на ладони, виден был весь западный Нанкин. Справа серым блеском отливала Янцзы с узким островом Багачжоу, слева — коричневые трубы фабрики Сянган. В центре, доминируя над всем пространством, возвышалась жуткая гора трупов.
   Мы вцепились в дряхлую стену и очень медленно, едва дыша, осмелились высунуть головы наружу. На пустыре между домом и горой не было ни улиц, ни домов. Сейчас там кишел народ. Люди двигались единым потоком, некоторые несли пожитки — постельное белье, посуду, маленькие мешки с рисом, — словно ожидали, что уйдут из дома всего на несколько дней. Некоторые поддерживали ослабевших родственников. Среди толпы были заметны горчичные фуражки японских офицеров, их головы качались взад и вперед, словно хорошо смазанные механизмы. Японцы вели пленных. Восходящее солнце освещало затылки, и, хотя лиц мы не видели, знали, что происходит, по тихому гулу, возраставшему по мере приближения толпы к горе трупов. Голоса были преисполнены страха.
   Эти люди не были солдатами. Я видел, что у многих седые волосы.
   — Это же простые горожане, — шепнул я Лю. — Видите?
   Он положил мне на руку ладонь.
   — Дорогой Ши Чонгминг, — сказал он горько. — У меня нет слов. В Шанхае я такого не видел.
   Люди в первых рядах, должно быть, поняли, что их ведут на смерть: началась паника. Послышались крики, толпа заволновалась, стала упираться, протестуя против такой участи. Люди в отчаянии пытались повернуть назад, в результате сталкивались с шедшими позади. Началась свалка, все бросились кто куда. Заметив хаос, японские офицеры, действуя в мистическом молчаливом единении, окружили пленников, подняли винтовки и встали по периметру толпы, образовав нечто вроде подковы. Люди увидели направленное на них оружие и стали защищаться: подняли — кто шапку, кто жестяную кружку, кто ботинок. Над головами грянул первый выстрел.
   Эффект оказался поразительным. Казалось, мы наблюдаем живой поток — воду или что-то более тягучее, движущееся как единый организм. В мощной волне прижатых друг к другу тел раненые и умирающие сохраняли вертикальное положение. В центре образовалась складка: под напором тех, что шли сзади, люди вынуждены были карабкаться друг на друга. Прозвучали новые выстрелы. Несмотря на шум, я слышал металлический лязг перезаряжаемых ружей. Небольшое возвышение в центре толпы начало расти: спасаясь от выстрелов, люди все лезли и лезли друг на друга, и я увидел ужасную человеческую пирамиду, она поднималась вверх, словно подрагивающий палец.
   Крики усилились. Лю закрыл лицо руками и затрясся. Я не стал его успокаивать, а все смотрел на дрожащий палец. Человеческий дух так силен, думал я, возможно, он поднимется к небу без всякой опоры. Но после нескольких минут, когда пирамида стала немыслимо высока — может быть, футов двадцать — что-то в ее структуре разладилось, и она развалилась, круша всех, кто под ней оказался. Прошло несколько секунд, и такая же пирамида начала формироваться в другой стороне. Казалось, из моря поднимается волна, растет и растет, возносится к небу и бросает ему обвинение: «Почему ты допускаешь это?»
   Вдруг неподалеку от дома, где мы скрывались, началась суматоха — кто-то вырвался из толпы и помчался в нашу сторону. Его преследовала другая фигура. Я схватил Лю за руку.
   — Смотрите!
   Он опустил руки и поднял боязливый взгляд. Когда бегущий человек приблизился, я увидел, что это молодой японский солдат. Голова его была непокрыта, лицо сурово и решительно. Его преследовали трое людей, судя по всему офицеры, решил я, взглянув на их форму. На боку подскакивали мечи. Офицеры были сильными и высокими, а потому быстро нагнали беглеца. Один из них схватил солдата за рукав и закрутил на месте.
   Мы с Лю вжались в дряхлую крышу. Люди были лишь в нескольких ярдах от нас. Мы могли перегнуться и плюнуть на них.
   Беглец, спотыкаясь, пробежал несколько шагов, размахивая рукой, и еле удержался на ногах. Согнулся, тяжело дыша, взялся руками за колени. Офицер отпустил его и сделал шаг назад.
   — Стоять! — гаркнул он. — Стой прямо, свинья!
   Человек неохотно выпрямился. Расправил плечи, встал перед офицерами, грудь поднималась и опускалась. Форма солдата была порвана, я был так близко от него, что видел белые круги на стриженом черепе.
   — Ты что себе позволяешь? — крикнул один из офицеров. — Ты нарушил строй.
   Солдат попытался что-то ответить, но так дрожал, что не мог говорить. Молча повернулся и посмотрел на адскую сцену, на человеческую пирамиду — люди падали, словно вороны с неба. Когда снова обратился к офицерам, лицо его было преисполнено такой боли, что я почувствовал к нему жалость. На щеках его были слезы, и это, похоже, взбесило офицеров. Он окружили его. Один двигал челюстью, словно скрежетал зубами. Не говоря ни слова, отстегнул меч. Солдатик сделал шаг назад.
   — Прекрати выкрутасы, — приказал офицер и пошел на него. — Иди назад.
   Солдат снова попятился.
   — Вернись назад.
   — Что они говорят? — прошипел Лю.
   — Он не хочет стрелять в пленников.
   — Живо назад.
   Солдат покачал головой. Это еще больше разозлило офицера. Он схватил солдата за оба уха и повалил на землю.
   — Слушай, что тебе говорят. — Он поставил тяжелый подкованный ботинок солдату на щеку и нажал на нее.
   Другие офицеры подошли поближе. — Свинья. — Он сильнее нажал ногой, у солдата непроизвольно потекла слюна. Сейчас у него лопнет кожа, подумал я. — Даю тебе один шанс — ПОВИНУЙСЯ.
   — Нет, — промычал солдат. — Нет.
   Офицер отступил на шаг, занес над головой меч. Солдат приподнял руку и попытался что-то сказать, но офицер уже шагнул вперед. Меч опустился, по земле метнулась тень, послышался свист, под утренним солнцем сверкнуло лезвие. Солдат покатился по земле, закрыв руками лицо.
   — Нет! О боже, нет, — прошептал Лю, прикрыв глаза. — Скажите мне, что вы видите? Он мертв?
   — Нет.
   Солдат корчился и катался по земле. Офицер стукнул его плоской стороной меча, но удар был силен. Он попытался подняться, но потерял равновесие, ноги забарахтались в снегу. Солдат упал на колени, и другой офицер, воспользовавшись моментом, ударил его кулаком. Солдат свалился на спину, изо рта брызнула кровь. Я сжал зубы. Мне страшно хотелось спрыгнуть с крыши и расправиться с офицером.
   Наконец солдат сделал усилие и поднялся. На него было жалко смотреть — он дергался и спотыкался, подбородок был залит кровью. Тихо бормоча, побрел в сторону побоища. Остановился, подобрал винтовку, вскинул ее на плечо и зигзагами, словно пьяный, пошел в толпу, стреляя в воздух. Один или два солдата, стоявших на краю, обратили на него внимание, но видя, что трое офицеров с каменными лицами смотрят ему вслед, поспешно отвернулись и занялись пленниками.
   Солнце поднялось над крышей дома, и тени неподвижно стоящих офицеров постепенно уменьшились. У этой троицы ни один мускул не дрогнул, никто из них даже не посмотрел на своих товарищей. И только убедившись, что несчастный солдат не делает попытки повернуть назад, они зашевелились. Один утер рукой лоб, другой вытер меч и вложил его в ножны, третий плюнул в снег, плюнул резко, словно не мог перенести горького вкуса во рту. Потом один за другим они поправили фуражки и поплелись к толпе, каждый сам по себе, их руки болтались, болтались мечи, тени устало волочились по земле.

32

   — Вы очень изменились. — Ши Чонгминг изучал меня, сидя в шезлонге. Он плотно запахнулся в куртку. Длинные и прямые белоснежные волосы тщательно причесаны, возможно, даже смазаны гелем, сквозь них просвечивала розовая кожа, словно у крысы-альбиноса. — Вы дрожите. Я взглянула на свои руки. Он был прав. Они и в самом деле тряслись. Должно быть, от недостатка пищи. Вчера утром, на рассвете, мы с Джейсоном позавтракали тем, что он принес из магазина. Кажется, с тех пор у меня во рту не было ни крошки, а ведь прошло почти тридцать часов.
   — Вы изменились.
   — Да, — согласилась я.
   Прошло полтора дня, и только когда он мне позвонил, я сказала, что была у Фуйюки. Ши Чонгминг хотел приехать немедленно — он был «поражен», «разочарован» тем, что я раньше его не оповестила. Я не могла ничего объяснить. Не могла же я описать то, чего он не мог видеть, — того сладкого и старого чувства, поселившегося у меня под ребрами. То, что раньше казалось мне первостепенным, больше не было таким важным.
   — Да, — сказала я спокойно. — Наверное, я изменилась.
   Он подождал, очевидно предполагая, что я скажу что-то еще. Увидев, что больше ничего не последует, он вздохнул. Развел руками и оглядел сад.
   — Здесь красиво, — сказал он. — Этот сад называют «Яива», то есть чистое место. Не то что ваш испорченный Эдем на Западе. Для японцев сад — место, где царит гармония. Совершенная красота.
   Я посмотрела на сад. С тех пор как я была здесь последний раз, он изменился. Его тронул изысканный осенний глянец: клен оделся в желтовато-коричневый наряд, а гингко сбросила часть листьев. Некогда густой кустарник оголился, ветви были похожи на сухие птичьи кости. И все же я видела, что он имеет в виду. Во всем этом была красота. Возможно, подумала я, надо учиться понимать прекрасное.
   — Да, довольно-таки.
   — Что значит «довольно-таки»? Довольно красиво? Я посмотрела на длинную вереницу белых камней, убегавших за запрещающий камешек.
   — Да, я согласна с вами. Это очень красиво.
   Он постучал пальцами по подлокотнику кресла и задумчиво улыбнулся.
   — Вы наконец-то увидели красоту этой страны?
   — Разве это не естественно? — спросила я. — Человек волей-неволей втягивается.
   Ши Чонгминг довольно хмыкнул.
   — А вы, я вижу, стали мудрее.
   Я поправила на коленях пальто, чуть подвинулась в кресле. Я не принимала ванну, и малейшее движение выпускало на волю запах Джейсона. На мне была черная ночная рубашка, которую я купила несколько недель назад в Омотесандо. Она плотно обтягивала меня, по вороту были вышиты шелковые цветы. Рубашка закрывала живот и плотно облегала бедра. Я все еще не осмелилась показать Джейсону свои раны, и он не настаивал. Он сказал, что у каждого человека на планете есть вторая половинка, которая совершенно его понимает. Кажется, мы с ним два кусочка в огромном метафизическом пазле.
   — Почему вы мне не позвонили? — спросил Ши Чонгминг.
   — Что?
   — Почему вы не позвонили?
   Я пошарила в сумке, вытащила сигарету, зажгла ее и пустила дым в безоблачное небо.
   — Я и сама не знаю.
   — Когда вы были у Фуйюки, видели что-нибудь примечательное?
   — Может, видела, а может, и нет.
   Он подался вперед и понизил голос:
   — Так видели? Видели что-нибудь?
   — Лишь мельком.
   — Что значит «мельком»?
   — Я не уверена. Вроде это был стеклянный ящик.
   — Вы хотите сказать — резервуар?
   — Не знаю. Никогда такого раньше не видела.
   Я выпустила струю дыма. В окнах галереи отражались облака. Джейсон спал в моей комнате на футонеnote 69. В своем воображении я ясно видела его тело. Могла представить все подробности — то, как он складывал на груди руки, как мерно дышал.
   — А как насчет зоопарка?
   Я искоса глянула на него.
   — Зоопарка?
   — Да, — сказал Ши Чонгминг. — Может, видели нечто наподобие зоопарка? Я хочу сказать, что в резервуаре могли поддерживаться определенные климатические параметры.
   — Не знаю.
   — Может, к этому стеклянному ящику были присоединены датчики? Ну, знаете, те, что контролируют воздух в помещении? Или термометры, приборы для определения влажности?
   — Не знаю. Это было…
   — Да? — Ши Чонгминг подался вперед, заинтересованно заглядывая мне в глаза. — И что это было? Вы сказали, что видели что-то в резервуаре.
   Я заморгала. Он ошибался. Ничего подобного я не говорила.
   — Может, это было что-то… — То, что он показал руками, было размером с котенка. — Вот такой величины.
   — Нет. Я ничего не видела.
   Ши Чонгминг сжал губы и долго смотрел на меня, лицо его было совершенно неподвижно. Я видела, как на его лбу выступил пот. Он достал из куртки платок и быстро промокнул лицо.
   — Да, — сказал он, убрал на место платок и, откинувшись на спинку кресла, тяжело вздохнул. — Вижу, вас это больше не занимает. Я прав?
   Я стряхнула пепел с сигареты и нахмурилась.
   — Я потратил на вас уйму времени, а вы отступили.
   Он вышел через большие ворота, а я поднялась наверх. Двойняшки бродили по дому, готовили еду и бранились. Пока я была в саду, Джейсон слетал в бар и вернулся с рисом, рыбой и маринованной дайконnote 70. Он поставил на стол бутылку сливовой наливки и два красивых светло-фиолетовых бокала. Когда я вошла в комнату, он лежал на футоне. Я заперла за собой дверь и пошла мимо еды к футону, снимая на ходу пальто.
   — Ну? И что это за старик?
   Я уселась верхом на Джейсона. Трусиков на мне не было, одна рубашка. Джейсон развел мои колени и провел ладонями вверх по ногам. Мы оба смотрели на длинную прохладную плоть. Мое тело казалось мне ужасно несовременным. Удивительно, что Джейсону оно так нравилось.
   — Так что за старичок в саду?
   — Это связано с моими университетскими делами.
   — Он смотрел на тебя так, словно ты рассказывала ему самую невероятную историю в мире.
   — Не совсем, — пробормотала я. — Мы беседовали о его научной работе. Ты не назвал бы ее невероятной.
   — Хорошо. Мне не нравится, когда ты говоришь невероятные вещи кому-то другому. Ты с ним проводишь слишком много времени.
   — Слишком много времени?
   — Да. — Он поднес ко мне ладонь. — Видишь?
   — Что?
   Тусклый свет упал на его сломанные ногти. Он шевелил кончиками пальцев — сначала медленно, очень мелкими движениями. Я зачарованно смотрела на его пальцы. Вот они оторвались от ладони, быстро взлетели, замерли у глаз, медленно захлопали, как крылья птицы, отклоняясь от курса и ныряя в воздушные потоки. Это был магический журавлик Ши Чонгминга. Журавлик прошлого.
   — Ты подглядывал за нами, — сказала я, уставившись на его ладонь. — В прошлый раз.
   Он улыбнулся, и его птица медленно, грациозно нырнула, элегантно пролетела, вернулась и снова нырнула. Он раскачивал и наклонял ладонь и тихо напевал. Неожиданно повернулся ко мне, его пальцы пролетели вперед, птица-ладонь захлопала, как сумасшедшая, возле моего лица. Я отклонилась, привстала, дыхание участилось.
   — Не делай этого! — закричала я. — Не делай.
   Он улыбнулся. Сел, схватил меня за запястья, потянул к себе.
   — Тебе понравилось?
   — Ты меня дразнишь.
   — Дразню? Нет. Не дразню и не буду. Я знаю, чтозначат поиски.
   — Нет. — Я оттолкнула его руки. — Я тебя не понимаю.
   — От меня не уйдешь.
   Он ласково притянул меня к себе, лег на футон, прижал мои руки к губам — покусывая, лизал ладонь.
   — Ты не можешь передо мной притворяться.
   Я зачарованно смотрела на его зубы, такие чистые ибелые, удивлялась его здоровым деснам.
   — Я не притворяюсь, — тихо запротестовала я.
   — Ты забыла. — Он просунул руки между моих бедер, пошевелил пальцами, не отводя глаз от моего лица. Я оставила свои руки на его губах, а он говорил: — Ты забыла: стоит мне взглянуть на тебя, и я сразу вижу все, что происходит в твоей голове.

33

   Нанкин, 19 декабря 1937, ночь (семнадцатый день одиннадцатого месяца)
   Много веков назад, когда бронзовый азимутальный компас перенесли из Линьфыня на Пурпурную гору, он неожиданно инеобъяснимо разладился. Что бы ни делали инженеры, прибор отказывался функционировать. Несколько минут назад я выглянул в щель ставней, посмотрел на большого небесного хроникера и подумал: может, когда его установили на горном склоне, он взглянул на холодные звезды и увидел то, что видела Шуджин. Будущее Нанкина. Он увидел будущее города, и с тех пор ему стало все безразлично.
   Довольно. Я должен выбросить из головы эти мысли о духах, предсказателях, ясновидящих. Я знаю, это своего рода безумие, и все-таки даже здесь, в безопасном кабинете, не могу не дрожать, когда думаю о том, что Шуджин все это видела во сне. По радио сообщают, что прошлой ночью, когда мы с Лю были на крыше, сгорело несколько зданий возле лагеря беженцев. Центр здравоохранения тоже сгорел. Куда же теперь пойдут раненые и больные? В этом центре должен был родиться наш ребенок. Теперь нам некуда обратиться.
   Мы с Лю этими сомнениями не делились, даже после того, что увидели утром. Мы не сказали: «Возможно, мы были не правы». Из дома выбрались уже вечером, после того как ушли войска и улицы затихли. Мы не разговаривали, мы мчались. Пригнувшись, в ужасе, перебегали от одной двери до другой. Никогда еще я так быстро не бегал. Все время в голову стучала одна мысль: «Мирные жители, мирные жители, мирные жители. Они убивают мирных жителей». Все, что я предполагал, все, чем утешал себя, все, в чем убеждал Шуджин, оказалось неправдой. Японцы не цивилизованный народ. Они убивают мирных жителей. В той толпе не было женщин, это правда, хотя это слабое утешение. «Нет женщин, — повторял я снова и снова, пока мы бежали домой. — Нет женщин».
   Когда я задыхаясь ворвался в дверь, с диким взором, мокрый от пота, Шуджин подскочила и пролила на стол чай из чашки.
   — Ох! — Она плакала, на ее щеках остались следы от слез. — Я думала, ты умер, — сказала она и сделала ко мне несколько шагов. Увидев выражение моего лица, остановилась. Протянула руку к моему лицу. — Чонг-минг? Что это?
   — Ничего. — Я закрыл дверь, постоял, прислонившись к ней для опоры, с трудом перевел дыхание.
   — Я думала, ты умер.
   Я покачал головой. Она была очень бледной и слабой. Живот у нее был большим, но тело тонким и хрупким. Какими слабыми делают нас наши инстинкты, подумал я, глядя на место, где лежал наш сын. Скоро здесь будут двое, удвоятся и страх, и опасность, и боль. И защита должна быть двойная.
   — Чонгминг, что случилось?
   Я поднял глаза, облизал губы.
   — Что? Бога ради, скажи мне, Чонгминг.
   — Еды нет, — ответил я. — Я не смог найти еды.
   — Ты несся сюда как ветер, чтобы сообщить мне эту новость?
   — Прости. Мне очень жаль.
   — Нет, — сказала она, подойдя ближе, внимательно глядя мне в глаза. — Нет, это не все. Ты видел… Видел все, что я предсказывала, правда?
   Я сел на стул и тяжело выдохнул, чувствуя невыразимую усталость.
   — Пожалуйста, съешь яйца, — сказал я. — Прошу тебя, сделай это ради меня. Ради души нашей маленькой луны.
   И, к моему удивлению, она послушалась. Кажется, она почувствовала мое отчаяние. И дело даже не в том, что она съела яйца, а в том, что пошла мне навстречу. Вместо того чтобы разъяриться, она съела бобы, которые хранила в подушке для будущего ребенка. Она принесла подушку, вспорола ее, вытряхнула бобы в котелок и сварила их. Предложила поесть и мне, но я отказался, сидел и смотрел, как она кладет еду в рот. Ее лицо ничего не выражало.
   Мой желудок страшно болит, под ребрами живая рана размером с горлянкуnote 71. Вот что значит голод, а я ведь всего несколько дней обхожусь без пищи. Но позже случилось нечто пострашнее. Когда мы готовились ко сну, сквозь закрытые ставни просочился запах. Восхитительный, сводящий с ума запах жареного мяса. Я чуть не свихнулся. Вскочил на ноги, хотел выбежать на улицу, несмотря на подстерегающую опасность. И только когда вспомнил японских офицеров, вспомнил грохочущие танки, звук перезаряжаемых ружей, снова опустился на кровать.
 
   Нанкин, 20 декабря 1937
   Мы, как и раньше, спали не разуваясь. Незадолго до рассвета нас разбудили страшные крики. Похоже, кричали неподалеку, в нескольких кварталах отсюда. Это был женский голос. Я посмотрел на Шуджин. Она лежала неподвижно, смотрела в потолок, голова на деревянной подушкеnote 72. Крики продолжались пять минут, становились все отчаяннее и ужаснее, пока не перешли во всхлипывания. Потом все стихло. На улице взревел мотоцикл, задрожали ставни и чашка с чаем на прикроватной тумбочке.
   Мы с Шуджин не двигались, смотрели на пляшущие на потолке красные тени. Вчера слышали сообщение о том, что японцы жгут дома близ озера Хунцзэху. Вряд ли на потолке движутся сейчас тени тех пожарищ. Затем Шуджин встала с постели, пошла к кухонной плите. Я последовал за ней и смотрел, как она, не говоря ни слова, вынула горсть золы и втерла ее в лицо, так что я не мог ее узнать. Она втерла золу в руки, волосы и даже в глаза. Затем пошла в другую комнату и вернулась с ножницами. Села в углу и все с тем же непроницаемым выражением лица принялась стричь волосы.