Страница:
Короче говоря, каждый агент Москвы получал от русских плату за свою деятельность, которая стоила жизни многим немецким солдатам, женщинам и детям.
Там, где никаких доказательств существования "цены предательства" найти не удавалось, строгий приверженец буржуазной морали Редер вытаскивал на свет разврат, сексуальные совращения и адюльтер. Даже двадцать пять лет спустя он все ещё помнит, кто и с кем спал. Согласно его показаниям, Шульце-Бойзен состоял "в интимных отношениях с Одой Шоттмюллер, графиней Брокдорф, фрау Шумахер и двумя машинистками-стенографистками из Имперского министерства авиации; Либертас Шульце-Бойзен была лесбиянкой, и в то же время имела связи с другими мужчинами.
Мария-Луиза Шульце помнит возмущенный вопрос Редера, "знает ли она о связях своей невестки с тремя или четырьмя мужчинами, даже не принадлежавшими к её классу?" Любая тривиальная интрижка носила для Редера криминальный подтекст. Гестапо разыскало несколько сделанных Шумахером фотографий обнаженной Либертас Шульце-Бойзен. Редер никогда не пытался предъявить их родственникам Шульце-Бойзена, хотя те не нашли бы в них ничего особенного. Но для Редера они определенно служили доказательством оргий, которые, как он утверждал, проходили в квартире Шульце-Бойзена. Его распаленное воображение рисовало "череду необузданных увеселений, на которых на женщинах одежды было не более, чем можно купить за пятнадцать купонов (карточек на одежду), а это, согласитесь, очень мало".
Графине Брокдорф приписывалось сомнительное достижение в том, что она "имела за одну ночь сексуальные отношения с четырьмя советскими агентами". Кукхоф из-за "своей страстной привязанности к Либертас Шульце-Бойзен стала послушным инструментом Москвы". Ильзе Штебе соблазняла свои жертвы "обольщением, если не действовали другие аргументы". Редер сумел найти следы разврата даже среди самых невинных соратников Шульце-Бойзена. Молодежь из группы Риттмайстера стала "похотливой сексуально озабоченной компанией". Като Бонтье ван Беек "попала в эту историю из-за своих сексуальных связей с кругом друзей, признательность которых она хотела завоевать".
Привнесение в дело "Красной капеллы" эротических мотивов имело вполне определенные цели. Драматизируя манеры и привычки друзей Шульце-Бойзена, Редер надеялся создать впечатление, что анархия и распущенность стали главными причинами, связавшими Шульце-Бойзена с его молодыми агентами.
Другим любимым словом Редера стало "порабощение". Книготорговец Ева-Мария Бух была "полностью порабощена" Гуддорфом. Профессор Краус попал в круг соратников Шульце-Бойзена в результате "своих опытов с Урсулой Гетце". Редер обнаруживал примеры психологического давления и в отношениях между мужчинами. Как было сказано, Шульце-Бойзен "заманил Хайльмана в свой дом" и превратил его в "безвольное орудие".
Такие довды освобждали Редера от необходимости выяснить и понять политических мотивы, двигавшие подсудимыми. Эротика, анархизм, жадность, коммунистический фанатизм - годилась любая причина, позволявшая отбросить любые мотивы, обличавшие существующий режим.
Так что дело было вскоре завершено. 16 ноября 1942 года Редер начал поспешно готовить обвинение. Всего за месяц они с Фалькенбергом подготовили 800 страниц текста, который беспрерывно диктовали секретарям, урывая для сна не больше трех часов в сутки; походные кровати стояли прямо у них в кабинетах. Гитлер и гестапо постоянно торопили; диктатор требовал, чтобы основной процесс закончился к Рождеству, а Мюллер-гестапо ворчал, что не понимает "бесполезной траты времени в таком очевидном деле".
При таком подходе можно было не сомневаться ни в понимании обвинением существа дела, ни в результатах суда. Шульце-Бойзен и его ближайшие соратники занимались шпионажнм в пользу противника, а в Третьем рейхе, (как и в других воюющих странах), наказанием за это была смертная казнь. Оставался единственный вопрос: как поступить с политическими приверженцами Шульце-Бойзена, которые в шпионаже не замешаны, и с его ни о чем не подозревавшими коллегами-военными. Но и для них не оставалось надежды, что подобные действия не будут квалифицированы как "содействие и пособничество врагу", поскольку режим предписывал самые суровые наказания за любые формы политической оппозиции или нарушения воинской дисциплины.
Статья 91б "Имперского уголовного кодекса" гласила, что "любой, кто в военное время оказывает помощь врагу или наносит ущерб военной мощи рейха" признается виновным в "содействии и пособничестве", которое заслуживает смертной казни. Еще хуже, что согласно статье 5 "Особого уголовного кодекса военного времени", каждый, кто открыто понуждает или подстрекает любого солдата вермахта к отказу от выполнения своего долга" или "побуждает солдат не повиноваться приказам" признается виновным в "подрыве военной мощи", что также влечет за собой смертную казнь.
Позиция военных соучастников Шульце-Бойзена была уязвима по двум статьям. Согласно статье о государственной тайне "Имперского уголовного кодекса" "любое лицо, выдавшее государственную тайну, приговаривается к смертной казни", а первый пункт статьи 92, касающийся нарушения дисциплины, гласит, что "любое лицо, не подчиняющееся официальным приказам, и вследствие этого намеренно или по небрежности подвергающее опасности безопасность рейха, или боеспособность, или подготовку войск наказывается арестом на срок не менее недели или заключением в тюрьму или крепость сроком до десяти лет". Второй раздел той же статьи говорит: "Если преступление совершено на фронте или в особо серьезных случаях, оно может караться смертной казнью, пожизненным заключением или каторжными работами".
Эти статьи давали Редеру полное юридическое основание требовать смертной казни практически для всех наиболее значимых друзей и соратников Шульце-Бойзена и Арвида Харнака. Даже распространение листовок он представил как диверсию и подрыв военной мощи, а перевозка и ремонт советских передатчиков были в его глазах типичным шпионажем.
У Адольфа Гитлера были все причины быть довольными действиями своих инквизиторов. Из 117 человек, арестованных по этому делу, 76 должны были предстать перед судом. По процедурным причинам Редер разбил их на несколько групп, но в других отношениях особого различия между ними сделано не было. Подготовили двенадцать самостоятельных судебных разбирательств, на которых Шульце-Бойзена и его друзей должны были осудить как обычных предателей.
Предписанная военным судом процедура была столь же несовершенна, как и материалы обвинения. В конце ноября 1942 года председатель Имперского военного трибунала одобрил представленные Редером документы и предложил заняться процессом Второй палате РКГ. Сразу после этого заключенные получили красноречивое доказательство, что выдавалось в Великом германском рейхе за военное правосудие.
За несколько дней до начала суда двери камер в подвалах РСХА и здании полицейского управления открылись и чиновники кратко объявили заключенным о предстоящем слушании дел. Генрих Шеель вспоминает: "Как раз перед полуночью дверь камеры Курта Шумахера открыли; он лежал, скованный наручниками на кровати. Шумахер хотел подняться, когда чиновник, сопровождаемый дежурным надзирателем, вошел в камеру со словами: "Оставайся на месте. Ты - Курт Шумахер? Завтра ты предстанешь перед Второй палатой Имперского военного трибунала. Тебя обвиняют в следующих преступлениях... (последовало перечисление статей). Все понял? Хорошо". Все дело заняло не более минуты.
Никто из заключенных не знал точно, в чем его обвиняют, за исключением, пожалуй, Вайзенборна, которому в числе немногих позволили мельком взглянуть на документы. Вайзенборн говорит, что пришедший в его камеру человек "держал перед ним лист бумаги и прикрывал его рукой, так что он смог быстро пробежать глазами всего несколько строчек". Адольф Гримме вспоминает: "Мне никогда не дали копии выдвинутого против меня обвинения. Поэтому, когда меня вызвали давать показания, пришлось полагаться буквально на догадки."
В первое время защита тоже столкнулась с большими проблемами. Поскольку весь процесс держали в тайне, в суд допускали только юристов Имперского военного трибунала - четверо адвокатов на 76 обвиняемых! Но даже им сообщали о начале процесса в самый последний момент. Так, например, адвокат Гримме доктор Курт Валентин узнал о нем за день до суда. Самого Гримме представили его защитнику только за несколько минут до слушания дела, когда Валентин "вошел в комнату, в которой мы ожидали начала процедуры. Он подошел ко мне и сообщил, что у него... ещё пока не было возможности изучить документы". Для адвоката защиты было чрезвычайно трудно различить отдельные дела, когда начинались слушания суда". Они едва знали, в чем состоят обвинения; и хотя документы раздали заранее, адвокатов обязали не показывать их своим клиентам и вернуть, как только объявят приговор, а впоследствии хранить "полное молчание и тайну".
Процесс мог стать настоящим юридическим фарсом, если бы судьи РКГ не настояли на соблюдении минимума юридических норм. Суд состоял из двух профессиональных судей и трех офицеров*, и они в полной мере несли ответственность за соблюдение прав обвиняемых. Адвокатам разрешили внимательно ознакомиться со всеми документами, а заключенным позволили полную свободу высказываний.
(* Кроме Креля во Вторую палату входили два профессиональных судьи, Ранфт и Шмитт, наряду с генералами Мушоффом и Бертрамом, а также вице-адмиралом Арисом. Прим. авт.)
Надо отметить, что Вторая палата в Имперском военном трибунале считалась самой либеральной. Главная заслуга в этом принадлежала её председателю Крелю, который часто защищал обвиняемых от грубых нападок Редера. Хотя его собственный взгляд на проступки обвиняемых, вероятно, мало чем отличался от мнения обвинения, он постоянно следил, чтобы стараниями Редера злой дух нацизма не просочился в святилище Имперского военного трибунала.
Вернер Краусс утверждает, что трибунал "с трудом пытался удержать процесс в рамках юридического этикета", тогда как Редер "со своей грубой партийной фразеологией часто выходил за всякие рамки". Даже такой суровый критик, как Грета Кукхоф, впоследствии назвала Креля "человеком с высокими моральными принципами и чувством ответственности". Защитник Куммерова, Вернер Мюллерхофф, считал Креля "военным судьей с несомненно честным характером" - мнение, которое никто не оспаривал.
Первых обвиняемых в главный зал Имперского военного трибунала в доме 4/10 на Вицлебенштрассе, Берлин-Шарлоттенбург, привели в 9 часов 15 минут 14 декабря 1942. Это были советник Министерства иностранных дел Рудольф фон Шелия и его помощница, агент Ильзе Штебе.
Сам процесс шел всего несколько часов, приговор выносили в тот же день. Адвокат фон Шелия Рудольф Безе вспоминает: "Дело, как признался мне фон Шелия, с самого начала представлялось совершенно безнадежным". Улики обвинения были абсолютно бесспорны. Редер смог представить расшифрованные радиограммы русских и фотокопии платежных квитанций, обнаруженных у агента-парашютиста Коэнена. Они бесспорно доказывали, что обвиняемый многие годы работал на советсткую разведку.
Рудольф фон Шелия, как и Ильзе Штебе, полностью признал свою вину, тем не менее он сделал вид, что не знал, на какую страну работал. С другой стороны, коммунистические убеждения Ильзе Штебе не позволяли ей воспользоваться этой уловкой, и она подтвердила, что ей с самого начала было известно о работе на Москву. Приговор не заставил себя долго ждать: "По статье о государственной измене фон Шелия и Штебе приговариваются к смертной казни и лишению всех гражданских прав".
Не менее убедительными оказались улики обвинения, когда 16 декабря Редер представил вторую, самую важную группу обвиняемых: Харро Шульце-Бойзена, доктора Арвида Харнака, их жен, радистов Курта Шульце и Ганса Коппи, обоих Шумахеров, графиню Эрику фон Брокдорф, помощника радиста Хорста Хайльмана, секретаря Шульце-Бойзена Иоанна Грауденца, агента Эрвина Гертса и военного информатора Герберта Гольнова.
Суд заседал четыре дня, но никто из обвиняемых не смог оспорить представленные обвинением улики. Ближайшее окружение Шульце-Бойзена во время следствия сделало настолько полные признания, что судьям пришлось просто дожидаться формального завершения слушания.
Шульце-Бойзен признался своему адвокату, что его борьба с фашистским государством и данные в полиции показания сделали всякую защиту бесполезной. Тем не менее руководство "Красной капеллы" не склонило головы перед судом и историей. Крель вспоминает, что "на процессе Шульце-Бойзен откровенно и не без гордости признался в своей деятельности.
Его соратник Шмитт долго помнил "особое впечатление", произведенное на него последним словом Арвида Харнака, в котором тот объяснял суду, что "в результате данного накануне Русско-германской войны обещания русскому гражданину Эрдманну, (он имел в виду Эрдберга), с которым был в дружеских отношениях, он чувствовал моральные обязательства помогать направленным к нему агентам".
Хорст Хайльманн подчеркивал, что как убежденный коммунист, поступить иначе он просто не мог. Курт Шумахер дал такую яростную отповедь, что его адвокат посчитал его "одним из политических фанатиков".
Один за другим обвиняемые заявляли о объединявшей их ненависти к режиму.
Только одна из обвиняемых отказалась посмотреть правде в глаза. Ей была Либертас Шульце-Бойзен. До самого начала процесса она жила иллюзией того, что за чистосердечные показания на сообщников её должны освободить. Услышав, что ей как и всем прочим, грозит смертный приговор, она пережила глубокий шок, и адвокату Безе пришлось просить о переносе заседания суда. Прошло немало времени, прежде чем Либертас поняла, какую подлую игру вело с ней гестапо.
Однако это не остановило судей и 19 декабря 1942 года желание Гитлера было исполнено: все основное ядро "Красной капеллы" приговорили к смерти. * Лишь в четырех случаях суд отказался поддержать Редера. Двоих признали виновными в невольном пособничестве Шульце-Бойзену: они снабжали информацией, но не участвовали в работе организации и скорее являлись орудием или жертвами "Красной капеллы", чем её агентами.
(* Это были: Харро и Либертас Шульце-Бойзен, Курт и Элизабет Шумахер, Арвид Харнак, Хорст Хайльман, Курт Шульце, Ганс Коппи и Иоанн Грауденц. Прим. авт.)
Первым было дело полковника Эрвина Гертса, которого адвокат защиты описал, как "довольно любопытную, с точки зрения психологии, личность". Для офицера он был слишком болтлив, и к тому же верил во всякого рода оккультные силы. Эрвин выдал Шульце-Бойзену и гадалке Анне Краус множество служебных секретов, но и не помышлял ни о каком противодействии режиму. Его жена готова была поклясться, что, несмотря на свое отвращение к нацизму, "он представлял собой истинно немецкого офицера и потому никак не мог запятнать себя предательством или шпионажем". Он никогда не "принимал активного участия в каких-либо предательских заговорах", и, хотя презирал национал-социализм, намеревался даже после войны продолжать службу "независимо от политической окраски руководства".
Адвокат Гертса Безе решил воспользоваться странностями характера своего клиента, чтобы спасти его от смертного приговора, и предложил рассматривать его дело как случай типичной халатности. Суд согласился рассматривать его дело вне рамок главного процесса - все судьи втайне надеялись, что Безе на основании статьи 51 Уголовного кодекса преуспеет в спасении клиента.
Лейтенант абвера Герберт Гольнов, любовник Милдред Харнак, также выдавал служебные тайны, но не отдавал себе отчета в том, что таким образом сотрудничает с вражеской шпионской организацией. Гольнов был национал-социалистом и пытался на конкретных фактах убедить скептически настроенного Арвида Харнака в окончательной победе Германии. Суд, защита и даже сам Редер не скрывали симпатий к "молодому человеку, втянутому в это дело без всякого злого умысла с его стороны."
Тем не менее суд посчитал доказанным, что предоставленная Гольновым информация стала причиной гибели многих немецких солдат на Восточном фронте. Поэтому смертный приговор ему вынесли не за государственную измену, а за нарушение воинской дисциплины. Однако суд ходатайствовал перед ставкой Гитлера о смягчении наказания.
Аргументы трибунала в делах Гертса и Гольнова порядком вывели Редера из себя, решения же по делам Милдред Харнак и графини Брокдорф полностью настроили его против суда. Тут против обвинителя использовали его собственные доводы по поводу влияния эротики. Суд постановил, что графиня Брокдорф помогала коммунистическим агентам исключительно с целью удовлетворения своей страсти и должна проходить как соучастник. Судьи приняли во внимание, что в "последнем анализе мотивов её действий не было никакой политики". Крель заявил: "С ней спали все молодые люди, оказавшиеся по вполне понятным причинам (передача радиограмм) на ночь в её доме". В результате Брокдорф получила десять лет каторжных работ.
С другой стороны фрау Харнак дали только шесть лет каторги, поскольку суд посчитал - говоря словами одного из судей, Ранфта - что "она действовала больше из преданности своему мужу, чем по собственной воле".
И в этом случае на приговор явно повлияли симпатии к "образованной женщине, интересовавшейся общественной и особенно социальной жизнью" (слова Креля). Он продолжает: "Принимая во внимание личное впечатление, которое оставила фрау Харнак, суд под моим председательством не решился вменить ей в вину какие-либо предательские намерения в тех вопросах, которые она задавала Гольнову". Поэтому её обвинили только в пособничестве шпионажу, а не в соучастии.
Геринг со страхом заметил, что Имперский военный трибунал ещё раз нашел верный способ привести в ярость диктатора. Когда вскоре после завершения суда над Шульце-Бойзеном Редер и Леманн искали встречи с Герингом, им сообщили, что он не хочет компрометировать себя подобным образом перед Гитлером. Леманн пишет: "На слове "тюремное заключение" Геринг взорвался. Он заявил, что фюрер поручил ему выжечь этот гнойник и никогда не согласится на меньшее".
Геринг оказался прав. Юридический отдел ОКВ одобрил все приговоры Второй палаты и в установленном порядке отправил их Гитлеру, но фюрер отказался одобрить приговоры двум женщинам, и они были возвращены из ставки без комментариев, а неутвержденный приговор означал новое разбирательство в суде.
Креля вынудили передать оба дела в Третью палату, председатель которой, Карл Шмаузер, немедленно поклялся найти допущенные Второй палатой судебные ошибки.
Шмаузер упрекал коллег в пренебрежении к принципам Имперского военного трибунала, которые гласили, что "с точки зрения закона любая намеренная подготовка измены в пользу большевизма или коммунизма, предпринятая после начала русской кампании, становилась равносильной преступлению по "содействию и пособничеству", и следовательно в соответствии со статьей 73 Уголовного кодекса должна караться по статье 91б, раздел 1. Эта статья предусматривала пожизненное заключение или смертный приговор."
Но самым решительным аргументом Шмаузера оказалось то, что "к одобрению и участию в работе шпионской организации Шульце-Бойзена/Харнака в пользу России Харнак и Брокдорф привели их собственные взгляды и политические приинципы". В результате вместо пособничества в подготовке измены, как утверждала Вторая палата (всегда полагавшая, что такое преступление может быть квалифицировано согласно уголовному праву), это должно рассматриваться, как "виновность подсудимых в подготовке измены в соучастии с другими обвиняемыми".
Шмаузер утверждал это на том основании, что после вынесения приговора Гольнову появились новые свидетельства его предательства, а значит стала явной роль, которую сыграла Милдред Харнак. Гольнов рассказал фрау Харнак о двенадцати запланированных абвером диверсионных операциях за линией Восточного фронта. Она передала эту информацию мужу, а тот, в свою очередь, передал её в Москву. Диверсанты абвера угодили под перекрестный пулеметный огонь.
Шмаузер сделал вывод: "Подсудимая Харнак передала эти сведения мужу, что привело к смерти не только самого Гольнова, но и двух-трех десятков немецких солдат".
Третья палата посчитала доказанным, что во время интимных встреч с Гольновым Милдред Харнак систематически его расспрашивала. Поэтому суд, как и инспектор уголовной полиции Штрюбинг, который впоследствии высказался об этом специфическим языком сотрудника гестапо, посчитал, что "для него непостижимо, как женщина может задавать любовнику в постели вопросы, не имеющие никакого отношения к их связи, если только она не делала это из предательских побуждений".
12 января 1943 года палата Шмаузера приговорила Милдред Харнак и графиню фон Брокдорф, в деле которой также появились новые улики, к смертной казни. В довершение ко всему гулящая графиня досаждала суду своим "возмутительным поведением", (как отметил даже её уравновешенный адвокат). Ее реплики и смех так часто прерывали слушание дела, что в конце концов председательствующий сделал ей выговор: "Для меня в этом случае нет ничего смешного, но после суда вам тоже станет не до смеха".
На что Эрика фон Брокдорф крикнула:
- И даже на эшафоте я буду смеяться вам в лицо!
Кампания Редера снова вошла в свое русло. Вскоре даже Вторая палата приговорила полковника Гертса к смертной казни, поскольку (говоря словами Креля) "ожидаемые свидетельства в его пользу так и не материализовались". Медицинское заключение признало его полностью ответственным за свои действия, и его приговорили к смерти за разглашение секретной информации и нанесение ущерба военной мощи Германии. Суд не захотел учесть в качестве смягчающих обстоятельств то, что Гертс не знал о шпионской деятельности Шульце-Бойзена. Хватило самого факта передачи полковником советскому агенту секретных материалов, которые он должен был хранить под замком.
Теперь Редер добивался очередного смертного приговора. На этот раз 14 января 1943 года он представил суду обвиняемых, которые не имели никакого отношения к шпионажу и даже в некоторых случаях не разделяли взглядов Шульце-Бойзена на внутреннюю политику.
Мастер-механик Фриц Ремер и его любовница Лиана Беркович, Тили, Хайнц Стрелов, Като Бонтье ван Беек, профессор Вернер Краус и его приятельница Урсула Гетце, военнообязанный Отто Гольнов - все они в той или иной мере стояли в оппозиции режиму. Они печатали листовки, распространяли антифашистские плакаты и в своих дискуссиях не делали секрета из своих желаний перемен в Германии. Но ни шпионажем, ни предательством здесь и не пахло.
И все-таки обвинение ухитрилось доказать, что Ханнелоре Тиль, которой было всего восемнадцать, прятала от гестапо советский передатчик. Удалось бросить тень подозрения, что Фриц Тиль был посвящен в шпионскую деятельность ближайшего окружения Шульце-Бойзена. Однако доказать связь со шпионской организацией остальных подсудимых не удалось.
Тюремный священник Август Ом называл Като Бонтье ван Беек "абсолютно честной личностью, действовавшей из высших побуждений". Даже после войны Крель "не делал тайны из того, что Като Бонтье не имела никакого отношения к шпионажу". Мать Хайнца Стрелова подтвердила следователю гестапо, что ещё в январе-феврале 1942 года её сын (вместе с Като Бонтье ван Беек) порвал с Шульце-Бойзеном из-за расхождений в политических взглядах. Даже гестапо считало роль Тилей настолько незначительной, что не упоминало о них в заключительном докладе по делу "Красной капеллы". По словам Креля, "невозможно было найти никаких доказательств шпионской деятельности" Отто Гольнова, равно как и Бергмана; Урсула Гетце и, вероятно, профессор Краус также не имели отношения к передаче информации".
Конечно, большинство из них были коммунистами. Чтобы там не говорили нацисты, они тянулись к России, но их сопротивление режиму Третьего рейха ограничивалось рамками нравственного протеста. Солдат Фриц Ремер, будучи в госпитале, утверждал: "Всякий, кто видел, что мы творили в России, должен был считать позором называться немцем". Почти все обвиняемые думали также.
Обстоятельства дела были настолько явными, что никаких мыслей о смертном приговоре у суда даже не возникало. Хайнц Стрелов тайно передал отцу Като Бонтье записку, в которой говорилось, что он ожидает наказания в виде двух лет заключения для неё и четырех лет каторжных работ для себя. Позднее сама Като горько заметила:
- Вот с такими радужными надеждами я отправилась на свой суд!
Но Редер безжалостно набросился на обвиняемых. В его глазах каждый из них заслуживал смерти. На основании данных ему указаний он настаивал, что получившие огласку факты, не говоря уже о ещё нераскрытых преступлениях обвиняемых, требуют покарать их смертной казнью. Все они были виновны в "оказании помощи и пособничестве" и, возможно, в измене. Наказанием для них должны была стать смерть.
Там, где никаких доказательств существования "цены предательства" найти не удавалось, строгий приверженец буржуазной морали Редер вытаскивал на свет разврат, сексуальные совращения и адюльтер. Даже двадцать пять лет спустя он все ещё помнит, кто и с кем спал. Согласно его показаниям, Шульце-Бойзен состоял "в интимных отношениях с Одой Шоттмюллер, графиней Брокдорф, фрау Шумахер и двумя машинистками-стенографистками из Имперского министерства авиации; Либертас Шульце-Бойзен была лесбиянкой, и в то же время имела связи с другими мужчинами.
Мария-Луиза Шульце помнит возмущенный вопрос Редера, "знает ли она о связях своей невестки с тремя или четырьмя мужчинами, даже не принадлежавшими к её классу?" Любая тривиальная интрижка носила для Редера криминальный подтекст. Гестапо разыскало несколько сделанных Шумахером фотографий обнаженной Либертас Шульце-Бойзен. Редер никогда не пытался предъявить их родственникам Шульце-Бойзена, хотя те не нашли бы в них ничего особенного. Но для Редера они определенно служили доказательством оргий, которые, как он утверждал, проходили в квартире Шульце-Бойзена. Его распаленное воображение рисовало "череду необузданных увеселений, на которых на женщинах одежды было не более, чем можно купить за пятнадцать купонов (карточек на одежду), а это, согласитесь, очень мало".
Графине Брокдорф приписывалось сомнительное достижение в том, что она "имела за одну ночь сексуальные отношения с четырьмя советскими агентами". Кукхоф из-за "своей страстной привязанности к Либертас Шульце-Бойзен стала послушным инструментом Москвы". Ильзе Штебе соблазняла свои жертвы "обольщением, если не действовали другие аргументы". Редер сумел найти следы разврата даже среди самых невинных соратников Шульце-Бойзена. Молодежь из группы Риттмайстера стала "похотливой сексуально озабоченной компанией". Като Бонтье ван Беек "попала в эту историю из-за своих сексуальных связей с кругом друзей, признательность которых она хотела завоевать".
Привнесение в дело "Красной капеллы" эротических мотивов имело вполне определенные цели. Драматизируя манеры и привычки друзей Шульце-Бойзена, Редер надеялся создать впечатление, что анархия и распущенность стали главными причинами, связавшими Шульце-Бойзена с его молодыми агентами.
Другим любимым словом Редера стало "порабощение". Книготорговец Ева-Мария Бух была "полностью порабощена" Гуддорфом. Профессор Краус попал в круг соратников Шульце-Бойзена в результате "своих опытов с Урсулой Гетце". Редер обнаруживал примеры психологического давления и в отношениях между мужчинами. Как было сказано, Шульце-Бойзен "заманил Хайльмана в свой дом" и превратил его в "безвольное орудие".
Такие довды освобждали Редера от необходимости выяснить и понять политических мотивы, двигавшие подсудимыми. Эротика, анархизм, жадность, коммунистический фанатизм - годилась любая причина, позволявшая отбросить любые мотивы, обличавшие существующий режим.
Так что дело было вскоре завершено. 16 ноября 1942 года Редер начал поспешно готовить обвинение. Всего за месяц они с Фалькенбергом подготовили 800 страниц текста, который беспрерывно диктовали секретарям, урывая для сна не больше трех часов в сутки; походные кровати стояли прямо у них в кабинетах. Гитлер и гестапо постоянно торопили; диктатор требовал, чтобы основной процесс закончился к Рождеству, а Мюллер-гестапо ворчал, что не понимает "бесполезной траты времени в таком очевидном деле".
При таком подходе можно было не сомневаться ни в понимании обвинением существа дела, ни в результатах суда. Шульце-Бойзен и его ближайшие соратники занимались шпионажнм в пользу противника, а в Третьем рейхе, (как и в других воюющих странах), наказанием за это была смертная казнь. Оставался единственный вопрос: как поступить с политическими приверженцами Шульце-Бойзена, которые в шпионаже не замешаны, и с его ни о чем не подозревавшими коллегами-военными. Но и для них не оставалось надежды, что подобные действия не будут квалифицированы как "содействие и пособничество врагу", поскольку режим предписывал самые суровые наказания за любые формы политической оппозиции или нарушения воинской дисциплины.
Статья 91б "Имперского уголовного кодекса" гласила, что "любой, кто в военное время оказывает помощь врагу или наносит ущерб военной мощи рейха" признается виновным в "содействии и пособничестве", которое заслуживает смертной казни. Еще хуже, что согласно статье 5 "Особого уголовного кодекса военного времени", каждый, кто открыто понуждает или подстрекает любого солдата вермахта к отказу от выполнения своего долга" или "побуждает солдат не повиноваться приказам" признается виновным в "подрыве военной мощи", что также влечет за собой смертную казнь.
Позиция военных соучастников Шульце-Бойзена была уязвима по двум статьям. Согласно статье о государственной тайне "Имперского уголовного кодекса" "любое лицо, выдавшее государственную тайну, приговаривается к смертной казни", а первый пункт статьи 92, касающийся нарушения дисциплины, гласит, что "любое лицо, не подчиняющееся официальным приказам, и вследствие этого намеренно или по небрежности подвергающее опасности безопасность рейха, или боеспособность, или подготовку войск наказывается арестом на срок не менее недели или заключением в тюрьму или крепость сроком до десяти лет". Второй раздел той же статьи говорит: "Если преступление совершено на фронте или в особо серьезных случаях, оно может караться смертной казнью, пожизненным заключением или каторжными работами".
Эти статьи давали Редеру полное юридическое основание требовать смертной казни практически для всех наиболее значимых друзей и соратников Шульце-Бойзена и Арвида Харнака. Даже распространение листовок он представил как диверсию и подрыв военной мощи, а перевозка и ремонт советских передатчиков были в его глазах типичным шпионажем.
У Адольфа Гитлера были все причины быть довольными действиями своих инквизиторов. Из 117 человек, арестованных по этому делу, 76 должны были предстать перед судом. По процедурным причинам Редер разбил их на несколько групп, но в других отношениях особого различия между ними сделано не было. Подготовили двенадцать самостоятельных судебных разбирательств, на которых Шульце-Бойзена и его друзей должны были осудить как обычных предателей.
Предписанная военным судом процедура была столь же несовершенна, как и материалы обвинения. В конце ноября 1942 года председатель Имперского военного трибунала одобрил представленные Редером документы и предложил заняться процессом Второй палате РКГ. Сразу после этого заключенные получили красноречивое доказательство, что выдавалось в Великом германском рейхе за военное правосудие.
За несколько дней до начала суда двери камер в подвалах РСХА и здании полицейского управления открылись и чиновники кратко объявили заключенным о предстоящем слушании дел. Генрих Шеель вспоминает: "Как раз перед полуночью дверь камеры Курта Шумахера открыли; он лежал, скованный наручниками на кровати. Шумахер хотел подняться, когда чиновник, сопровождаемый дежурным надзирателем, вошел в камеру со словами: "Оставайся на месте. Ты - Курт Шумахер? Завтра ты предстанешь перед Второй палатой Имперского военного трибунала. Тебя обвиняют в следующих преступлениях... (последовало перечисление статей). Все понял? Хорошо". Все дело заняло не более минуты.
Никто из заключенных не знал точно, в чем его обвиняют, за исключением, пожалуй, Вайзенборна, которому в числе немногих позволили мельком взглянуть на документы. Вайзенборн говорит, что пришедший в его камеру человек "держал перед ним лист бумаги и прикрывал его рукой, так что он смог быстро пробежать глазами всего несколько строчек". Адольф Гримме вспоминает: "Мне никогда не дали копии выдвинутого против меня обвинения. Поэтому, когда меня вызвали давать показания, пришлось полагаться буквально на догадки."
В первое время защита тоже столкнулась с большими проблемами. Поскольку весь процесс держали в тайне, в суд допускали только юристов Имперского военного трибунала - четверо адвокатов на 76 обвиняемых! Но даже им сообщали о начале процесса в самый последний момент. Так, например, адвокат Гримме доктор Курт Валентин узнал о нем за день до суда. Самого Гримме представили его защитнику только за несколько минут до слушания дела, когда Валентин "вошел в комнату, в которой мы ожидали начала процедуры. Он подошел ко мне и сообщил, что у него... ещё пока не было возможности изучить документы". Для адвоката защиты было чрезвычайно трудно различить отдельные дела, когда начинались слушания суда". Они едва знали, в чем состоят обвинения; и хотя документы раздали заранее, адвокатов обязали не показывать их своим клиентам и вернуть, как только объявят приговор, а впоследствии хранить "полное молчание и тайну".
Процесс мог стать настоящим юридическим фарсом, если бы судьи РКГ не настояли на соблюдении минимума юридических норм. Суд состоял из двух профессиональных судей и трех офицеров*, и они в полной мере несли ответственность за соблюдение прав обвиняемых. Адвокатам разрешили внимательно ознакомиться со всеми документами, а заключенным позволили полную свободу высказываний.
(* Кроме Креля во Вторую палату входили два профессиональных судьи, Ранфт и Шмитт, наряду с генералами Мушоффом и Бертрамом, а также вице-адмиралом Арисом. Прим. авт.)
Надо отметить, что Вторая палата в Имперском военном трибунале считалась самой либеральной. Главная заслуга в этом принадлежала её председателю Крелю, который часто защищал обвиняемых от грубых нападок Редера. Хотя его собственный взгляд на проступки обвиняемых, вероятно, мало чем отличался от мнения обвинения, он постоянно следил, чтобы стараниями Редера злой дух нацизма не просочился в святилище Имперского военного трибунала.
Вернер Краусс утверждает, что трибунал "с трудом пытался удержать процесс в рамках юридического этикета", тогда как Редер "со своей грубой партийной фразеологией часто выходил за всякие рамки". Даже такой суровый критик, как Грета Кукхоф, впоследствии назвала Креля "человеком с высокими моральными принципами и чувством ответственности". Защитник Куммерова, Вернер Мюллерхофф, считал Креля "военным судьей с несомненно честным характером" - мнение, которое никто не оспаривал.
Первых обвиняемых в главный зал Имперского военного трибунала в доме 4/10 на Вицлебенштрассе, Берлин-Шарлоттенбург, привели в 9 часов 15 минут 14 декабря 1942. Это были советник Министерства иностранных дел Рудольф фон Шелия и его помощница, агент Ильзе Штебе.
Сам процесс шел всего несколько часов, приговор выносили в тот же день. Адвокат фон Шелия Рудольф Безе вспоминает: "Дело, как признался мне фон Шелия, с самого начала представлялось совершенно безнадежным". Улики обвинения были абсолютно бесспорны. Редер смог представить расшифрованные радиограммы русских и фотокопии платежных квитанций, обнаруженных у агента-парашютиста Коэнена. Они бесспорно доказывали, что обвиняемый многие годы работал на советсткую разведку.
Рудольф фон Шелия, как и Ильзе Штебе, полностью признал свою вину, тем не менее он сделал вид, что не знал, на какую страну работал. С другой стороны, коммунистические убеждения Ильзе Штебе не позволяли ей воспользоваться этой уловкой, и она подтвердила, что ей с самого начала было известно о работе на Москву. Приговор не заставил себя долго ждать: "По статье о государственной измене фон Шелия и Штебе приговариваются к смертной казни и лишению всех гражданских прав".
Не менее убедительными оказались улики обвинения, когда 16 декабря Редер представил вторую, самую важную группу обвиняемых: Харро Шульце-Бойзена, доктора Арвида Харнака, их жен, радистов Курта Шульце и Ганса Коппи, обоих Шумахеров, графиню Эрику фон Брокдорф, помощника радиста Хорста Хайльмана, секретаря Шульце-Бойзена Иоанна Грауденца, агента Эрвина Гертса и военного информатора Герберта Гольнова.
Суд заседал четыре дня, но никто из обвиняемых не смог оспорить представленные обвинением улики. Ближайшее окружение Шульце-Бойзена во время следствия сделало настолько полные признания, что судьям пришлось просто дожидаться формального завершения слушания.
Шульце-Бойзен признался своему адвокату, что его борьба с фашистским государством и данные в полиции показания сделали всякую защиту бесполезной. Тем не менее руководство "Красной капеллы" не склонило головы перед судом и историей. Крель вспоминает, что "на процессе Шульце-Бойзен откровенно и не без гордости признался в своей деятельности.
Его соратник Шмитт долго помнил "особое впечатление", произведенное на него последним словом Арвида Харнака, в котором тот объяснял суду, что "в результате данного накануне Русско-германской войны обещания русскому гражданину Эрдманну, (он имел в виду Эрдберга), с которым был в дружеских отношениях, он чувствовал моральные обязательства помогать направленным к нему агентам".
Хорст Хайльманн подчеркивал, что как убежденный коммунист, поступить иначе он просто не мог. Курт Шумахер дал такую яростную отповедь, что его адвокат посчитал его "одним из политических фанатиков".
Один за другим обвиняемые заявляли о объединявшей их ненависти к режиму.
Только одна из обвиняемых отказалась посмотреть правде в глаза. Ей была Либертас Шульце-Бойзен. До самого начала процесса она жила иллюзией того, что за чистосердечные показания на сообщников её должны освободить. Услышав, что ей как и всем прочим, грозит смертный приговор, она пережила глубокий шок, и адвокату Безе пришлось просить о переносе заседания суда. Прошло немало времени, прежде чем Либертас поняла, какую подлую игру вело с ней гестапо.
Однако это не остановило судей и 19 декабря 1942 года желание Гитлера было исполнено: все основное ядро "Красной капеллы" приговорили к смерти. * Лишь в четырех случаях суд отказался поддержать Редера. Двоих признали виновными в невольном пособничестве Шульце-Бойзену: они снабжали информацией, но не участвовали в работе организации и скорее являлись орудием или жертвами "Красной капеллы", чем её агентами.
(* Это были: Харро и Либертас Шульце-Бойзен, Курт и Элизабет Шумахер, Арвид Харнак, Хорст Хайльман, Курт Шульце, Ганс Коппи и Иоанн Грауденц. Прим. авт.)
Первым было дело полковника Эрвина Гертса, которого адвокат защиты описал, как "довольно любопытную, с точки зрения психологии, личность". Для офицера он был слишком болтлив, и к тому же верил во всякого рода оккультные силы. Эрвин выдал Шульце-Бойзену и гадалке Анне Краус множество служебных секретов, но и не помышлял ни о каком противодействии режиму. Его жена готова была поклясться, что, несмотря на свое отвращение к нацизму, "он представлял собой истинно немецкого офицера и потому никак не мог запятнать себя предательством или шпионажем". Он никогда не "принимал активного участия в каких-либо предательских заговорах", и, хотя презирал национал-социализм, намеревался даже после войны продолжать службу "независимо от политической окраски руководства".
Адвокат Гертса Безе решил воспользоваться странностями характера своего клиента, чтобы спасти его от смертного приговора, и предложил рассматривать его дело как случай типичной халатности. Суд согласился рассматривать его дело вне рамок главного процесса - все судьи втайне надеялись, что Безе на основании статьи 51 Уголовного кодекса преуспеет в спасении клиента.
Лейтенант абвера Герберт Гольнов, любовник Милдред Харнак, также выдавал служебные тайны, но не отдавал себе отчета в том, что таким образом сотрудничает с вражеской шпионской организацией. Гольнов был национал-социалистом и пытался на конкретных фактах убедить скептически настроенного Арвида Харнака в окончательной победе Германии. Суд, защита и даже сам Редер не скрывали симпатий к "молодому человеку, втянутому в это дело без всякого злого умысла с его стороны."
Тем не менее суд посчитал доказанным, что предоставленная Гольновым информация стала причиной гибели многих немецких солдат на Восточном фронте. Поэтому смертный приговор ему вынесли не за государственную измену, а за нарушение воинской дисциплины. Однако суд ходатайствовал перед ставкой Гитлера о смягчении наказания.
Аргументы трибунала в делах Гертса и Гольнова порядком вывели Редера из себя, решения же по делам Милдред Харнак и графини Брокдорф полностью настроили его против суда. Тут против обвинителя использовали его собственные доводы по поводу влияния эротики. Суд постановил, что графиня Брокдорф помогала коммунистическим агентам исключительно с целью удовлетворения своей страсти и должна проходить как соучастник. Судьи приняли во внимание, что в "последнем анализе мотивов её действий не было никакой политики". Крель заявил: "С ней спали все молодые люди, оказавшиеся по вполне понятным причинам (передача радиограмм) на ночь в её доме". В результате Брокдорф получила десять лет каторжных работ.
С другой стороны фрау Харнак дали только шесть лет каторги, поскольку суд посчитал - говоря словами одного из судей, Ранфта - что "она действовала больше из преданности своему мужу, чем по собственной воле".
И в этом случае на приговор явно повлияли симпатии к "образованной женщине, интересовавшейся общественной и особенно социальной жизнью" (слова Креля). Он продолжает: "Принимая во внимание личное впечатление, которое оставила фрау Харнак, суд под моим председательством не решился вменить ей в вину какие-либо предательские намерения в тех вопросах, которые она задавала Гольнову". Поэтому её обвинили только в пособничестве шпионажу, а не в соучастии.
Геринг со страхом заметил, что Имперский военный трибунал ещё раз нашел верный способ привести в ярость диктатора. Когда вскоре после завершения суда над Шульце-Бойзеном Редер и Леманн искали встречи с Герингом, им сообщили, что он не хочет компрометировать себя подобным образом перед Гитлером. Леманн пишет: "На слове "тюремное заключение" Геринг взорвался. Он заявил, что фюрер поручил ему выжечь этот гнойник и никогда не согласится на меньшее".
Геринг оказался прав. Юридический отдел ОКВ одобрил все приговоры Второй палаты и в установленном порядке отправил их Гитлеру, но фюрер отказался одобрить приговоры двум женщинам, и они были возвращены из ставки без комментариев, а неутвержденный приговор означал новое разбирательство в суде.
Креля вынудили передать оба дела в Третью палату, председатель которой, Карл Шмаузер, немедленно поклялся найти допущенные Второй палатой судебные ошибки.
Шмаузер упрекал коллег в пренебрежении к принципам Имперского военного трибунала, которые гласили, что "с точки зрения закона любая намеренная подготовка измены в пользу большевизма или коммунизма, предпринятая после начала русской кампании, становилась равносильной преступлению по "содействию и пособничеству", и следовательно в соответствии со статьей 73 Уголовного кодекса должна караться по статье 91б, раздел 1. Эта статья предусматривала пожизненное заключение или смертный приговор."
Но самым решительным аргументом Шмаузера оказалось то, что "к одобрению и участию в работе шпионской организации Шульце-Бойзена/Харнака в пользу России Харнак и Брокдорф привели их собственные взгляды и политические приинципы". В результате вместо пособничества в подготовке измены, как утверждала Вторая палата (всегда полагавшая, что такое преступление может быть квалифицировано согласно уголовному праву), это должно рассматриваться, как "виновность подсудимых в подготовке измены в соучастии с другими обвиняемыми".
Шмаузер утверждал это на том основании, что после вынесения приговора Гольнову появились новые свидетельства его предательства, а значит стала явной роль, которую сыграла Милдред Харнак. Гольнов рассказал фрау Харнак о двенадцати запланированных абвером диверсионных операциях за линией Восточного фронта. Она передала эту информацию мужу, а тот, в свою очередь, передал её в Москву. Диверсанты абвера угодили под перекрестный пулеметный огонь.
Шмаузер сделал вывод: "Подсудимая Харнак передала эти сведения мужу, что привело к смерти не только самого Гольнова, но и двух-трех десятков немецких солдат".
Третья палата посчитала доказанным, что во время интимных встреч с Гольновым Милдред Харнак систематически его расспрашивала. Поэтому суд, как и инспектор уголовной полиции Штрюбинг, который впоследствии высказался об этом специфическим языком сотрудника гестапо, посчитал, что "для него непостижимо, как женщина может задавать любовнику в постели вопросы, не имеющие никакого отношения к их связи, если только она не делала это из предательских побуждений".
12 января 1943 года палата Шмаузера приговорила Милдред Харнак и графиню фон Брокдорф, в деле которой также появились новые улики, к смертной казни. В довершение ко всему гулящая графиня досаждала суду своим "возмутительным поведением", (как отметил даже её уравновешенный адвокат). Ее реплики и смех так часто прерывали слушание дела, что в конце концов председательствующий сделал ей выговор: "Для меня в этом случае нет ничего смешного, но после суда вам тоже станет не до смеха".
На что Эрика фон Брокдорф крикнула:
- И даже на эшафоте я буду смеяться вам в лицо!
Кампания Редера снова вошла в свое русло. Вскоре даже Вторая палата приговорила полковника Гертса к смертной казни, поскольку (говоря словами Креля) "ожидаемые свидетельства в его пользу так и не материализовались". Медицинское заключение признало его полностью ответственным за свои действия, и его приговорили к смерти за разглашение секретной информации и нанесение ущерба военной мощи Германии. Суд не захотел учесть в качестве смягчающих обстоятельств то, что Гертс не знал о шпионской деятельности Шульце-Бойзена. Хватило самого факта передачи полковником советскому агенту секретных материалов, которые он должен был хранить под замком.
Теперь Редер добивался очередного смертного приговора. На этот раз 14 января 1943 года он представил суду обвиняемых, которые не имели никакого отношения к шпионажу и даже в некоторых случаях не разделяли взглядов Шульце-Бойзена на внутреннюю политику.
Мастер-механик Фриц Ремер и его любовница Лиана Беркович, Тили, Хайнц Стрелов, Като Бонтье ван Беек, профессор Вернер Краус и его приятельница Урсула Гетце, военнообязанный Отто Гольнов - все они в той или иной мере стояли в оппозиции режиму. Они печатали листовки, распространяли антифашистские плакаты и в своих дискуссиях не делали секрета из своих желаний перемен в Германии. Но ни шпионажем, ни предательством здесь и не пахло.
И все-таки обвинение ухитрилось доказать, что Ханнелоре Тиль, которой было всего восемнадцать, прятала от гестапо советский передатчик. Удалось бросить тень подозрения, что Фриц Тиль был посвящен в шпионскую деятельность ближайшего окружения Шульце-Бойзена. Однако доказать связь со шпионской организацией остальных подсудимых не удалось.
Тюремный священник Август Ом называл Като Бонтье ван Беек "абсолютно честной личностью, действовавшей из высших побуждений". Даже после войны Крель "не делал тайны из того, что Като Бонтье не имела никакого отношения к шпионажу". Мать Хайнца Стрелова подтвердила следователю гестапо, что ещё в январе-феврале 1942 года её сын (вместе с Като Бонтье ван Беек) порвал с Шульце-Бойзеном из-за расхождений в политических взглядах. Даже гестапо считало роль Тилей настолько незначительной, что не упоминало о них в заключительном докладе по делу "Красной капеллы". По словам Креля, "невозможно было найти никаких доказательств шпионской деятельности" Отто Гольнова, равно как и Бергмана; Урсула Гетце и, вероятно, профессор Краус также не имели отношения к передаче информации".
Конечно, большинство из них были коммунистами. Чтобы там не говорили нацисты, они тянулись к России, но их сопротивление режиму Третьего рейха ограничивалось рамками нравственного протеста. Солдат Фриц Ремер, будучи в госпитале, утверждал: "Всякий, кто видел, что мы творили в России, должен был считать позором называться немцем". Почти все обвиняемые думали также.
Обстоятельства дела были настолько явными, что никаких мыслей о смертном приговоре у суда даже не возникало. Хайнц Стрелов тайно передал отцу Като Бонтье записку, в которой говорилось, что он ожидает наказания в виде двух лет заключения для неё и четырех лет каторжных работ для себя. Позднее сама Като горько заметила:
- Вот с такими радужными надеждами я отправилась на свой суд!
Но Редер безжалостно набросился на обвиняемых. В его глазах каждый из них заслуживал смерти. На основании данных ему указаний он настаивал, что получившие огласку факты, не говоря уже о ещё нераскрытых преступлениях обвиняемых, требуют покарать их смертной казнью. Все они были виновны в "оказании помощи и пособничестве" и, возможно, в измене. Наказанием для них должны была стать смерть.