Страница:
Я отодвинула дверь на несколько дюймов, а потом двинула обратно, по направляющей, угрожая наехать ему на ноги. Он поспешно отпрыгнул.
— Черт! — заорал он. Я задвинула дверь и заперла ее. — Стерва! — Он застучал ногой в дверь. — Дрянь слабоумная.
Я слышала, как он бушует в коридоре. Боялась, что он снова будет колотить ногой в дверь или дубасить по ней кулаками. Зажгла сигарету и села посреди своих книг, прижала к голове пальцы и ждала, когда ему надоест.
Он в последний раз пнул дверь:
— Ты совершаешь большую ошибку, юродивая. Самую большую ошибку в жизни. Будешь жалеть о ней до самой смерти.
Затем я услышала, как он, спотыкаясь и бормоча, пошел к себе.
Он ушел, и в доме наступила тишина. Некоторое время я сидела неподвижно, курила одну сигарету за другой, делала глубокие затяжки, старалась успокоиться. Спустя полчаса нервы пришли в норму, и я встала.
Разложила на полу лист бумаги, вынула кувшин и кисти. Некоторое время сидела в окружении книг и красок. Взявшись руками за щиколотки, глядела на неонового Микки Рурка. Пыталась представить, что это значит, когда один человек ест другого. В университете мне приходилось много читать. В голове всплывали какие-то незначительные факты. Я старалась сосредоточиться, вспомнить то, что было мне нужно сейчас.
Спустя некоторое время отложила сигарету, взяла немного желтой охры, смешала ее с розовой мареной и белым цинком. Работала быстро. Существует одна причина, по которой люди едят себе подобных, думала я, понятная причина. Из-под кисти выплыло лицо с впалыми щеками, тонкой, словно стебелек, шеей, под ней — обтянутая кожей грудная клетка, костлявые кисти рук, лежащие на мерзлой земле. Человек, умирающий от голода.
Я понимала, что такое голодная смерть. Голод идет вместе с войной. При Сталине было два голодных периода. Сотни русских выжили лишь потому, что ели человечину. В университете я слушала лекцию профессора, работавшего в архиве Санкт-Петербурга. Он нашел подтверждение того, что ленинградцы во время блокады поедали своих мертвецов. Я нарисовала на бумаге длинную сухую голень, на конце которой была ступня, напоминавшая странный плод. Чтобы решиться на это, надо было вконец изголодаться и отчаяться. В голове появились другие факты — арктическая экспедиция Джона Франклина, галера из Ноттингема «Медуза», команда регбистов в Андах. А что имели в виду китайцы, когда сказали: «Мы так голодны, что готовы съесть детей друг друга?»
Я написала иероглиф.
Голод.
Зажгла еще одну сигарету, почесала голову. Невозможно вообразить, на что способна сама, если будешь умирать от голода. Но были и другие явления: люди становились каннибалами по иным причинам. Я набрала на кисть тушь и медленно вывела иероглиф. Он напоминал цифру «девять», но внизу у него был обращенный назад хвостик.
Власть.
В университете был студент, помешанный на африканских военных сектах. Я помню, как он развесил по стенам объявления с приглашением на лекцию о племенах из Сьерра-Леоне и либерийских детях-солдатах. Я на лекцию не ходила, но слышала, как студенты потом о ней говорили: «Поверь мне, то, что он говорит, ужасно: они режут своих врагов и поедают их. Они считают, что плоть побежденных делает их сильнее». Среди материалов, посвященных Нанкину, были свидетельства о том, что на улицах лежали трупы, у которых были вырезаны сердце и печень. Люди шепотом говорили, что это сделали японские солдаты: они будто бы верили, что это сделает их более боеспособными.
Я посмотрела на иероглиф «власть», макнула кисть в краску и написала внизу еще два иероглифа: «китайский» и «способ». Кампо. Китайская медицина.
Излечение.
Что я запомнила из книг? Я раскрыла книгу у себя на коленях, другие лежали поверх рисунков. Заложила палец на странице одной книги, одновременно листала другую, зажав при этом кисточку зубами. Микки Рурк высвечивал на циновках золотые квадраты.
Удивительно. Здесь же все есть. Я перечитывала эти книги по многу раз и не замечала этого. Но сейчас я смотрела на них новыми глазами. Сначала я нашла легенду о Мяо Чжуанге, съевшем глаза и руки дочери. Зачем? Чтобы исцелиться. Затем обнаружила в переводе полный перечень лечебных средств, изготовленных из тридцати пяти частей человеческого тела. Хлеб, смоченный в человеческой крови, применялся для лечения пневмонии и импотенции; человеческую желчь добавляли в алкоголь и лечили этой настойкой ревматизм. Людей с заболеваниями желудочно-кишечного тракта пользовали плотью казненных преступников. Я нашла страшные рассказы Лю Цзуна о том, как в одной деревне ели человечину. Поведал он и о том, как печень и сердце его друга съели телохранители Эн Минга. В книге о Культурной революции имелось длинное описание ужасной традиции — ко ку — вершине сыновней преданности, когда человек варил суп с куском собственной плоти, чтобы излечить любимого отца от болезни.
Я взяла три листа с иероглифами — голод, власть, излечение, — подошла к стене и прикрепила их кнопками на ночное небо Токио. Задумчиво на них посмотрела. История Японии постоянно переплеталась с Китаем: японцы очень многое у них позаимствовали, почему бы и не эту традицию? Если в Китае человеческая плоть может быть лекарством, то почему бы не использовать ее и в Японии? Я вернулась к своим книгам. Там еще что-то было, в голове мелькало смутное воспоминание… О чем-то подобном я читала в университете.
Вынула материалы, посвященные послевоенной Японии. Где-то здесь были отчеты о военных судах в Токио. Быстро зажгла сигарету, села на пол, скрестив ноги, стала листать страницы. Я нашла то, что искала, просмотрев две трети книги. Это были показания молодой японки, служившей во время войны в скандально известном 731-м подразделении. Я читала при скудном освещении. Руки и ноги вдруг заледенели: «Военнопленные подвергались вивисекции, над ними проводились и другие эксперименты».
В книге была фотография женщины. Она была молодой и красивой. Я представила себе мертвую тишину в помещении суда, где она давала показания. Никто не двигался и даже не дышал, слушая, как нежным и тихим голосом она рассказывала, как однажды съела печень американского служащего: «Для моего здоровья».
Я еще долго смотрела на фотографию прекрасной молодой людоедки. В 1944 году по меньшей мере один человек в Японии думал, что каннибализм может способствовать здоровью. Теперь я задумалась о Фуйюки куда серьезнее, чем прежде.
43
44
45
46
— Черт! — заорал он. Я задвинула дверь и заперла ее. — Стерва! — Он застучал ногой в дверь. — Дрянь слабоумная.
Я слышала, как он бушует в коридоре. Боялась, что он снова будет колотить ногой в дверь или дубасить по ней кулаками. Зажгла сигарету и села посреди своих книг, прижала к голове пальцы и ждала, когда ему надоест.
Он в последний раз пнул дверь:
— Ты совершаешь большую ошибку, юродивая. Самую большую ошибку в жизни. Будешь жалеть о ней до самой смерти.
Затем я услышала, как он, спотыкаясь и бормоча, пошел к себе.
Он ушел, и в доме наступила тишина. Некоторое время я сидела неподвижно, курила одну сигарету за другой, делала глубокие затяжки, старалась успокоиться. Спустя полчаса нервы пришли в норму, и я встала.
Разложила на полу лист бумаги, вынула кувшин и кисти. Некоторое время сидела в окружении книг и красок. Взявшись руками за щиколотки, глядела на неонового Микки Рурка. Пыталась представить, что это значит, когда один человек ест другого. В университете мне приходилось много читать. В голове всплывали какие-то незначительные факты. Я старалась сосредоточиться, вспомнить то, что было мне нужно сейчас.
Спустя некоторое время отложила сигарету, взяла немного желтой охры, смешала ее с розовой мареной и белым цинком. Работала быстро. Существует одна причина, по которой люди едят себе подобных, думала я, понятная причина. Из-под кисти выплыло лицо с впалыми щеками, тонкой, словно стебелек, шеей, под ней — обтянутая кожей грудная клетка, костлявые кисти рук, лежащие на мерзлой земле. Человек, умирающий от голода.
Я понимала, что такое голодная смерть. Голод идет вместе с войной. При Сталине было два голодных периода. Сотни русских выжили лишь потому, что ели человечину. В университете я слушала лекцию профессора, работавшего в архиве Санкт-Петербурга. Он нашел подтверждение того, что ленинградцы во время блокады поедали своих мертвецов. Я нарисовала на бумаге длинную сухую голень, на конце которой была ступня, напоминавшая странный плод. Чтобы решиться на это, надо было вконец изголодаться и отчаяться. В голове появились другие факты — арктическая экспедиция Джона Франклина, галера из Ноттингема «Медуза», команда регбистов в Андах. А что имели в виду китайцы, когда сказали: «Мы так голодны, что готовы съесть детей друг друга?»
Я написала иероглиф.
Голод.
Зажгла еще одну сигарету, почесала голову. Невозможно вообразить, на что способна сама, если будешь умирать от голода. Но были и другие явления: люди становились каннибалами по иным причинам. Я набрала на кисть тушь и медленно вывела иероглиф. Он напоминал цифру «девять», но внизу у него был обращенный назад хвостик.
Власть.
В университете был студент, помешанный на африканских военных сектах. Я помню, как он развесил по стенам объявления с приглашением на лекцию о племенах из Сьерра-Леоне и либерийских детях-солдатах. Я на лекцию не ходила, но слышала, как студенты потом о ней говорили: «Поверь мне, то, что он говорит, ужасно: они режут своих врагов и поедают их. Они считают, что плоть побежденных делает их сильнее». Среди материалов, посвященных Нанкину, были свидетельства о том, что на улицах лежали трупы, у которых были вырезаны сердце и печень. Люди шепотом говорили, что это сделали японские солдаты: они будто бы верили, что это сделает их более боеспособными.
Я посмотрела на иероглиф «власть», макнула кисть в краску и написала внизу еще два иероглифа: «китайский» и «способ». Кампо. Китайская медицина.
Излечение.
Что я запомнила из книг? Я раскрыла книгу у себя на коленях, другие лежали поверх рисунков. Заложила палец на странице одной книги, одновременно листала другую, зажав при этом кисточку зубами. Микки Рурк высвечивал на циновках золотые квадраты.
Удивительно. Здесь же все есть. Я перечитывала эти книги по многу раз и не замечала этого. Но сейчас я смотрела на них новыми глазами. Сначала я нашла легенду о Мяо Чжуанге, съевшем глаза и руки дочери. Зачем? Чтобы исцелиться. Затем обнаружила в переводе полный перечень лечебных средств, изготовленных из тридцати пяти частей человеческого тела. Хлеб, смоченный в человеческой крови, применялся для лечения пневмонии и импотенции; человеческую желчь добавляли в алкоголь и лечили этой настойкой ревматизм. Людей с заболеваниями желудочно-кишечного тракта пользовали плотью казненных преступников. Я нашла страшные рассказы Лю Цзуна о том, как в одной деревне ели человечину. Поведал он и о том, как печень и сердце его друга съели телохранители Эн Минга. В книге о Культурной революции имелось длинное описание ужасной традиции — ко ку — вершине сыновней преданности, когда человек варил суп с куском собственной плоти, чтобы излечить любимого отца от болезни.
Я взяла три листа с иероглифами — голод, власть, излечение, — подошла к стене и прикрепила их кнопками на ночное небо Токио. Задумчиво на них посмотрела. История Японии постоянно переплеталась с Китаем: японцы очень многое у них позаимствовали, почему бы и не эту традицию? Если в Китае человеческая плоть может быть лекарством, то почему бы не использовать ее и в Японии? Я вернулась к своим книгам. Там еще что-то было, в голове мелькало смутное воспоминание… О чем-то подобном я читала в университете.
Вынула материалы, посвященные послевоенной Японии. Где-то здесь были отчеты о военных судах в Токио. Быстро зажгла сигарету, села на пол, скрестив ноги, стала листать страницы. Я нашла то, что искала, просмотрев две трети книги. Это были показания молодой японки, служившей во время войны в скандально известном 731-м подразделении. Я читала при скудном освещении. Руки и ноги вдруг заледенели: «Военнопленные подвергались вивисекции, над ними проводились и другие эксперименты».
В книге была фотография женщины. Она была молодой и красивой. Я представила себе мертвую тишину в помещении суда, где она давала показания. Никто не двигался и даже не дышал, слушая, как нежным и тихим голосом она рассказывала, как однажды съела печень американского служащего: «Для моего здоровья».
Я еще долго смотрела на фотографию прекрасной молодой людоедки. В 1944 году по меньшей мере один человек в Японии думал, что каннибализм может способствовать здоровью. Теперь я задумалась о Фуйюки куда серьезнее, чем прежде.
43
Я долго не могла уснуть. Пуховое одеяло, словно саван, облепило тело. Когда наконец уснула, привиделась эта же комната. В ней все было, как в реальной жизни. Я лежала в пижаме, на боку. Одна рука под подушкой, другая — сверху, колени подтянуты к груди. Единственное отличие — во сне мои глаза были открыты, и я не спала, прислушивалась. Из коридора доносились приглушенные ритмичные звуки. Казалось, там шепчутся. За окном кто-то грыз москитную сетку.
Первой моей мыслью во сне было, что это кот, но потом послышался металлический скрежет, сетка треснула, и в комнату вкатилось что-то тяжелое. Я прищурилась и увидела, что это ребенок. Он лежал на спине, плакал, сучил ножками и размахивал руками. Я страшно обрадовалась, подумав, что это моя девочка. Сумела отыскать меня, перелетела через материк. Но только я хотела взять ее на руки, как ребенок покатился ко мне по полу. Я почувствовала горячее дыхание, маленький язык облизал мою ступню. И вдруг, с ужасающей внезапностью, в мои пальцы впились младенческие десны.
Я соскочила с постели, затрясла ее, схватила за голову, пытаясь размокнуть челюсти, но отодрать ее не было никакой возможности. Младенец извивался, кувыркался, изо рта текла слюна. Наконец я пнула ее ногой, иребенок отлетел к стене, после чего, растворившись, превратился в тень. Тень соскользнула на пол ивылетела из окна, на прощание проговорив голосом Ши Чонгминга: «Чего человек не сделает, чтобы жить вечно? Чего только не съест?»
Я вздрогнула ипроснулась, запутавшись в одеяле. Волосы прилипли к лицу. Буря за окном постепенно шла на убыль. На мгновение мне почудилось, что младенец катается в пустых нижних комнатах. Я села, вцепившись в одеяло. Пыхтело отопление, ревели вентиляционные шахты, комната была залита странным серым светом. Прислушавшись, я различила еще один звук. Этот звук не имел отношения к моему сну и буре за окном. Он доносился с другой стороны дома.
Первой моей мыслью во сне было, что это кот, но потом послышался металлический скрежет, сетка треснула, и в комнату вкатилось что-то тяжелое. Я прищурилась и увидела, что это ребенок. Он лежал на спине, плакал, сучил ножками и размахивал руками. Я страшно обрадовалась, подумав, что это моя девочка. Сумела отыскать меня, перелетела через материк. Но только я хотела взять ее на руки, как ребенок покатился ко мне по полу. Я почувствовала горячее дыхание, маленький язык облизал мою ступню. И вдруг, с ужасающей внезапностью, в мои пальцы впились младенческие десны.
Я соскочила с постели, затрясла ее, схватила за голову, пытаясь размокнуть челюсти, но отодрать ее не было никакой возможности. Младенец извивался, кувыркался, изо рта текла слюна. Наконец я пнула ее ногой, иребенок отлетел к стене, после чего, растворившись, превратился в тень. Тень соскользнула на пол ивылетела из окна, на прощание проговорив голосом Ши Чонгминга: «Чего человек не сделает, чтобы жить вечно? Чего только не съест?»
Я вздрогнула ипроснулась, запутавшись в одеяле. Волосы прилипли к лицу. Буря за окном постепенно шла на убыль. На мгновение мне почудилось, что младенец катается в пустых нижних комнатах. Я села, вцепившись в одеяло. Пыхтело отопление, ревели вентиляционные шахты, комната была залита странным серым светом. Прислушавшись, я различила еще один звук. Этот звук не имел отношения к моему сну и буре за окном. Он доносился с другой стороны дома.
44
Нанкин, 20 декабря 1937
За знание приходится платить. Сегодня мы с Лю Рунде узнали то, о чем хотели бы забыть. К стене фабричного кабинета была приставлена низкая армейская кровать, а на ней небрежно брошенный заляпанный кровью матрас. На матрасе — незажженная керосиновая лампа китайского производства. Судя по всему, при ее свете кто-то творил здесь свои дьявольские дела — на полу и стенах засохли потоки крови. Не запачкано было лишь несколько вещей, сложенных у стены, — пара таби и солдатский ранец из невыделанной воловьей кожи. На маленьком столе, рядом со старыми счетами, выстроились в ряд коричневые аптечные флаконы, запечатанные вощеной бумагой. На этикетках — японские названия. Были здесь ипузырьки с разнообразными порошками грубого помола, пестик и ступка, стопка аптечной бумаги. На полу стояли три армейских мусорных ведра и цистерна с водой с отштампованной на ее боку императорской хризантемой. Лю наклонил одно из ведер. Я заглянул в него и увидел тряпки, плававшие в кровавой воде.
— О господи! — Лю поставил ведро на место. — Что же здесь происходит?
— Он болеет, — сказал мальчик и указал пальцем на пузырьки. — Лихорадка.
— Да я не о флаконах! Я имею в виду это. Кровь. Откуда здесь кровь?
— Кровь… кровь… Мальчики на улицах говорят, что кровь…
— Что? — Лю сурово посмотрел на сына. — Что они говорят?
Он растерянно провел языком по передним зубам и сильно побледнел.
— Нет, наверное, они ошибаются.
— Что они говорят?
— Они старше меня, — сказал он, опустив глаза. — Эти мальчики намного старше меня. Может, они меня разыгрывают…
— Что они говорят?
Его лицо исказила гримаса, и он прошептал:
— Говорят, что женщины…
— Ну? И что женщины?
— Говорят, что он… — И произнес чуть слышно: — Он срезает с них кожу.
Меня замутило. Я сел на корточки, закрыл лицо руками, голова кружилась. У Лю перехватило дыхание. Он схватил сына за куртку, вытащил его из комнаты и молча вывел из здания. Спотыкаясь, я последовал за ними. Желудок просился наружу.
Я догнал их в ста ярдах от дома. Лю допрашивал сына:
— Где ты это слышал?
— Мальчики на улице говорили об этом.
— Кто он, этот Янъ-ван? Кто он?
— Не знаю.
— Это, конечно же, человек. Что за человек? Японец?
— Да. Лейтенант. — Мальчик взялся за свой воротник — там у японских офицеров был значок с указанием звания. — Этот Янъ-ван носит форму лейтенанта. — Он взглянул на меня. — Вы слышали сегодня утром шум мотоцикла?
— Да.
— Это он. Говорят, что он никогда не насытится, его нельзя остановить. Мальчики сказали, что он постоянно охотится.
В этом месте своего дневника я сделаю отступление, потому что вспомнил разговор с Лю перед японским вторжением. Мы сидели с ним за столом в его кабинете. На столе стояли чашки и соленая утка. Он рассказывал мне о телах, которые довелось ему увидеть в Шанхае, телах, расчлененных японцами. Не могу не пережить нарисованные им в тот вечер сцены. Очевидно, японские солдаты брали себе в качестве трофея все, что угодно — ухо, скальп, почку, грудь. Эти трофеи они вешали себе на пояс, прикалывали к фуражке. Счастливчики, разжившиеся скальпами или гениталиями, пользовались особым уважением. Со своими трофеями они позировали перед товарищами, а те их фотографировали. Лю слышал, что группа солдат пришила китайские скальпы со старомодными маньчжурскими прическами к своим фуражкам. По ним сразу узнавали их подразделение. Среди японцев был солдат из другого подразделения. Он носил с собой кинокамеру, то ли украденную у журналиста, то ли похищенную в одном из больших домов в Международной зоне. Солдаты позировали и перед ним, смеялись и забрасывали через плечо маньчжурские косы. Подражали походке девушек из кабаре на проспекте Эдуарда VII. Они не стеснялись своего неестественного поведения. Напротив — гордились, старались выделиться.
Я пишу это и чувствую, как колотится сердце. За окном тихо падает снег. Как же насчет кожи? Срезанной человеческой кожи? Что за трофеи собирает этот Янь-ван?
Вот один из них.
Девочка была мала. Возможно, трех или четырех лет. Сын Лю привел нас посмотреть на нее. Она лежала неподалеку, на улице возле фабрики, лицом вниз. Волосы рассыпаны по сторонам, руки сложены под телом.
Я посмотрел на мальчика.
— Когда это произошло?
Он пожал плечами.
— Она была здесь вчера вечером.
— Ее надо похоронить.
— Да, — согласился он. — Да.
Но с места не двинулся.
Я подошел посмотреть. Приблизившись, увидел, что куртка, отливающая на солнце серебром, шевелится. Она дышала.
— Она жива, — сказал я, обернувшись.
— Жива? — Лю свирепо посмотрел на сына. — Ты знал об этом?
— Нет, — сказал он и попятился. — Честно, я думал, она умерла.
Лю плюнул на землю. Отвернулся от сына и подошел ко мне. Мы посмотрели на девочку. На ней была стеганая куртка. Ноги перебинтованы шерстяными тряпками оливкового цвета — по-видимому, кусками армейского японского одеяла.
Я наклонился к ребенку.
— Повернись, — сказал я. — Перекатись на спину. Она не двигалась, на ее спину упала тень кленовой ветви. Я взял ее за руку и повернул на спину. Она была легкая, как перышко, волосы и руки бессильно упали на снег. Я сделал шаг назад и замер. Передняя часть ее брюк была вырезана, в правом боку, под ребрами, отверстие размером с чашку для риса. Там должна была находиться печень. Я видел черное гангренозное пятно по краям раны. Запах заставил меня закрыть рукавом нос и рот. Это был запах мокрой гангрены. Газовая гангрена. Даже если бы я отнес ее сейчас в больницу, она бы не выжила.
Я стоял, закрыв лицо рукой, и смотрел на дыру в животе ребенка. Пытался понять, зачем это сделано. Рана явно не случайная. Отверстие сделано ради какой-то цели. Я почувствовал, как в моих жилах стынет кровь.
— Что это? — тихо спросил я у Лю. — Это трофей? — Другой причины я не видел. — Это сделали ради трофея?
— Ши Чонгминг, не спрашивайте меня. Я никогда не видел ничего подобного…
В этот момент глаза ребенка открылись. Она увидела меня. Я не успел опустить руку. Она заметила отвращение на моем лице, увидела, что я плотно закрыл рукавом нос, спасаясь от запаха. Поняла, что меня тошнит. Девочка моргнула. Глаза ее были чистыми и живыми. Я опустил руку и постарался дышать нормально. Нельзя допустить, чтобы ее последним прижизненным впечатлением было то, что она внушает отвращение.
Я в отчаянии обернулся к Лю. Что делать? Что я могу для нее сделать?
Он устало покачал головой и пошел к обочине дороги. Увидев, куда он направляется, я понял. Он заметил вывернувшийся из мостовой тяжелый камень.
Когда все было кончено — ребенок перестал дышать, а камень оросился ее кровью, — мы вытерли руки, застегнули куртки и присоединились к мальчику. Лю обнял сына и целовал его в голову, пока мальчик не засмущался и не вывернулся из объятий. Снова повалил снег. Мы молча пошли по домам.
Старый Отец небесный, прости нас. Прости за то, что у нас не осталось сил похоронить ее. Она лежит в снегу. Облака, ветви и небо отражаются в ее мертвых глазах. На моей куртке и под ногтями осталась ее кровь. Я уверен, что следы остались и в сердце, но я их не чувствую. Я ничего не чувствую. Потому что это Нанкин, и эта смерть не первая и не последняя. Одна смерть ничего не значит в городе, по улицам которого разгуливает дьявол.
За знание приходится платить. Сегодня мы с Лю Рунде узнали то, о чем хотели бы забыть. К стене фабричного кабинета была приставлена низкая армейская кровать, а на ней небрежно брошенный заляпанный кровью матрас. На матрасе — незажженная керосиновая лампа китайского производства. Судя по всему, при ее свете кто-то творил здесь свои дьявольские дела — на полу и стенах засохли потоки крови. Не запачкано было лишь несколько вещей, сложенных у стены, — пара таби и солдатский ранец из невыделанной воловьей кожи. На маленьком столе, рядом со старыми счетами, выстроились в ряд коричневые аптечные флаконы, запечатанные вощеной бумагой. На этикетках — японские названия. Были здесь ипузырьки с разнообразными порошками грубого помола, пестик и ступка, стопка аптечной бумаги. На полу стояли три армейских мусорных ведра и цистерна с водой с отштампованной на ее боку императорской хризантемой. Лю наклонил одно из ведер. Я заглянул в него и увидел тряпки, плававшие в кровавой воде.
— О господи! — Лю поставил ведро на место. — Что же здесь происходит?
— Он болеет, — сказал мальчик и указал пальцем на пузырьки. — Лихорадка.
— Да я не о флаконах! Я имею в виду это. Кровь. Откуда здесь кровь?
— Кровь… кровь… Мальчики на улицах говорят, что кровь…
— Что? — Лю сурово посмотрел на сына. — Что они говорят?
Он растерянно провел языком по передним зубам и сильно побледнел.
— Нет, наверное, они ошибаются.
— Что они говорят?
— Они старше меня, — сказал он, опустив глаза. — Эти мальчики намного старше меня. Может, они меня разыгрывают…
— Что они говорят?
Его лицо исказила гримаса, и он прошептал:
— Говорят, что женщины…
— Ну? И что женщины?
— Говорят, что он… — И произнес чуть слышно: — Он срезает с них кожу.
Меня замутило. Я сел на корточки, закрыл лицо руками, голова кружилась. У Лю перехватило дыхание. Он схватил сына за куртку, вытащил его из комнаты и молча вывел из здания. Спотыкаясь, я последовал за ними. Желудок просился наружу.
Я догнал их в ста ярдах от дома. Лю допрашивал сына:
— Где ты это слышал?
— Мальчики на улице говорили об этом.
— Кто он, этот Янъ-ван? Кто он?
— Не знаю.
— Это, конечно же, человек. Что за человек? Японец?
— Да. Лейтенант. — Мальчик взялся за свой воротник — там у японских офицеров был значок с указанием звания. — Этот Янъ-ван носит форму лейтенанта. — Он взглянул на меня. — Вы слышали сегодня утром шум мотоцикла?
— Да.
— Это он. Говорят, что он никогда не насытится, его нельзя остановить. Мальчики сказали, что он постоянно охотится.
В этом месте своего дневника я сделаю отступление, потому что вспомнил разговор с Лю перед японским вторжением. Мы сидели с ним за столом в его кабинете. На столе стояли чашки и соленая утка. Он рассказывал мне о телах, которые довелось ему увидеть в Шанхае, телах, расчлененных японцами. Не могу не пережить нарисованные им в тот вечер сцены. Очевидно, японские солдаты брали себе в качестве трофея все, что угодно — ухо, скальп, почку, грудь. Эти трофеи они вешали себе на пояс, прикалывали к фуражке. Счастливчики, разжившиеся скальпами или гениталиями, пользовались особым уважением. Со своими трофеями они позировали перед товарищами, а те их фотографировали. Лю слышал, что группа солдат пришила китайские скальпы со старомодными маньчжурскими прическами к своим фуражкам. По ним сразу узнавали их подразделение. Среди японцев был солдат из другого подразделения. Он носил с собой кинокамеру, то ли украденную у журналиста, то ли похищенную в одном из больших домов в Международной зоне. Солдаты позировали и перед ним, смеялись и забрасывали через плечо маньчжурские косы. Подражали походке девушек из кабаре на проспекте Эдуарда VII. Они не стеснялись своего неестественного поведения. Напротив — гордились, старались выделиться.
Я пишу это и чувствую, как колотится сердце. За окном тихо падает снег. Как же насчет кожи? Срезанной человеческой кожи? Что за трофеи собирает этот Янь-ван?
Вот один из них.
Девочка была мала. Возможно, трех или четырех лет. Сын Лю привел нас посмотреть на нее. Она лежала неподалеку, на улице возле фабрики, лицом вниз. Волосы рассыпаны по сторонам, руки сложены под телом.
Я посмотрел на мальчика.
— Когда это произошло?
Он пожал плечами.
— Она была здесь вчера вечером.
— Ее надо похоронить.
— Да, — согласился он. — Да.
Но с места не двинулся.
Я подошел посмотреть. Приблизившись, увидел, что куртка, отливающая на солнце серебром, шевелится. Она дышала.
— Она жива, — сказал я, обернувшись.
— Жива? — Лю свирепо посмотрел на сына. — Ты знал об этом?
— Нет, — сказал он и попятился. — Честно, я думал, она умерла.
Лю плюнул на землю. Отвернулся от сына и подошел ко мне. Мы посмотрели на девочку. На ней была стеганая куртка. Ноги перебинтованы шерстяными тряпками оливкового цвета — по-видимому, кусками армейского японского одеяла.
Я наклонился к ребенку.
— Повернись, — сказал я. — Перекатись на спину. Она не двигалась, на ее спину упала тень кленовой ветви. Я взял ее за руку и повернул на спину. Она была легкая, как перышко, волосы и руки бессильно упали на снег. Я сделал шаг назад и замер. Передняя часть ее брюк была вырезана, в правом боку, под ребрами, отверстие размером с чашку для риса. Там должна была находиться печень. Я видел черное гангренозное пятно по краям раны. Запах заставил меня закрыть рукавом нос и рот. Это был запах мокрой гангрены. Газовая гангрена. Даже если бы я отнес ее сейчас в больницу, она бы не выжила.
Я стоял, закрыв лицо рукой, и смотрел на дыру в животе ребенка. Пытался понять, зачем это сделано. Рана явно не случайная. Отверстие сделано ради какой-то цели. Я почувствовал, как в моих жилах стынет кровь.
— Что это? — тихо спросил я у Лю. — Это трофей? — Другой причины я не видел. — Это сделали ради трофея?
— Ши Чонгминг, не спрашивайте меня. Я никогда не видел ничего подобного…
В этот момент глаза ребенка открылись. Она увидела меня. Я не успел опустить руку. Она заметила отвращение на моем лице, увидела, что я плотно закрыл рукавом нос, спасаясь от запаха. Поняла, что меня тошнит. Девочка моргнула. Глаза ее были чистыми и живыми. Я опустил руку и постарался дышать нормально. Нельзя допустить, чтобы ее последним прижизненным впечатлением было то, что она внушает отвращение.
Я в отчаянии обернулся к Лю. Что делать? Что я могу для нее сделать?
Он устало покачал головой и пошел к обочине дороги. Увидев, куда он направляется, я понял. Он заметил вывернувшийся из мостовой тяжелый камень.
Когда все было кончено — ребенок перестал дышать, а камень оросился ее кровью, — мы вытерли руки, застегнули куртки и присоединились к мальчику. Лю обнял сына и целовал его в голову, пока мальчик не засмущался и не вывернулся из объятий. Снова повалил снег. Мы молча пошли по домам.
Старый Отец небесный, прости нас. Прости за то, что у нас не осталось сил похоронить ее. Она лежит в снегу. Облака, ветви и небо отражаются в ее мертвых глазах. На моей куртке и под ногтями осталась ее кровь. Я уверен, что следы остались и в сердце, но я их не чувствую. Я ничего не чувствую. Потому что это Нанкин, и эта смерть не первая и не последняя. Одна смерть ничего не значит в городе, по улицам которого разгуливает дьявол.
45
Комната медленно погрузилась в темноту. Сидя на футоне, я ждала повторения странных звуков. Сердце сильно стучало. Как только улавливала пугавший меня звук, он тут же тонул в реве разыгравшейся стихии. За окном мелькали тени гонимых ветром листьев. В полумраке мне невольно представлялись фантастические вещи: казалось, дом, словно маленькое суденышко, качается на волнах; чудилось, что город погиб под обрушившейся на него атомной бомбой.
И снова тот же звук. Что это? Я повернулась к двери. Первое, что пришло в голову, — коты в саду. Иногда я видела там котят. Они карабкались по москитным сеткам, словно обезьяны, орали дурными голосами. Я встала на четвереньки и подползла к двери, слегка ее приоткрыла. Сделала это осторожно, чтобы она не проскрипела по направляющей планке. Выглянула в коридор. Несколько ставней были отодвинуты, открыто было и окно напротив комнаты Джейсона, словно после нашей ссоры он стоял здесь, куря сигареты. В саду бушевал ветер, он ломал ветки и занес на дерево полиэтиленовый мешок. Мешок трещал и отбрасывал призрачные тени на стены и циновки коридора.
Однако разбудил меня не ветер. Чем дольше я смотрела на знакомый коридор, тем больше понимала: что-то неладно. Меня насторожило освещение. Обычно здесь не было так темно. Мы не выключали на ночь лампы на потолке, но сейчас единственным источником света была уличная реклама с Микки Рурком. Лампы в коридоре не могли гореть: осколки их лежали на полу. Я поморгала, стараясь уяснить, что же произошло. Казалось, здесь прошел великан и разбил все лампы.
«В доме кто-то есть, — подумала я, испытывая странное спокойствие. — Кроме нас, в доме есть еще кто-то». На этой стороне дома все двери были закрыты, даже в кухню. Обычно мы оставляли эту дверь открытой — на случай, если ночью кто-то проголодается или захочет пить. Дверь в туалет тоже захлопнута. Я сделала по коридору несколько шагов, переступая через разбитое стекло. Старалась не обращать внимания на завывания ветра. Сосредоточилась только на звуках. Они доносились из третьей секции коридора, оттуда, где галерея сворачивала под прямым углом и где была комната Джейсона. Я остановилась. Ветер сделал паузу, и теперь у меня не было сомнения: кто-то тяжко стонал от боли.
Я приоткрыла одно из окон. До меня снова донесся шум — странная, вороватая возня, словно все крысы в доме собрались в одной комнате. Деревья гнулись и скрипели, но отсюда, через сад, я видела другой коридор. Когда глаза привыкли к теням ветвей, качающихся перед окном, я увидела то, что заставило меня присесть и схватиться за раму дрожащими руками. Я осторожно выглянула из-за подоконника.
Дверь в комнату Джейсона была открыта. В полумраке увидела в его комнате ужасную согнутую фигуру, больше похожую на тень, чем на что-либо другое. Казалось, это гиена, скорчившаяся над добычей и упавшая на свою жертву прямо с потолка. У меня волосы встали дыбом. Медсестра. В нашем доме медсестра… А потом я увидела в комнате еще одну фигуру, стоявшую ко мне спиной. Этот человек согнулся, словно рассматривал что-то на полу. Он тоже был в тени, но я узнала его по плечам: сегодня вечером он поклялся в верности Фуйю-ки. Чимпира.
Я заморгала. В голове роились мысли: «Что это такое? Почему они здесь? Это что же, шутка?» Я выпрямилась и увидела макушку и плечи Джейсона. Он лежал на полу лицом вниз. И в этом положении его удерживал чимпира. Он поставил ногу Джейсону на затылок. В этот момент медсестра чуть подвинулась и приняла сидячее положение. Крупные мускулистые колени в черных нейлоновых чулках были широко расставлены. Этот тонкий ужасный звук, который меня разбудил, издавал Джейсон: он молил ее, пытался освободиться. Она его не слушала — делала свое дело спокойно и настойчиво, раскачиваясь взад и вперед. Ее руки не попадали в поле моего зрения, но видно было, что она совершает ими точные мелкие движения, как будто делает сложную и деликатную операцию. Не знаю, как я догадалась, но на меня нашло озарение: «Ты присутствуешь при изнасиловании. Она его насилует».
Я вышла из транса. На спине выступила испарина. Я открыла рот, собираясь что-то сказать. И, словно учуяв меня, медсестра подняла глаза. Остановилась. Ее могучие плечи поднялись, парик на большой голове сбился на сторону. Она привстала, словно из-за прерванного обеда. Я замерла. Мне показалось, весь мир превратился в телескоп, с одного его конца была я, с другого — медсестра. До сих пор не знаю, что она увидела. Движущуюся тень? Пару глаз, глядящих на нее из неосвещенного окна соседнего коридора?
В этот момент в саду сильно подул ветер. Он взревел, словно реактивный двигатель, заполнив дом шумом. Медсестра наклонила голову и тихо сказала что-то чимпире. Тот выпрямился и, повернувшись, посмотрел в мою сторону. Расправил плечи и пошел прямо на меня.
Я отскочила от окна и бросилась в свою комнату, задвинула и заперла дверь. Стала в темноте спотыкаться о разбросанные по полу книги и бумаги. Прижалась к стене и уставилась на дверь. Сердце болезненно билось. «Джейсон, — лихорадочно думала я. — Джейсон, они пришли за тобой. В какие игры ты вздумал с нею играть? »
Сначала никого не было. Проходили минуты. За это время они могли сделать с Джейсоном что угодно. Может, мне следует открыть дверь, подойти к телефону, вызвать полицию? Когда я решила, что чимпира не придет, что они с медсестрой тихо покинули дом, в коридоре послышались его шаги.
Я подбежала к боковому окну, начала, ломая ногти, лихорадочно отдирать москитную сетку. Один из замков подался. Я отшвырнула сетку, открыла окно и посмотрела вниз. До земли четыре фута, а на соседнем здании кондиционер, который выдержит мой вес. Оттуда можно спрыгнуть в узкое пространство между домами. Я повернулась, посмотрела на пол. Шаги остановились, и в мертвой тишине чимпира что-то пробормотал себе под нос. Затем ударом ноги разломал хлипкую дверь. Слышно было, как он схватился за косяк и просунул ногу в отверстие.
Я вскарабкалась на подоконник. Еще успела увидеть, как его рука пролезла в дыру и начала шарить в поисках дверной ручки. Я спрыгнула, шумно приземлилась, кондиционер задрожал под моим весом, что-то оцарапало мне ногу. Я улеглась на живот, свесив в темноте ноги. Ветер закручивал пижаму вокруг тела. Я оторвалась от кондиционера и спрыгнула на землю, при этом больно ударилась лицом о пластиковую обшивку соседнего дома.
Наверху зазвенело что-то металлическое — винт или шарнир. Я поднялась на ноги и полетела в переулок, нырнула в щель между зданиями и скорчилась там. Кровь стучала в висках. Спустя минуту, схватившись руками за стены, я осмелилась высунуть голову и посмотреть на дом.
Чимпира был в моей комнате. Свет из коридора делал его гораздо крупнее. Я смотрела на него, словно через увеличительное стекло: видела отдельные волоски, легкую тень, качавшуюся над его головой. Я натянула воротник пижамы на рот, мои зубы стучали. Смотрела полными ужаса глазами. Догадается ли он, как мне удалось сбежать? Увидит ли меня?
Он помедлил, затем из окна показалась его голова, я попятилась в щель. Чимпира долго и внимательно смотрел вниз. Наконец убрал голову. Тень немного покачалась, и он исчез из виду. Больше ничего не было видно, лишь качалась электрическая лампочка. Я снова стала дышать.
Можно быть смелой и уверенной в себе, можно убедить себя в том, что ты неуязвима, что знаешь, с чем имеешь дело. Можешь подумать, что, в сущности, ничего серьезного не произошло, ждать, что перед реальной опасностью будет своего рода предупреждение. Так бывает в фильмах — в серьезных эпизодах звучит зловещая музыка. В реальной жизни все по-другому: на тебя сваливаются несчастья, когда ты смотришь в другую сторону.
Медсестра и чимпира пробыли в нашем доме больше часа. Я слышала, как они бегали по коридорам, врывались в комнаты, сбрасывали с петель ставни. Звенело разбитое стекло, падали двери. Они перевернули мебель и содрали со стены телефон. Все это время я сидела, страшно замерзнув между домами в пижаме. Думала только о Ши Чонгминге. Вам не следовало втравливать меня в это дело. Вы не имели права подвергать меня такой опасности. Я не знала, на что иду.
И снова тот же звук. Что это? Я повернулась к двери. Первое, что пришло в голову, — коты в саду. Иногда я видела там котят. Они карабкались по москитным сеткам, словно обезьяны, орали дурными голосами. Я встала на четвереньки и подползла к двери, слегка ее приоткрыла. Сделала это осторожно, чтобы она не проскрипела по направляющей планке. Выглянула в коридор. Несколько ставней были отодвинуты, открыто было и окно напротив комнаты Джейсона, словно после нашей ссоры он стоял здесь, куря сигареты. В саду бушевал ветер, он ломал ветки и занес на дерево полиэтиленовый мешок. Мешок трещал и отбрасывал призрачные тени на стены и циновки коридора.
Однако разбудил меня не ветер. Чем дольше я смотрела на знакомый коридор, тем больше понимала: что-то неладно. Меня насторожило освещение. Обычно здесь не было так темно. Мы не выключали на ночь лампы на потолке, но сейчас единственным источником света была уличная реклама с Микки Рурком. Лампы в коридоре не могли гореть: осколки их лежали на полу. Я поморгала, стараясь уяснить, что же произошло. Казалось, здесь прошел великан и разбил все лампы.
«В доме кто-то есть, — подумала я, испытывая странное спокойствие. — Кроме нас, в доме есть еще кто-то». На этой стороне дома все двери были закрыты, даже в кухню. Обычно мы оставляли эту дверь открытой — на случай, если ночью кто-то проголодается или захочет пить. Дверь в туалет тоже захлопнута. Я сделала по коридору несколько шагов, переступая через разбитое стекло. Старалась не обращать внимания на завывания ветра. Сосредоточилась только на звуках. Они доносились из третьей секции коридора, оттуда, где галерея сворачивала под прямым углом и где была комната Джейсона. Я остановилась. Ветер сделал паузу, и теперь у меня не было сомнения: кто-то тяжко стонал от боли.
Я приоткрыла одно из окон. До меня снова донесся шум — странная, вороватая возня, словно все крысы в доме собрались в одной комнате. Деревья гнулись и скрипели, но отсюда, через сад, я видела другой коридор. Когда глаза привыкли к теням ветвей, качающихся перед окном, я увидела то, что заставило меня присесть и схватиться за раму дрожащими руками. Я осторожно выглянула из-за подоконника.
Дверь в комнату Джейсона была открыта. В полумраке увидела в его комнате ужасную согнутую фигуру, больше похожую на тень, чем на что-либо другое. Казалось, это гиена, скорчившаяся над добычей и упавшая на свою жертву прямо с потолка. У меня волосы встали дыбом. Медсестра. В нашем доме медсестра… А потом я увидела в комнате еще одну фигуру, стоявшую ко мне спиной. Этот человек согнулся, словно рассматривал что-то на полу. Он тоже был в тени, но я узнала его по плечам: сегодня вечером он поклялся в верности Фуйю-ки. Чимпира.
Я заморгала. В голове роились мысли: «Что это такое? Почему они здесь? Это что же, шутка?» Я выпрямилась и увидела макушку и плечи Джейсона. Он лежал на полу лицом вниз. И в этом положении его удерживал чимпира. Он поставил ногу Джейсону на затылок. В этот момент медсестра чуть подвинулась и приняла сидячее положение. Крупные мускулистые колени в черных нейлоновых чулках были широко расставлены. Этот тонкий ужасный звук, который меня разбудил, издавал Джейсон: он молил ее, пытался освободиться. Она его не слушала — делала свое дело спокойно и настойчиво, раскачиваясь взад и вперед. Ее руки не попадали в поле моего зрения, но видно было, что она совершает ими точные мелкие движения, как будто делает сложную и деликатную операцию. Не знаю, как я догадалась, но на меня нашло озарение: «Ты присутствуешь при изнасиловании. Она его насилует».
Я вышла из транса. На спине выступила испарина. Я открыла рот, собираясь что-то сказать. И, словно учуяв меня, медсестра подняла глаза. Остановилась. Ее могучие плечи поднялись, парик на большой голове сбился на сторону. Она привстала, словно из-за прерванного обеда. Я замерла. Мне показалось, весь мир превратился в телескоп, с одного его конца была я, с другого — медсестра. До сих пор не знаю, что она увидела. Движущуюся тень? Пару глаз, глядящих на нее из неосвещенного окна соседнего коридора?
В этот момент в саду сильно подул ветер. Он взревел, словно реактивный двигатель, заполнив дом шумом. Медсестра наклонила голову и тихо сказала что-то чимпире. Тот выпрямился и, повернувшись, посмотрел в мою сторону. Расправил плечи и пошел прямо на меня.
Я отскочила от окна и бросилась в свою комнату, задвинула и заперла дверь. Стала в темноте спотыкаться о разбросанные по полу книги и бумаги. Прижалась к стене и уставилась на дверь. Сердце болезненно билось. «Джейсон, — лихорадочно думала я. — Джейсон, они пришли за тобой. В какие игры ты вздумал с нею играть? »
Сначала никого не было. Проходили минуты. За это время они могли сделать с Джейсоном что угодно. Может, мне следует открыть дверь, подойти к телефону, вызвать полицию? Когда я решила, что чимпира не придет, что они с медсестрой тихо покинули дом, в коридоре послышались его шаги.
Я подбежала к боковому окну, начала, ломая ногти, лихорадочно отдирать москитную сетку. Один из замков подался. Я отшвырнула сетку, открыла окно и посмотрела вниз. До земли четыре фута, а на соседнем здании кондиционер, который выдержит мой вес. Оттуда можно спрыгнуть в узкое пространство между домами. Я повернулась, посмотрела на пол. Шаги остановились, и в мертвой тишине чимпира что-то пробормотал себе под нос. Затем ударом ноги разломал хлипкую дверь. Слышно было, как он схватился за косяк и просунул ногу в отверстие.
Я вскарабкалась на подоконник. Еще успела увидеть, как его рука пролезла в дыру и начала шарить в поисках дверной ручки. Я спрыгнула, шумно приземлилась, кондиционер задрожал под моим весом, что-то оцарапало мне ногу. Я улеглась на живот, свесив в темноте ноги. Ветер закручивал пижаму вокруг тела. Я оторвалась от кондиционера и спрыгнула на землю, при этом больно ударилась лицом о пластиковую обшивку соседнего дома.
Наверху зазвенело что-то металлическое — винт или шарнир. Я поднялась на ноги и полетела в переулок, нырнула в щель между зданиями и скорчилась там. Кровь стучала в висках. Спустя минуту, схватившись руками за стены, я осмелилась высунуть голову и посмотреть на дом.
Чимпира был в моей комнате. Свет из коридора делал его гораздо крупнее. Я смотрела на него, словно через увеличительное стекло: видела отдельные волоски, легкую тень, качавшуюся над его головой. Я натянула воротник пижамы на рот, мои зубы стучали. Смотрела полными ужаса глазами. Догадается ли он, как мне удалось сбежать? Увидит ли меня?
Он помедлил, затем из окна показалась его голова, я попятилась в щель. Чимпира долго и внимательно смотрел вниз. Наконец убрал голову. Тень немного покачалась, и он исчез из виду. Больше ничего не было видно, лишь качалась электрическая лампочка. Я снова стала дышать.
Можно быть смелой и уверенной в себе, можно убедить себя в том, что ты неуязвима, что знаешь, с чем имеешь дело. Можешь подумать, что, в сущности, ничего серьезного не произошло, ждать, что перед реальной опасностью будет своего рода предупреждение. Так бывает в фильмах — в серьезных эпизодах звучит зловещая музыка. В реальной жизни все по-другому: на тебя сваливаются несчастья, когда ты смотришь в другую сторону.
Медсестра и чимпира пробыли в нашем доме больше часа. Я слышала, как они бегали по коридорам, врывались в комнаты, сбрасывали с петель ставни. Звенело разбитое стекло, падали двери. Они перевернули мебель и содрали со стены телефон. Все это время я сидела, страшно замерзнув между домами в пижаме. Думала только о Ши Чонгминге. Вам не следовало втравливать меня в это дело. Вы не имели права подвергать меня такой опасности. Я не знала, на что иду.
46
Остаток ночи представляется мне похожим на фильмы, в которых за считанные секунды показывают, как распускается цветок или поднимается над горизонтом солнце, а люди неожиданно переносятся с одного места на другое. Только мой фильм проходил в совершенно другой, наэлектризованной атмосфере. У него был цвет несчастья, а звуки обладали ужасной особенностью — они как будто выходили из-под воды, при этом раздавался рев, какой порой издают большие корабли. Стоп-кадр — и передо мной ужасная тень медсестры и Джейсона, напоминающая мне о звере с двумя спинами, о котором я некогда прочла в книге. Еще один стоп-кадр — и это я, скорчившаяся между домами, мои глаза слезятся, мышцы болят от напряжения. Я вижу, как медсестра и чимпира покидают дом, останавливаются возле двери, оглядывают улицу. Чимпира крутит на пальце ключи, медсестра потуже затягивает пояс на плаще. И вот они тают в темноте. Я замерзла и занемела, трогаю свое лицо в месте ушиба, а оно не болит, хотя и должно. Из носа вышло немного крови, кровь есть и во рту, потому что я прикусила язык. Стоп-кадр — медсестра не вернулась, в переулке спокойно, входная дверь широко открыта, она соскочила с петель. Я крадусь по лестнице, трясусь, останавливаюсь на каждой ступени. И вот я в комнате. Не верю своим глазам — моя одежда раскидана по полу, дверь вдавлена внутрь, в ящиках все перерыто. Стоп-кадр… Я стою посреди комнаты, заглядываю в пустую сумку — душа уходит в пятки: исчезли деньги, заработанные за несколько месяцев. Мне и в голову не приходило хранить их в надежном месте. Теперь понимаю, что медсестра и чимпира пришли сюда не только для того, чтобы замучить Джейсона, но и поживиться всем, что попадет под руку.