Хайнлайн Роберт Энсон. Будет скафандр — будут и путешествия

   Крошка знала, как выпускать воздух из шлюза.
   Когда открылась внутренняя дверь, я крикнул:
   — Время?
   — Четырнадцать минут! — Она показала мне часы.
   — Помни, что я тебе сказал: оставаться здесь. Если увидишь что-нибудь движущееся — угощай синим светом сначала и задавай вопросы потом.
   — Помню.
   Я шагнул вперед, закрыл внутреннюю дверь, нашел клапан во внешней двери, подождал, пока уравновесится давление.
   Две-три минуты, прошедшие, пока не открылся замок, я провел в мрачных раздумьях. Не хотелось оставлять Крошку одну. Я надеялся, что все черволицые погибли, но мог ли я быть в этом уверен? Обыск мы делали наспех, а они бегали быстро, кто-нибудь из них мог идти одними коридорами, пока мы шли другими.
   Помимо того. Крошка ответила мне «Помню», вместо того, чтобы сказать: «Да, Кип, так и сделаю». Оговорилась?
   Эта блоха оговаривается только тогда, когда хочет. А между «Вас понял» и «Выполняю» лежит пропасть.
   Да и шел-то я наружу из дурацких побуждений. В основном, конечно, для того, чтобы найти тело Материни — дурацких, потому что оно начнет разлагаться, если я его принесу. Было бы куда пристойнее оставить ее в естественной глубокой заморозке.
   Но я не мог смириться с этим: там было холодно, а я не мог оставить ее на холоде. Она ведь была такая теплая. Такая живая. Я чувствовал себя обязанным принести ее туда, где она могла согреться.
   И, самое неприятное — я безрассудно спешил, потому что Материня хотела включить свой маяк не позже определенного мгновения, до которого осталось то ли двенадцать, то ли десять минут. Но что будет толку, если даже я успею? Ну, предположим, ее родная звезда находится недалеко отсюда — допустим, она с Проксимы Центавра, а черволицые откуда-нибудь еще дальше. Даже если ее маяк включится и заработает, «SOS» достигнет ее друзей не раньше, чем через четыре года.
   Для Материни это, может, и ничего. У меня вообще сложилось впечатление, что ее век долог, так что прождать несколько лет, пока придет спасение, ей ничего не стоило бы. Но мы с Крошкой существа другой породы. Мы ведь умрем, пока этот сигнал доберется до Проксимы Центавра со скоростью света. Я был очень рад снова повидать Крошку, но не мог не знать, что нас ожидало.
   Смерть. Через несколько дней, недель или, в лучшем случае, месяцев. Смерть от удушья, жажды или голода… Либо, пока мы еще не умрем от них, сюда придет корабль черволицых, что сулит нам отчаянный бой и возможность умереть быстро, если повезет.
   Так что, как ни крути, моя экспедиция по установке маяка не что иное, как «исполнение последней воли покойной». Сентиментальная глупость.
   Наружная дверь начала отворяться. Аве, Материня! Моритури… ' ______________________________________________________________________ ' Перефраз приветствия римских гладиаторов: "Аве, Цезарь, моритури те
   салютант!" («Радуйся, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!»). ______________________________________________________________________
   Я не успел еще выйти на ветер, а мороз — злейший мороз — уже начал кусать меня. Панели освещения еще работали, и было видно, что в туннеле хаос: две дюжины панелей-дверей вырвало взрывом как барабанные перепонки. Что это была за бомба, если ее можно сделать из наворованных частей достаточно маленькой, чтобы спрятать в мешке на теле вместе с радиомаяком, и при этом придать достаточно силы, чтобы взрывом вырвать столько панелей, рассчитанных ва изрядное давление. Даже у меня, отдаленного от места взрыва несколькими сотнями метров массивной скалы, затряслись от него зубы.
   Первая дюжина панелей была брошена взрывом вперед. Материня взорвала бомбу в середине туннеля? Но взрыв такой силы отшвырнул бы ее, как перышко! Должно быть, она подложила ее сюда, затем вернулась вовнутрь и взорвала ее оттуда, а уже затем вышла наружу сквозь шлюз, как сейчас я.
   С каждым шагом становилось все холоднее. Ноги пока еще не замерзли — неуклюжие унты делали свое дело. Черволицые знали в таких делах толк.
   — Ты разжег свои костры, Оскар?
   «На полную катушку, дружище. Холодная нам выдалась ночь».
   Он мне рассказывает!
   Материню я нашел за самой дальней наружной панелью, вырванной взрывом.
   Она рухнула телом вперед, как будто слишком устала, чтобы идти дальше. Кончики пальцев выброшенных вперед рук чуть-чуть не доставали до лежащей на полу небольшой коробочки размером с дамскую пудреницу.
   Лицо ее было спокойно, и глаза были открыты, но затянуты перепонкой, как у птицы — так же, как когда я увидел ее впервые на пастбище за нашим домом несколько дней или несколько лет назад. Но тогда ей сделали больно, и это было очень заметно, а сейчас мне показалось, что вот-вот глаза ее засияют и она пропоет мне приветствие.
   Я прикоснулся к ней.
   Тело Материни затвердело и стало холоднее льда. Я моргнул, чтобы сдержать слезы, и решил, что нельзя терять ни секунды.
   Материня хотела установить свою коробочку в ста ярдах от входа в туннель и повернуть выступ на верхней крышечке, и она хотела сделать это в срок не позже, чем до конца следующих шести-семи минут.
   Я поднял коробочку.
   — Все в порядке, Материня, я уже иду.
   «Живей, дружище!»
   — Спасибо тебе, милый Кип…
   В призраки я не верю. Просто я так часто слышал ее песенку благодарности, что ноты отозвались сейчас эхом в моей голове.
   Отойдя на несколько шагов от выхода из туннеля, я остановился. Порыв ветра ударил меня с такой силой и обдал таким холодом, что леденящий мороз в туннеле показался мне летней жарой. Закрыв глаза, я отсчитал тридцать секунд, чтобы дать им привыкнуть к звездному свету, и, на ощупь найдя на наветренной стороне туннеля опорную стойку, соединяющую наружную дорогу с горой, привязал к ней крепким узлом свою веревку. Выходя в путь, я знал, что снаружи меня ожидает ночь, и рассчитывал, что проложенная на опорах дорога будет выделяться черной лентой на фоне белого «снега», сверкающего под звездным небом. Я полагал, что по открытой урагану дороге идти намного безопаснее, если будут видны ее края, — а освещать ее нашлемной фарой мне вряд ли удастся: для этого пришлось бы поворачиваться всем корпусом из стороны в сторону, что может заставить меня потерять равновесие и сбить с темпа.
   Я все продумал очень тщательно, потому что поход по Плутону, да еще ночью — это вам не прогулки в саду. Итак, отсчитав тридцать секунд и успев за это время привязать веревку к стойке, я открыл глаза.
   И ни черта не увидел!
   Ни единой звезды. Даже небо и землю различить не мог.
   Я стоял спиной к туннелю, и шлем скафандра закрывал мое лицо наподобие шляпки от солнца; я должен был бы видеть дорогу. Но я не видел ничего.
   Развернув шлем, я понял причину и тьмы, закрывшей небо, и землетрясений, напугавших нас с Крошкой: действующий вулкан. Он был то ли в пяти милях от нас, то ли в пятидесяти, но он, без сомнения, был именно тем, чем был: этот рваный злой красный шрам невысоко в небе.
   Но я не стал рассматривать его. Включив нашлемную фару, я осветил ею наветренный правый край дороги и неуклюже засеменил, держась ближе к нему — если я споткнусь, у меня в резерве останется вся ширина дороги, чтобы я успел встать на ней на йоги, прежде чем ураган сдует меня вниз. Этот ураган перепугал меня. Я шел, держа поток веревки в левой руке, отпуская ее по мере продвижения, но не ослабляя, а по возможности туго натягивал.
   Ураган не только пугал, он причинял боль. Мороз обжигал как пламя. Потом обожженное им тело начинало неметь. Больше всего доставалось правому боку, он начал неметь первым, но потом левый бок начал болеть еще больше, чем правый.
   Веревки я больше не чувствовал. Остановившись, я наклонился вперед и выхватил веревку из тьмы лучом фары. Вот еще одна деталь скафандра, требующая усовершенствования — нашлемная фара должна вращаться!
   Половина веревки уже размоталась. Следовательно, я отошел от туннеля на добрых пятьдесят ярдов.
   Веревка служила мне и ориентиром — когда она размотается полностью, я отойду на достаточное расстояние, как и хотела Материня. Вперед, Кип, вперед! «Поспешай, парень! Больно уж холодно здесь!» Я снова остановился. Не потерял ли я коробку? На ощупь я ее не чувствовал. Но в свете нашлемной фары увидел, что сжимаю ее правой рукой. Так держать, пальцы! Я заторопился вперед, считая шаги. Один! Два! Три! Четыре!..
   Досчитав до сорока, я остановился и, глянув вниз, понял, что вышел на самую высокую часть дороги там, где она пересекала ручей. Примерно половина пути от места посадки корабля. Ручей — метановый, что ли? — сковал лед, и я понял, что ночь выдалась холодной по-настоящему.
   Веревка размоталась уже почти вся. Можно считать, дошел до нужного места. Я отпустил ее, осторожно передвинулся на середину дороги, опершись на левую руку встал на колени и попытался поставить коробочку рядом с собой.
   Но не сумел разогнуть пальцы.
   Я разжал их пальцами левой руки, высвободил из них коробку,
   Дьявольский порыв ветра подхватил ее, и я еле успел ее прижать, чтобы она не укатилась. Потом обеими руками осторожно поставил коробочку перед собой.
   «Разработай свои пальцы, дружище. Постучи ладонями друг о друга».
   Так я и сделал. Постепенно, хотя и вызывая страшную боль, пальцы правой руки начали шевелиться. Неуклюже придерживая коробку левой рукой, я потянулся к ручке наверху.
   На ощупь я ее не чувствовал, но как только ухитрился сжать ее пальцами, она сразу повернулась. Казалось, коробочка ожила и замурлыкала. Должно быть, я услышал вибрацию через перчатки и через скафандр — почувствовать-то я ее никак не мог, пальцы были не в том состоянии. Я поспешно отпустил коробочку, неуклюже поднялся на ноги и немного отступил назад, чтобы можно было осветить ее нашлемной фарой не нагибаясь.
   Я выполнил задачу, дело Материни было сделано и, как я надеялся, сделано вовремя. Останься во мне здравого смысла хотя бы столько, сколько есть у обыкновенной дверной ручки, я повернулся бы и рванул бы обратно в туннель еще быстрее, чем шел сюда.
   Но я смотрел, как зачарованный, на то, что происходило с коробкой.
   Она, казалось, встряхнулась, и из-под нее выросли три маленькие паучьи лапки. Она поднялась вверх и прочно встала на треножнике примерно в фут высотой. Коробочка опять задрожала и мне показалось, что ее вот-вот сдует, но паучьи лапки как-будто вгрызались в поверхность дороги и держали прочно, как скала,
   Верх коробочки раскрылся как цветок — развернувшийся футов на восемь в диаметре. Из него поднялся штырь (вероятно, антенна?); штырь покачался в разные стороны, как бы прицеливаясь; затем застыл, упершись в небо.
   И включился маяк. Я уверен, что это включился маяк, хотя увидел всего лишь вспышку света. Свет, по всей видимости, был всего лишь безобидным побочным явлением высвобождения мощнейшего импульса энергии — у Материни, наверное, не хватило оборудования и времени, чтобы устранить его или экранировать. А я смотрел прямо на него.
   Поляризаторы не срабатывают мгновенно. Поэтому вспышка ослепила меня.
   Сначала я решил, что отключилась моя нашлемная фара, но потом понял, что просто не вижу ничего из-за ударившей в глаза зеленовато-пурпурной вспышки.
   «Спокойно, парень. Это всего лишь результат раздражения глазной оболочки. Подожди, сейчас все пройдет».
   — Я не могу ждать, я замерзну до смерти!
   «Нащупай рукой веревку, она прикреплена к твоему поясу. Потяни ее».
   Я сделал так, как посоветовал мне Оскар: нащупал веревку, повернулся и начал наматывать ее на руки.
   Веревка разбилась.
   Не порвалась, как обычно рвется веревка, а разбилась, как стекло. Наверное, к этому времени она как раз в стекло и превратилась. Нейлон и стекло представляют собой жидкости, способные к переохлаждению.
   Теперь я знаю, что такое «переохлаждение». Но тогда я знал только одно — оборвалась последняя нить, связывающая меня с жизнью. Я ничего не видел, ничего не слышал, а был один-одинешенек на голой платформе в миллиардах миль от родного дома, и ураган, вырвавшийся из бездны ледяного ада, выдувал последние искорки жизни из моего тела, в котором я уже почти ничего не чувствовал кроме боли.
   — Оскар!
   «Я здесь, дружище! Ты справишься. Ну как, видишь что-нибудь?»
   — Нет!
   «Ищи вход в туннель. Там включено освещение. Отключи нашлемную фару. Отключи, отключи, — справишься! Там всего-то надо повернуть рычажок. Подними руку к правой стороне шлема».
   Я так и сделал.
   «Что-нибудь видишь?»
   — Пока нет.
   «Поверни голову».
   — Теперь что-то забрезжило.
   «Красноватые неровные отблески, верно? Это вулкан. Вот и сориентировались. Поворачивайся медленно, чтобы не упустить вход в туннель».
   Я только и мог, что двигаться медленно.
   — Вот он!
   «Порядок, теперь ты стоишь лицом к дому. Опустись на четвереньки и медленно ползи влево. Не поворачивайся — ты должен держаться по кромке дороги и ползти вдоль нее к туннелю».
   Я встал на четвереньки. Поверхности дороги я руками не ощущал, но чувствовал, как на них и на ноги тяжестью навалилось давление; они казались мне протезами.
   Кромку дороги я нашел левой рукой, вернее, моя левая рука проползла за кромку, и я чуть не рухнул вниз. Но я удержался.
   — Направление правильное?
   «Да. Ты не развернулся, а просто сдвинулся вбок. Можешь поднять голову, чтобы найти туннель?» — Нет, только если подняться.
   «Ни в коем случае! Включи снова нашлемную фару. Может, твои глаза уже пришли в норму».
   Я с трудом поднял руку к правой стороне шлема и, наверное, задел рычаг, потому что неожиданно увидел перед собой круг света, расплывчатый и туманный в центре. Слева его разрезала кромка дороги.
   «Молодец! Нет, нет, не вставай; ты ослаб и у тебя кружится голова, можешь упасть. Ползи. И считай. Туннель отсюда шагах в трехстах».
   Я пополз, считая на ходу.
   — Очень уже далеко, Оскар. Как думаешь, доползем?
   «Конечно! Что, по-твоему, мне очень хочется здесь оставаться?»
   — Я ведь останусь с тобой.
   «Прекрати болтовню. Я из-за тебя со счета сбиваюсь. Тридцать шесть… тридцать семь… тридцать восемь…»
   Мы продолжали ползти.
   «Уже сотня. Начнем отсчитывать вторую. Сто один… Сто два… Сто три…»
   — Мне становится лучше, Оскар. Теплее.
   «Что?»
   — Теплее, говорю, становится.
   «Ты не тепло чувствуешь, дубина ты стоеросовая, это ты замерзаешь насмерть. Ползи быстрее! Нажми подбородком на клапан. Добавь воздуха. Ну же, нажми!»
   Я слишком устал, чтобы спорить. Я нажал клапан раза три-четыре, почувствовал, как воздух струей ударил мне в лицо.
   «Двигаемся быстрее! Тоже скажет, тепло ему становится! Сто девять… сто десять… сто одиннадцать… сто двенадцать, да живее же ты!»
   На двухстах я сказал, что должен отдохнуть.
   «Черта с два!»
   — Но я не могу больше! Дай отдохнуть хоть немного!
   «Что, полежать захотелось? А с Крошкой что будет? Она ведь там, ждет тебя. И уже перепугалась, потому что тебя так долго нет. Что с ней будет, ну-ка, отвечай!»
   — Попробует надеть скафандр Тима.
   «Верно! В случае подачи идентичных ответов предпочтение отдается участнику, отправившему ответ первым. Куда же она пойдет в скафандре Тима, скажи на милость?»
   — Э-э-э… К выходу из туннеля, наверное. А там ветер достанет и ее.
   «Вот-вот, и я про то же. Вся семья, наконец, соберется вместе. Ты, я, Материня, Крошка. Очень милая семейная могилка получится».
   «Давай, братец, давай. Ползи. И считай: двес-пять, двес-шесть, двес-семь…»
   Падения я не помню. Не помню даже, чем казался «снег». Помню только чувство радости, что счет кончился и можно отдохнуть.
   Но Оскар отдохнуть не давал.
   «Кип! Вставай, Кип! Надо вскарабкаться обратно на дорогу».
   — Исчезни!
   «С радостью исчез бы отсюда, да не могу. Вот, смотри, прямо перед твоим носом. Цепляйся за край дороги и карабкайся наверх. Подумаешь дело, придется ползти чуть больше».
   С трудом приподнявшись, я увидел край дороги в двух футах над моей головой. Я снова рухнул на «снег».
   — Слишком высоко, — прошептал я. — Все, Оскар,. нам конец.
   «Да? — фыркнул он. — А кто. это несколько дней назад ругал маленькую девочку, слишком уставшую, чтобы подняться на ноги? „Командир Комета“, так,. что ли? Правильно я повторил имя? Или, как там его еще звали, — „Гроза космических дорог“?.. Можно получить у вас автограф, командир, прежде чем отойдете ко сну? Мне как-то раньше не доводилось знакомиться с космическими пиратами… которые крадут корабли и маленьких девочек».
   — Это нечестно!
   «Ладно, ладно, я вполне понимаю, когда мне показывают на дверь. Но выслушай еще кое-что напоследок — в одном ее мизинце больше силы воли, чем во всем твоем теле, ленивая и лживая толстая свинья! Прощай! Можешь не просыпаться».
   — Оскар! Не уходи!
   «Ну, так если ты не можешь достать край дороги руками, возьми молоток, попробуй зацепиться им, подтянуться».
   Я моргнул. Может, и вправду получится. Я пошарил рукой по поясу, решив, что молоток у меня всетаки есть, хотя рукой я его и не чувствовал, и отцепил его. Потом поднял его обеими руками, зацепился за край дороги и подтянулся.
   И этот идиотский молоток разлетелся точно так же, как веревка. А ведь был сделан он не из гипса, а из инструментальной стали.
   Вот тогда я разозлился по-настоящему. Я сел, перевалил через край оба локтя, застонал, напрягся так, что меня в пот бросило, и… перевалился на дорогу всем телом.
   «Вот молодец! Можешь больше не считать, просто ползи на свет».
   Передо мной маячил туннель. Но я задыхался, поэтому решил надавить подбородком на клапан. Безрезультатно.
   — Оскар! Клапан заело! — Я попробовал снова.
   Оскар ответил не сразу:
   «Нет, брат, клапан не заело. Замерзли воздуховоды».
   — Мне нечем дышать!
   Опять он ответил. Не сразу, но решительно:
   «У тебя полный скафандр воздуха. Этого более, чем достаточно на оставшиеся несколько футов».
   — Мне не доползти.
   «Ты дополз уже до того места, где лежит Материня. Ползи дальше!»
   Я поднял голову. Точно, вот она! Я полз и полз, и ее тело росло перед глазами. Наконец, я выдавил:
   — Все, Оскар, дальше мне не проползти.
   «Боюсь, что теперь ты прав. Подвел я тебя… Но спасибо, что ты меня там не оставил».
   — Ты меня не подвел… ты молодец… просто я не справился…
   «Оба мы не справились… Но доказали, что старались изо всех сил, это уж точно! Прощай, партнер!»
   — Прощай!
   Я сумел проползти еще два шага и уткнулся лицом прямо в голову Материни.
   Она улыбалась.
   — Здравствуй, Кип, сынок.
   — Извините, Материня, я не справился до конца…
   — Что ты. Кип, что ты! Ты все сделал.
   — То есть как?
   — Мы с тобой справились вместе.
   Я долго-долго обдумывал это.
   — И вместе с Оскаром.
   — И вместе с Оскаром, разумеется.
   — И с Крошкой.
   — Конечно, как же без нее. Мы справились все вместе. А теперь можно отдохнуть, милый.
   — Спок ночи… Материня.
   Но отдых выдался чертовски короткий. Только я закрыл глаза, чувствуя себя счастливым и согревшимся, потому что Материня думала, что я справился, как за плечо меня затрясла Крошка и прислонилась своим шлемом к моему.
   — Кип! Кип! Вставай, Кип, вставай, пожалуйста!
   — А? Что? Зачем?
   — Затем, что я не могу тебя нести! Я пробовала, но не могу. Ты слишком большой!
   Я поразмыслил над этим. Разумеется, нести меня ей не под силу, с чего это ей вообще взбрела в голову такая идиотская мысль — меня нести? Я же вдвое больше, это я ее понесу… как только переведу дух.
   — Вставай, Кип! Пожалуйста! — Она плакала навзрыд.
   — Да ну что ты, маленькая, конечно, встану, раз ты так хочешь, — сказал я ласково.
   Вставал я с гигантским трудом и, не помоги она мне, упал бы снова. Когда я окончательно поднялся на ноги, она помогла мне выровняться.
   — Повернись кругом. Пошли.
   Но ей все равно почти что пришлось нести меня, подставив плечи мне под правую руку и подталкивая. Каждый раз, когда мы подходили к порогу сорванных взрывом панелей, она либо помогала мне переступить через него, либо просто проталкивала вперед.
   Наконец, мы достигли шлюза, и Крошка пустила в него воздух с внутренней стороны. Она отпустила меня, и я сполз на пол. Когда открылась внутренняя дверь, она обернулась ко мне, чтобы что-то сказать… и быстро начала снимать с меня шлем.
   Я глубоко вздохнул. Голова закружилась и свет замерцал в глазах.
   Крошка сказала, глядя на меня:
   — Как ты себя чувствуешь?
   — Я? Нормально. С чего бы мне чувствовать себя иначе?
   — Давай я помогу тебе пройти в дверь.
   Я не мог понять, зачем мне нужно помогать, но оказалось, что без ее помощи я действительно не смог бы двигаться. Крошка усадила меня на пол подле двери спиной к стене — я не хотел ложиться.
   — Я так перепугалась. Кип!
   — Почему?
   Я никак не мог понять, почему она перепугалась. Разве Материня не сказала, что у нас все в порядке?
   — Перепугалась, и все. Не надо было мне позволять тебе выходить.
   — Но ведь надо было установить маяк.
   — Да, но… А ты его установил?
   — Конечно. Материня очень обрадовалась.
   — Да, я уверена, что она обрадовалась бы, — сказала Крошка хмуро.
   — Она и обрадовалась.
   — Хочешь чего-нибудь? Помочь тебе снять скафандр?
   — Ммм… пожалуй, пока нет. Ты не принесешь мне воды?
   — Одну минуту!
   Крошка вернулась с водой. На самом деле я не так хотел пить, как мне казалось, от воды мне даже стало нехорошо. Крошка смотрела на меня, а потом спросила:
   — Можно я тебя на немножко оставлю одного? Тебе не будет плохо?
   — Да ну, что ты.
   Мне, конечно, было плохо, все тело начинало болеть, но она все равно ведь ничего не сможет с этим сделать.
   — Я быстро.
   Крошка начала застегивать шлем, и я с отвлеченным любопытством заметил, что она одета в свой собственный скафандр — мне почему-то казалось, что на ней был скафандр Тима. Я услышал, что она идет к шлюзу, и понял, куда она направилась и зачем. Я хотел сказать ей, что Материне лучше было оставаться там, потому что здесь она может… может… Даже сам с собой я не хотел думать, что ее тело начнет здесь разлагаться.
   Но Крошка уже ушла.
   Вряд ли она отсутствовала больше пяти минут. Но точно не знаю, потому что сидел с закрытыми глазами и как-то ни на что не реагировал. Потом увидел, как открылась внутренняя дверь, и в ней показалась Крошка, неся Материню в руках.
   Крошка положила Материню на пол в той же позе, в которой я видел ее в последний раз, потом сняла свой шлем и заплакала.
   Встать я не мог — слишком болели ноги. И руки тоже.
   — Крошка, милая… не плачь, пожалуйста. Этим не поможешь.
   Она подняла голову.
   — Все, я уже отплакалась. Больше не буду.
   Больше она не плакала.
   Сидели мы долго. Крошка опять предложила помочь мне снять скафандр, но попытка вылезти из него вызвала такую боль, особенно в руках и ногах, что я попросил ее перестать. Она забеспокоилась.
   — Ой, Кип, кажется, ты их отморозил.
   — Возможно. Но теперь ничего не поделаешь, — я скорчился от боли и сменил тему. — Где ты нашла свой скафандр?
   — А-а… — На лице Крошки появилось возмущенное выражение, тут же сменившееся почти веселым. — Ни за что не догадаешься! Внутри скафандра Джока.
   — Действительно, не догадался бы. Прямо как «утраченное письмо».
   — Как что?
   — Да нет, ничего. Просто как-то не думал, что Черволицый обладал чувством юмора.
   Вскоре после этого мы пережили еще одно землетрясение, очень сильное. Будь здесь люстры, они заплясали бы, а пол заходил ходуном.
   — Ой! Почти так же сильно, как в прошлый раз, — вскрикнула Крошка.
   — Пожалуй, намного сильнее. То, первое, было совсем слабое.
   — Да нет, я о том, которое случилось, когда ты ушел наружу.
   — Разве тогда было землетрясение?
   — Разве ты его не почувствовал?
   — Нет, — я пытался вспомнить. — Может быть, оно-то и cбpocилo меня в «снег».
   — Ты свалился с дороги? Кип!
   — Ничего, обошлось. Оскар мне помог.
   Еще толчок. Я не обратил бы внимания, но меня сильно тряхнуло и боль в теле резко усилилась. Тряхнуло достаточно сильно, чтобы туман в голове рассеялся, и я понял, что нет нужды так страдать от боли.
   Ну-ка, ну-ка, лекарство у меня справа, а запас кодеина чуть дальше.
   — Крошка? Ты не принесешь мне еще немного воды?
   — Конечно, принесу.
   — Я хочу принять кодеин. Но от него я могу заснуть. Можно?
   — Ты обязательно должен поспать, если сможешь. Сон тебе необходим.
   — Пожалуй, да. Который час?
   Она ответила, а я не поверил своим ушам.
   — Неужели прошло больше двенадцати часов?
   — С чего?
   — С того, как все это началось.
   — Не понимаю. Кип. — Она недоуменно посмотрела на часы. — Я нашла тебя ровно полтора часа назад, а к тому времени и двух часов не прошло, как Материня установила бомбы.
   Поверить в это я тоже не мог, но Крошка уверяла, что она права.
   От кодеина мне стало намного лучше, и я начал засыпать, когда Крошка спросила:
   — Ты чувствуешь запах. Кип?
   Я принюхался.
   — Как будто спички на кухне зажигают?
   — Вот именно. Похоже, что и давление падает. Закрой лучше шлем, Кип, если засыпаешь.
   — Ладно. И ты свой тоже закроешь?
   — Да. Мне кажется, что герметизация нарушена.
   — Возможно, ты права.
   И как ей не быть нарушенной от всех этих толчков и взрывов? Но, хотя я и понимал, что это значит, я слишком устал и слишком плохо себя чувствовал, чтобы волноваться. Да и наркотик уже начинал действовать.