Хемингуэй Эрнест Миллер. Рассказы и очерки разных лет

   В чаду и дыму бара Чикоте мне было ясно, что наступление сорвалось, и я еще острее ощутил это, когда, пробившись к стойке, сделал первый глоток. Если дела идут хорошо, а плохо только тебе, выпивка помогает. Но если самому хорошо, а дела идут плохо, от выпивки только начинаешь яснее понимать это. В баре было так людно, что приходилось работать локтями, чтобы донести стакан до рта. Не успел я сделать хороший глоток, кто-то толкнул меня так, что мое виски с содовой выплеснулось из стакана. Я сердито оглянулся, а толкнувший меня человек рассмеялся.
   — Привет, Мордан, — сказал он.
   — А, это ты, Козел.
   — Давай сядем, — сказал он. — А здорово ты разозлился, когда я тебя двинул.
   — Откуда ты тут взялся? — спросил я.
   Его кожаная куртка была вся в грязи и в масле, глаза провалились, щеки небритые. На боку висел большой автоматический кольт, который уже на моей памяти принадлежал трем другим военным и к которому мы все старались подобрать патроны. Это был человек очень высокого роста. На его потемневшем от дыма лице блестели масляные пятна. На голове у него был кожаный шлем с толстым кожаным гребнем и толстыми кожаными краями.
   — Откуда ты взялся?
   — Каса-дель-Кампо, — сказал он с насмешливым распевом. Так, нараспев, выкликал когда-то фамилии мальчик-рассыльный в одном из новоорлеанских отелей, и с тех пор мы часто в шутку ему подражали.
   — Вон освободились места, — сказал я, видя, что двое солдат со своими девушками встали из-за столика. — Пойдем сядем.
   Мы сели за столик посреди комнаты, и, когда он поднимал стакан, я заметил, что руки у него были в смазке, а основания больших пальцев черные, словно натертые графитом, — от пулемета. Рука, державшая стакан, дрожала.
   — Погляди-ка! — Оп протянул и вторую руку. Она тоже дрожала. — Обе такие, — пропел он тем же манером. А потом серьезно: — Ты был там?
   — Мы снимаем.
   — И хорошо получается?
   — Не очень.
   — А нас видел?
   — Где?
   — Когда атаковали ферму. Сегодня в три двадцать пять.
   — Видел.
   — Понравилось?
   — Ничуть.
   — Вот и мне тоже, — сказал он. — Все это, понимаешь, хреновое дело. Кому это понадобилось — посылать в лоб на такие позиции? Кому это, черт побери, вздумалось?
   — А такому сукину сыну, по имени Ларго Кабальеро, — сказал маленький человечек в толстых очках, который еще до нас сидел за этим столом. — Как только ему позволили поглядеть в полевой бинокль, он стал генералом. Он сегодня и показывает свое мастерство.
   Мы посмотрели на говорившего. Эл Вагнер, танкист, взглянул на меня и поднял остатки обгоревших бровей. Человечек улыбнулся нам.
   — Если тут кто-нибудь понимает по-английски, вы, товарищ, рискуете, что вас расстреляют.
   — Нет, не меня, — сказал человечек. — Не меня, а Ларго Кабальеро. А его надо расстрелять.
   — Послушайте, товарищ, — сказал Эл. — Вы потише. Услышит кто-нибудь, подумает, что и мы с вами.
   — Я знаю, что говорю, — сказал человечек в толстых очках. Я пригляделся к нему повнимательней. Он, казалось, действительно знал.
   — Все равно, не обо всем, что знаешь, надо говорить, — сказал я.
   — Само собой, — сказал он. — С вами-то говорить можно. Я вас знаю. Вы — свой.
   — Ну, не настолько, — сказал я. — И потом, тут общественное место.
   — А о секретных вещах только и можно говорить в общественном месте. Тут как раз никто и не услышит. Вы какой части, товарищ?
   — У меня тут танки минутах в восьми ходу, — сказал ему Эл. — На сегодня отработались, и я до ночи свободен.
   — Что же ты не помылся? — спросил я.
   — А я собираюсь, — сказал Эл. — У тебя. Вот когда уйдем отсюда. У тебя найдется техническое мыло?
   — Нет.
   — Ничего, — сказал он. — Я кусочек ношу с собой в кармане.
   Человек в толстых очках упорно смотрел на Эла.
   — Вы член партии, товарищ? — спросил он.
   — Да.
   — А вот товарищ Генри — нет, — сказал человечек.
   — Ну, тогда я бы ему не доверял, — сказал Эл. — Я таким не доверяю.
   — Ах ты негодяй, — сказал я. — Пойдем, что ли?
   — Нет, — сказал Эл. — Хочу еще выпить.
   — О товарище Генри я все знаю, — сказал человечек. — А вот о Ларго Кабальеро вам еще кое-что не мешает узнать.
   — Это обязательно? — сказал Эл. — Вы не забудьте, я в Народной армии. Как бы вы не подорвали мое моральное состояние.
   — Понимаете, он так занесся, что сходит с ума. Он и премьер, и военный министр, и никого к себе не допускает. В сущности, он лишь честный профсоюзный работник, что-то вроде вашего покойного Сэмюеля Гомперса или Джона Льюиса, а выдумал его Аракистайн.
   — Вы пореже, — сказал Эл. — Я что-то не услежу.
   — Ну да, Аракистайн. Наш посол в Париже. Он его и выдумал. Окрестил испанским Лениным, и бедняга стал пыжиться, а тут кто-то подсунул ему полевой бинокль — он и вообразил себя Клаузевицем.
   — Это вы уже говорили, — холодно прервал его Эл. — Но с чего вы все это взяли?
   — А как же, три дня назад он выступал в совете министров по военным вопросам. Обсуждали вот это самое, что сейчас происходит, и Хесус Эрнандес, просто так, шутки ради, спросил его, в чем разница между стратегией и тактикой. И вы знаете, что этот старикашка ответил?
   — Нет, не знаю, — сказал Эл. Я видел, что наш собеседник начинает раздражать ого.
   — Он сказал: «Тактика — это атака с фронта, а стратегия — это охват с флангов». Здорово, а?
   — Хватит об этом, товарищ, — сказал Эл. — Не забывайте о моральном состоянии.
   — Но мы все-таки разделаемся с Ларго Кабальеро, — сказал низенький товарищ. — Сейчас же после наступления разделаемся. Эта глупость его и прикончит.
   — Ладно, товарищ, — сказал ему Эл. — Мне, знаете, утром атаковать.
   — А, так вам опять атаковать?
   — Послушайте, товарищ. Можете молоть, что вам вздумается, это даже интересно, я ведь не маленький, понимаю, что к чему. Но вопросов мне больше не задавайте. Чтобы не нажить неприятностей, понятно?
   — Да я вас жалею. А так к чему мне.
   — Ну, мы не настолько знакомы, чтобы и спрашивать и жалеть, — сказал Эл. — Вы бы, товарищ, лучше отсели за другой столик. Мне с товарищем Генри нужно поговорить.
   — Salud, camarada, — сказал человечек, вставая. — Мы еще встретимся.
   — Ладно, — сказал Эл. — Как-нибудь в другой раз.
   Мы наблюдали, как он перешел за другой столик. Он извинился, сидевшие там солдаты потеснились, и нам видно было, что он сразу с ними заговорил. Они, казалось, слушали с интересом.
   — Как тебе нравится этот человечишка? — спросил Эл.
   — Право, не знаю, что сказать.
   — Вот и я тоже. Насчет наступления-то он прав. — Он взялся за стакан и посмотрел на руку. — Видишь? Теперь все в норме. Я ведь не пьян. Перед атакой я никогда не пью.
   — А как сегодня было?
   — Ты же видел. Как по-твоему?
   — Ужасно.
   — Вот именно. То самое слово. Ужасно. Он, вероятно, сейчас применяет и тактику и стратегию одновременно. Мы атакуем в лоб, а другие с обоих флангов. И как там у остальных?
   — Дюран взял новый ипподром. Сузили их перемычку к Университетскому городку. Вышли на Корунское шоссе. Но уже со вчерашнего утра топчемся у Серро-де-Агильяр. Сегодня опять пытались. Дюран положил больше половины своей бригады. А как у вас?
   — Завтра опять попробуем взять эту ферму и церковь. Главное — церковь, ту, что на вершине холма. А весь склон изрезан оврагами и насквозь простреливается, по крайней мере, с трех пулеметных точек. Они там глубоко зарылись и с умом. А у нас не хватает ни легкой артиллерии, чтобы прижать их, ни тяжелой, чтобы выковырять. У них противотанковые в тех трех домах да еще батарея возле церкви. Словом, мясорубка.
   — А на какое время назначено?
   — Не спрашивай. Говорить не имею права.
   — Да я насчет съемки, — сказал я. — Сбор за картину весь пойдет на санитарные машины. Мы сняли контратаку Двенадцатой бригады у Аргандского моста. И ту же Двенадцатую мы снимали на прошлой неделе, когда она атаковала Пингаррон. Там удались несколько кадров с танками.
   — Танки там были ни к чему, — сказал Эл.
   — Знаю, — сказал я. — Но снять удалось. Так когда же завтра?
   — Выходите пораньше и ждите, — сказал он. — Но не слишком рано.
   — А как самочувствие?
   — Чертовски устал, — сказал он. — И голова трещит. Но вообще лучше. Выпьем еще по одной и пойдем к тебе, я приму ванну.
   — Может быть, сначала поесть?
   — Нет, грязен я, чтобы есть. Ты займи столик, а я пойду выкупаюсь, и встретимся в «Гран-Виа».
   — Я лучше пойду с тобой.
   — Нет, займи там столик, а я скоро приду. — Он уронил голову на стол. — Сил нет, трещит. Это все шум в этих лоханях. Даже когда его уже не слышишь, он словно застрял в ушах.
   — А может быть, тебе поспать?
   — Нет. Лучше посижу вечер с тобой, а потом сосну на месте. Не хочу два раза просыпаться.
   — А что, у тебя кошмары?
   — Да нет, — сказал он. — Держусь. Не хочу болтать зря, но знаешь, Хэнк, мне кажется, что завтра меня убьют.
   Я трижды коснулся стола кончиками пальцев.
   — Это каждому мерещится. И у меня это часто бывало.
   — Нет, — сказал он. — Со мной такого не случалось. Но завтрашняя затея бессмысленна. Не знаю даже, удастся ли мне довести своих. Ну как их заставишь, если по захотят? Потом, конечно, можно расстрелять. Но на месте — не захотят они, как их сдвинуть? Расстреливай их — все равно не двинутся.
   — А может быть, если так обстоит дело, оно и к лучшему?
   — Нет. Пехота у нас завтра будет хорошая. Не то что сегодняшняя шваль.
   — Ну, так, может быть, и все пойдет как надо.
   — Нет, — сказал он. — Не пойдет как надо. Но я сделаю все, что от меня зависит. Во всяком случае, развернусь и выведу их туда, где отваливать можно будет только по одному. Может быть, сумею. На троих я могу рассчитывать. Если, конечно, кого-нибудь из них не подобьют с самого начала.
   — А кто эти надежные?
   — Есть у меня один дюжий грек из Чикаго, он куда угодно полезет. Он из таких. А еще француз из Марселя. У него левое плечо в гипсе и две незажившие раны, а он потребовал выписать его из госпиталя ради этого дела, его придется привязывать ремнями, и не знаю, как он справится. Просто физически. Глядя на него, сердце разрывается. Он был водителем такси. Я слишком много болтаю, останавливай меня.
   — А кто третий? — спросил я.
   — Третий? Я разве говорил о третьем?
   — Говорил.
   — А, да, — сказал он. — Это я.
   — Ну, а остальные?
   — Они водители, но еще не стали солдатами. Не понимают, в чем суть. И все боятся смерти. Я пытался подбадривать их, — сказал он. — Но перед каждой атакой все та же история. Поглядишь, как они стоят возле танков в своих шлемах, — будто танкисты. Танкистами они усаживаются в машины. Но стоит им захлопнуть люки — и конец, пустышка. Никакие они не танкисты. А новых мы еще не успели подготовить.
   — Так пойдем, выкупаешься.
   — Нет, посидим еще немножко, — сказал он. — Здесь хорошо.
   — И хорошо и забавно: в конце улицы уже воюют. Можно пешком дойти, а потом до свиданья — и прямо сюда.
   — А потом — опять туда, — сказал Эл.
   — Слушай, ты как насчет девушки? Сейчас у нас во «Флориде» две американки. Корреспондентки. Познакомить?
   — Не расположен с ними объясняться. Я слишком устал.
   — Вон там, за столиком в углу, две марокканки из Сеуты.
   Он поглядел на них. Обе были смуглые и курчавые. Одна большого роста, другая маленькая, и обе складные и бойкие.
   — Нет, — сказал Эл. — Еще нагляжусь на марокканцев завтра, нечего мне сегодня с ними вожжаться.
   — Девушек сколько угодно, — сказал я. — Во «Флориде» есть еще Манолита. Тот фрукт из Отдела безопасности, с которым она крутит, уехал в Валенсию, и она верна ему с кем попало.
   — Послушай, Хэнк, чего ты меня подзуживаешь?
   — Да просто хочу тебя развлечь.
   — Нашел юнца, — сказал он. — А ну, еще по одной.
   — Ладно.
   — Умирать не страшно, — сказал он. — Смерть — ерунда. А вот что зря — это обидно. В завтрашней атаке все глупо и все зря. С танками я теперь управляюсь. Дай мне срок, я и танкистов хороших подготовлю. Были бы только танки побыстроходней, тогда бы противотанковые не хлопали их из-за неповоротливости. Все-таки не оправдали они наших надежд. Помнишь, как мы все вздыхали: ах, нам бы танки.
   — А разве не пригодились танки под Гвадалахарой?
   — Кто говорит. Но там были настоящие танкисты. Солдаты. И против итальянцев.
   — Так что же произошло?
   — А очень многое. Понаехали к нам по договору на шесть месяцев. Больше всего французов. Пять месяцев дрались что надо, а теперь хотят одного — дожить свой месяц и до свиданья. Теперь они гроша ломаного не стоят. Русские инструкторы, прибывшие с танками, — вот это были ребята. Но теперь их куда-то отзывают, говорят, в Китай. Среди новичков-испанцев есть и хорошие, есть и плохие. Чтобы обучить как следует танкиста, надо шесть месяцев. Чтобы обучить как следует. А для того, чтобы понимать, в чем суть, и действовать с умом, для этого вообще нужен талант. Ну, а нам пришлось натаскивать их за шесть недель, и талантливых оказалось не так уж много.
   — Летчики из них получаются хорошие.
   — И танкисты бы получились. Надо только отбирать их по призванию. Вот как идут в священники. Надо для этого родиться. Особенно теперь, когда развелось столько противотанковых средств.
   В баре спустили железные шторы и готовились запирать дверь. Больше никого не впустят. Но сидеть можно еще полчаса до закрытия.
   — Мне тут нравится, — сказал Эл. — А теперь и не так шумно. Помнишь, я тебя встретил в Новом Орлеане, я тогда служил на корабле, и мы пошли выпить в «Монте-Леоне», и там был парнишка, который смахивал на святого Себастьяна и нараспев выкликал фамилии посетителей, а я еще дал ему четвертак, чтобы он доложил о мистере Лей Сльюни.
   — То-то ты пропел «Каса-дель-Кампо».
   — Ну да, — сказал он. — Вспомнить не могу без смеха. — И сразу продолжал: — Понимаешь, теперь танков больше не боятся. Никто не боится. И мы не боимся. А они все-таки нужны. Страшно нужны. Но очень уж они, черт их возьми, стали теперь уязвимы. Может, и мне надо было служить где-нибудь еще. Нет, не хочу. Они ведь нужны. Но при том, как теперь обстоят дела, нужно иметь к ним призвание. Чтобы теперь быть хорошим танкистом, надо быть политически сознательным.
   — Ты хороший танкист.
   — Хотелось бы мне завтра быть кем-нибудь иным, — сказал он. — Это, конечно, нытье, но отчего и не поныть, если это никому не во вред. Я, понимаешь, люблю танки, но мы не умеем ими как следует пользоваться, потому что пехота этому не обучена. Им подавай впереди танк для прикрытия. А так не годится. Они прилепятся к танку и сами без него ни шагу. Иногда не хотят даже развернуться.
   — Знаю.
   — А вот если бы нам опытных танкистов, они бы вырвались вперед, ведя пулеметный огонь, а потом, пропустив пехоту, продолжали бы стрелять, поддерживая своим огнем атаку пехоты. А другие танки налетали бы на пулеметные точки, как кавалерия. И, оседлав траншею, прометали бы ее продольным огнем. И еще могли бы подвозить пехотные десанты, а потом прикрывать их.
   — А вместо этого?
   — Вместо этого будет как завтра. У нас до того ничтожно мало артиллерии, что нас используют как ползучие бронированные пушки. А едва только ты остановился и стал малокалиберной пушкой, ты теряешь всякое преимущество подвижности, в которой твое спасение, и за тобой начинают охотиться противотанковые. А не то делают из нас что-то вроде железных детских колясочек для пехоты. С той разницей, что не знаешь, сама ли колясочка покатится или младенцы ее покатят. А усевшись в нее, никогда не можешь быть уверен, что за тобой кто-нибудь идет.
   — Сколько вас сейчас в бригаде?
   — Шесть в батальоне. Тридцать в бригаде. Но это теоретически.
   — Ты бы все-таки сходил выкупался, а потом пойдем обедать.
   — Ладно. Только ты не вздумай за мной ухаживать и не воображай, что я всем этим очень встревожен. Нет. Просто я устал, и захотелось поговорить. И, пожалуйста, без подбадриваний, на это у нас есть комиссар, и сам я знаю, за что дерусь, и ничуть не встревожен. Но, конечно, мне бы хотелось, чтобы нас применяли с умом и пользой.
   — С чего ты вздумал, что я стану тебя подбадривать?
   — А у тебя такой вид был.
   — Я просто спросил насчет девушек и не хотел слушать твое нытье про то, что тебя завтра убьют.
   — Повторяю, девушек мне сегодня не надо, а ныть — это мое право, пока я этим никому не мешаю. Или тебе я мешаю?
   — Пойдем, примешь ванну, — сказал я. — И ной, сколько тебе угодно.
   — А как ты думаешь, кто был этот коротышка, который старался показать, что так много знает?
   — Понятия не имею, — сказал я. — Но постараюсь узнать.
   — Он на меня тоску навел, — сказал Эл. — Ну, черт с ним. Пойдем.
   Лысый старик официант отпер нам дверь, и мы вышли на улицу.
   — Ну, как наступление, товарищи? — спросил он, выпуская нас.
   — Все хорошо, товарищ, — сказал Эл. — Все в порядке.
   — Ну, слава богу, — сказал официант. — Мой сын в Сто сорок пятой бригаде. Вам она не попадалась?
   — Нет, я танкист, — сказал Эл. — А вот товарищ из кино. Ты не встречал Сто сорок пятой?
   — Нет, — сказал я.
   — Они на Эстремадурской дороге, — сказал старик. — Мой сын комиссар пулеметной роты. Он у меня младший. Ему двадцать лет.
   — А в какой вы партии, товарищ? — спросил его Эл.
   — Я ни в какой партии, — сказал старик. — А сын коммунист.
   — Я тоже коммунист, — сказал Эл. — Наступление, товарищ, еще не развернулось. Наступать сейчас нелегко. У фашистов очень крепкие позиции. Вы, в тылу, должны держаться так же стойко, как и мы на фронте. Может быть, мы сейчас и не возьмем этих позиций, но мы уже доказали, что у нас есть армия, способная наступать, и увидите, она себя еще покажет.
   — А эта Эстремадурская дорога? — спросил старик, все еще придерживая дверь. — Там очень опасно?
   — Нет, — сказал Эл. — Там теперь тихо. Вам за него нечего беспокоиться.
   — Да благословит вас бог, — сказал официант, — и да сохранит и спасет вас.
   Выйдя в темноту улицы, Эл сказал:
   — Ну, политически он не того, слабоват.
   — Он хороший старик, — сказал я. — Я его давно знаю.
   — Хорош-то он хорош, — сказал Эл, — но политически ему бы надо подразвиться.
   Мой номер во «Флориде» был битком набит. Кто-то завел патефон, в воздухе плавал дым, на полу играли в кости. Товарищи приходили ко мне мыться, и в комнате пахло табачным дымом, пропотевшей одеждой и паром из ванной.
   Манолита, испанка с близко посаженными холодными глазами, очень стройная, одетая скромно, хоть и с претензией на французский шик, сидела на кровати, весело, но с достоинством разговаривая с английским журналистом. Если не считать патефона, было не очень шумно.
   — Это, кажется, ваша комната? — спросил английский журналист.
   — Она значится за мной, — сказал я. — Иногда я здесь ночую.
   — А виски чье? — спросил он.
   — Мое, — сказала Манолита. — Ту бутылку они выпили, а я достала еще.
   — Вот и правильно, дочка, — сказал я. — За мной три бутылки.
   — Две, — сказала она. — Та была подарок.
   На столе, рядом с моей машинкой, в полуоткупоренной жестянке был большой кусок ветчины, розовый, с белой каемкой сала. Время от времени кто-нибудь из игроков вставал, отрезал себе ломоть перочинным ножом и возвращался к играющим. Я тоже отрезал себе ломоть.
   — Ты следующий на очереди в ванну, — сказал я Элу. Он еще осматривался в комнате.
   — А у тебя тут славно, — сказал он. — И откуда только ветчина?
   — Мы купили ее у интенданта одной из бригад, — сказала Манолита. — Что, плоха?
   — Кто это «мы»?
   — Да вот мы с ним. — Она кивнула в сторону корреспондента-англичанина. — Правда, он милый?
   — Манолита очень любезна, — сказал англичанин. — Надеюсь, мы не мешаем вам?
   — Да нет, — сказал я. — Попозже мне, может быть, захочется прилечь, но это будет не скоро.
   — Можно будет перейти в мою комнату, — сказала Манолита. — Вы ведь не сердитесь, Генри?
   — Нисколько, — сказал я. — А кто это играет в кости?
   — Не знаю, — сказала Манолита. — Они пришли вымыться в ванне, а потом остались играть. Они ведут себя очень прилично. А вы знаете, какая у меня беда?
   — Нет.
   — Большая беда. Вы знали моего жениха? Он служил в полиции, и его послали в Барселону.
   — Ну и что же?
   — Его убили в стычке, и у меня не осталось никого в полиции, а он не успел раздобыть мне документов, как обещал, и сегодня я узнала, что меня хотят арестовать.
   — За что?
   — Нет документов, и говорят, что я все время верчусь с вашей братией и с людьми из бригад и, значит, я, наверно, шпионка. Если бы жених мой не угодил под пулю, все было бы в порядке. Вы поможете мне?
   — Конечно, — сказал я. — Если за вами ничего нет, можете не бояться.
   — Все-таки для верности мне бы лучше остаться у вас.
   — А если за вами что-то есть, тогда и я влипну в историю.
   — Значит, нельзя остаться?
   — Нет. А в случае чего вызывайте меня. Я никогда не слышал, чтобы вы заводили разговор на военные темы, и, по-моему, за вами ничего нет.
   — Конечно, нет, — сказала она, отодвигаясь от англичанина и наклоняясь ко мне. — А как вы думаете, с ним остаться можно? За ним-то ничего нет?
   — Не могу сказать, — ответил я. — В первый раз его вижу.
   — Вы на меня сердитесь, — сказала она. — Не будем больше об этом думать. Лучше с легкой душой пойдем обедать.
   Я подошел к игрокам.
   — Хотите пообедать с нами?
   — Нет, товарищ, — сказал, не поднимая головы, державший кости. — А вы не хотите попытать счастья?
   — Я есть хочу.
   — Ну, мы вас тут дождемся, — сказал второй игрок. — Кидай, что ли. Я держу…
   — Раздобудете деньжат — волоките сюда, в наш банк.
   Кроме Манолиты, в комнате нашелся еще один мой знакомый. Он был из Двенадцатой бригады, и это он заводил патефон. Родом он венгр, но грустный, не из веселых венгров.
   — Salud, camarada, — сказал он. — Спасибо вам за гостеприимство.
   — А что же вы в кости? — спросил я его.
   — Денег таких нет, — сказал он. — Эти ребята — летчики по контракту. Наемники… Получают по тысяче долларов в месяц. Они были на Теруэльском фронте, а теперь вот пожаловали сюда.
   — А как они очутились в моем номере?
   — Один из них знает вас. Его сейчас вызвали на аэродром. За ним пришла машина, когда игра уже началась.
   — Очень рад, что вы заглянули, — сказал я. — Приходите в любое время и располагайтесь, как дома.
   — Я пришел послушать новые пластинки, — сказал он. — Если я вам не мешаю.
   — Да нет. Очень хорошо. Хотите выпить?
   — Нет, только немножко ветчины.
   Один из игроков встал и отрезал еще ветчины.
   — Вы не видели тут этого Генри, хозяина комнаты? — спросил он.
   — Это я.
   — А, — сказал он. — Извиняюсь. Сыграем?
   — Попозже, — сказал я.
   — Ну что ж, — сказал он. Потом, с полным ртом ветчины, рявкнул: — Ну, ты, Каролинский недоносок, кидай кости об стенку как следует.
   — А это тебе не поможет, товарищ, — буркнул тот, что бросал кости.
   Эл вышел из ванной. Он был чистенький, только под глазами осталось несколько пятен.
   — Вытри полотенцем, — сказал я.
   — Что?
   — Посмотрись еще раз в зеркало.
   — Оно запотело, — сказал он. — Да черт с ним. Хорошо и так.
   — Пойдем пообедаем, — сказал я. — Пойдем, Манолита. Вы знакомы?
   Я заметил, что Манолита оценивающе его оглядела.
   — Здравствуйте, — сказала она.
   — А знаете — это идея, — сказал англичанин. — Насчет обеда. Но где?
   — А эти что, в крап дуются? — спросил Эл.
   — А ты сразу не разглядел?
   — Нет, я глядел только на ветчину.
   — Ну да, в крап.
   — Вы идите обедайте, — сказал Эл, — а я останусь здесь.
   Когда мы уходили, на полу уже сидело шестеро, а Эл собирался отрезать себе ветчины. Я слышал, как один из летчиков спросил:
   — Из каких войск, товарищ?
   — Танкист.
   — Говорят, от танков теперь никакого проку.
   — Мало ли что говорят, — ответил Эл. — Это что у вас там, кости?
   — Хочешь поглядеть?
   — Да нет, — сказал Эл. — Метнуть разок.
   Мы спустились в холл, Манолита, я и высокий англичанин. Внизу ребят уже не было, они ушли в ресторан «Гран-Виа». Венгр остался доигрывать новые пластинки. Я был очень голоден, а жратва в «Гран-Виа» была поганая. Мои два киношника уже пообедали и пошли чинить киноаппарат.
   Ресторан находился в подвале, и надо было предъявлять пропуск и проходить через кухню и вниз по ступенькам.
   Подавали суп из пшена, желтый рис с кусочком конины и апельсины на десерт. В меню стоял еще горошек с колбасой, о котором вспоминали с ужасом, но он уже кончился. Газетчики все сидели за одним столом, за другими были офицеры с девушками от Чикоте, сотрудники цензуры, которая тогда размещалась через улицу, в здании телефонной станции, и всякий неизвестный народ.
   Ресторан держали какие-то анархисты-синдикалисты, и вино подавали с этикетками королевских подвалов с датой закладки на хранение. Вино по большей части было так старо, что либо отдавало пробкой, либо безнадежно выдохлось. Этикетку не выпьешь, и мне пришлось отослать три бутылки, прежде чем удалось получить сносное вино. И то после долгих препирательств.
   Официанты не разбирались в винах. Они приносили первую попавшуюся бутылку, а там уж как повезет. Они были совсем не похожи на официантов Чикоте. Эти были нахальные, избалованные чаевыми. У них всегда имелись блюда по особому заказу, омары или цыпленок, и они подавали их за неслыханную цену. Но сейчас уже ничего не осталось, так что надо было есть суп, рис и апельсины. Тут все меня раздражало, особенно эта банда спекулянтов, и, если брать по заказу, обходилось тут все не дешевле, чем в лучшем ресторане Нью-Йорка.