Страница:
– По воскресеньям посещай церковь. Улыбайся и будь приветлива, но не строй из себя святошу. Не разрешай своим детям, когда они у тебя будут (и если будут), играть по воскресеньям перед домом или слишком шуметь, играя на заднем дворе. Помогай церкви делом и деньгами, но не выставляй этого напоказ.
– Хорошо сказано, Морин. Ты еще станешь женой проповедника.
– О Господи, отец, да я скорее в шлюхи пойду!
– Одно другому не мешает. Continuez, ma chere enfant <продолжай, дитя мое (фр.)>.
– Mais oui, mon cher papa <да, дорогой папа (фр.)>. Чти отца твоего и мать твою, пока надо. Но, оставив их дом, живи своей жизнью. Не позволяй им помыкать тобой. Mon papa, вы сами так говорили… но мне это не очень нравится. Я почитаю вас, потому что сама так хочу. И ничего не имею против мамы – просто мы с ней поем в разном ключе. Но я ей благодарна.
– Избегай благодарности, дорогая, она только портит желудок. Когда ты будешь замужем, а я умру, пригласишь ты Адель к себе жить?
– Ну-у… – призадумалась я.
– Вот и подумай. Подумай как следует, загодя… потому что решение, принятое второпях над моей свежей могилой, будет заведомо ошибочное.
Далее.
– Не убий. То есть не совершай уголовного преступления. Есть разные другие виды убийства, и каждый требует анализа… Я еще работаю над этим, отец.
– Я тоже. Запомни только, что тот, кто ест мясо, ничем не отличается от мясника.
– Да, сэр. Не допусти, чтобы тебя застигли за прелюбодеянием… то есть не забеременей, не подцепи дурную болезнь, не позволяй миссис Гранди даже и заподозрить тебя, а главное – не допусти, чтобы узнал твой супруг: он будет очень несчастен… и может с тобой развестись. Отец, я не уверена, что когда-нибудь захочу совершить прелюбодеяние… Если бы Бог хотел, чтобы у женщины было больше одного мужчины, он сотворил бы побольше мужчин – а то их и так едва хватает.
– Если бы кто хотел? Не расслышал.
– Я сказала "Бог", но вы ведь понимаете…
– Как не понять. В теологию ударилась – мне было бы легче, если б ты стала морфинисткой. Морин, когда кто-нибудь начинает говорить о "божьей воле", или о том, чего хочет Бог, или о том, чего хочет природа, если боится сказать "Бог", я сразу вижу, что этот человек намерен надуть другого… или самого себя, как в твоем случае. Выводить моральный закон из того факта, что особей мужского и женского пола рождается примерно поровну, значит высасывать его из пальца. Это столь же скользко, как "Post hoc, propler hoc" <после этого, следовательно, вследствие этого (лат.) пример распространенной логической ошибки>. Что до твоей уверенности в собственной непогрешимости, то у тебя еще молоко на губах не обсохло и только год как начались менструации… а ты полагаешь, что знаешь все о сексе и его опасностях, как испокон веку полагали все девчонки твоего возраста. Что ж, дерзай. Сожги свои корабли. Разбей сердце своему мужу и растопчи его гордость. Покрой позором своих детей. Стань предметом сплетен всего города. Пусть у тебя загноятся трубы, и пусть какой-нибудь мясник вырежет их тебе в грязной каморке без наркоза. Дерзай, Морин. Отдай все за любовь. Ибо это и есть цена бесшабашного прелюбодеяния: ты отдаешь все и сходишь в могилу, а твои дети никогда не называют твоего имени.
– Но ведь я и говорю, отец, что прелюбодеяния надо избегать: оно слишком опасно. И думаю, у меня получится. – Я улыбнулась и продекламировала:
– Мисс Уайлд уже лет тридцать шесть…
– …Бережет свою девичью честь, – подхватил отец.
– Помня о Боге,
О детях в итоге
И о том, что инспекций не счесть.
Знаю – я сам научил тебя этому лимерику. Но ты не упомянула о самом безопасном методе прелюбодеяния. А ведь ты должна его знать: я говорил тебе о нем в тот раз, когда пытался познакомить тебя со статистикой супружеских измен в нашем графстве.
– Наверное, я его упустила, отец.
– Я точно говорил об этом. Так вот, когда тебе захочется – а такое может случиться, – расскажи обо всем мужу, спроси у него разрешения, уговори его помочь, попроси посторожить тебя.
– А, да! Вы говорили, что в нашем графстве есть две такие пары, но я так и не поняла, кто они.
– Я и не хотел, чтобы ты поняла, поэтому упомянул кое-какие ложные факты.
– Я учла это, сэр, зная вас. Но все-таки не догадалась. Отец, это как-то некрасиво. А вдруг мой муж разозлится?
– Спрос не беда. Он может заехать тебе в глаз, но разводиться с тобой не станет. А по здравом размышлению как-нибудь поможет тебе, поняв, что если он скажет "нет", будет еще хуже. А там, глядишь, – с гнусной ухмылкой добавил отец, – ему и самому понравится его новая роль.
– Отец, вы меня шокируете.
– Ничего, привыкнешь. Снисходительные мужья – обычное явление. В замочную скважину все любят подсматривать, особенно мужчины, да и женщины не исключение. Муж может охотно согласиться тебе помочь, потому что ты месяц назад так же помогла ему. Прикрывала его интрижку с молодой учительницей и врала, как дипломат, в его защиту. Следующая заповедь.
– Погоди минутку! Я хотела бы еще поговорить о прелюбодеянии.
– А вот этого как раз и нельзя. Обдумай все как следует, но ничего не говори мне хотя бы две недели. Дальше.
– Не укради. Этого я не могу одобрить, отец.
– Ты могла бы украсть, чтобы накормить ребенка?
– Да.
– Подумай, какие еще могут быть исключения; через год-другой мы это обсудим. Правило, в общем-то, хорошее. Но почему бы, собственно, и не красть? Ты умна, могла бы всю жизнь воровать и ни разу не попасться.
Почему же ты не воруешь?
– Ну-у…
– Не мямли.
– Отец, вы меня просто из себя выводите! Не ворую, потому что шибко гордая!
– Вот! Совершенно верно. По той же причине ты не жульничаешь ни в школе, ни в игре. Гордость. То, как ты себя оцениваешь. "Коль пред собой ты честен, то как день мне ясно, что ты честен и с другими". Однако ты неизящно выразила свою мысль. Нельзя говорить "шибко гордая". Повтори еще раз, но по-другому. Я не краду, потому что я…
– …слишком горда.
– Хорошо. Если ты собой гордишься – это наилучшая гарантия правильного поведения. Слишком горда, чтобы красть, слишком горда, чтобы жульничать, слишком горда, чтобы отнимать леденцы у ребятишек или исподтишка портить воздух. Моральный кодекс любого племени, Морин, основан на условиях выживания этого племени… но мораль отдельного человека зиждется исключительно на гордости, не на условиях выживания. Вот почему капитан идет на дно вместе со своим кораблем; вот почему гвардия умирает, но не сдается. Человеку, которому не за что умирать, незачем и жить.
Следующая заповедь.
– У, рабовладелец! Не лжесвидетельствуй на ближнего своего. Пока вы меня не испортили…
– Кто тут кого испортил? Я – образец высоконравственного поведения, потому что знаю, с какой целью веду себя так, а не иначе. Когда я взялся за тебя, у тебя вообще не было никакой морали, а твое поведение отличалось наивным бесстыдством, как у котенка, который старается зарыть свою лужу на голом полу.
– Да, сэр. Итак, пока вы не испортили меня, я думала, что девятая заповедь означает "не лги". Но она означает всего лишь, что если тебя вызывают свидетелем в суд, то там надо говорить правду.
– Она означает не только это.
– Да. Вы говорили уже, что она – лишь часть более обширной теоремы. Я думаю, эта теорема звучит так: "Не лги, если это может повредить другим людям…"
– В общем, верно.
– Я еще не закончила, отец.
– О, прошу прощения. Продолжай, пожалуйста.
– Я сказала: "не лги, если это может повредить другим людям", но хотела добавить: "а поскольку нельзя угадать заранее, какой вред может причинить твоя ложь, то единственный выход – не лгать совсем".
Отец молчал долго и наконец добавил:
– Морин, с этим нам за один день не управиться. Лучше иметь дело с вором, чем со лжецом… но я предпочел бы лжеца человеку, который самовлюбленно гордится тем, что всегда говорит правду, всю правду, и неважно, куда щепки летят, – кто пострадает, чья невинная жизнь будет загублена. Морин, тот, кто гордится тем, что всегда режет правду-матку это садист, а не святой. Есть много разновидностей лжи, неправды, обмана, неточности и так далее. Чтобы поупражнять мускулы своего разума…
– У разума нет мускулов. – Все-то ты знаешь. Не учи деда овец воровать. У твоего разума их действительно нет, что я и пытаюсь исправить. Попробуй систематизировать разные виды неправды. А сделав это, попытайся определить, когда и где они допустимы с точки зрения морали, если вообще допустимы, а если недопустимы, то почему. Это займет тебя на ближайшие год-полтора.
– О, как вы добры, отец!
– Без сарказма, не то всыплю. Предварительные результаты представишь через месяц-другой.
– Да будет воля твоя. Папа, один пункт у меня уже есть: "Не лги матери, иначе тебе вымоют рот щелочным мылом".
– Поправка: "Не позволяй матери уличить тебя во лжи". Если бы ты выкладывала ей начистоту все, о чем мы с тобой говорим, мне пришлось бы уйти из дому. Если ты увидишь, как Одри нежничает с этим отвратительным щенком, который с ней гуляет, скажешь ты матери?
Отец застал меня врасплох. Я действительно их видела… причем подозревала, что они не просто нежничают, и это меня беспокоило.
– Ничего я не скажу!
– Хороший ответ. Ну а мне скажешь? Ты же знаешь, что я не разделяю пуританских взглядов твоей матери на секс, и знаешь, надеюсь, что все, сказанное тобой, используется не для того, чтобы наказать Одри, а чтобы ей помочь. Так что же ты скажешь отцу?
Я почувствовала, что меня загнали в ловушку – я разрывалась между любовью к отцу и верностью к сестре, которая всегда помогала мне и была ко мне добра.
– Я… Ни шиша я вам не скажу!
– Браво! Ты взяла барьер, даже не задев верхнюю планку. Правильно, радость моя: мы не разносим слухов, не докладываем о чужих грехах. Только не говори "ни шиша". Если уж очень надо, скажи "ни черта".
– Да, сэр. Ни черта я вам не скажу про Одри и ее молодого человека.
(Но если ты есть. Господи, то сделай так, чтобы моя сестра не забеременела: у матери будет припадок, она начнет объясняться с Одри ужас что будет. Да свершится воля твоя – но так, как надо. Морин Джонсон.
Аминь.) – Давай побыстрее разберемся с десятой и перейдем к тем, которые Моисей не потрудился снести с горы. Те десять для тебя, похоже, не проблема. Желала ты что-нибудь или кого-нибудь в последнее время?
– Не думаю. Почему сказано, что нельзя желать жену ближнего, и ничего не сказано про мужа? Иегова недоглядел? Или в ту пору сезон на мужей был открыт?
– Не знаю, Морин. Сдается мне, что древние евреи были просто слишком самонадеянны и не могли себе представить, как это их женам захочется взбрыкнуть налево, когда у них дома такие героические мужи. Ветхий Завет не слишком высокого мнения о женщинах: начинается все с того, что Адам свалил всю вину на праматерь Еву, а дальше идет все хуже и хуже. Однако у нас в графстве Лайл, штат Миссури, заповедь предусматривает и мужей тоже, и если чья-нибудь жена приметит, что ты строишь глазки ее мужу, она тебе твои зеленые глазки может выцарапать.
– А я не собираюсь дать ей приметить. Но если наоборот? Если это он желает меня… так мне кажется? Если он щиплет меня сзади?
– Ну-ну. Кто это, Морин? Кто он такой?
– Гипотетический случай, mon cher pere <дорогой отец (фр.)>.
– Очень хорошо. Если он гипотетически сделает это опять, ты гипотетически можешь выбрать несколько гипотетических вариантов. Можешь гипотетически игнорировать его, можешь гипотетически притвориться, что твоя левая ягодичная мышца страдает нечувствительностью… или он левша?
– Не знаю.
– А можешь гипотетически прошептать: "Не здесь. Встретимся после службы".
– Отец!
– Сама начала. Или, если хочешь, можешь гипотетически предостеречь его, что еще один гипотетический щипок – и он будет иметь дело с твоим гипотетическим отцом, у которого есть и гипотетический хлыст, и гипотетический дробовик. Можешь сказать это так, чтобы слышал только он, или завопить так, чтобы слышала вся паства и его гипотетическая жена.
Выбор за леди. Погоди-ка. Ты сказала, что чей-то муж, не так ли?
– Я ничего не говорила. Но гипотетический случай, пожалуй, подразумевает это.
– Морин, если тебя щиплют сзади, значит, выражают определенное намерение. При поощрении с твоей стороны отсюда лишь три коротких шага до совокупления. Ты еще молода, но физически зрелая женщина, способная забеременеть. Намерена ли ты в ближайшее время стать женщиной по-настоящему?
Глава 3
– Хорошо сказано, Морин. Ты еще станешь женой проповедника.
– О Господи, отец, да я скорее в шлюхи пойду!
– Одно другому не мешает. Continuez, ma chere enfant <продолжай, дитя мое (фр.)>.
– Mais oui, mon cher papa <да, дорогой папа (фр.)>. Чти отца твоего и мать твою, пока надо. Но, оставив их дом, живи своей жизнью. Не позволяй им помыкать тобой. Mon papa, вы сами так говорили… но мне это не очень нравится. Я почитаю вас, потому что сама так хочу. И ничего не имею против мамы – просто мы с ней поем в разном ключе. Но я ей благодарна.
– Избегай благодарности, дорогая, она только портит желудок. Когда ты будешь замужем, а я умру, пригласишь ты Адель к себе жить?
– Ну-у… – призадумалась я.
– Вот и подумай. Подумай как следует, загодя… потому что решение, принятое второпях над моей свежей могилой, будет заведомо ошибочное.
Далее.
– Не убий. То есть не совершай уголовного преступления. Есть разные другие виды убийства, и каждый требует анализа… Я еще работаю над этим, отец.
– Я тоже. Запомни только, что тот, кто ест мясо, ничем не отличается от мясника.
– Да, сэр. Не допусти, чтобы тебя застигли за прелюбодеянием… то есть не забеременей, не подцепи дурную болезнь, не позволяй миссис Гранди даже и заподозрить тебя, а главное – не допусти, чтобы узнал твой супруг: он будет очень несчастен… и может с тобой развестись. Отец, я не уверена, что когда-нибудь захочу совершить прелюбодеяние… Если бы Бог хотел, чтобы у женщины было больше одного мужчины, он сотворил бы побольше мужчин – а то их и так едва хватает.
– Если бы кто хотел? Не расслышал.
– Я сказала "Бог", но вы ведь понимаете…
– Как не понять. В теологию ударилась – мне было бы легче, если б ты стала морфинисткой. Морин, когда кто-нибудь начинает говорить о "божьей воле", или о том, чего хочет Бог, или о том, чего хочет природа, если боится сказать "Бог", я сразу вижу, что этот человек намерен надуть другого… или самого себя, как в твоем случае. Выводить моральный закон из того факта, что особей мужского и женского пола рождается примерно поровну, значит высасывать его из пальца. Это столь же скользко, как "Post hoc, propler hoc" <после этого, следовательно, вследствие этого (лат.) пример распространенной логической ошибки>. Что до твоей уверенности в собственной непогрешимости, то у тебя еще молоко на губах не обсохло и только год как начались менструации… а ты полагаешь, что знаешь все о сексе и его опасностях, как испокон веку полагали все девчонки твоего возраста. Что ж, дерзай. Сожги свои корабли. Разбей сердце своему мужу и растопчи его гордость. Покрой позором своих детей. Стань предметом сплетен всего города. Пусть у тебя загноятся трубы, и пусть какой-нибудь мясник вырежет их тебе в грязной каморке без наркоза. Дерзай, Морин. Отдай все за любовь. Ибо это и есть цена бесшабашного прелюбодеяния: ты отдаешь все и сходишь в могилу, а твои дети никогда не называют твоего имени.
– Но ведь я и говорю, отец, что прелюбодеяния надо избегать: оно слишком опасно. И думаю, у меня получится. – Я улыбнулась и продекламировала:
– Мисс Уайлд уже лет тридцать шесть…
– …Бережет свою девичью честь, – подхватил отец.
– Помня о Боге,
О детях в итоге
И о том, что инспекций не счесть.
Знаю – я сам научил тебя этому лимерику. Но ты не упомянула о самом безопасном методе прелюбодеяния. А ведь ты должна его знать: я говорил тебе о нем в тот раз, когда пытался познакомить тебя со статистикой супружеских измен в нашем графстве.
– Наверное, я его упустила, отец.
– Я точно говорил об этом. Так вот, когда тебе захочется – а такое может случиться, – расскажи обо всем мужу, спроси у него разрешения, уговори его помочь, попроси посторожить тебя.
– А, да! Вы говорили, что в нашем графстве есть две такие пары, но я так и не поняла, кто они.
– Я и не хотел, чтобы ты поняла, поэтому упомянул кое-какие ложные факты.
– Я учла это, сэр, зная вас. Но все-таки не догадалась. Отец, это как-то некрасиво. А вдруг мой муж разозлится?
– Спрос не беда. Он может заехать тебе в глаз, но разводиться с тобой не станет. А по здравом размышлению как-нибудь поможет тебе, поняв, что если он скажет "нет", будет еще хуже. А там, глядишь, – с гнусной ухмылкой добавил отец, – ему и самому понравится его новая роль.
– Отец, вы меня шокируете.
– Ничего, привыкнешь. Снисходительные мужья – обычное явление. В замочную скважину все любят подсматривать, особенно мужчины, да и женщины не исключение. Муж может охотно согласиться тебе помочь, потому что ты месяц назад так же помогла ему. Прикрывала его интрижку с молодой учительницей и врала, как дипломат, в его защиту. Следующая заповедь.
– Погоди минутку! Я хотела бы еще поговорить о прелюбодеянии.
– А вот этого как раз и нельзя. Обдумай все как следует, но ничего не говори мне хотя бы две недели. Дальше.
– Не укради. Этого я не могу одобрить, отец.
– Ты могла бы украсть, чтобы накормить ребенка?
– Да.
– Подумай, какие еще могут быть исключения; через год-другой мы это обсудим. Правило, в общем-то, хорошее. Но почему бы, собственно, и не красть? Ты умна, могла бы всю жизнь воровать и ни разу не попасться.
Почему же ты не воруешь?
– Ну-у…
– Не мямли.
– Отец, вы меня просто из себя выводите! Не ворую, потому что шибко гордая!
– Вот! Совершенно верно. По той же причине ты не жульничаешь ни в школе, ни в игре. Гордость. То, как ты себя оцениваешь. "Коль пред собой ты честен, то как день мне ясно, что ты честен и с другими". Однако ты неизящно выразила свою мысль. Нельзя говорить "шибко гордая". Повтори еще раз, но по-другому. Я не краду, потому что я…
– …слишком горда.
– Хорошо. Если ты собой гордишься – это наилучшая гарантия правильного поведения. Слишком горда, чтобы красть, слишком горда, чтобы жульничать, слишком горда, чтобы отнимать леденцы у ребятишек или исподтишка портить воздух. Моральный кодекс любого племени, Морин, основан на условиях выживания этого племени… но мораль отдельного человека зиждется исключительно на гордости, не на условиях выживания. Вот почему капитан идет на дно вместе со своим кораблем; вот почему гвардия умирает, но не сдается. Человеку, которому не за что умирать, незачем и жить.
Следующая заповедь.
– У, рабовладелец! Не лжесвидетельствуй на ближнего своего. Пока вы меня не испортили…
– Кто тут кого испортил? Я – образец высоконравственного поведения, потому что знаю, с какой целью веду себя так, а не иначе. Когда я взялся за тебя, у тебя вообще не было никакой морали, а твое поведение отличалось наивным бесстыдством, как у котенка, который старается зарыть свою лужу на голом полу.
– Да, сэр. Итак, пока вы не испортили меня, я думала, что девятая заповедь означает "не лги". Но она означает всего лишь, что если тебя вызывают свидетелем в суд, то там надо говорить правду.
– Она означает не только это.
– Да. Вы говорили уже, что она – лишь часть более обширной теоремы. Я думаю, эта теорема звучит так: "Не лги, если это может повредить другим людям…"
– В общем, верно.
– Я еще не закончила, отец.
– О, прошу прощения. Продолжай, пожалуйста.
– Я сказала: "не лги, если это может повредить другим людям", но хотела добавить: "а поскольку нельзя угадать заранее, какой вред может причинить твоя ложь, то единственный выход – не лгать совсем".
Отец молчал долго и наконец добавил:
– Морин, с этим нам за один день не управиться. Лучше иметь дело с вором, чем со лжецом… но я предпочел бы лжеца человеку, который самовлюбленно гордится тем, что всегда говорит правду, всю правду, и неважно, куда щепки летят, – кто пострадает, чья невинная жизнь будет загублена. Морин, тот, кто гордится тем, что всегда режет правду-матку это садист, а не святой. Есть много разновидностей лжи, неправды, обмана, неточности и так далее. Чтобы поупражнять мускулы своего разума…
– У разума нет мускулов. – Все-то ты знаешь. Не учи деда овец воровать. У твоего разума их действительно нет, что я и пытаюсь исправить. Попробуй систематизировать разные виды неправды. А сделав это, попытайся определить, когда и где они допустимы с точки зрения морали, если вообще допустимы, а если недопустимы, то почему. Это займет тебя на ближайшие год-полтора.
– О, как вы добры, отец!
– Без сарказма, не то всыплю. Предварительные результаты представишь через месяц-другой.
– Да будет воля твоя. Папа, один пункт у меня уже есть: "Не лги матери, иначе тебе вымоют рот щелочным мылом".
– Поправка: "Не позволяй матери уличить тебя во лжи". Если бы ты выкладывала ей начистоту все, о чем мы с тобой говорим, мне пришлось бы уйти из дому. Если ты увидишь, как Одри нежничает с этим отвратительным щенком, который с ней гуляет, скажешь ты матери?
Отец застал меня врасплох. Я действительно их видела… причем подозревала, что они не просто нежничают, и это меня беспокоило.
– Ничего я не скажу!
– Хороший ответ. Ну а мне скажешь? Ты же знаешь, что я не разделяю пуританских взглядов твоей матери на секс, и знаешь, надеюсь, что все, сказанное тобой, используется не для того, чтобы наказать Одри, а чтобы ей помочь. Так что же ты скажешь отцу?
Я почувствовала, что меня загнали в ловушку – я разрывалась между любовью к отцу и верностью к сестре, которая всегда помогала мне и была ко мне добра.
– Я… Ни шиша я вам не скажу!
– Браво! Ты взяла барьер, даже не задев верхнюю планку. Правильно, радость моя: мы не разносим слухов, не докладываем о чужих грехах. Только не говори "ни шиша". Если уж очень надо, скажи "ни черта".
– Да, сэр. Ни черта я вам не скажу про Одри и ее молодого человека.
(Но если ты есть. Господи, то сделай так, чтобы моя сестра не забеременела: у матери будет припадок, она начнет объясняться с Одри ужас что будет. Да свершится воля твоя – но так, как надо. Морин Джонсон.
Аминь.) – Давай побыстрее разберемся с десятой и перейдем к тем, которые Моисей не потрудился снести с горы. Те десять для тебя, похоже, не проблема. Желала ты что-нибудь или кого-нибудь в последнее время?
– Не думаю. Почему сказано, что нельзя желать жену ближнего, и ничего не сказано про мужа? Иегова недоглядел? Или в ту пору сезон на мужей был открыт?
– Не знаю, Морин. Сдается мне, что древние евреи были просто слишком самонадеянны и не могли себе представить, как это их женам захочется взбрыкнуть налево, когда у них дома такие героические мужи. Ветхий Завет не слишком высокого мнения о женщинах: начинается все с того, что Адам свалил всю вину на праматерь Еву, а дальше идет все хуже и хуже. Однако у нас в графстве Лайл, штат Миссури, заповедь предусматривает и мужей тоже, и если чья-нибудь жена приметит, что ты строишь глазки ее мужу, она тебе твои зеленые глазки может выцарапать.
– А я не собираюсь дать ей приметить. Но если наоборот? Если это он желает меня… так мне кажется? Если он щиплет меня сзади?
– Ну-ну. Кто это, Морин? Кто он такой?
– Гипотетический случай, mon cher pere <дорогой отец (фр.)>.
– Очень хорошо. Если он гипотетически сделает это опять, ты гипотетически можешь выбрать несколько гипотетических вариантов. Можешь гипотетически игнорировать его, можешь гипотетически притвориться, что твоя левая ягодичная мышца страдает нечувствительностью… или он левша?
– Не знаю.
– А можешь гипотетически прошептать: "Не здесь. Встретимся после службы".
– Отец!
– Сама начала. Или, если хочешь, можешь гипотетически предостеречь его, что еще один гипотетический щипок – и он будет иметь дело с твоим гипотетическим отцом, у которого есть и гипотетический хлыст, и гипотетический дробовик. Можешь сказать это так, чтобы слышал только он, или завопить так, чтобы слышала вся паства и его гипотетическая жена.
Выбор за леди. Погоди-ка. Ты сказала, что чей-то муж, не так ли?
– Я ничего не говорила. Но гипотетический случай, пожалуй, подразумевает это.
– Морин, если тебя щиплют сзади, значит, выражают определенное намерение. При поощрении с твоей стороны отсюда лишь три коротких шага до совокупления. Ты еще молода, но физически зрелая женщина, способная забеременеть. Намерена ли ты в ближайшее время стать женщиной по-настоящему?
Глава 3
ЗМИЙ-ИСКУСИТЕЛЬ
Вопрос отца относительно того, не собираюсь ли я расстаться со своей девственностью, задел меня за живое, поскольку я вот уже несколько недель ни о чем другом не думала. А возможно, и несколько месяцев. – Конечно, нет! – ответила я. – Как вы могли так подумать, отец?
– До свидания.
– Сэр?
– Я думал, что мы уже излечились от подобных ужимок. Однако вижу, что нет, так нечего и время терять. Придешь, когда ощутишь необходимость поговорить серьезно. – Отец повернул стул к своему письменному столу и поднял откинутую крышку.
– Отец…
– Как, ты еще здесь?
– Ну пожалуйста, сэр. Я все время об этом думаю.
– О чем?
– Ну об этом. О девственности. О потере невинности.
Он сердито глянул на меня.
– В медицине это называется "дефлорация", как тебе известно.
"Невинность" – слово из области английских синонимов, хотя оно и не ругательное, как более короткие слова. И не надо говорить о какой-то потере, наоборот, ты приобретаешь то, что принадлежит тебе по праву рождения, достигаешь высшей стадии, которую могут тебе дать твой пол и твое биологическое наследие.
Я обдумала его слова.
– Отец, у вас это звучит так заманчиво – хоть беги скорей искать кого-нибудь, кто бы тебя дефлорировал. Прямо сейчас. С вашего позволения… – и я привстала с места.
– А ну сядь. Десять минут можно и подождать. Морин, будь ты телкой, я счел бы тебя готовой к вязке. Но ты девушка и собираешься войти в мир людей, мужчин и женщин, который устроен сложно, а порой и жестоко. Думаю, тебе лучше подождать годок-другой. Ты могла бы даже под венец пойти девственницей – хотя я и знаю, как врач, что в наше время это не так часто встречается. Скажи-ка мне одиннадцатую заповедь.
– Не попадайся.
– А где у меня лежат французские мешочки?
– В нижнем правом ящике стола, а ключ – на верхней левой полочке, сзади.
Произошло это не в тот день и не на той неделе. И даже не в том месяце, но не так уж много месяцев спустя.
Это произошло в десять часов утра благодатного дня первой недели июня 1897-го года, ровно за четыре недели до моего пятнадцатилетия. Выбранным мною для этого местом стала судейская ложа на беговом поле ярмарки, с попоной, постеленной прямо на пол. Я знала эту ложу, потому что не раз сидела в ней морозными утрами, устремив глаза на финишную черту и держа в руке увесистый секундомер, пока отец тренировал свою лошадку. В первый раз мне было шесть лет и пришлось держать секундомер обеими руками. В тот год отец купил Бездельника, черного жеребца от того же производителя, что и Мод С., – но к несчастью, не такого резвого, как его знаменитая кровная сестра.
В июне 1897-го я пришла туда подготовленной, полной решимости свершить задуманное, имея в сумочке презерватив ("французский мешочек") и гигиеническую салфетку – самодельную, как и все они в то время. Я знала о возможности кровотечения, и в случае чего нужно было убедить мать, что у меня просто началось на три дня раньше.
Моим соучастником был одноклассник по имени Чак Перкинс, на год старше меня и почти на целый фут выше. У нас с ним не было даже детской любви, но мы притворялись, что влюблены (может, он и не притворялся, но откуда мне было знать?), и усиленно старались совратить друг друга весь учебный год. Чак был первый мужчина (мальчишка), целуясь с которым, я впервые открыла рот и вывела отсюда следующую "заповедь": "Открывай рот свой, лишь если готова открыть чресла свои", – потому что мне очень понравилось так целоваться.
Ах, как понравилось! Целоваться с Чаком было одно удовольствие: он не курил, хорошо чистил зубы, и они были такими же здоровыми, как у меня, и его язык так сладостно касался моего. Позднее я (слишком часто!) встречала мужчин, которые не заботились о свежести своего рта… и не открывала им своего. И остального тоже не открывала.
Я и по сей день убеждена, что поцелуи с языком более интимны, чем совокупление.
Готовясь к решающему свиданию, я следовала также своей четырнадцатой заповеди: "Блюди в чистоте тайные места свои, дабы не испускать зловония в храме Божьем", – а мой развратник-отец добавил: "…и дабы удержать любовь мужа своего, когда подцепишь оного". Я сказала, что это само собой разумеется.
Соблюдать чистоту, когда в доме нет водопровода, зато повсюду кишит ребятня – дело нелегкое. Но с тех пор как отец предостерег меня несколько лет назад, я изыскала свои способы. Например, мылась потихоньку в отцовской амбулатории, заперев дверь на ключ. В мои обязанности входило приносить туда кувшин горячей воды утром и после ленча и пополнять запас, если необходимо. Так что я могла помыться без ведома матери. Мать говорила, что чистота сродни благочестию – но мне нисколько не хотелось, чтобы она увидела, что я скребу себя там, где стыдно трогать; мать не одобряла слишком тщательного омовения "этих мест", поскольку это ведет к "нескромному поведению". (И точно, ведет.) На ярмарочном поле мы завели запряженную в кабриолет лошадку Чака в один из просторных пустовавших сараев, привесив ей к морде сумку с овсом для полного счастья, а сами забрались в судейскую ложу. Я показывала дорогу – сначала по задней лестнице, потом по приставной лесенке на крышу трибуны и через люк – в ложу. Я подоткнула юбки и взбиралась по лесенке впереди Чака, упиваясь тем, какое скандальное зрелище собой представляю.
Чак и раньше видел мои ноги – но мужчинам ведь всегда нравится подглядывать.
Забравшись внутрь, я велела Чаку закрыть люк и надвинуть на него тяжелый ящик с грузами, используемыми на скачках.
– Теперь до нас никто не доберется, – ликующе сказала я, доставая из тайника ключ и отпирая висячий замок на шкафчике в ложе.
– Но нас же видно, Мо. Впереди-то открыто.
– Кто на тебя будет смотреть? Не становись только перед судейской скамьей, вот и все. Если тебе никого не видно, то и тебя никто не видит.
– Мо, а ты уверена, что хочешь?
– Зачем же мы тогда сюда пришли? Ну-ка, помоги мне разостлать попону.
Сложим ее вдвое. Судьи стелют ее на скамейку, чтобы кое-что не отсидеть, а мы постелем, чтобы не занозить – мне кое-что, а тебе коленки.
Чак все время молчал, пока мы стелили свою "постель". Я выпрямилась и посмотрела на него. Он мало походил на мужчину, жаждущего соединиться с предметом своих давних желаний – скорее на испуганного мальчишку.
– Чарльз, а ты-то уверен, что хочешь?
– Среди бела дня, Мо… – промямлил он, – и место такое людное. Не могли бы мы разве найти тихое местечко на Осейдже?
– Да уж – где клещи и москиты, и мальчишки охотятся на мускусных крыс. Чтобы нас накрыли в самый интересный момент? Спасибо, сэр. Чарльз, дорогой, – мы ведь договорились. Не хочу тебя, конечно, заставлять. Может быть, отменим поездку в Батлер? (Я отпросилась у родителей съездить с Чаком будто бы в Батлер за покупками – в этом городишке, немногим большем Фив, магазины были гораздо лучше. Торговый дом Беннета-Уилера был раз в шесть больше нашего универмага. У них даже парижские модели продавались, если верить их объявлению.) – Ну, если тебе не хочется туда ехать, Мо…
– Тогда не завезешь ли ты меня к Ричарду Гейзеру? Мне надо с ним поговорить. (Я улыбаюсь и мило щебечу, Чак, хотя мне хотелось бы отходить тебя бейсбольной битой.) – Это о чем же, Мо?
– Да так. Ты же знаешь, зачем мы сюда пришли. Если тебе моя вишенка не нужна, может быть, Ричард не откажется – он мне намекал, что не прочь.
Я ничего ему не обещала… сказала, правда, что подумаю. – Я бросила взгляд на Чака и потупилась. – Подумала и решила, что хочу тебя… с тех самых пор, как ты водил меня на колокольню – помнишь, на школьном пасхальном вечере? Но если ты передумал, Чарльз… то я все-таки не хочу, чтобы солнце зашло надо мной, как над девственницей. Так как, завезешь меня к Ричарду?
Жестоко? Как сказать. Ведь через несколько минут я исполнила то, что обещала Чаку. Но мужчины такие робкие – не то что мы; иного не расшевелишь, не заставив напрямую соперничать с другим самцом. Это даже кошки знают. ("Робкие" не значит "трусы". Мужчина – в моем понимании может спокойно смотреть в лицо смерти. Но возможность попасть в смешное положение, быть застигнутым во время полового акта, его замораживает.) – Ничего я не передумал! – вскинулся Чарльз.
Я одарила его самой солнечной своей улыбкой и раскрыла ему объятья.
– Тогда иди ко мне и поцелуй меня так, как тебе хочется!
Он поцеловал, и мы оба снова загорелись (а то его увертки и опасения охладили было и меня). Тогда я не слыхала еще слова "оргазм" – не думаю, что оно было известно в 1897-м году, – но по некоторым своим экспериментам знала, что иногда внутри получается что-то вроде фейерверка. К концу нашего поцелуя я ощутила, что близка к этому моменту, и отвела губы ровно настолько, чтобы прошептать:
– Я сниму с себя все, дорогой Чарльз, если хочешь.
– Ух ты! Конечно!
– Ладно. Хочешь раздеть меня?
Он стал раздевать, как умел, а я тем временем отстегивала, отшпиливала и развязывала, облегчая ему задачу. Вскоре я была уже голая, как лягушка, и готова вспыхнуть, как факел. Я приняла позу, которую долго репетировала, и у Чарльза перехватило дыхание, а у меня восхитительно защекотало внутри.
Прижавшись к Чаку, я стала расстегивать его застежки. Он застеснялся и я не слишком напирала, однако заставила его снять брюки и кальсоны, положила их на ящик, загораживавший люк, поверх своих одежек, и опустилась на попону.
– Чарльз…
– Иду!
– А у тебя есть эта штука?
– Какая?
– Ну, "веселая вдова".
– Да где же ее взять, Мо? Мне ведь всего шестнадцать, а папаша Грин продает их только женатым или кому уже есть двадцать один. – Бедняжка совсем расстроился.
– А мы с тобой не женаты, – спокойно сказала я, – и не хотим жениться, как пришлось Джо и Амелии, – мою мать удар бы хватил. Но ты не горюй – подай мне мою сумочку.
Он подал, и я достала припасенный презерватив. – Иногда полезно быть докторской дочкой. Я стащила его, когда прибирала у отца в кабинете. Посмотрим, подойдет ли. (Я хотела проверить еще кое-что. Усиленно хлопоча последнее время о чистоте собственного тела, я стала очень придирчиво относиться и к опрятности других. Некоторым моим одноклассникам и одноклассницам очень пригодился бы совет моего отца и побольше горячей мыльной воды.) Теперь я – настоящая декадентка. Лучшее в Бундоке, после замечательных обычаев – это великолепная сантехника.
Чак был чистый, и от него хорошо пахло – наверное, недавно он помылся так же усердно, как и я. Тянуло слегка мужским запашком, но свежим – даже в те годы я понимала разницу.
Мне стало легко и весело. Как мило со стороны Чака предоставить мне такую ухоженную игрушку!
Предмет моего внимания находился всего в паре дюймов от моего лица, и я вдруг нагнула голову и поцеловала его.
– Эй! – чуть не завопил Чак.
– Я тебя шокировала, дорогой? Он такой милый и славный, что мне захотелось его поцеловать. Я не хотела тебя смущать (хоть и не прочь была выяснить, что тебя смущает, а что нет).
– Ты меня не шокировала. Мне… мне понравилось.
– Ей-богу?
– Да!
Я видела, что он готов. – Теперь возьми меня, Чарльз.
При всей моей неловкости и неопытности мне все же пришлось направлять его – я делала это осторожно, поскольку уже задела однажды его гордость.
Чарльз был еще неискушеннее, чем я. Свои познания о сексе он черпал, должно быть, в парикмахерской, в бильярдной и за сараем – из откровений невежественных холостяков, меня же учил старый мудрый врач, любивший меня и желавший мне счастья.
В сумочке у меня было еще одно патентованное средство – вазелин, чтобы смазаться в случае надобности. Надобности не возникло – я была скользкая, точно от льняного семени. И все же:
– Чарльз! Дорогой! Осторожней, пожалуйста! Не так быстро.
– В первый раз надо быстро, Мо. Тебе будет не так больно. Это все знают.
– Чарльз, я не все. Я – это я. Делай это медленно, и мне совсем не будет больно – я так думаю.
Мне, возбужденной и взволнованной, хотелось, чтобы Чак проник в меня поглубже, но он и в самом деле оказался больше, чем я ожидала.
По-настоящему больно мне не было, но я знала, что будет очень больно, если мы поторопимся.
Милый мой Чарльз сосредоточился и придерживал себя. Я закусила губу и подалась ему навстречу – еще и еще. Наконец он твердо уперся в меня и погрузился внутрь. Я расслабилась и улыбнулась ему.
– Ну вот! Превосходно, дорогой. А теперь делай все, что хочешь.
Но я слишком долго тянула. Чак усмехнулся, я ощутила несколько быстрых содроганий, он перестал улыбаться и погрустнел. Он кончил.
– До свидания.
– Сэр?
– Я думал, что мы уже излечились от подобных ужимок. Однако вижу, что нет, так нечего и время терять. Придешь, когда ощутишь необходимость поговорить серьезно. – Отец повернул стул к своему письменному столу и поднял откинутую крышку.
– Отец…
– Как, ты еще здесь?
– Ну пожалуйста, сэр. Я все время об этом думаю.
– О чем?
– Ну об этом. О девственности. О потере невинности.
Он сердито глянул на меня.
– В медицине это называется "дефлорация", как тебе известно.
"Невинность" – слово из области английских синонимов, хотя оно и не ругательное, как более короткие слова. И не надо говорить о какой-то потере, наоборот, ты приобретаешь то, что принадлежит тебе по праву рождения, достигаешь высшей стадии, которую могут тебе дать твой пол и твое биологическое наследие.
Я обдумала его слова.
– Отец, у вас это звучит так заманчиво – хоть беги скорей искать кого-нибудь, кто бы тебя дефлорировал. Прямо сейчас. С вашего позволения… – и я привстала с места.
– А ну сядь. Десять минут можно и подождать. Морин, будь ты телкой, я счел бы тебя готовой к вязке. Но ты девушка и собираешься войти в мир людей, мужчин и женщин, который устроен сложно, а порой и жестоко. Думаю, тебе лучше подождать годок-другой. Ты могла бы даже под венец пойти девственницей – хотя я и знаю, как врач, что в наше время это не так часто встречается. Скажи-ка мне одиннадцатую заповедь.
– Не попадайся.
– А где у меня лежат французские мешочки?
– В нижнем правом ящике стола, а ключ – на верхней левой полочке, сзади.
Произошло это не в тот день и не на той неделе. И даже не в том месяце, но не так уж много месяцев спустя.
Это произошло в десять часов утра благодатного дня первой недели июня 1897-го года, ровно за четыре недели до моего пятнадцатилетия. Выбранным мною для этого местом стала судейская ложа на беговом поле ярмарки, с попоной, постеленной прямо на пол. Я знала эту ложу, потому что не раз сидела в ней морозными утрами, устремив глаза на финишную черту и держа в руке увесистый секундомер, пока отец тренировал свою лошадку. В первый раз мне было шесть лет и пришлось держать секундомер обеими руками. В тот год отец купил Бездельника, черного жеребца от того же производителя, что и Мод С., – но к несчастью, не такого резвого, как его знаменитая кровная сестра.
В июне 1897-го я пришла туда подготовленной, полной решимости свершить задуманное, имея в сумочке презерватив ("французский мешочек") и гигиеническую салфетку – самодельную, как и все они в то время. Я знала о возможности кровотечения, и в случае чего нужно было убедить мать, что у меня просто началось на три дня раньше.
Моим соучастником был одноклассник по имени Чак Перкинс, на год старше меня и почти на целый фут выше. У нас с ним не было даже детской любви, но мы притворялись, что влюблены (может, он и не притворялся, но откуда мне было знать?), и усиленно старались совратить друг друга весь учебный год. Чак был первый мужчина (мальчишка), целуясь с которым, я впервые открыла рот и вывела отсюда следующую "заповедь": "Открывай рот свой, лишь если готова открыть чресла свои", – потому что мне очень понравилось так целоваться.
Ах, как понравилось! Целоваться с Чаком было одно удовольствие: он не курил, хорошо чистил зубы, и они были такими же здоровыми, как у меня, и его язык так сладостно касался моего. Позднее я (слишком часто!) встречала мужчин, которые не заботились о свежести своего рта… и не открывала им своего. И остального тоже не открывала.
Я и по сей день убеждена, что поцелуи с языком более интимны, чем совокупление.
Готовясь к решающему свиданию, я следовала также своей четырнадцатой заповеди: "Блюди в чистоте тайные места свои, дабы не испускать зловония в храме Божьем", – а мой развратник-отец добавил: "…и дабы удержать любовь мужа своего, когда подцепишь оного". Я сказала, что это само собой разумеется.
Соблюдать чистоту, когда в доме нет водопровода, зато повсюду кишит ребятня – дело нелегкое. Но с тех пор как отец предостерег меня несколько лет назад, я изыскала свои способы. Например, мылась потихоньку в отцовской амбулатории, заперев дверь на ключ. В мои обязанности входило приносить туда кувшин горячей воды утром и после ленча и пополнять запас, если необходимо. Так что я могла помыться без ведома матери. Мать говорила, что чистота сродни благочестию – но мне нисколько не хотелось, чтобы она увидела, что я скребу себя там, где стыдно трогать; мать не одобряла слишком тщательного омовения "этих мест", поскольку это ведет к "нескромному поведению". (И точно, ведет.) На ярмарочном поле мы завели запряженную в кабриолет лошадку Чака в один из просторных пустовавших сараев, привесив ей к морде сумку с овсом для полного счастья, а сами забрались в судейскую ложу. Я показывала дорогу – сначала по задней лестнице, потом по приставной лесенке на крышу трибуны и через люк – в ложу. Я подоткнула юбки и взбиралась по лесенке впереди Чака, упиваясь тем, какое скандальное зрелище собой представляю.
Чак и раньше видел мои ноги – но мужчинам ведь всегда нравится подглядывать.
Забравшись внутрь, я велела Чаку закрыть люк и надвинуть на него тяжелый ящик с грузами, используемыми на скачках.
– Теперь до нас никто не доберется, – ликующе сказала я, доставая из тайника ключ и отпирая висячий замок на шкафчике в ложе.
– Но нас же видно, Мо. Впереди-то открыто.
– Кто на тебя будет смотреть? Не становись только перед судейской скамьей, вот и все. Если тебе никого не видно, то и тебя никто не видит.
– Мо, а ты уверена, что хочешь?
– Зачем же мы тогда сюда пришли? Ну-ка, помоги мне разостлать попону.
Сложим ее вдвое. Судьи стелют ее на скамейку, чтобы кое-что не отсидеть, а мы постелем, чтобы не занозить – мне кое-что, а тебе коленки.
Чак все время молчал, пока мы стелили свою "постель". Я выпрямилась и посмотрела на него. Он мало походил на мужчину, жаждущего соединиться с предметом своих давних желаний – скорее на испуганного мальчишку.
– Чарльз, а ты-то уверен, что хочешь?
– Среди бела дня, Мо… – промямлил он, – и место такое людное. Не могли бы мы разве найти тихое местечко на Осейдже?
– Да уж – где клещи и москиты, и мальчишки охотятся на мускусных крыс. Чтобы нас накрыли в самый интересный момент? Спасибо, сэр. Чарльз, дорогой, – мы ведь договорились. Не хочу тебя, конечно, заставлять. Может быть, отменим поездку в Батлер? (Я отпросилась у родителей съездить с Чаком будто бы в Батлер за покупками – в этом городишке, немногим большем Фив, магазины были гораздо лучше. Торговый дом Беннета-Уилера был раз в шесть больше нашего универмага. У них даже парижские модели продавались, если верить их объявлению.) – Ну, если тебе не хочется туда ехать, Мо…
– Тогда не завезешь ли ты меня к Ричарду Гейзеру? Мне надо с ним поговорить. (Я улыбаюсь и мило щебечу, Чак, хотя мне хотелось бы отходить тебя бейсбольной битой.) – Это о чем же, Мо?
– Да так. Ты же знаешь, зачем мы сюда пришли. Если тебе моя вишенка не нужна, может быть, Ричард не откажется – он мне намекал, что не прочь.
Я ничего ему не обещала… сказала, правда, что подумаю. – Я бросила взгляд на Чака и потупилась. – Подумала и решила, что хочу тебя… с тех самых пор, как ты водил меня на колокольню – помнишь, на школьном пасхальном вечере? Но если ты передумал, Чарльз… то я все-таки не хочу, чтобы солнце зашло надо мной, как над девственницей. Так как, завезешь меня к Ричарду?
Жестоко? Как сказать. Ведь через несколько минут я исполнила то, что обещала Чаку. Но мужчины такие робкие – не то что мы; иного не расшевелишь, не заставив напрямую соперничать с другим самцом. Это даже кошки знают. ("Робкие" не значит "трусы". Мужчина – в моем понимании может спокойно смотреть в лицо смерти. Но возможность попасть в смешное положение, быть застигнутым во время полового акта, его замораживает.) – Ничего я не передумал! – вскинулся Чарльз.
Я одарила его самой солнечной своей улыбкой и раскрыла ему объятья.
– Тогда иди ко мне и поцелуй меня так, как тебе хочется!
Он поцеловал, и мы оба снова загорелись (а то его увертки и опасения охладили было и меня). Тогда я не слыхала еще слова "оргазм" – не думаю, что оно было известно в 1897-м году, – но по некоторым своим экспериментам знала, что иногда внутри получается что-то вроде фейерверка. К концу нашего поцелуя я ощутила, что близка к этому моменту, и отвела губы ровно настолько, чтобы прошептать:
– Я сниму с себя все, дорогой Чарльз, если хочешь.
– Ух ты! Конечно!
– Ладно. Хочешь раздеть меня?
Он стал раздевать, как умел, а я тем временем отстегивала, отшпиливала и развязывала, облегчая ему задачу. Вскоре я была уже голая, как лягушка, и готова вспыхнуть, как факел. Я приняла позу, которую долго репетировала, и у Чарльза перехватило дыхание, а у меня восхитительно защекотало внутри.
Прижавшись к Чаку, я стала расстегивать его застежки. Он застеснялся и я не слишком напирала, однако заставила его снять брюки и кальсоны, положила их на ящик, загораживавший люк, поверх своих одежек, и опустилась на попону.
– Чарльз…
– Иду!
– А у тебя есть эта штука?
– Какая?
– Ну, "веселая вдова".
– Да где же ее взять, Мо? Мне ведь всего шестнадцать, а папаша Грин продает их только женатым или кому уже есть двадцать один. – Бедняжка совсем расстроился.
– А мы с тобой не женаты, – спокойно сказала я, – и не хотим жениться, как пришлось Джо и Амелии, – мою мать удар бы хватил. Но ты не горюй – подай мне мою сумочку.
Он подал, и я достала припасенный презерватив. – Иногда полезно быть докторской дочкой. Я стащила его, когда прибирала у отца в кабинете. Посмотрим, подойдет ли. (Я хотела проверить еще кое-что. Усиленно хлопоча последнее время о чистоте собственного тела, я стала очень придирчиво относиться и к опрятности других. Некоторым моим одноклассникам и одноклассницам очень пригодился бы совет моего отца и побольше горячей мыльной воды.) Теперь я – настоящая декадентка. Лучшее в Бундоке, после замечательных обычаев – это великолепная сантехника.
Чак был чистый, и от него хорошо пахло – наверное, недавно он помылся так же усердно, как и я. Тянуло слегка мужским запашком, но свежим – даже в те годы я понимала разницу.
Мне стало легко и весело. Как мило со стороны Чака предоставить мне такую ухоженную игрушку!
Предмет моего внимания находился всего в паре дюймов от моего лица, и я вдруг нагнула голову и поцеловала его.
– Эй! – чуть не завопил Чак.
– Я тебя шокировала, дорогой? Он такой милый и славный, что мне захотелось его поцеловать. Я не хотела тебя смущать (хоть и не прочь была выяснить, что тебя смущает, а что нет).
– Ты меня не шокировала. Мне… мне понравилось.
– Ей-богу?
– Да!
Я видела, что он готов. – Теперь возьми меня, Чарльз.
При всей моей неловкости и неопытности мне все же пришлось направлять его – я делала это осторожно, поскольку уже задела однажды его гордость.
Чарльз был еще неискушеннее, чем я. Свои познания о сексе он черпал, должно быть, в парикмахерской, в бильярдной и за сараем – из откровений невежественных холостяков, меня же учил старый мудрый врач, любивший меня и желавший мне счастья.
В сумочке у меня было еще одно патентованное средство – вазелин, чтобы смазаться в случае надобности. Надобности не возникло – я была скользкая, точно от льняного семени. И все же:
– Чарльз! Дорогой! Осторожней, пожалуйста! Не так быстро.
– В первый раз надо быстро, Мо. Тебе будет не так больно. Это все знают.
– Чарльз, я не все. Я – это я. Делай это медленно, и мне совсем не будет больно – я так думаю.
Мне, возбужденной и взволнованной, хотелось, чтобы Чак проник в меня поглубже, но он и в самом деле оказался больше, чем я ожидала.
По-настоящему больно мне не было, но я знала, что будет очень больно, если мы поторопимся.
Милый мой Чарльз сосредоточился и придерживал себя. Я закусила губу и подалась ему навстречу – еще и еще. Наконец он твердо уперся в меня и погрузился внутрь. Я расслабилась и улыбнулась ему.
– Ну вот! Превосходно, дорогой. А теперь делай все, что хочешь.
Но я слишком долго тянула. Чак усмехнулся, я ощутила несколько быстрых содроганий, он перестал улыбаться и погрустнел. Он кончил.