Хенриксен Вера. Знамение

   — Надеюсь, люди сейчас перестали придерживаться такого мнения! — Сигрид посмотрела вниз на маленькую круглую головку, лежащую на сгибе ее руки.
   Рагнхильд улыбнулась.
 
   Кальв в этот день не навещал Сигрид. Она увиделась с ним лишь после вечерней трапезы. Он тихо вошел в комнату, почти надеясь, что она спит.
   Но она бодрствовала. Служанка, сидевшая у нее, увидев, кто вошел, тут же поспешила уйти.
   — Я сейчас не знаю, смею ли я быть близок с тобой, — сказал он, когда они остались одни.
   — Первое время лучше не трогать меня, — ответила она.
   Однако он присел к ней на кровать.
   — Я рад, что все кончилось. И я испытаю еще большую радость в тот день, когда ты будешь полностью принадлежать мне одному.
   — Ты страдал оттого, что у меня должен был родиться Тронд?
   — Каким бы я был мужчиной, если бы не испытывал этого?
   — Я тебе сказала об этом еще до нашей свадьбы…
   — Я не предполагал тогда, на что я пошел, — медленно промолвил он. — Хотя и зная это, я все же пожелал взять тебя в жены.
   — Тебе было плохо?
   — Сначала нет, но боль со временем увеличивалась. Слава Богу, что вскоре все будет по-иному.
   Сигрид медленно подумала, не спросить ли его, почему он отказался назвать мальчика Эльвиром, но посчитала, что сейчас такой вопрос будет неуместным. Испугалась, что он перенесет неприязнь, которую испытывает, на мальчика.
   — Надеюсь, вы все же будете хорошими друзьями с приемным сыном, — сказала она.
   — Я мало встречался с малышами. — Он бросил взгляд на сверток, лежащий рядом с Сигрид.
   Малыш проснулся, помахал своими розовыми маленькими кулачками, закрыл глазки и открыл рот в сильном зевке, закончившемся хныканьем.
   Сигрид засмеялась, Кальв же только слегка улыбнулся.
   — Ты обещал быть хорошим отцом для него, — промолвила она.
   — И выполню обещание.
   Кальв продолжал сидеть, но смотрел в сторону. Ему казалось, что он здесь лишний.
   Но вот он взял себя в руки; у него нет причин думать так. Эгга сейчас принадлежит ему, и Сигрид здесь потому, что он женат на ней. Малыш — его приемный сын. Кальв оказался единственным отцом, которого тот будет знать.
   Он повернулся и посмотрел на малыша. Сложен хорошо и здоров, и, насколько ему известно, голос у него в порядке. Сигрид выжидающе смотрела на Кальва и улыбнулась, когда тот протянул руку и дотронулся до головы мальчика.
   Потом он внезапно обнял их обоих.
   — Думаю, что, если мне хочется, чтобы нам с тобой было хорошо, я должен принять вас обоих, — выдохнул он.
   И когда она отпустила малыша и обняла его за шею, он глубоко и с облегчением вздохнул. Наконец они нашли друг друга.
   — Снег все еще идет? — спросила она.
   — Да, — ответил он удивленно.
   Когда он взглянул на нее, то увидел на ее глазах слезы. Но она улыбалась.
 
   На Рождество службу первый раз служили в Эгга.
   Прошло немногим более недели со дня равноденствия, и Сигрид снова была на ногах, однако еще не настолько оправилась, чтобы снова начать управлять усадьбой. У нее заболела грудь, и она вынуждена была пролежать в постели дольше обычного. Необходимо было подыскать для малыша кормилицу.
   Йон объяснял людям, что они не должны делать.
   Сигрид испугалась, когда он пожелал запретить им приносить еду на кладбище покойникам во время солнцеворота и задабривать ниссе, что они привыкли делать каждый год. Но ему пришлось уступить, когда Кальв сказал, что вряд ли кому будет плохо, если мертвецы и духи останутся довольны, — конечно, при условии, что люди не забудут свой христианский долг.
   Во время мессы церковь в Эгга была забита людьми до отказа. Священник Йон прекрасно говорил о свете, снизошедшем на мир более тысячи лет тому назад и луч которого сейчас, наконец, проник на север в Трондхейм.
   Но большинство людей в церкви испытывали голод. Мало кто из них постился только по пятницам и другим особым постным дням, а ведь пост в адвент^[9] длится долго.
   Даже если у некоторых прихожан глаза блестели и они внимали проповеди, мысль о рождественском разговении занимала большинство присутствующих.
   Грьетгард вместе с Кальвом и Сигрид присутствовали в церкви, а Турира не было. Он уехал на север с Туриром Собакой и Сигурдом и перезимовать намерен был в Бьяркее. Сигрид сердилась, видя, что Грьетгард не может спокойно стоять во время мессы. Но думала, что говорить с ним об этом бесполезно: он только заупрямится. А из-за этого рассердится Кальв и накажет его, что не улучшит отношений между ними.
   Она повернулась в сторону Йона и попыталась следить за тем, что он говорит. Но мысли снова, сбились, и вместо того, чтобы слушать, она стала думать о самом Йоне.
   Она обратила внимание, что когда он разговаривает с людьми, то у многих на устах появляется улыбка и мало кто отзывается о нем плохо. Священник ходил по округе спокойно и тихо, с таким видом, будто он всегда думал, что находится в пути; засыпал в неурочное время и всегда мог как-то сделать так, что его приглашали к столу, куда бы он ни приходил. От него исходили добро, и его благожелательность заставляла людей относиться к нему снисходительно.
   Сигрид перед Рождеством исповедовалась у него. Он был серьезен и строг, предостерегая ее от грехопадения, но тут же, дав прощение, наложил мягкое наказание и велел покаяться.
   Внутренне она была рада, что исповедовалась не у отца Освальда; она даже вздрогнула от такой мысли.
 
   Спустя несколько дней после рождественской мессы к Сигрид прибежала одна из служанок и с ужасом в голосе сказала, что в усадьбе появилось привидение. Люди уже несколько ночей видели в церкви огонь. Но когда несколько смелых мужчин решились войти туда, они никого не обнаружили ни внутри, ни снаружи.
   Сигрид переговорила об этом с Кальвом, и на следующую ночь он, взяв с собой несколько человек, пробрался в церковь. Когда же вернулся оттуда, то был почти смущен.
   — Это Йон-священник, — промолвил он. — Попытался спрятаться от нас. Мне совершенно непонятно, зачем ему нужно бродить по церкви посреди ночи!
   — Если у него такая привычка, то неудивительно, что он всегда сонный, — улыбнулась Сигрид.
   Чем больше она думала о Йоне, тем более удивительным представлялся он ей. Ее заинтересовало, кем он был до того, как стал священником, и почему приехал в Норвегию.
   В это время она, в надежде больше узнать о нем, стала усердно посещать церковь. Однажды Сигрид даже стало стыдно, когда Йон сказал, что рад ее усердию. Это, сказал он, принесет благословение Эгга.
   Но объяснение поведению священника пришло не оттуда, откуда ожидала его Сигрид.
   Однажды в Эгга приехали Финн и Ингерид. Они засиделись до поздней ночи, разговаривая с Кальвом и Сигрид. Священник также еще не ложился в постель; сидел и дремал. Время от времени приходил в себя, чтобы глотнуть пива.
   Ингерид рассказывала Сигрид о Блотульфе. Он стал еще молчаливее и мрачнее; сколько ни старайся, из него не вытянешь ни слова; бранится только.
   Вон тот — она головой показала на Йона — много раз бывал в Гьёвране, говорил с Блотульфом хорошо и по-доброму, но тот отвечал непристойностями.
   Кальв рассказывал Финну о том, что слышно на юге. Гудбрандсдален принял христианство, и Дале-Гудбранд принял решение совершить обряд крещения. Говорят, что он якобы послал своего сына Альва на север собрать войско и остановить людей конунга. Но Альв оказался не столь мудрым, встретившись с войском короля. Гудбранд вышел из себя после возвращения сына домой, когда королевские дружинники разогнали собранное там войско. И Гудбранд вынужден был смириться, когда король приказал изрубить на куски его богов.
   — Курица, несущая щит перед зайцем, слабая тому помощь, — сказал Финн, и все засмеялись.
   Йон встрепенулся.
   — Олав казнил людей, издевался над ними?
   — Как мне рассказывали, нет, — ответил Кальв. — Он предоставил тамошнему народу выбор между смертью и христианством, но никогда не казнил и не уродовал.
   — Слава Тебе, Господи! — священник воздел руки к небу.
   Остальные четверо обменялись взглядами.
   — Простите меня, — сказал Йон. Он не был таким смущенным, как они. — Я должен все объяснить вам?
   И поскольку ответа не услышал, он начал рассказ, мигая и прерываясь время от времени.
   — Раньше я был пастором в Кэнтербери в Англии, — сказал он. — Одним из священнослужителей в соборе, настоятелем которого был святой архиепископ Элфи.
   Ранней осенью года 1011 от Рождества Христова в страну, грабя и опустошая ее, пришли даны. Добрались они и до Кэнтербери. Предатели сдали город, и он оказался в руках викингов. Я никогда не забуду, что случилось после того, как завоеватели ворвались в город: мужчин и женщин уродовали или убивали и подвергали ужаснейшим мучениям, детей мучили и убивали без всякого сожаления. Казалось, что из ада вырвались все злые силы: над мужчинами издевались и убивали их лишь для того, чтобы насладиться созерцанием крови, услышать их плач и стоны.
   С захватчиками был и их король, показывая своим людям пример жестокости, не отставая ни в чем от них.
   Архиепископа Элфи и других священнослужителей взяли в плен, и архиепископ пал мученической смертью, когда отказался обратиться к народу с призывом выплатить королю выкуп.
   Но я должен рассказать вам прежде всего о своей презренной роли в этих событиях.
   Когда датчане ворвались в собор, мне удалось бежать через боковую дверь и спрятаться в одном из домов. Я угрожал хозяйке дома, требуя дать мне одежду, которая бы не выдавала во мне священника. После того, как я стал свидетелем издевательств над своими братьями-священнослужителями, я, вместо того чтобы страдать вместе с ними, бежал, как последний негодяй. Словно крыса, шнырял я по улицам и не был схвачен этими дикарями.
   Мне удалось бежать из Кэнтербери, добраться до Лондона, где я нанялся на работу к одному сапожнику, не рассказывая никому, что имею сан священнослужителя. Но со временем спокойствие и мир все больше покидали меня.
   После похорон архиепископа Элфи в церкви святого Павла в Лондоне я пошел туда. Плакал на его могиле, думая о перенесенных им мучениях, в то время как я бежал от своего долга. И я осознал, что обязан искать прощения грехов своих.
   Добился этого и вновь занял место священника. Но сам себе не мог простить предательства; дни и ночи молил я Бога, чтобы Он ниспослал мне самое строгое наказание, какого я заслуживаю.
   И, наконец, я обрел мир и спокойствие, думая о том, как сам Господь простил Петра, отказавшегося от Него. Я размышлял над тем, что он еще и одарил этого апостола огромной силой воздействия, и я начал думать, что Господь и ко мне обратил свой зов.
   Однажды я молился на могиле архиепископа и услышал слова Господа, обращенные ко мне: «Мы должны любить врагов своих, благославлять тех, кто проклинает нас, искать пути к тем, кто ненавидит нас, и просить за людей, преследующих нас». С того дня я стал молить Господа за викингов. Прошло немного времени, и я почувствовал сострадание к ним за их ужасные грехи. И я постепенно понял, что Господь повелевает мне поехать в их дикую страну и принести с собой Его заветы.
   Когда я узнал, что Олав Харальдссон, превзошедший всех других в жестокости в Кэнтербери, стал конунгом Норвегии, пожелал превратить всех ее жителей в христиан и нуждается в священниках, я понял, что Бог призывает меня.
   Я не ученый, смелым тоже никогда не был, даже если меня и учили. Я никогда не буду хорошим священником. Но для прихожан своих я могу сделать главное — молить Господа Бога за них. Именно поэтому я провожу ночи в церкви, молясь за них, умоляя Бога о том, чтобы викинги научились состраданию Божьему.
   В комнате стало тихо. Ни Кальв, ни Финн не показали, что они довольны. Вскоре Ингерид и Финн отправились домой в Гьевран.
 
   — Кто бы мог подумать, что этому маленькому существу так повезло! — воскликнул Кальв, когда остался один на один с Сигрид. Видно было, что он раздражен.
   Сигрид уставилась на него, открыв рот, и не могла не улыбнуться. Но тут же посерьезнела.
   — Тебе не стоит делать из него шута, — произнесла она. — То, что он рассказал — прекрасно. Я испытала к нему такое уважение, какого не ожидала.
   — Уважение к подлецу, предавшему своего Бога и свое призвание!
   — Он же раскаялся в грехах своих, молится Богу, чтобы Тот простил их ему.
   — После драки кулаками не машут. О короле Кнуте тоже говорят, что он рыдает и плачет над своими грехами, но он все же воин, кающийся в собственных грехах. Но не столь уж глубоко его раскаяние.
   А курица, подобная нашему священнику, кудахчет и бежит со двора при первом удобном случае, как бы сейчас он не сожалел о своем малодушии.
   — Мне кажется, ты судишь его слишком сурово. Он же твой пастырь, Кальв, ты обязан его уважать.
   — Как священника, да. Но как мужчину… Он бы мог и умолчать о жестокостях в Кэнтербери. Действительно Торкель Высокий на какое-то время утратил возможность управлять своими воинами, и они проявили жестокость. Но если он думает, что кто-то может завоевать страну с воинами, которые остановят битву и начнут гладить маленьких детей по головкам, то ошибается. Заблуждается он и в том, что Олав Харальдссон может крестить Норвегию одними лишь молитвами и святой водой. Я при случае расскажу ему, что случилось с Хаконом Воспитанником Адальстайна. Может, то, что он говорит, и красиво. Но это не речь мужа.
   — Ты не можешь защищать жестокость, о которой он рассказывал!
   — Жестокость может принести пользу, когда у народа нужно вызвать чувство страха.
   — Но заходить столь далеко нет необходимости.
   — Конечно, нет. Однако случается, Сигрид, викинги приходят в неистовство, даже если оно и не вошло у них в привычку; они в опьянении боем и жажде крови становятся неуправляемы. Иногда они даже сбрасывают с себя кольчуги посреди боя и больше наносят вреда себе. Но случается и так, как рассказывал Йон о событиях в Кэнтербери, они бросаются на людей. Но мне кажется, тебе не стоит думать об этом.
   Он обнял ее и притянул к себе.
   — Ты был тогда в Кэнтербери?
   — Нет. Даже если я и плавал в Англию в тот год, я не участвовал в походе Торкеля Высокого. Мы объединились и на четырех-пяти кораблях пристали к юго-западному побережью. Но сейчас рассказывать об этом я не хочу.
   Сигрид молчала и позволила Кальву ласкать себя. Он больше уже не выглядел неуклюжим.
   Но думы ее были заняты рассказом Йона; она вспомнила ночь, когда Эльвир рассказывал ей, как викинги ведут себя в походах. Она привыкла жить и верить, что все так и должно быть, и не затрудняла себя мыслями об этом, пока Эльвир был жив. Потом, когда Кальв делился с ней впечатлениями о походах в другие страны, многое из того, что она узнавала, было грубым и вызывало у ней отвращение. Все выглядело не так, как рассказывал Эльвир или Йон о Кэнтербери. Было ясно, что сам Кальв не любил говорить об этом. Он все оправдывал тем, что воины неуправляемы.
   Но он защищал жестокость короля. И она была вынуждена признать, что Хакон Воспитанник Адальстейна потерпел неудачу, желая внедрить христианство в стране добрым путем. Даже Эльвир говорил перед смертью, что начал лучше понимать короля Олава.
   Она стала размышлять обо всем том, что Эльвир говорил о любви и доброте. Ей тогда было так спокойно, ибо она верила, что он все знает лучше; даже когда она не понимала его, она одобряла все, что он говорил. Она вспомнила, как разговаривала с епископом, защищая мысли Эльвира, как она чувствовала, что должна все понять и передать детям.
   Сейчас же она чувствовала себя менее уверенной. Епископ, правда, говорил, что она может верить в то, чему учил ее Эльвир. Но он сказал и другое о людях, которые пришли к вере против своей воли, а также о спасении для Бога людей следующего поколения. Что же касается Йона священника, то она не получит от него помощи, если выскажет мысли Эльвира.
   Не особенно помог ей и Турир, когда она обратилась к нему. Он лишь сказал, что Кальв разумный мужчина, она может на него положиться. Но Турир сам не верил в то, что Кальв говорил о новом учении.
   Столь много различных мнений и мыслей. Ей казалось, что она находится далеко в лесу, где ее окружают высоченные деревья, вздымающиеся к нему и загораживающие от нее свет.
   Ей подумалось, что она позволяла другим не только руководить собой, но и думать за нее; сначала это был Турир, а затем Эльвир. И пока Эльвир был жив, она даже не представляла себе, что все может быть по-иному. Но сейчас с Кальвом другое дело. Даже если то, что он говорил, звучало по-своему правильно, она знала, что на все можно смотреть иначе, чем он.
   Он не мог руководить ею. Он мог быть упрямым, часто в незначительных вопросах, но одновременно и слабым; она почти всегда могла добиться, чтобы он уступил ей, если брала себе в помощники время и считала дело важным. Благодаря этому она никогда не испытывала к нему презрения.
   — Сигрид, — он взял ее за подбородок. — Где бродят твои мысли? Ты не слушаешь меня…
   — Далеко они не забрались, — ответила она. — А ты как думал?
   Он рассмеялся.
   — Думаю, что тебе не стоит засыпать…
   Она улыбнулась и стала накручивать колечками его волосы на пальцы. То, чего он не знает, не ранит его, думала она, отдаваясь ему.
 

 
   Весна в этот год пришла рано. Поля повсюду уже вспахали, и пахари, прыгая на одной ноге, пытались другой удержать непокорные плуги в земле.
   Кальв сам находился в поле и сеял семена, благословенные священником. Люди покачивали головами и шептались между собой, будет ли благословение Йона столь же действенным, как и жертвоприношение богам в прошлые годы, можно ли ждать хорошего урожая.
   А Сигрид той весной часто задумывалась над старым советом о дружбе:

 
Если у тебя есть друг,
достойный верности твоей,
Не забывай тогда
быть частым гостем у него!
Иначе тропа, ведущая к нему,
Кустами зарастет,
Высокая трава поднимется над ней.
 

   Конечно, опасность того, что дорожка между Гьёвраном и Эгга зарастет травой, была весьма малой.
   Правда, враждебность Блотульфа нисколько не уменьшилась. Он никогда не приезжал вместе с Финном в Эгга, хотя Кальв и приглашал его. Сигрид снова подружилась с Гюдой, но с Блотульфом редко обменивалась словами.
   У него появилась привычка бродить по дому и нести всякий вздор, рассказывала Ингерид. И они не знали, что с ним делать, ибо боялись, что он может что-нибудь выкинуть. Когда же они пытались говорить с ним, он раздражался и заявлял, что он не ребенок, за которым нужно присматривать.
 
   В Гьёвран ездил и священник Йон. Ингерид рассказывала, что он постоянно пытается поговорить с Блотульфом. Однако Сигрид не могла освободиться от мысли, что его привлекает туда вкусная еда, которой Ингерид угощает его, даже вне обычного времени для трапез.
   Но однажды он вернулся в Эгга с ужасной раной на лбу. И Сигрид узнала от Ингерид, что Блотульф ударил его палкой.
   Видно было, что Йон почувствовал себя почти неловко, когда Сигрид сказала ему об этом.
   — Мы не должны сердиться на Блотульфа, — сказал он. — Этот человек испытывает боль.
   — Может, лучше оставить его в покое, — осторожно заметила Сигрид.
   Но ответ священника прозвучал с такой неожиданной страстностью, что она только вздохнула.
   — Никогда! — воскликнул он. — Если здесь в округе кто-либо и нуждается во мне, так это Блотульф. Я видел, как его ослепили. И я молюсь и надеюсь, что смогу возместить утерянные им глаза и дать ему внутреннее зрение, чтобы он смог найти путь к Господу нашему Иисусу Христу.
   — Берегись, как бы он не нанес тебе более серьезной раны, — предостерегла Сигрид.
   — Послушай, — сказала она позднее Кальву. — Йон, оказывается, не из пугливых.
   — В бою я не поставил бы его на носу корабля, — только и сказал Кальв. Она промолчала.
   Священник продолжал бывать в Гьёвране, но это не помогало Блотульфу.
   В один субботний вечер, когда Сигрид и Кальв были в гостях в Гьёвране, Блотульф остался сидеть в зале. Сигрид очень удивилась этому, но еще более тому, что он вмешался в общий разговор. Ей больше хотелось, чтобы они ушел, ибо, говоря, он не обращал внимания на жестокость своих слов.
   — Ты предпочла бы видеть меня в могиле, — сказал он Ингерид, когда та предложила ему поесть. — Я для вас лишний рот, пользы от меня нет.
   — Ты кормил меня несколько лет и не жаловался, — ответила она примирительно.
   — Раньше было все лучше, — произнес он. — Тогда люди бесполезных стариков лишали жизни, а не заставляли их жить к ничейной радости.
   — Ты мог бы помогать мне советами и радовать меня и быть полезным, если б захотел, — вмешался в разговор Финн. — Ты совсем не стар. — Судя по тону говорил он это не впервые.
   — Когда ты еще стоял передо мной на коленях на кухне в Эгга, Финн, мне уже тогда казалось, что придет день и ты превратишь меня в чужака в моем собственном хозяйстве.
   — Ты здесь вовсе не чужой, не воображай, — в голосе Финна звучало нетерпение.
   — Неужели ты думаешь, что я могу здесь чувствовать себя дома, когда ты приглашаешь в гости ратника того, кто приказал мне выколоть глаза, и не думаешь о мести за меня!
   Кальв вскочил, за ним поднялась и Сигрид.
   — Мы придем как-нибудь в другой день, Финн, — произнес он.
   Но Финн покачал головой и сделал знак, чтобы они сели. В этот момент по залу прошла служанка и вышла, чтобы наполнить чашу пивом.
   — Они ушли? — спросил Блотульф.
   — Нет, — ответил Финн. — Я не хочу выгонять моих гостей из дома.
   — Если они здесь, то пусть слушают, что я скажу…
   — Остановись, Блотульф! Не доводи до того, чтобы мне пришлось удалить тебя из зала силой.
   — Да, ты и на это способен, ты, который ради получения усадьбы опозорил девушку!
   Было видно, что Финну трудно сдерживаться.
   — Я приехал на юг, чтобы помочь тебе, — сказал он. — И я не просил тебя уступить мне хозяйское место в доме.
   — Откуда мне было знать, что мой зять стал человеком короля и крещенным?
   — Ты меня не спрашивал. А тебе следовало бы подумать о том, что я поклялся в верности королю и принял обряд крещения, когда тот был в Халогаланде.
   Кальв снова поднялся.
   — Слушай, Финн, — произнес он, — будет лучше, если вы поговорите с Блотульфом без свидетелей.
   Но в этот момент Блотульф повернулся в сторону голоса Кальва.
   — Нет, — сказал он. — Если уж ты здесь задержался, то не уходи и сейчас. Мне хочется сказать кое-что и тебе, и твоей подлизе-жене, Сигрид. Следи, чтобы она в один прекрасный день не предала и тебя! Если она так быстро смогла забыть Эльвира, ты тоже не жди особой верности от нее!
   А ты, Сигрид. Всего лишь немногим более года, как Эльвир лежит в могиле. И кто же, кроме меня, и может быть, его старшего сына, вспоминает о нем сейчас. Лендман короля, презрительно говорили люди о Кальве, когда он только появился здесь. Народ совершенно правильно отворачивался от него. Сейчас же почти ни один человек не говорит такого. Эгга-Кальв, называют его. И в том, что лендман короля получил признание в округе, виноваты вы, Сигрид и Финн. Ты поддерживаешь дело короля, хотя он был убийцей Эльвира. Так-то ты чтишь память своего мужа?
   В глазах Финна блеснул огонь.
   — Еще вопрос, кто привел Эльвира к гибели, — воскликнул он. — Король или ты и другие бонды со своими жертвоприношениями.
   — Я думал, ошибка состояла в том, что жертва была слишком мала и главный Бог не принял ее…
   — На что ты намекаешь, Блотульф? — Кальв рванулся к нему.
   Блотульф коротко и жестоко усмехнулся.
   — Я надеялся услышать эти слова от королевского лендмана, — произнес он. — Но я слишком долго боялся и поклонялся Богу, в которого не верю, и ненавистному королю, желая ему смерти… Плохи дела у Одина, если за него осмеливается заступиться лишь единственный человек, да и тот слепой, и все же я верю в него. И я хочу умереть как мужчина, а не как негодяй и мерзавец. Ну-с, лендман, ты прикажешь заколоть идолопоклонника и предателя?
   Сигрид взглядом впилась в Кальва. Он сидел, нагнувшись вперед. На лбу появились капли пота.
   — Ты потерял разум, — произнес он. — Говоришь, как сумасшедший.
   — Я в полном рассудке, и ты это знаешь, Кальв Арнисон. Посмотрим, как лендман короля выполняет свой долг!
   Кальв на какое-то мгновение растерялся, но голос был тверд, когда он заговорил:
   — Я выношу приговор, что ты, Блотульф, сошел с ума и не отвечаешь за свои слова. Финн, я обязываю тебя следить за ним, а при необходимости заковать в цепи.
 
   По пути домой Кальв молчал. Сигрид изредка посматривала на него, когда они еще светлым вечером возвращались к себе.
   Никто не мог упрекнуть его за то, что он сделал. Сумасшедшего нельзя привлечь к ответу за его поступки, а Блотульф вел себя так, что у Кальва было полное право посчитать его невменяемым. Но она была уверена, Кальв так же, как и она, знал, что Блотульф в полном рассудке.
   — Почему ты пожалел Блотульфа? — спросила она, когда они уже были в Эгга.
   — Он сумасшедший.
   — Ты знаешь, что это неправда.
   — Что ты от меня хочешь? Чтобы я сказал, что сделал я это из-за моего лучшего друга Финна?
   Она вопросительно взглянула на него.
   — Может быть.
   — И затем ты хочешь сказать, что я поступил против воли короля?
   — Может быть.
   Он повернулся к ней.
   — Этот человек сошел с ума, — произнес он. — И не смотри на меня так!