Страница:
Потом Исидро произнес — очень мягко:
— Вы полагаете, они так бы танцевали, будь их одежда более удобна?
Его голос был столь тихим, что Лидия удивилась, как она вообще может расслышать его сквозь музыку и сквозь стекло. Дон Симон стоял рядом с женщиной в коричневом платье. Его черный бархатный камзол, открытые туфли и чулки с подвязками у колена шли ему больше, чем всем прочим; светлые волосы казались в таком освещении темнее, чем обычно, и приобрели медовый оттенок. Девушка ответила неслышно, но ответ ее заставил дона Симона рассмеяться. Неужели она не видит? — в ужасе подумала Лидия. — Не понимает, кто он такой?
Какое-то время они стояли плечом к плечу, разглядывая фантастически одетых танцоров, — девушка и вампир. Затем сон изменился, поплыл. Она снова увидела этих двоих, но уже в другом саду (высокие цветники, фигурно постриженные кустарники), где он кружил ее в вальсе при свете луны под слепыми взглядами мраморных богов. И их поцелуй — позже, в сводчатом проходе меж двумя домами, построенными на мосту, и красный свет факелов отражался в глазах Исидро. Через другое окно (два окна, потому что Лидия находилась в темном доме напротив) она видела, как та же девушка, но уже в домашнем наряде, склоняется над лежащим на растерзанной кровати доном Симоном, в груди которого торчит клинок (рана для человека — смертельная). Исидро шевельнул рукой, и девушка припала губами к его губам.
— Ты не похожа на других, — услышала Лидия, оказавшись перед окном, за которым вновь звучали скрипки и раздавался смех танцующих придворных. «Версаль?» — предположила она, исходя из покроя темно-сливового шелкового одеяния Исидро. — Как я бесконечно устал от них! Я и не думал, что встречу такую женщину, как ты. — И он поднес руку девушки к губам. — Мы знали друг друга, мы любили друг друга — когда-то, в бесконечно далеком прошлом. — Он закутал девушку в тяжелый бархатный плащ. Они стояли в зимнем лесу, и луна сияла на синих снегах. Волосы девушки были растрепаны, одежда разорвана. Лидия знала, что Исидро выручил ее из беды, о чем свидетельствовал и мужской труп, лежащий в овраге на берегу скованного льдом ручья. Ногам стало холодно. Стоя за деревом по колено в снежной хляби, Лидия чувствовала, как, намокая, тяжелеют ее юбки.
Девушка в коричневом — на ней, как и раньше, было коричневое платье со вздутыми рукавами и широким воротником, — прошептала:
— Я помню, Симон, я помню… все… — И их губы встретились.
Нет! — крикнула Лидия — и хотя дыхание ее заклубилось в лунном морозном воздухе, звука не было. — Он лжет тебе! Он собирается убить тебя! Ужаснувшись, она хотела подбежать к ним, но черные сучья вцепились в юбку и не пустили. Она попыталась освободиться, ветки ломались в пальцах, как мертвые насекомые. Она проснулась, сжимая ветку шиповника, что лежала радом с ней на подушке.
Лидия отправилась в Париж двухчасовым поездом. Даже после того как странная путаница романтических интерлюдий в лунном свете исчезла из ее сновидений, проснулась она с ледяным ощущением, что стройная желтоглазая тень поджидает ее за дверью. Поднявшись, Лидия приняла ванну, оделась, собрала вещи, привела себя в порядок (все это без помощи служанки), после чего выяснилось, что на утренний поезд она не успевает. «Никогда больше не буду останавливаться в таких отелях, — подумала она. — Лучше уж случайно столкнуться с кем-нибудь из родственников!»
В Париж она прибыла в девять, но в связи с усталостью и головной болью решила пропустить поезд на Вену, который отходил в час тридцать от другого вокзала, и остановилась в отеле «Санкт-Петербург»,
В Париж Лидию вывозили еще в детстве, а в последнее время она часто приезжала сюда на медицинские конференции. Хорошо владела французским и знала, как себя здесь вести. Возможно, что путешествие окажется не таким страшным, как ей представлялось, поскольку Лидия все привыкла делать методично, шаг за шагом, как в анатомичке.
Спала она плохо, вновь снились девушка в коричневом и дон Исидро. То он спасал ее от гвардейцев кардинала, то они целовались под полной луной в пустынях Марокко. Проснувшись в темноте, Лидия лежала, натянув одеяло до подбородка, смотрела на проникший сквозь щель жалюзи свет электрического фонаря, слушала голоса, доносящиеся из кафе внизу, и гадала, где сейчас находится Джеймс и все ли с ним в порядке. По улице прокатил молочный фургон — и она уснула.
Венский экспресс отправлялся в семь тридцать, так что у Лидии оставалась достаточно времени не только на сборы, но и чтобы заглянуть в магазины.
Она намазывала маслом круассан в почти пустом обеденном зале, размышляя о патологии ногтей дона Симона Исидро, когда услышала мурлыканье официанта «Б'нжур, м'мзель», — и, подняв глаза, увидела входящую в зал даму. На таком расстоянии и без помощи очков Лидия не могла разглядеть лица вошедшей, но в целом женщина произвела на нее впечатление безобидного создания; довольно высокая, чуть сутулая, она двигалась несколько робко, словно чувствуя себя иностранкой в своей родной стране.
И Лидии вдруг почудилось, что где-то она ее уже видела. Женщина приблизилась, размытые черты обрели ясность, и Лидия наконец поняла, в чем дело.
На женщине было коричневое платье со вздутыми рукавами и широким воротником, какие носили в девяностых. Лидия поставила чашку на стол.
— Миссис Эшер? — Женщина остановилась возле ее столика, неловко сцепив руки в перчатках. С виду ей было примерно двадцать три года, и она казалась несколько более неуклюжей, чем в сновидениях. И еще на ней было пенсне. — Дон Симон сказал мне, что я смогу вас найти здесь.
4
— Вы полагаете, они так бы танцевали, будь их одежда более удобна?
Его голос был столь тихим, что Лидия удивилась, как она вообще может расслышать его сквозь музыку и сквозь стекло. Дон Симон стоял рядом с женщиной в коричневом платье. Его черный бархатный камзол, открытые туфли и чулки с подвязками у колена шли ему больше, чем всем прочим; светлые волосы казались в таком освещении темнее, чем обычно, и приобрели медовый оттенок. Девушка ответила неслышно, но ответ ее заставил дона Симона рассмеяться. Неужели она не видит? — в ужасе подумала Лидия. — Не понимает, кто он такой?
Какое-то время они стояли плечом к плечу, разглядывая фантастически одетых танцоров, — девушка и вампир. Затем сон изменился, поплыл. Она снова увидела этих двоих, но уже в другом саду (высокие цветники, фигурно постриженные кустарники), где он кружил ее в вальсе при свете луны под слепыми взглядами мраморных богов. И их поцелуй — позже, в сводчатом проходе меж двумя домами, построенными на мосту, и красный свет факелов отражался в глазах Исидро. Через другое окно (два окна, потому что Лидия находилась в темном доме напротив) она видела, как та же девушка, но уже в домашнем наряде, склоняется над лежащим на растерзанной кровати доном Симоном, в груди которого торчит клинок (рана для человека — смертельная). Исидро шевельнул рукой, и девушка припала губами к его губам.
— Ты не похожа на других, — услышала Лидия, оказавшись перед окном, за которым вновь звучали скрипки и раздавался смех танцующих придворных. «Версаль?» — предположила она, исходя из покроя темно-сливового шелкового одеяния Исидро. — Как я бесконечно устал от них! Я и не думал, что встречу такую женщину, как ты. — И он поднес руку девушки к губам. — Мы знали друг друга, мы любили друг друга — когда-то, в бесконечно далеком прошлом. — Он закутал девушку в тяжелый бархатный плащ. Они стояли в зимнем лесу, и луна сияла на синих снегах. Волосы девушки были растрепаны, одежда разорвана. Лидия знала, что Исидро выручил ее из беды, о чем свидетельствовал и мужской труп, лежащий в овраге на берегу скованного льдом ручья. Ногам стало холодно. Стоя за деревом по колено в снежной хляби, Лидия чувствовала, как, намокая, тяжелеют ее юбки.
Девушка в коричневом — на ней, как и раньше, было коричневое платье со вздутыми рукавами и широким воротником, — прошептала:
— Я помню, Симон, я помню… все… — И их губы встретились.
Нет! — крикнула Лидия — и хотя дыхание ее заклубилось в лунном морозном воздухе, звука не было. — Он лжет тебе! Он собирается убить тебя! Ужаснувшись, она хотела подбежать к ним, но черные сучья вцепились в юбку и не пустили. Она попыталась освободиться, ветки ломались в пальцах, как мертвые насекомые. Она проснулась, сжимая ветку шиповника, что лежала радом с ней на подушке.
* * *
Лидия отправилась в Париж двухчасовым поездом. Даже после того как странная путаница романтических интерлюдий в лунном свете исчезла из ее сновидений, проснулась она с ледяным ощущением, что стройная желтоглазая тень поджидает ее за дверью. Поднявшись, Лидия приняла ванну, оделась, собрала вещи, привела себя в порядок (все это без помощи служанки), после чего выяснилось, что на утренний поезд она не успевает. «Никогда больше не буду останавливаться в таких отелях, — подумала она. — Лучше уж случайно столкнуться с кем-нибудь из родственников!»
В Париж она прибыла в девять, но в связи с усталостью и головной болью решила пропустить поезд на Вену, который отходил в час тридцать от другого вокзала, и остановилась в отеле «Санкт-Петербург»,
В Париж Лидию вывозили еще в детстве, а в последнее время она часто приезжала сюда на медицинские конференции. Хорошо владела французским и знала, как себя здесь вести. Возможно, что путешествие окажется не таким страшным, как ей представлялось, поскольку Лидия все привыкла делать методично, шаг за шагом, как в анатомичке.
Спала она плохо, вновь снились девушка в коричневом и дон Исидро. То он спасал ее от гвардейцев кардинала, то они целовались под полной луной в пустынях Марокко. Проснувшись в темноте, Лидия лежала, натянув одеяло до подбородка, смотрела на проникший сквозь щель жалюзи свет электрического фонаря, слушала голоса, доносящиеся из кафе внизу, и гадала, где сейчас находится Джеймс и все ли с ним в порядке. По улице прокатил молочный фургон — и она уснула.
Венский экспресс отправлялся в семь тридцать, так что у Лидии оставалась достаточно времени не только на сборы, но и чтобы заглянуть в магазины.
Она намазывала маслом круассан в почти пустом обеденном зале, размышляя о патологии ногтей дона Симона Исидро, когда услышала мурлыканье официанта «Б'нжур, м'мзель», — и, подняв глаза, увидела входящую в зал даму. На таком расстоянии и без помощи очков Лидия не могла разглядеть лица вошедшей, но в целом женщина произвела на нее впечатление безобидного создания; довольно высокая, чуть сутулая, она двигалась несколько робко, словно чувствуя себя иностранкой в своей родной стране.
И Лидии вдруг почудилось, что где-то она ее уже видела. Женщина приблизилась, размытые черты обрели ясность, и Лидия наконец поняла, в чем дело.
На женщине было коричневое платье со вздутыми рукавами и широким воротником, какие носили в девяностых. Лидия поставила чашку на стол.
— Миссис Эшер? — Женщина остановилась возле ее столика, неловко сцепив руки в перчатках. С виду ей было примерно двадцать три года, и она казалась несколько более неуклюжей, чем в сновидениях. И еще на ней было пенсне. — Дон Симон сказал мне, что я смогу вас найти здесь.
4
В те дни, когда Эшер работал в Вене, в моде был вальс из балета Чайковского «Щелкунчик». Убаюкиваемый перестуком вагонных колес, Эшер слышал его вновь и, прикрыв глаза, мысленно переносился вослед за мелодией в освещенное мягким светом газовых рожков кафе «Нью-Йорк». Карнавальный сезон, искрящийся снег на мостовой, а вокруг — оживленный говор на французском, итальянском, немецком. Светские сплетни и споры о психоанализе, музыке, политике и кто кому наставил рога. Тринадцать лет назад…
Матроны в масках и карнавальных костюмах, ищущие острых ощущений; офицеры в мундирах, бряцающие саблями и шпорами.
Франсуаза.
— Здесь все кем-то притворяются, — сказала она в ту ночь, когда они направлялись в кафе после бала в честь Святого Валентина, данного ее братом, и Джеймс осознал, что эти слова в первую очередь ему следует отнести к самому себе.
Несмотря на тридцатипятилетний возраст, худощавое лицо и почти шесть футов роста, что-то в ней завораживало мужчин. Ее брат был директором крупнейшего венского банка, владельцем поместий, виноградников и кварталов в Седьмом округе. Его жена, младшая дочь барона, в течение многих лет пыталась найти Франсуазе мужа из дипломатов.
Эшер часто задавал себе вопрос: выйдет ли она когда-либо замуж? Поверит ли какому-нибудь другому мужчине?
— Люди просиживают в таких кафе целыми днями, пьют кофе, читают газеты, разглядывают прохожих. — Она грациозно пожала плечом, усмешка ее была печальна. Смуглолицая. Изумруды в ее серьгах искрились в тон глазам. — Со стороны это выглядит очень мило, но на самом деле большинство из них обитают в тесных однокомнатных квартирах и сбегают сюда от семейных сцен, кухонного чада и грязных пеленок. Мы здесь в Вене тонко различаем титулы, соблюдаем правила хорошего тона, а вокруг словенцы, сербы, чехи, молдаване, мусульмане требуют, чтобы у них были свои школы, свой язык, свои государства. Они бросают бомбы, стреляют, учиняют мятежи, зовут на помощь Россию, Англию, кого угодно, кто бы помог им освободиться.
Ее большая рука в длинной перчатке цвета слоновой кости метнулась, словно пытаясь сорвать невидимую завесу. Эшер познакомился с Франсуазой на балу Двенадцатой ночи. Он предстал перед ней тогда в привычном облике профессора-фольклориста. Фольклор был всегда популярен в Вене, особенно экзотический, чудесные истории о японских оборотнях или китайских феях. Но Эшер, часто встречаясь с вышеупомянутыми сербами, чехами и молдаванами, был так же неплохо осведомлен о бомбах, мятежах и планах отделения от Австрии.
Ему не нужно было встречаться с Франсуазой еще раз. Но он встретился.
— Когда мы жалуемся, — продолжала она, — это вовсе не жалобы. Когда мы всхлипываем, это еще не означает, что нам больно. Танцуем — не для веселья. «Да» не означает «да», «нет» редко означает «нет». Дворцы, которые вы видите, на самом деле не дворцы, и каждый толкует о чем угодно, только не о том, что его действительно интересует. — Она взглянула на него, слегка нахмурив темные брови и как бы не решаясь о чем-то спросить. — И мы вечно сомневаемся, что перед нами: лицо или маска.
Эшер глядел в ее светло-зеленые глаза и не знал, что ответить.
Я просил тебя на прошлой неделе выяснить, кто из знакомых тебе офицеров особенно глубоко влез в долги.
Я прибыл сюда за сведениями, которые погубят твою страну, твоих родных и близких.
Мне кажется, я люблю тебя.
Он и сам бы не смог сказать, когда это случилось.
Маски упали. Эшер и Франсуаза глядели друг другу в глаза. Но даже теперь, вспоминая все это в полудреме, он нe знал, что ей сказать.
Франсуаза улыбнулась, снова надев маску любезности.
— Вальс цветов, — сказала она. — Вы танцуете?
Он не должен был возвращаться в Вену.
Эшер заставил себя проснуться. Спать было рано. Сзади в синей мгле еще мерцали огни Парижа. Он прихлебывал черный кофе, принесенный проводником. Отдельное купе было дорогим удовольствием. В кармане вновь оставалось не более пяти фунтов.
Однако в экспрессе Париж-Вена ему следовало ехать только первым классом, чтобы чувствовать себя в относительной безопасности и иметь доступ к вагону, в котором могли находиться Кароли и Эрнчестер. Неизвестно, суждено ли ему проснуться следующим утром.
Кароли.
Здесь все кем-то притворяются.
На другом карнавальном вечере Кароли, помнится, прервал танец с одной из самых богатых наследниц Вены, чтобы выбежать на улицу и запретить извозчику хлестать упавшую лошадь.
— Впечатляюще, — заметила Франсуаза и, когда Эшер поднял бровь, пояснила: — Если обратили внимание, он ведет себя так, только когда на него смотрят.
Эшер давно обратил на это внимание, но он не предполагал, что это заметила и Франсуаза.
Он не успел дать телеграмму Лидии. Как и Стритхэму — о смерти Картера.
Стритхэм покидает офис ровно в семь и приходит утром на службу не ранее двадцати минут одиннадцатого. Лишь бы он завтра не изменил этой своей привычке!
Стоило заснуть, как привиделась выгнувшаяся в кресле рыжеволосая проститутка. Она хрипела и била ногами, прощаясь с жизнью.
Потом — изъеденное крысами лицо Крамера. Пугающие сновидения засасывали, увлекали во тьму. Я уже бывал в этой комнате, — подумал он. — Когда? За плотно занавешенными окнами слышался шум проливного дождя. Раньше комната была обставлена, теперь же из мебели в ней остался один лишь стол, залитый воском свеч, сгоревших почти до конца. Их нарциссовый свет ощупывал бархатное одеяние, наброшенное на край стола, и мерцал на драгоценных камнях прячущейся в складках бархата диадемы. Сон был похож на воспоминание. Чувствовалось, что за окнами глубокая ночь.
Женщина, неподвижно лежащая на желтом мраморном полу возле стола, подобно второму одеянию, брошенному небрежным слугой, была черноволоса, ее растрепанные локоны, тронутые бликами свечей, обретали оттенок корицы.
— Антея… — Другая женщина пересекла комнату, пройдя в каком-нибудь шаге от Эшера. — Антея, ты должна лечь в постель.
Даже во сне Эшер отметил удлиненность гласных звуков в ее речи и машинально подумал: «Конец семнадцатого столетия…» Вошедшая была в черном. На фоне кружев ее лицо казалось безжизненным. Глаза — красные, припухшие.
— Уже далеко за полночь. — Она с шорохом опустилась на колени и тронула руку лежащей.
— Как он мог умереть? — В ясном, низковатом для женщины голосе не было слышно слез, в нем звучало лишь усталое недоумение. — Я не… не чувствую его. Неужели я поднимусь сейчас по лестнице, а он на ждет меня там, наверху? — Лежащая приподняла голову, как пьяная. И хотя от Эшера ее отделяло футов двадцать, он увидел ее глаза цвета осенней дубовой листвы, устилающей дно пруда.
— Я чувствовала то же самое, когда умер мой Эндрю. — Вторая женщина помогла ей подняться с пола. Антея держалась на ногах нетвердо, высокая и прекрасная — даже в сбившемся смятом наряде. — Поверь мне, дорогая, он мертв.
Медленно, как старуха, Антея двинулась к столу и тронула бархатный покров, на котором раньше, как догадался Эшер, стоял гроб. Голос ее стал совсем ребячьим:
— Не знаю, что я теперь буду без него делать.
Она повернулась и вышла из комнаты, как бы не замечая своей подруги, следовавшей за ней по пятам. Эшера она не увидела, хотя прошла так близко от него, что коснулась его ног краешком платья. Ее сброшенная вуаль осталась лежать на полу подобно черной розе. -
— Стеффи, дорогой, ты невыносим со своей ревностью!
Эшер проснулся. В глаза бил солнечный свет, шея затекла, покачивание вагона отдавалось в костях. Он сел, слушая, как Стеффи (кем бы он ни был), ворча что-то на берлинском диалекте, удаляется вместе со своей венской подружкой по коридору в сторону ресторана. Эшер дотянулся и выключил электрический светильник, затем нажал кнопку звонка. Велел явившемуся проводнику принести воду для бритья, сопроводил просьбу чаевыми (непозволительная в его положении роскошь) и осведомился, который час.
— Десять утра по венскому времени, сэр, — ответил тот по-французски с итальянским акцентом. — В Париже — девять. Местное время, насколько я могу судить, — четверть десятого.
Эшер был слишком измотан вчера, чтобы перевести часы на венское время, и сделал это сейчас.
— Когда здесь можно позавтракать?
— Сразу, как только вы побреетесь, мсье. — Проводник коснулся козырька. «Венецианец», — предположил Эшер. Смуглый, держится с изяществом, свойственным даже старикам в этой древней республике. — Я сам обслужу мсье.
Эшер вручил ему еще два франка серебром. Должно быть, в карманах проводника венского экспресса найдутся и доллары, и пиастры.
— Не могли бы вы выяснить: тот венгерский джентльмен, что едет вместе с англичанином, все еще сидит в ресторане? Но только, — добавил он, поднимая руку, — не привлекая его внимания.
Темные итальянские глаза просияли интересом, и Эшер добавил еще один франк.
— Семейные дела, — пояснил он.
— А! — Итальянец понимающе кивнул. — В том купе, где едуг венгр и англичанин, свет горел всю ночь, но чем они там занимались, сказать не могу — шторка была задернута. Но они не вызвали меня утром, а когда я зашел навести порядок в купе, постели были не тронуты. — Он выразительно посмотрел на несмятую постель Эшера. Вчера вечером Джеймс сразу же заперся изнутри, и если этот человек стучался в его купе, то он его просто не слышал.
Вскоре проводник, которого, по его словам, звали Джузеппе, принес горячей воды, поднос с завтраком и известие, что венгерский герр Фекетело покинул ресторан. Покончив с едой, Эшер прогулялся по коридору, надеясь, что Кароли, подобно своему попутчику, будет отсыпаться весь день. Его собственное купе находилось рядом с гармошкой перехода в вагон-ресторан. Купе, занимаемое Кароли и Эрнчестером, было в самом конце поезда, а следующим, как заметил Эшер, шел багажный вагон.
Он был опечатан, но Джеймс сам часто имел дело с дубликатами ключей, вдобавок был осведомлен о физических возможностях вампиров, поэтому прекрасно сознавал, что для Эрнчестера это — не преграда.
Эшер передал Джузеппе еще несколько франков из своего скудного бюджета, велев ему точно так же принести на подносе и ленч. И все же было гораздо приятнее путешествовать по Европе таким способом, нежели блуждать в Альпах с пулей в плече, с номерами компрометирующих счетов швейцарского банка в кармане и с Кароли за спиной. В Мюнхене экспресс сделал полуторачасовую остановку, к составу добавили два вагона второго класса и спальный вагон, следующий из Берлина. Эшер рискнул сбегать на телеграф и отбить две депеши: одну Лидии — об изменившихся планах, другую Стритхэму — о смерти его агента.
Он до сих пор был в бешенстве, причем не столько из-за Кароли с Эрнчестером, сколько из-за Стритхэма, отрядившего на столь опасное задание самого неподготовленного из своих людей.
Пересекши огромное пространство вокзала, накрытое стеклянным потолком, сквозь который просеивался серый свет ненастного дня, Эшер пытался вспомнить, кто был начальником венского отделения. По крайней мере Фэйрпорт должен был еще находиться в Вене, занимаясь между делом омолаживанием богатых пациентов, — суетливый, застенчивый, болезненный, в неизменных нитяных перчатках и с фанатическим блеском бледно-голубых глаз.
Эшер улыбнулся, вспомнив три дня, которые он провел с этим забавным ипохондриком, сопровождая его в отдаленное чешское селение, гае Фэйрпорт собирался побеседовать с крестьянами, заставшими в живых своих прадедов и прабабок, а сам Эшер намеревался исследовать местные варианты глагола byti или biti. Ну и заодно взглянуть на ведущую в Саксонию лесную дорогу, которую не к добру решили отремонтировать и расширить, причем за берлинские денежки. Старик ни разу не снял перчаток в течение всего путешествия, пил согретую воду из родников, ибо это благоприятно сказывалось на его печени, и употреблял только свою особую пищу. Местные крестьяне лишь трясли головами и называли его промеж собой «постирушкой» и «английской бабушкой», а владелец постоялого двора отвел Эшера в сторонку и вполне серьезно спросил, неужели в городе (имелась в виду Вена) нет докторов, которые бы вылечили беднягу. Было крайне сложно объяснить ему, что «английская бабушка» и есть такой доктор.
Эшер усмехнулся этим своим воспоминаниям и возвратился в купе, чувствуя, что пока у него все складывается неплохо. Кроме отправки телеграмм, он еще купил «Нойе-Фрайе-Прессе» и две детские игрушки: медведя, который, будучи заведен с помощью ключа, бил в литавры, и ослика, умеющего ходить по наклонной плоскости. Обоих он привел в действие на столе и наблюдал за ними с мрачным удовлетворением.
Другие пассажиры возвращались в вагоны, отягощенные новыми книгами, журналами, газетами, сладостями и печеньем. Через окно он увидел мужчину, который скорее всего был тем самым ревнивым Стеффи, и его фееподобную венскую подружку с охапкой свежих цветов, улыбающуюся людской способности поверить в то, во что им хочется верить.
Были там и прекрасная вдова в безукоризненном одеянии, сопровождаемая девушкой с коровьими глазами и тремя черными маленькими французскими бульдогами, седобородый джентльмен с лицом воина-монаха и с ним юноша (не то внук, не то слуга). Кароли, чисто выбритый, свежий, с зимней розой в петлице, прогуливался по платформе, приостанавливаясь и вежливо приподнимая шляпу, когда бедно одетые девчушки предлагали ему купить орехов. Интересно, нашла полиция тело задушенной им проститутки?
Почему Эрнчестер?
Поезд уже тронулся, а Эшер все еще ломал над этим голову.
Почему вообще англичанин? Значит ли это, что венские вампиры отказались сотрудничать с австрийскими властями? Это, кстати, вполне вероятно. Жители Вены, насколько было известно Эшеру, отличались неисправимым легкомыслием, полагая вслед за окружающими их чехами, венграми, сербами, молдаванами, венецианцами, что император, которому они вынуждены служить, — не более чем старое пугало.
И все равно, чтобы там ни обещало правительство, вампиры сотрудничать с ним не станут. За семнадцать лет шпионской деятельности Эшер узнал, как правительство (какое угодно) держит слово.
Кроме того, это не объясняет, почему был затребован именно английский вампир. Почему не французский, не германский?
Или тоже уже затребованы? Эшер замер, представив багажный отсек, уставленный гробами, и вагон-ресторан, где за каждым столиком белеют меловые лица вампиров.
Если дела обстоят именно так, какого черта он вообще едет в Вену? Спихнуть эту проблему на руки того, кто заведует сейчас тамошним отделением? Послать на смерть очередного желторотого новичка?
Он откинул койку, разделся и вновь уснул, чтобы очнуться с тем давним знакомым чувством, будто сознания его только что коснулось сознание вампира. Из коридора сквозь задернутую шторку внутрь проникал один-единственный луч. Купе — одноместное, даже если кто-то проник сюда снаружи, спрятаться ему негде. Эшер припал к дверному окошку, отвел шторку, скосил глаз.
Кароли и Эрнчестер прогуливались по коридору. Кароли вел беседу, плавно помахивая рукой в белой перчатке, Эрнчестер по обыкновению не жестикулировал вообще.
— Поймите, что просидеть всю поездку в купе было бы по меньшей мере подозрительно. Сплетни проводников…
— Не вижу, в какой степени нас должна касаться болтовня прислуги. — Голос Эрнчестера был негромким, произношение — несколько старомодным. Кто же еще из знакомых Эшера изъяснялся в подобной манере? — В этом «поезде» (граф выговорил слово «поезд», как иностранное) мною никто не заинтересуется. Если мы, как вы утверждаете, вскоре прибудем в Вену…
Голоса их, удалившись, смолкли. Эшер поднес свои часы к полоске света. Шесть тридцать по венскому времени. Кароли, надо понимать, только что освободил Эрнчестера из багажного вагона, распечатав и вновь опечатав дверь. Слабое касание сознания вампира Эшер ощутил, пробуждаясь. В ночи за внешним окном смутно голубели Альпы.
Быстро одевшись, он выскользнул в коридор и прислушался к голосам в соседних купе. Там царила тишина. «Ушли ужинать», — предположил он. Замок в купе Кароли быстро поддался инструменту, сооруженному Эшером из игрушечных внутренностей ослика и медведя. Осмотр он провел со всей тщательностью, понимая, что Кароли ничего важного на виду держать не будет. Ни блокнота, ни писем, ни адресов. Небольшая сумма серебром в саквояже, вскрытом с помощью шпильки, примерно две сотни флоринов ассигнациями и пара дюжин печатей для багажных вагонов.
Под фальшивым дном обнаружилось десять ящичков из лощеного дерева, таивших в себе слепки ключей не от одного багажного вагона. Коллекцию эту Эшер присвоил, надеясь, что Кароли обнаружит пропажу только в Вене.
Саквояж также содержал две сложенные в несколько раз страницы частных объявлений лондонской «Таймс», взять которые Эшер не осмелился, а чтобы изучить их на месте, времени уже не оставалось. Он запомнил даты и, сложив все как былo, вновь поставил саквояж на бархатное сиденье.
На столе стояли дорожные шахматы — очевидно, попутчики коротали время за игрой. Старомодное пальто Эрнчестера мирно висело рядом с широкополым пальто Кароли. На всякий случай Эшер проверил карманы обоих.
Возвратившись в свое купе, он вызвал звонком проводника и, заказав ужин, расстался еще с парой франков.
— Здесь можно раздобыть английскую «Таймс»?
— Разумеется, сэр, — сказал Джузеппе, оскорбленный в лучших своих чувствах. — К услугам пассажиров первого класса — свежий номер любой газеты.
— А как насчет номера за прошлую субботу? Или даже, возможно, пятницу?
— Хм… Ну, тут я не знаю, мсье. Но я могу посмотреть в купе проводников…
— Разумно, — сказал Эшер. — Причем целый номер мне ни к чему. Только страница частных объявлений. — Приподняв бровь, он многозначительно взглянул на Джузеппе, и тот исчез с видом опьггного международного интригана.
А может, он и был таковым. Обстановка к тому располагала. Во всяком случае, вернулся Джузеппе с изъятой у буфетчика скомканной страницей субботних объявлений, и Эшер в течение часа изучал добычу в поисках послания, содержащего место и время встречи вампира с венгром.
Олюмсиз-бей — Парадное крыльцо Британского музея, 7. Юмитсиз.
Эшер прочел это дважды, прежде чем сообразил, что искомое найдено.
«Олюмсиз» по-турецки означает «бессмертный» или, может быть, «неумерший». «Юмитсиз» — лишенный надежды или, возможно, «жаждущий надежды» (по-английски — «уонт-хоуп»). Именно так звучит одна из родовых фамилий графа Эрнчестера, под которой, кстати, Чарльз Фаррен прожил много лет.
Странно. Почему турецкий? — Эшер сложил страницу и бросил ее в раскрытый саквояж. — Неумерший лорд. Лишенный надежды. Жаждущий надежды. Уонтхоуп. Бессмертный лорд…
Теперь было очевидно, как Эрнчестер и Кароли поддерживали связь. Не исключено, что и другие лондонские вампиры, читая «Таймс», могли наткнуться на это объявление, и вряд ли бы оно им понравилось. Владеет ли Гриппен, Мастер лондонских вампиров, турецким языком? «Исидро, возможно, владеет», — подумал Эшер и вспомнил с тревогой бледного испанского идальго, решившегося вопреки воле своих собратьев обратиться за помощью к нему, живому человеку. В семнадцатом столетии Оттоманская империя обладала огромной властью. Исидро, придворный и отчасти ученый, вполне мог знать и этот язык. Не исключено, что и граф тоже. Венгерский — другое дело. Венгерский в те времена почитался наречием варваров. Все прочие лондонские вампиры наверняка владеют только немецким да французским.
Матроны в масках и карнавальных костюмах, ищущие острых ощущений; офицеры в мундирах, бряцающие саблями и шпорами.
Франсуаза.
— Здесь все кем-то притворяются, — сказала она в ту ночь, когда они направлялись в кафе после бала в честь Святого Валентина, данного ее братом, и Джеймс осознал, что эти слова в первую очередь ему следует отнести к самому себе.
Несмотря на тридцатипятилетний возраст, худощавое лицо и почти шесть футов роста, что-то в ней завораживало мужчин. Ее брат был директором крупнейшего венского банка, владельцем поместий, виноградников и кварталов в Седьмом округе. Его жена, младшая дочь барона, в течение многих лет пыталась найти Франсуазе мужа из дипломатов.
Эшер часто задавал себе вопрос: выйдет ли она когда-либо замуж? Поверит ли какому-нибудь другому мужчине?
— Люди просиживают в таких кафе целыми днями, пьют кофе, читают газеты, разглядывают прохожих. — Она грациозно пожала плечом, усмешка ее была печальна. Смуглолицая. Изумруды в ее серьгах искрились в тон глазам. — Со стороны это выглядит очень мило, но на самом деле большинство из них обитают в тесных однокомнатных квартирах и сбегают сюда от семейных сцен, кухонного чада и грязных пеленок. Мы здесь в Вене тонко различаем титулы, соблюдаем правила хорошего тона, а вокруг словенцы, сербы, чехи, молдаване, мусульмане требуют, чтобы у них были свои школы, свой язык, свои государства. Они бросают бомбы, стреляют, учиняют мятежи, зовут на помощь Россию, Англию, кого угодно, кто бы помог им освободиться.
Ее большая рука в длинной перчатке цвета слоновой кости метнулась, словно пытаясь сорвать невидимую завесу. Эшер познакомился с Франсуазой на балу Двенадцатой ночи. Он предстал перед ней тогда в привычном облике профессора-фольклориста. Фольклор был всегда популярен в Вене, особенно экзотический, чудесные истории о японских оборотнях или китайских феях. Но Эшер, часто встречаясь с вышеупомянутыми сербами, чехами и молдаванами, был так же неплохо осведомлен о бомбах, мятежах и планах отделения от Австрии.
Ему не нужно было встречаться с Франсуазой еще раз. Но он встретился.
— Когда мы жалуемся, — продолжала она, — это вовсе не жалобы. Когда мы всхлипываем, это еще не означает, что нам больно. Танцуем — не для веселья. «Да» не означает «да», «нет» редко означает «нет». Дворцы, которые вы видите, на самом деле не дворцы, и каждый толкует о чем угодно, только не о том, что его действительно интересует. — Она взглянула на него, слегка нахмурив темные брови и как бы не решаясь о чем-то спросить. — И мы вечно сомневаемся, что перед нами: лицо или маска.
Эшер глядел в ее светло-зеленые глаза и не знал, что ответить.
Я просил тебя на прошлой неделе выяснить, кто из знакомых тебе офицеров особенно глубоко влез в долги.
Я прибыл сюда за сведениями, которые погубят твою страну, твоих родных и близких.
Мне кажется, я люблю тебя.
Он и сам бы не смог сказать, когда это случилось.
Маски упали. Эшер и Франсуаза глядели друг другу в глаза. Но даже теперь, вспоминая все это в полудреме, он нe знал, что ей сказать.
Франсуаза улыбнулась, снова надев маску любезности.
— Вальс цветов, — сказала она. — Вы танцуете?
Он не должен был возвращаться в Вену.
Эшер заставил себя проснуться. Спать было рано. Сзади в синей мгле еще мерцали огни Парижа. Он прихлебывал черный кофе, принесенный проводником. Отдельное купе было дорогим удовольствием. В кармане вновь оставалось не более пяти фунтов.
Однако в экспрессе Париж-Вена ему следовало ехать только первым классом, чтобы чувствовать себя в относительной безопасности и иметь доступ к вагону, в котором могли находиться Кароли и Эрнчестер. Неизвестно, суждено ли ему проснуться следующим утром.
Кароли.
Здесь все кем-то притворяются.
На другом карнавальном вечере Кароли, помнится, прервал танец с одной из самых богатых наследниц Вены, чтобы выбежать на улицу и запретить извозчику хлестать упавшую лошадь.
— Впечатляюще, — заметила Франсуаза и, когда Эшер поднял бровь, пояснила: — Если обратили внимание, он ведет себя так, только когда на него смотрят.
Эшер давно обратил на это внимание, но он не предполагал, что это заметила и Франсуаза.
Он не успел дать телеграмму Лидии. Как и Стритхэму — о смерти Картера.
Стритхэм покидает офис ровно в семь и приходит утром на службу не ранее двадцати минут одиннадцатого. Лишь бы он завтра не изменил этой своей привычке!
Стоило заснуть, как привиделась выгнувшаяся в кресле рыжеволосая проститутка. Она хрипела и била ногами, прощаясь с жизнью.
Потом — изъеденное крысами лицо Крамера. Пугающие сновидения засасывали, увлекали во тьму. Я уже бывал в этой комнате, — подумал он. — Когда? За плотно занавешенными окнами слышался шум проливного дождя. Раньше комната была обставлена, теперь же из мебели в ней остался один лишь стол, залитый воском свеч, сгоревших почти до конца. Их нарциссовый свет ощупывал бархатное одеяние, наброшенное на край стола, и мерцал на драгоценных камнях прячущейся в складках бархата диадемы. Сон был похож на воспоминание. Чувствовалось, что за окнами глубокая ночь.
Женщина, неподвижно лежащая на желтом мраморном полу возле стола, подобно второму одеянию, брошенному небрежным слугой, была черноволоса, ее растрепанные локоны, тронутые бликами свечей, обретали оттенок корицы.
— Антея… — Другая женщина пересекла комнату, пройдя в каком-нибудь шаге от Эшера. — Антея, ты должна лечь в постель.
Даже во сне Эшер отметил удлиненность гласных звуков в ее речи и машинально подумал: «Конец семнадцатого столетия…» Вошедшая была в черном. На фоне кружев ее лицо казалось безжизненным. Глаза — красные, припухшие.
— Уже далеко за полночь. — Она с шорохом опустилась на колени и тронула руку лежащей.
— Как он мог умереть? — В ясном, низковатом для женщины голосе не было слышно слез, в нем звучало лишь усталое недоумение. — Я не… не чувствую его. Неужели я поднимусь сейчас по лестнице, а он на ждет меня там, наверху? — Лежащая приподняла голову, как пьяная. И хотя от Эшера ее отделяло футов двадцать, он увидел ее глаза цвета осенней дубовой листвы, устилающей дно пруда.
— Я чувствовала то же самое, когда умер мой Эндрю. — Вторая женщина помогла ей подняться с пола. Антея держалась на ногах нетвердо, высокая и прекрасная — даже в сбившемся смятом наряде. — Поверь мне, дорогая, он мертв.
Медленно, как старуха, Антея двинулась к столу и тронула бархатный покров, на котором раньше, как догадался Эшер, стоял гроб. Голос ее стал совсем ребячьим:
— Не знаю, что я теперь буду без него делать.
Она повернулась и вышла из комнаты, как бы не замечая своей подруги, следовавшей за ней по пятам. Эшера она не увидела, хотя прошла так близко от него, что коснулась его ног краешком платья. Ее сброшенная вуаль осталась лежать на полу подобно черной розе. -
— Стеффи, дорогой, ты невыносим со своей ревностью!
Эшер проснулся. В глаза бил солнечный свет, шея затекла, покачивание вагона отдавалось в костях. Он сел, слушая, как Стеффи (кем бы он ни был), ворча что-то на берлинском диалекте, удаляется вместе со своей венской подружкой по коридору в сторону ресторана. Эшер дотянулся и выключил электрический светильник, затем нажал кнопку звонка. Велел явившемуся проводнику принести воду для бритья, сопроводил просьбу чаевыми (непозволительная в его положении роскошь) и осведомился, который час.
— Десять утра по венскому времени, сэр, — ответил тот по-французски с итальянским акцентом. — В Париже — девять. Местное время, насколько я могу судить, — четверть десятого.
Эшер был слишком измотан вчера, чтобы перевести часы на венское время, и сделал это сейчас.
— Когда здесь можно позавтракать?
— Сразу, как только вы побреетесь, мсье. — Проводник коснулся козырька. «Венецианец», — предположил Эшер. Смуглый, держится с изяществом, свойственным даже старикам в этой древней республике. — Я сам обслужу мсье.
Эшер вручил ему еще два франка серебром. Должно быть, в карманах проводника венского экспресса найдутся и доллары, и пиастры.
— Не могли бы вы выяснить: тот венгерский джентльмен, что едет вместе с англичанином, все еще сидит в ресторане? Но только, — добавил он, поднимая руку, — не привлекая его внимания.
Темные итальянские глаза просияли интересом, и Эшер добавил еще один франк.
— Семейные дела, — пояснил он.
— А! — Итальянец понимающе кивнул. — В том купе, где едуг венгр и англичанин, свет горел всю ночь, но чем они там занимались, сказать не могу — шторка была задернута. Но они не вызвали меня утром, а когда я зашел навести порядок в купе, постели были не тронуты. — Он выразительно посмотрел на несмятую постель Эшера. Вчера вечером Джеймс сразу же заперся изнутри, и если этот человек стучался в его купе, то он его просто не слышал.
Вскоре проводник, которого, по его словам, звали Джузеппе, принес горячей воды, поднос с завтраком и известие, что венгерский герр Фекетело покинул ресторан. Покончив с едой, Эшер прогулялся по коридору, надеясь, что Кароли, подобно своему попутчику, будет отсыпаться весь день. Его собственное купе находилось рядом с гармошкой перехода в вагон-ресторан. Купе, занимаемое Кароли и Эрнчестером, было в самом конце поезда, а следующим, как заметил Эшер, шел багажный вагон.
Он был опечатан, но Джеймс сам часто имел дело с дубликатами ключей, вдобавок был осведомлен о физических возможностях вампиров, поэтому прекрасно сознавал, что для Эрнчестера это — не преграда.
Эшер передал Джузеппе еще несколько франков из своего скудного бюджета, велев ему точно так же принести на подносе и ленч. И все же было гораздо приятнее путешествовать по Европе таким способом, нежели блуждать в Альпах с пулей в плече, с номерами компрометирующих счетов швейцарского банка в кармане и с Кароли за спиной. В Мюнхене экспресс сделал полуторачасовую остановку, к составу добавили два вагона второго класса и спальный вагон, следующий из Берлина. Эшер рискнул сбегать на телеграф и отбить две депеши: одну Лидии — об изменившихся планах, другую Стритхэму — о смерти его агента.
Он до сих пор был в бешенстве, причем не столько из-за Кароли с Эрнчестером, сколько из-за Стритхэма, отрядившего на столь опасное задание самого неподготовленного из своих людей.
Пересекши огромное пространство вокзала, накрытое стеклянным потолком, сквозь который просеивался серый свет ненастного дня, Эшер пытался вспомнить, кто был начальником венского отделения. По крайней мере Фэйрпорт должен был еще находиться в Вене, занимаясь между делом омолаживанием богатых пациентов, — суетливый, застенчивый, болезненный, в неизменных нитяных перчатках и с фанатическим блеском бледно-голубых глаз.
Эшер улыбнулся, вспомнив три дня, которые он провел с этим забавным ипохондриком, сопровождая его в отдаленное чешское селение, гае Фэйрпорт собирался побеседовать с крестьянами, заставшими в живых своих прадедов и прабабок, а сам Эшер намеревался исследовать местные варианты глагола byti или biti. Ну и заодно взглянуть на ведущую в Саксонию лесную дорогу, которую не к добру решили отремонтировать и расширить, причем за берлинские денежки. Старик ни разу не снял перчаток в течение всего путешествия, пил согретую воду из родников, ибо это благоприятно сказывалось на его печени, и употреблял только свою особую пищу. Местные крестьяне лишь трясли головами и называли его промеж собой «постирушкой» и «английской бабушкой», а владелец постоялого двора отвел Эшера в сторонку и вполне серьезно спросил, неужели в городе (имелась в виду Вена) нет докторов, которые бы вылечили беднягу. Было крайне сложно объяснить ему, что «английская бабушка» и есть такой доктор.
Эшер усмехнулся этим своим воспоминаниям и возвратился в купе, чувствуя, что пока у него все складывается неплохо. Кроме отправки телеграмм, он еще купил «Нойе-Фрайе-Прессе» и две детские игрушки: медведя, который, будучи заведен с помощью ключа, бил в литавры, и ослика, умеющего ходить по наклонной плоскости. Обоих он привел в действие на столе и наблюдал за ними с мрачным удовлетворением.
Другие пассажиры возвращались в вагоны, отягощенные новыми книгами, журналами, газетами, сладостями и печеньем. Через окно он увидел мужчину, который скорее всего был тем самым ревнивым Стеффи, и его фееподобную венскую подружку с охапкой свежих цветов, улыбающуюся людской способности поверить в то, во что им хочется верить.
Были там и прекрасная вдова в безукоризненном одеянии, сопровождаемая девушкой с коровьими глазами и тремя черными маленькими французскими бульдогами, седобородый джентльмен с лицом воина-монаха и с ним юноша (не то внук, не то слуга). Кароли, чисто выбритый, свежий, с зимней розой в петлице, прогуливался по платформе, приостанавливаясь и вежливо приподнимая шляпу, когда бедно одетые девчушки предлагали ему купить орехов. Интересно, нашла полиция тело задушенной им проститутки?
Почему Эрнчестер?
Поезд уже тронулся, а Эшер все еще ломал над этим голову.
Почему вообще англичанин? Значит ли это, что венские вампиры отказались сотрудничать с австрийскими властями? Это, кстати, вполне вероятно. Жители Вены, насколько было известно Эшеру, отличались неисправимым легкомыслием, полагая вслед за окружающими их чехами, венграми, сербами, молдаванами, венецианцами, что император, которому они вынуждены служить, — не более чем старое пугало.
И все равно, чтобы там ни обещало правительство, вампиры сотрудничать с ним не станут. За семнадцать лет шпионской деятельности Эшер узнал, как правительство (какое угодно) держит слово.
Кроме того, это не объясняет, почему был затребован именно английский вампир. Почему не французский, не германский?
Или тоже уже затребованы? Эшер замер, представив багажный отсек, уставленный гробами, и вагон-ресторан, где за каждым столиком белеют меловые лица вампиров.
Если дела обстоят именно так, какого черта он вообще едет в Вену? Спихнуть эту проблему на руки того, кто заведует сейчас тамошним отделением? Послать на смерть очередного желторотого новичка?
Он откинул койку, разделся и вновь уснул, чтобы очнуться с тем давним знакомым чувством, будто сознания его только что коснулось сознание вампира. Из коридора сквозь задернутую шторку внутрь проникал один-единственный луч. Купе — одноместное, даже если кто-то проник сюда снаружи, спрятаться ему негде. Эшер припал к дверному окошку, отвел шторку, скосил глаз.
Кароли и Эрнчестер прогуливались по коридору. Кароли вел беседу, плавно помахивая рукой в белой перчатке, Эрнчестер по обыкновению не жестикулировал вообще.
— Поймите, что просидеть всю поездку в купе было бы по меньшей мере подозрительно. Сплетни проводников…
— Не вижу, в какой степени нас должна касаться болтовня прислуги. — Голос Эрнчестера был негромким, произношение — несколько старомодным. Кто же еще из знакомых Эшера изъяснялся в подобной манере? — В этом «поезде» (граф выговорил слово «поезд», как иностранное) мною никто не заинтересуется. Если мы, как вы утверждаете, вскоре прибудем в Вену…
Голоса их, удалившись, смолкли. Эшер поднес свои часы к полоске света. Шесть тридцать по венскому времени. Кароли, надо понимать, только что освободил Эрнчестера из багажного вагона, распечатав и вновь опечатав дверь. Слабое касание сознания вампира Эшер ощутил, пробуждаясь. В ночи за внешним окном смутно голубели Альпы.
Быстро одевшись, он выскользнул в коридор и прислушался к голосам в соседних купе. Там царила тишина. «Ушли ужинать», — предположил он. Замок в купе Кароли быстро поддался инструменту, сооруженному Эшером из игрушечных внутренностей ослика и медведя. Осмотр он провел со всей тщательностью, понимая, что Кароли ничего важного на виду держать не будет. Ни блокнота, ни писем, ни адресов. Небольшая сумма серебром в саквояже, вскрытом с помощью шпильки, примерно две сотни флоринов ассигнациями и пара дюжин печатей для багажных вагонов.
Под фальшивым дном обнаружилось десять ящичков из лощеного дерева, таивших в себе слепки ключей не от одного багажного вагона. Коллекцию эту Эшер присвоил, надеясь, что Кароли обнаружит пропажу только в Вене.
Саквояж также содержал две сложенные в несколько раз страницы частных объявлений лондонской «Таймс», взять которые Эшер не осмелился, а чтобы изучить их на месте, времени уже не оставалось. Он запомнил даты и, сложив все как былo, вновь поставил саквояж на бархатное сиденье.
На столе стояли дорожные шахматы — очевидно, попутчики коротали время за игрой. Старомодное пальто Эрнчестера мирно висело рядом с широкополым пальто Кароли. На всякий случай Эшер проверил карманы обоих.
Возвратившись в свое купе, он вызвал звонком проводника и, заказав ужин, расстался еще с парой франков.
— Здесь можно раздобыть английскую «Таймс»?
— Разумеется, сэр, — сказал Джузеппе, оскорбленный в лучших своих чувствах. — К услугам пассажиров первого класса — свежий номер любой газеты.
— А как насчет номера за прошлую субботу? Или даже, возможно, пятницу?
— Хм… Ну, тут я не знаю, мсье. Но я могу посмотреть в купе проводников…
— Разумно, — сказал Эшер. — Причем целый номер мне ни к чему. Только страница частных объявлений. — Приподняв бровь, он многозначительно взглянул на Джузеппе, и тот исчез с видом опьггного международного интригана.
А может, он и был таковым. Обстановка к тому располагала. Во всяком случае, вернулся Джузеппе с изъятой у буфетчика скомканной страницей субботних объявлений, и Эшер в течение часа изучал добычу в поисках послания, содержащего место и время встречи вампира с венгром.
Олюмсиз-бей — Парадное крыльцо Британского музея, 7. Юмитсиз.
Эшер прочел это дважды, прежде чем сообразил, что искомое найдено.
«Олюмсиз» по-турецки означает «бессмертный» или, может быть, «неумерший». «Юмитсиз» — лишенный надежды или, возможно, «жаждущий надежды» (по-английски — «уонт-хоуп»). Именно так звучит одна из родовых фамилий графа Эрнчестера, под которой, кстати, Чарльз Фаррен прожил много лет.
Странно. Почему турецкий? — Эшер сложил страницу и бросил ее в раскрытый саквояж. — Неумерший лорд. Лишенный надежды. Жаждущий надежды. Уонтхоуп. Бессмертный лорд…
Теперь было очевидно, как Эрнчестер и Кароли поддерживали связь. Не исключено, что и другие лондонские вампиры, читая «Таймс», могли наткнуться на это объявление, и вряд ли бы оно им понравилось. Владеет ли Гриппен, Мастер лондонских вампиров, турецким языком? «Исидро, возможно, владеет», — подумал Эшер и вспомнил с тревогой бледного испанского идальго, решившегося вопреки воле своих собратьев обратиться за помощью к нему, живому человеку. В семнадцатом столетии Оттоманская империя обладала огромной властью. Исидро, придворный и отчасти ученый, вполне мог знать и этот язык. Не исключено, что и граф тоже. Венгерский — другое дело. Венгерский в те времена почитался наречием варваров. Все прочие лондонские вампиры наверняка владеют только немецким да французским.