Хайнлайн Роберт Энсон. Будет скафандр — будут и путешествия

   — Спасибо, — буркнул он ворчливо. — Ты тюремщик?
   — Да это же латынь! — изумилась Крошка.
   Как следует вести себя при встрече с легионером? Да еще сразу вслед за встречей с пещерным человеком?
   — Нет, я тоже пленник, — ответил я по-испански, а потом повторил на вполне приличной классической латыни. Я прибегнул к испанскому, потому что Крошка несколько ошиблась. Легионер говорил не по-латыни, во всяком случае, это не была латынь Овидия и Гая Юлия Цезаря. Но не был это и испанский. Что-то среднее между ними, с чудовищным акцентом и чем-то еще. Смысл я улавливал вполне.
   Пожевав губу, легионер буркнул:
   — Это плохо. Три дня уже пытаюсь привлечь внимание тюремщика, а вместо него пришел еще один пленник. Но так уж легли кости. Однако странный же у тебя акцент.
   — Извини, амиго, но и я тебя с трудом понимаю. — Я повторил это по-латыни. Потом добавил: — Говори, пожалуйста, помедленней.
   — Я буду говорить так, как захочу. И не называй меня «амико». Я гражданин Рима, так что не суйся.
   Это, конечно, в вольном переводе. На самом деле, его пожелание звучало намного вульгарнее. Оно очень походило на одну, безусловно вульгарную, испанскую фразу.
   — Что он говорит? — задергала меня за рукав Крошка. — Это латынь, да? Переведи.
   Я обрадовался, что она его не поняла.
   — Как, Крошка, разве ты не знаешь языка поэзии и науки?
   — Не строй из себя профессора! Переведи!
   — Не приставай, малыш. Я тебе потом переведу. Я сам с трудом за ним поспеваю.
   — Что ты там бормочешь на своей варварской тарабарщине? — любезно осведомился римлянин. — Говори толковым языком, не то получишь десять ударов мечом плашмя.
   Не похоже было, чтобы он на что-то опирался. Я попробовал на ощупь воздух. Плотный. Я решил не обращать внимания на угрозы.
   — Говорю, как могу. Мы беседовали друг с другом на нашем собственном языке.
   — Поросячье хрюканье. Говори по-латыни, если умеешь. — Он глянул на Крошку, будто только что заметил ее. — Твоя дочь? Продаешь? Если у нее на костях есть мясо, дам…
   Лицо Крошки приняло свирепое выражение.
   — Это я поняла, — сказала она яростно. — А ну, выходи сюда драться!
   — Попробуй сказать по-латыни. Если он поймет, то, наверняка, тебя отшлепает.
   Крошке это не понравилось.
   — Но ты ведь ему не позволишь?
   — Конечно, не позволю.
   — Пошли обратно.
   — Я, кажется, уже давно это предлагаю. — Я отвел ее обратно в наш номер. — Слушай, Крошка, ты не против, если я схожу обратно и послушаю, что имеет сказать нам благородный римлянин?
   — Против, и еще как!
   — Будь же благоразумной, Крошечка! Если бы они могли причинить нам вред, Материня знала бы об этом. Но она сама ведь сказала нам о них.
   — Я пойду с тобой.
   — Зачем? Я ведь расскажу тебе все, что узнаю. Может, мне удастся выяснить, что происходит. Он-то здесь что делает? Неужели его держали замороженным две тысячи лет? И как давно он очнулся? Что ему известно из того, чего не знаем мы? Мы очутились в нелегком положении, и я хочу собрать как можно больше информации. Ты можешь помочь тем, что останешься сейчас в стороне. Если станет страшно, позови Материню.
   — Вовсе мне не страшно, — надулась она. — Ну и иди, пожалуйста, если хочешь.
   — Хочу. А ты поешь пока.
   Пещерного человека не было видно. Я обошел его арку. Если корабль способен долететь куда угодно за нисколько времени, может ли он миновать одно из измерений и попасть в любое время по выбору?
   Легионер все еще стоял у своей двери. Он поднял на меня глаза.
   — Ты разве не слышал, что я приказал тебе стоять здесь?
   — Слышал, — признал я, — но вряд ли мы сумеем договориться, если ты не изменишь своего поведения. Я ведь не служу у тебя рядовым…
   — Твое счастье.
   — Будем беседовать мирно? Или уйти?
   Он оглядел меня с головы до ног.
   — Мир. Но не вздумай заноситься передо мной, варвар.
   Он называл себя Иунио. Служил в Иберии и в Галлии, затем перешел в VI-й легион, о котором, как он считал, должен был знать и варвар. Его легион стоял гарнизоном в Эборакуме, к северу от Лондиниума в Британии, а он был исполняющим обязанности центуриона (он выговаривал — «центурио») в передовом охранении. Постоянный его чин был что-то вроде старшего сержанта. Хоть он и был ниже меня ростом, не хотел бы я встретить его ни в темном лесу, ни на городской стене во время боя.
   Он был невысокого мнения о бриттах и всех варварах вообще, включая меня («Да ты не принимай на свой счет; некоторые из моих лучших друзей варвары»), о женщинах, о климате Британии, о начальстве и жрецах, но высоко отзывался о Цезаре, Риме, богах и хвастал своими воинскими талантами. Армия стала уже не тем, чем была, все из-за того, что ко вспомогательным войскам отношение такое же, как к римским гражданам.
   Его патруль охранял строительство стены от вылазок варваров — проклятых тварей, чуть что готовых выскочить из-за угла, перерезать человеку глотку и сожрать его. Что, несомненно, с ним и произошло, поскольку он вдруг очутился в аду.
   Я решил, что он говорит о строительстве Адриановой стены, но он имел в виду местность в трех днях пути к северу оттуда, где моря почти сходятся вместе. Климат там был просто невыносимый, а туземцы — кровожадные звери, которые раскрашивают тела красками и не ценят даров цивилизации, — можно подумать, что римские орлы пытаются украсть у них их вонючий остров! Провинция… Вроде меня. («Да ты не обижайся!»).
   Тем не менее он купил себе в жены маленькую туземку и ожидал назначения нести гарнизонную службу в Эборакуме — как вдруг…
   Иунио пожал плечами:
   — Пожалуй, проявляй я больше внимания и жертвоприношениям и омовениям, удача не оставила бы меня. Но я всегда считал, что если человек содержит себя и свое оружие в чистоте, то обо всем остальном голова должна болеть у его офицеров. Осторожно с этим проходом, он заколдован.
   Чем больше он говорил, тем легче становилось понимать его.
   Вокабуляром он пользовался отнюдь не из классической латыни, но еще разбавленным доброй дюжиной различных наречий. Но ведь если в газетном тексте вымарать каждое третье слово, суть все равно будет ясна.
   Я узнал очень много подробностей о повседневной жизни и мелких интригах в Шестом легионе, и не узнал ничего, что было бы мне интересно. Иунио и понятия не имел, как попал сюда и почему: он считал, что умер и ожидает дальнейших распоряжений в пересыльно-сортировочных бараках ада. Я же все еще не мог принять его гипотезу.
   Он знал год своей смерти — восьмой год правления императора и 899-й от основания Рима.
   Чтобы не ошибиться, я написал эти цифры римскими знаками. Но я не помнил, когда был основан Рим, и не мог опознать его «Цезаря» даже по полному титулу, потому что этих цезарей было очень много. Но Адрианова стена уже была построена, а Британия все еще оккупирована римскими войсками; следовательно, Иунио существовал где-то ближе к третьему веку.
   Пещерный человек, живший напротив него, его не интересовал, поскольку воплощал мерзейший порок варвара — трусость. Я не спорил, но вряд ли сам почувствовал бы отвагу, если бы под дверью у меня рычали саблезубые тигры. А были тогда саблезубые тигры? Ну ладно, сойдемся на «пещерных медведях».
   Иунио отошел в глубь своего жилья и вернулся с темным твердым хлебцем, сыром и чашкой в руках. Мне он еды не предложил и, я думаю, вовсе не из-за барьера. Прежде чем начать есть, он выплеснул немного питья из чашки на пол. Пол был земляной, стены — из грубого камня, потолок опирался на деревянные балки. Вероятно, для Иунио сделали имитацию жилища римских солдат времен оккупации Британии, но я, разумеется, не специалист.
   Больше я там не задерживался. Во-первых, вид еды напомнил мне, что я проголодался, во-вторых, я чем-то обидел Иунио. Я так и не понял, с чего он завелся, но он с холодной тщательностью разобрал по косточкам мои манеры, происхождение, предков, внешность и способы, которыми я зарабатываю себе на жизнь. Иунио был вполне приятным человеком до тех пор, пока с ним соглашались, не обращали внимания на его ругательства и выказывали ему уважение. Такого отношения к себе требуют многие старшие, даже при покупке в аптеке тридцатицентовой банки талька. Постепенно привыкаешь оказывать им почтение автоматически, без лишних раздумий, в противном случае прослывешь нахальным юнцом и потенциальным несовершеннолетним преступником. Чем меньше уважения заслуживают старшие, тем больше они требуют его от молодежи. Я ушел, потому что легионер все равно ничего толком не знал.
   У входа в нашу арку я наткнулся на невидимый барьер; почувствовав его, я просто сказал тихо, что хочу пройти, и барьер исчез. Войдя в арку, я обнаружил, что он снова закрылся за мной.
   Благодаря своим резиновым туфлям я шел беззвучно, а звать Крошку не стал, потому что она могла уже уснуть. Дверь ее комнаты была приоткрыта, и я заглянул. Крошка сидела в позе портного на своем невероятном восточном диване, баюкала мадам Помпадур и плакала.
   Я попятился назад, потом вернулся, громко насвистывая и громко зовя ее. Крошка высунула из двери улыбающееся личико без малейшего признака слез.
   — Привет, Кип! Ты что так долго пропадал?
   — Болтливый тип попался. Что нового?
   — Ничего. Я поела, а тебя все не было, так что я решила поспать. Ты меня разбудил. А у тебя что нового?
   — Дай-ка я закажу ужин, а потом все тебе расскажу.
   Я добирал последние капли подливки, когда за нами явился робот-коридорный, почти такой же, как и первый, только спереди на нем светился выложенный золотом треугольник с тремя спиралями.
   — Следуйте за мной, — сказал он по-английски.
   Я взглянул на Крошку.
   — Разве Материня не говорила, что вернется за нами?
   — Говорила.
   — Следуйте за мной, — повторила машина. — Вас ожидают.
   В своей жизни я выполнял много распоряжений, многие из которых вовсе не стоило выполнять. Но подчиняться автомату мне еще не доводилось.
   — Катись ты… — ответил я. — Не пойду, хоть тащи. Нет, роботам так отвечать не стоит. Он понял мои слова буквально.
   — Материня! — завопила Крошка. — Где вы? Помогите!
   Из автомата послышалось ее чириканье:
   — Не бойтесь, милые, слуга ведет вас ко мне.
   Я прекратил сопротивление и пошел за этой консервной банкой. Она доставила нас к лифту, затем мы быстро шли коридором к гигантскому проходу-арке, увенчанному треугольником со спиралями, а затем машина загнала нас в небольшой загон подле стены. То, что это был загон, стало ясным, когда я попытался шагнуть в сторону, и путь мне преградил все тот же барьер из плотного воздуха.
   В жизни не доводилось мне бывать в более просторном помещении — треугольной формы, огромное пространство нигде не разорвано ни колонной, ни сводом; потолки такие высокие и стены так далеки друг от друга, что я не удивился бы, разразись здесь ураган. Я сам себе казался муравьем в этом помещении, хорошо еще, что очутился подле стены. Однако зал не был пуст, в нем находились сотни существ, пустым он показался вначале, потому что все разместились вдоль стен, оставляя свободным голый гигантский пол.
   Но в самом центре стояли трое черволицых: шел их процесс.
   Не знаю, был ли среди них «наш» Черволицый. Я вряд ли сумел бы узнать его, даже окажись совсем рядом с ними, потому что один черволицый отличается от другого не больше, чем отрезанная голова от отрубленной. Но, как нам объяснили, присутствие или отсутствие того или иного конкретного преступника не имело никакого значения для этого суда. Судили черволицых и — все тут.
   Говорила Материня. Я видел издалека ее крохотную фигурку, тоже в центре зала, но поодаль от черволицых. Ее чириканье еле долетало до того места, где стояли мы, но я отчетливо слышал все, что она говорит, в английском переводе — звуки английской речи лились из стены над нашими головами и в них также явно чувствовалась Материня, как если бы она пела по-вегански подле нас.
   Она излагала все, что знала о поведении черволицых, бесстрастно, как дающий показания регулировщик уличного движения: «В 9 часов 17 минут пятого числа, находясь на дежурстве в районе…» — и так далее. Сухой перечень фактов. Свой рассказ о событиях на Плутоне Материня ограничила моментом взрыва.
   Еще один голос заговорил по-английски. Ровный голос, с гнусавым выговором в нос, напомнивший мне одного бакалейщика-янки, у которого мы покупали продукты как-то летом, когда я был маленьким. Он никогда не улыбался и никогда не хмурился, говорил мало, и все одним и тем же тоном, будь это: «она хорошая женщина», или «он родного сына надует», или «яйца стоят восемьдесят пять центов» — холодным, как звон кассового аппарата. Вот и этот голос был того же сорта.
   — Вы закончили? — спросил он Материню.
   — Да, я закончила.
   — Сейчас будут выслушаны другие свидетели. Клиффорд Рассел…
   … Я дернулся, будто тот бакалейщик поймал меня, когда я залез рукой в ящик с конфетами.
   Голос продолжал:
   — … Слушайте внимательно.
   И вдруг послышался другой голос. Мой собственный. Это прослушивали записи, надиктованные мной, когда я лежал пластом на спине на Веге.
   Но прокручивали не всю запись, а только ту ее часть, которая касалась черволицых. Да и то не полностью — излагались лишь факты, а мое мнение о них было опущено.
   Мой рассказ начинался с того, как на пастбище позади нашего дома приземлились корабли, а кончался тем, как последний ослепший черволицый свалился в яму. Рассказ не занял много времени, потому что и отсюда много вырезали, — в частности, наш марш по Луне. Мое описание Черволицего оставили, но поджали так, как будто я говорил о Венере Милосской, а не о безобразнейшей твари на свете.
   Запись моего голоса кончилась, и голос янки-бакалейщика спросил:
   — Это ваши слова?
   — Что? Да!
   — Рассказ верен?
   — Да, но…
   — Верен, или нет?
   — Да.
   — Он полон и закончен?
   Я хотел возразить в ответ, сказать, что он безусловно не полон, но я уже начал понимать систему.
   — Да.
   — Патриция Уайнант Рейсфелд…
   Рассказ Крошки начинался с более раннего момента и описывал все те дни, которые она провела в плену черволицых до моего появления. Но ее рассказ длился не больше, чем мой, потому что Крошка, хотя и наблюдательная, и обладающая хорошей памятью, переполнена различными оценками и мнениями не меньше, чем фактами. А оценки и мнения здесь вырезались.
   Когда Крошка подтвердила, что ее свидетельство изложено верно и полностью, голос янки-торговца констатировал:
   — Все свидетели заслушаны, все известные факты обобщены. Слово предоставляется троим подсудимым.
   Насколько я понял, черволицые избрали одного из этой троицы своим представителем, вероятно, даже «нашего» Черволицего, если он был жив и находился здесь. В английском переводе их речь лилась без того гортанного акцента, который я услышал впервые на борту их корабля, и тем не менее было ясно, что говорит именно Черволицый. В ней звучала страшная, пробирающая до костей злоба — злоба глубоко порочных и в то же время высокоразумных существ. Она чувствовалась в каждом слоге так же ощутимо, как хороший прямой удар в зубы.
   Их оратор находился достаточно далеко от меня, чтобы не парализовать мою волю своим видом, поэтому после первого приступа страха, скрутившего мне живот при звуках этого голоса, я пришел в себя и начал слушать более или менее рассудительно. Начал он с полного отрицания какой-либо юрисдикции этого суда над его планетой. Он нес ответственность лишь перед своей матерью-королевой, а она — лишь перед группокоролевой; во всяком случае, так это звучало в английском переводе.
   Для защиты, как он считал, вполне было достаточно одного этого исчерпывающего аргумента. Тем не менее, если Конфедерация Трех галактик действительно существует — в чем он сильно сомневался, потому что никаких доказательств к тому не получил, если не считать незаконного задержания этим муравейником наглых существ, ломающих комедию суда, — так вот, если она и существует, у нее все равно нет никакой юрисдикции над Единственным народом; во-первых, потому что Конфедерация не распространяется на ту часть Вселенной, где лежит планета Единственных; во-вторых, потому что если бы даже и распространялась, то Единственные никогда не присоединялись к ней и, следовательно, ее законы (если таковые в ней существуют) на них не распространяются тоже; в-третьих, мало вероятно, чтобы их группокоролева согласилась иметь что-либо общего с этими так называемыми галактиками, потому что люди не имеют дел с животными.
   Разумеется, и этот аргумент он считал вполне исчерпывающим. Но даже если, исключительно спора ради, не прибегать к этой безукоризненной и исчерпывающей аргументации, он все равно может доказать, что затеянный над ними процесс смехотворен, потому что они ничем не нарушили даже так называемых законов якобы существующей Конфедерации Трех галактик. Они всего лишь действовали в своем собственном секторе космоса, работая над освоением полезной, но никем не занятой планеты Земля. Какое же это преступление — колонизировать территорию, заселенную животными? Что же до представительницы Трех галактик, то она влезла не в свое дело, однако ей не было причинено никакого ущерба, ей всего лишь не позволяли мешать работать и задержали ее исключительно с целью вернуть туда, откуда она пришла.
   Вот здесь ему и следовало бы остановиться. Все его аргументы звучали вполне приемлемо, особенно последний. Я привык думать о роде человеческом, как о венце творения, но многое теперь изменилось в моем восприятии. И я совсем не был уверен, что этот суд сочтет людей равноправными с черволицыми. Конечно же, черволицые во многом нас опередили. Да и мы, расчищая джунгли, обращаем ли внимание на то, что обезьяны поселились там до нас?
   Но он отбросил и эти аргументы, объяснив, что привел их лишь в порядке интеллектуальных упражнений, чтобы показать, насколько глупой выглядит вся их затея с точки зрения любых, каких бы то ни было законов, с любой, какой бы то ни было точки зрения. А вот теперь они действительно перейдут к защите.
   Но вместо защиты он перешел к нападению. Злоба в его голосе поднялась до крещендо ненависти, такой ненависти, что каждое слово падало ударом молота. Да как они посмели? Да они мыши, которые собрались кота хоронить! (Знаю, знаю, но так уж в английском переводе вышло). Они — животные, годные лишь в пищу, даже нет — просто нечисть, которую придется извести напрочь.
   Их преступления никогда не будут забыты, с ними не будет никаких переговоров, и никакие мольбы о прощении им не помогут. Единственный Народ уничтожит их всех!
   Я посмотрел по сторонам, чтобы увидеть реакцию суда. По стенам этого почти пустого треугольного зала расположились сотни существ, некоторые из них совсем недалеко от нас. До сих пор мое внимание было так занято процессом, что я почти не смотрел на них.
   А теперь стал рассматривать, потому что остро почувствовал необходимость хоть как-то отвлечься от мрачных мыслей, вызванных атакой черволицых.
   Существа там были самые разнообразные и среди них вряд ли нашлись бы хоть два друг на друга похожих. Футах в двадцати от меня стояло одно, очень похожее на Черволицего, и такое же страшное, но почему-то его ужасная внешность не вызывала отвращения. Попадались и существа, почти похожие на людей, но они были в явном меньшинстве. Затем я увидел одну очень симпатичную чувиху, выглядевшую вполне по-человечески, если не считать радужной раскраски кожи и весьма ограниченного количества одежды на теле. Она была такая хорошенькая, что я мог поклясться, будто радужный цвет ее кожи объяснялся всего лишь косметикой, но был бы, по всей вероятности, неправ. Интересно, подумал я, на каком языке слушает эти угрозы она? Уж точно не по-английски.
   Почувствовав мой взгляд, она обернулась и холодно осмотрела меня с головы до ног, как я рассматривал бы шимпанзе в клетке. Похоже, взаимной симпатии между нами не возникло.
   Кого там только не было между ней и псевдочерволицым! А по левой стене неизвестные мне существа выглядывали даже из аквариумов.
   Не было никакой возможности определить, как они воспринимают тирады Черволицего. Радужная девушка держалась спокойно, но что можно сказать о поведении моржа со щупальцами осьминога? Если он дергается — это признак гнева? Или просто чесотки?
   Председатель с голосом янки не останавливал Черволицего.
   Все это время Крошка держалась за мою руку. Теперь же она потянула меня за ухо, запрокинула лицо и прошептала, затрепетав:
   — Как страшно он говорит!
   Черволицый закончил свою речь таким взрывом ненависти, что переводчик, видимо, не выдержал, потому что вместо английских слов раздались бессвязные вопли.
   Раздался невозмутимый голос председателя:
   — Но что вы имеете сказать в свою защиту?
   Снова вопль, затем, наконец, связная речь:
   — Я обосновал защиту тем, что ни в какой защите мы не нуждаемся.
   Невозмутимый голос продолжал, обращаясь к Материне:
   — Вы заступитесь за них?
   — Милорды-собратья… — ответила она неохотно, — я… я вынуждена признать, что нахожу их крайне противными.
   — Вы выступаете против них?
   — Да.
   — В таком случае, ваше мнение не будет заслушано. Таков закон.
   — "Три галактики. Один закон". Я не буду говорить.
   — Выступит ли кто-нибудь из свидетелей в их пользу? — продолжал бесстрастный голос.
   Молчание.
   Нам давали шанс проявить благородство. Мы, люди, были их жертвами; и нас внимательно выслушают; мы могли бы отметить, что с их точки зрения черволицые не сделали ничего плохого; мы могли бы просить для них милосердия, если они дадут обещание впредь вести себя хорошо.
   Но я отказался проявить благородство. Слышал я все эти сладкие просвещенные речи, которыми обычно пичкают детишек — насчет того, как надо уметь прощать, что даже в самых плохих людях есть что-то хорошее и т. д. Но если я вижу ядовитого тарантула, я давлю его ногой, а не упрашиваю его быть милым, хорошим паучком и перестать, пожалуйста, отравлять людей. Паук не виноват, конечно, что он паук. Но в том-то и все дело.
   — Найдется ли Народ, согласный заступиться за вас? — спросил черволицых голос. — Если да, то назовите его, мы вызовем его представителей.
   Оратор черволицых только расплевался в ответ. Одна лишь мысль о том, что кто-либо может ходатайствовать за них, вызвала у него глубочайшее отвращение.
   — Пусть будет так, — сказал голос и спросил: — Достаточно ли фактов для принятия решения?
   Почти мгновенно он ответил сам себе:
   — Да.
   — Каково же решение?
   И снова ответ самому себе:
   — Их планета будет развернута.
   Приговор не звучал страшно — подумаешь, все планеты вращаются, да и объявил его голос безо всякого выражения. Но чем-то он меня напугал, даже показалось, что пол под ногами дрогнул.
   Материня повернулась и направилась к нам. Идти было далеко, но она подошла к нам очень быстро. Крошка бросилась к ней. Барьер, отделяющий наш эагон, сгустился еще сильнее, пока мы трое не очутились в своего рода отдельной комнатке.
   Крошка дрожала и всхлипывала, а Материня утешала ее. Когда, наконец. Крошка взяла себя в руки, я спросил взволнованно:
   — Материня! А что они имели в виду, когда сказали, что планета будет развернута?
   Она взглянула на меня, не выпуская из объятий Крошку, и огромные ее мягкие глаза стали суровыми и печальными.
   — Это значит, что их планета выведена под углом в девяносто градусов из пространства-времени, в котором существуем мы с тобой.
   Голос ее звучал, как исполняемая на флейте панихида. Но все же приговор отнюдь не показался мне столь трагичным.
   Я понял, что она имеет в виду: если плоскостную фигуру развернуть вокруг ее оси, она исчезнет. Она не будет больше находиться в этой плоскости, и все, кто в плоскости останутся, никогда ее больше не увидят.
   Но существовать она отнюдь не перестанет — просто ее не будет больше там, где она была. Я решил, что черволицые очень легко отделались. Я даже ожидал, что их планету просто взорвут, и нисколько не сомневался, что Три галактики вполне способны на это. А так их просто изгоняют из города, куда им больше не найти дороги — ведь измерений существует очень много, — но вреда им не причинят, просто поместят в своего рода резервацию.
   Но голос Материни звучал так, как будто против своего желания ей пришлось принять участие в смертной казни через повешение.
   Поэтому я попросил ее объяснить подробнее.
   — Ты не понимаешь, милый, добрый Кип: их звезда остается здесь.
   — О-о-х, — вот и все, что я смог сказать.
   Крошка побелела.
   Звезды — источники жизни, планеты лишь несут жизнь на себе. Заберите звезду… и планета начнет охлаждаться… становиться все холодней и холодней, пока не остынет совсем.
   Сколько пройдет времени, пока не замерзнет даже воздух? Сколько останется дней или часов, пока температура не достигнет абсолютного нуля. Я задрожал, по коже пошли мурашки. Это еще хуже, чем Плутон…
   — Материня, сколько потребуется времени, чтобы сделать это?
   Меня охватило поганое чувство, что я ошибся, что я должен был заступиться за них, что даже черволицые не заслуживали такой судьбы. Взорвать планету, перестрелять их всех — это одно, но обречь на смерть от холода…