Хенриксен Вера. Знамение

Вера Хенриксен
 
Знамение
(Святой Олав — 2)

К ЧИТАТЕЛЮ

   Конунг Олав, святой Олав, Олав сын Харальда…
   Пусть не удивит читателя, что все это — один человек, король Норвегии, один из самых известных людей в истории Севера, прошедший путь от жестокого викинга до национального героя, канонизированного после смерти и превратившегося в святого, которого почитают не только в самой Скандинавии, но и в Европе. Изображение его есть в Риме и Иерусалиме…
   Ему принадлежит честь христианизации языческой Норвегии и объединения ее в единое государство.
   И именно он ввел в стране новые законы, принятые на тинге в Мостере в 1024 году и запрещающие жертвоприношения, идолопоклонничество и приготовление жертвенного конского мяса.
   Именно он запретил «выносить» младенцев на съедение диким зверям. И именно он заставил людей жить по заветам Христа, хотя сам и не всегда придерживался их…
   Удивительная жизнь Олава сына Харальда не раз привлекала внимание замечательных писателей, в том числе Сигрид Унсет и Бьёрнстьерне Бьёрнсона, лауреатов Нобелевской премии в области литературы.
   В очередной том нашей серии вошли вторая и третья часть трилогии Веры Хенриксен о святом конунге…
   Напоминаем, что первая часть вошла в состав тома под названием «Девы битв».
   Счастливого плавания на викингских драккарах!
 

Мэрин

 
   Год в Трондхейме был неурожайным. День за днем над горами висели тяжелые серые тучи; день за днем лил дождь, день за днем воздух наполнялся изморосью. Холодная пронизывающая влажность вползала в дома, в лари в амбарах, проникала повсюду, сырой холодной плесенью впивалась не только в одежду, но и в кожу.
   Сено в основном удалось заготовить; в период сенокоса выпало несколько хороших дней. Зерна же много погнило на корню, а высушить созревшее оказалось почти невозможным.
   Настоящего голода не было: по старой привычке люди всегда припасали столько зерна, чтобы его хватило на три года. Но серое ненастье приводило всех в уныние.
 
   Пять зим Олав Харальдссон сидел на норвежском троне, подобно своему предшественнику Олаву Трюгвассону, ревностно насаждая христианство.
   Он разъезжал по стране; в церквях, воздвигнутых Олавом Трюгвассоном, молился о покаяниях, назначал своих священников во время этих поездок и заставлял возводить церкви там, где их не было. Для распространения нового учения он использовал и власть, и силу. Даже в Исландии и на островах Западного моря он заставлял людей почувствовать мощь и стремление к Белому Христу.
   Этим летом он поплыл на север вдоль Халогаландского побережья и повсюду принуждал народ принимать крещение. Если кто-либо противился ему, он отнимал у того усадьбу и землю, пытал или убивал.
   Для противников конунга настало трудное время, многие из них потеряли имущество или жизнь. В Уппланде он захватил в плен сразу четырех ярлов из рода Харольда Прекрасноволосого. Сначала они поддерживали его, но сейчас до Олава дошли слухи о том, что они решили выступить против. Одного из них, Ререка, он ослепил и возил с собой по стране; пусть народ видит, что будет с теми, кто идет против Олава Харальдссона.
   Но для всех, кто склонил перед ним головы, наступили хорошие времена. В стране воцарился мир.
   Даже со свейским конунгом он заключил мир, хотя Олав Шведский сильно был разгневан, когда его зятя, ярла Свейна, изгнали из страны. И мягче он не стал, когда Олав Харальдссон взял без согласия отца в королевы его дочь Астрид. Невероятно, что в тот раз дело не дошло до войны; в народе говорили, что королю повезло: ярл Свейн скончался из-за тяжелой болезни вскоре после отъезда из страны.
   Народ начал считать, что, может быть, Белый Христос не плохой господин, ибо оказал содействие успеху короля.
 
   Первые годы после восшествия на престол Олав не осмеливался посещать Внутренний Трондхейм.
   Но после того как пришло сообщение о смерти ярла, многие жители Внутреннего Трондхейма начали приезжать в Нидарос. Другие же направляли ему послания, клянясь в верности.
   Итак, Олав въехал в Мэрин осенью второго года своего царствования. Там он предстал перед тингом, и его избрали конунгом всех фюльке^[1].
   Но, несмотря на усилия короля, большинство людей после крещения стали христианами только называться.
   Они, разумеется, перестали приносить жертвы в капищах, но рог для вина и забой скота посвящались богам асам, когда наступило время жертвоприношения. И хозяева крупных усадеб по своему обыкновению приезжали в Мэрин; на этот раз их приехало двенадцать.
   Против новых обычаев выступали даже те, кто принял христианство еще во времена ярла Свейна.
   В Стейнкьере умер священник, а новый еще не пришел. И даже если небольшое количество прихожан и посещало церковь, то год за годом их становилось все меньше и меньше.
 
   Когда Эльвир Грьетгардссон этой осенью вернулся домой в Эгга, настроение его было не очень радостным.
   — Там снова, как и в былые времена, стали приносить жертвы, — рассказывал он Сигрид, когда они укладывались спать.
   — Ты присутствовал при этом? — спросила она.
   — Нет, — ответил он, — мало верю я в это. Но они напуганы; их гонит страх.
   — Думаю, они не совершают жертвоприношения открыто, страшась короля.
   — Это зависит от того, чего они боятся больше всего в данный момент, Сигрид. В последние годы ужас перед королем превышал страх перед богами. А сейчас они уверены, что боги наслали на них неурожайный год, ибо крещенные этим летом были слепы. И сейчас, когда больше всего стали бояться богов, они приносят им жертвы.
   — Я не знала, что в Мэрине снова появились статуи богов, — сказала Сигрид. — Мне казалось, король Олав всех их уничтожил, когда был там.
   — Не знаю, чем они пользовались, но кое-что у них было. Могли из сундуков достать старое барахло, — Эльвир набросил свой пояс на крюк. — Кстати, — добавил он, — я слышал, что твой брат Турир стал ярлом Олава.
   — Ты и ожидал этого, — сказала Сигрид. В душе ее снова открылась старая рана. Она не виделась с Туриром Собакой с тех пор, как он, рассорившись с Эльвиром, участвовал в сражении под Несьяром на стороне Олава.
   — Да, — горько улыбнулся Эльвир, — иногда я сам удивлялся, не я ли сошел с ума. И я мог стать ярлом и другом короля, если бы немного легче гнулись мои колени, и если бы умел я говорить не то, что думаю.
   — Ты тогда заключил мир с Олавом, — заметила Сигрид.
   Эльвир снова улыбнулся.
   — Только благодаря тому, что он хотел дружбы с крестьянами. Поэтому он и поверил клятвам в верности, с которыми я выступил в Мэрине. Тогда его стремление приобрести друзей было столь сильным, что он даже не старался с такой жестокостью внедрять христианство, с какой он обычно это делает.
   — Поскольку даже Эрлинг Скьялгссон поклялся королю в верности, — сказала Сигрид, — я не могу понять, почему ты упрямишься.
   — Как сказал сам Эрлинг своим родичам, в разговоре с конунгом он заявил: «Я лучше буду служить королю, если буду делать это добровольно. И самое малое, что я ему обещал, я намерен выполнить».
 
   Спустя некоторое время от короля пришло послание с требованием некоторым бондам прибыть в Нидарос. В послании было указано, что он намерен поговорить с ними, и Эльвир был одним из приглашенных.
   С тяжелым сердцем Сигрид смотрела во след отплывавшему мужу. И когда она с детьми возвращалась домой, ее взял за руку Грьетгард.
   Шедшая зима была двенадцатой в жизни Грьетгарда, и он в отсутствии отца чувствовал себя хозяином усадьбы. Он был очень похож на Эльвира — стройной со свойственной только ему кошачьей гибкостью. И глаза его были такими же улыбчивыми, как у Эльвира. Но волосы были светлее отцовских.
   Турир был более крепкого сложения, чем старший брат, да и ростом превзошел его. Сигрид думала, что, если он и дольше будет так расти, то он станет очень похож на брата своей матери — Сигурда Турирссона.
   Но Гудрун, их сестра, ни на кого из родни совершенно не походила. Выражение ее игривого лица было таким, что иногда она напоминала то одного из родичей, то другого. А маленький Тронд, с трудом шагавший рядом с ней, держась за ее руку, то и дело, с обожанием посматривая на нее.
   Никто не мог никогда знать, на что способна старшая сестра. Ибо Гудрун, которая часто готова была задушить в материнских объятиях своего младшего брата, могла внезапно пресытиться им и даже отказаться от него, несмотря на то, что сама попросила повозиться с ним. И когда такое случалось, она тащила его за руку к матери, не обращая внимания на его отчаянный рев, крича, что не понимает, почему должна таскаться с этим недоноском…
   Сигрид пыталась улыбнуться Гудрун, которая шла рядом с ней. Но она понимала, какой вымученной получилась улыбка.
   Когда же они пришли домой, место рядом с ней занял сын.
   — Ты ничего не должна скрывать от меня, мама, — сказал он. — Я уже не мальчик и прекрасно понимаю отношения между отцом и королем Олавом. Ты можешь положиться на меня, если случится что-либо плохое.
   Сигрид была вынуждена снова улыбнуться: он был полон собственного достоинства и совершенно серьезен.
   Двенадцать зим, подумала она: в возрасте двенадцати зим ее брат Турир подвергался опасности быть сожженным в доме. Сигурду было тогда четырнадцать, а ей три, как сейчас Тронду.
   Но в серьезных глазах мальчика была мужская решительность.
 
   Прошло несколько бесконечных дней, и облегчение было огромным, когда все, кого потребовал король, вернулись домой.
   — Чего хотел правитель? — спросила Сигрид, когда она и Эльвир остались наедине.
   — Поговорить о жертвоприношении этой зимой, — ответил Эльвир. — Как и ожидалось, слух об этом дошел до ушей короля. Сообщил об этом королю Таральде, управляющий королевской усадьбой Хауге, в Вердалене, недалеко от Мэрина.
   — Таральде зол на то, что люди особо не хотят иметь с ним дела, — продолжал Эльвир. — А что ему еще ожидать? Он рожден для рабства и даже, если сейчас он владелец земли и управляющий Хауге, это не ставит его вровень с тамошними богатыми бондами. Это он прекрасно понимает.
   — Король был зол?
   — Особо не радовался.
   — Ты говорил с ним от имени бондов?
   — Да.
   — Можешь рассказать все сам, не заставляя меня вытягивать из тебя слово за словом?
   — Олав прослышал, что в Мэрине зимой приносили жертвы богам, — сказал Эльвир. — Я ответил, что было устроено угощение для родичей и друзей, как обычно в это время, и что я не присутствовал при каком-либо жертвоприношении. И еще я сказал, что не могу отвечать за то, что говорят пьяные люди после осушения рога с медом, а те, у кого в голове есть немного мозгов, умеют держать язык за зубами.
   Эльвир улыбнулся.
   — Можешь поверить, им это не очень понравилось, тем, кто громче всех кричал за столом, — добавил он. — Они рассвирепели, как зубры на дороге домой, но сказать ничего не могли. Думали, что я спас их шкуры, и вынуждены были проглотить это оскорбление.
 
   По мере того как ночи становились длиннее, бондов охватывал парализующий страх. Люди стали говорить тихо, и только самые мужественные осмеливались выходить наружу после наступления темноты.
   Люди шепотом передавали друг другу, что произошло много удивительного. Спокойствие было утрачено. Чудовища, что до сих пор скрывались в горах — горные духи и тролли, — покинули пещеры и явились людям.
   А началось все с прихода в эти места пророчицы^[2], которая обычно жила на западе от Рунгстадтванна.
   — Не могла больше находиться там, — сказала она, — ибо по горам и холмам разносится дикий хохот и подземные жители выходят наружу даже днем.
   Потом разнесся слух: в Бардале появилось привидение. Один мужчина, проходя в сумерках мимо пустых домов, принадлежавших ярлу Свейну, клялся, что видел ярла, стоящего во дворе в полном боевом вооружении.
   А однажды в лунную ночь в дом пришли две перепуганные до смерти девушки из Хегги. Они видели, как один из холмов разверзся и там, в лодке, уставившись пустыми глазницами на луну, сидел тролль.
   И тут случилось так, словно все потусторонние силы вышли на свободу; в каждом доме люди шептались о привидениях и троллях. Крещенные вешали кресты на отверстиях для выхода дыма, вырезали их над дверями изнутри и снаружи. Выдалбливали руны, пели заклинания в Лунде, где поселилась пророчица.
   Она ходила из одного дома в другой, читала заклинания, произносила магические слова, изгоняя злых духов. Ее приглашали к себе и крещеные люди, не доверяя своим крестам.
   Приближалось время зимнего солнцестояния. Ночи, отнимая у дня светлое время, становились длиннее и темнее, и это еще более ухудшало дело.
   «Недалеко и до Рагнарок^[3]», — шептались люди.
   Были ли прошлые зимы более суровыми, чем обычно? Их называли тяжелыми, и считалось, что они являются знамением Рагнарока. Да и лето нынче не было похоже на предыдущие, да и зима странная: шел дождь, хотя полагалось бы сыпать снегу…
   Время топора и меча должно предшествовать концу света. Разве народ на протяжении более ста лет не участвовал в походах викингов и не рубил головы?
   Не отворачиваются ли нынче боги от людей, не падают ли они ниц перед королем Олавом и его христианством? Не пойдет ли брат на брата и не наступит ли время ветров и волков, как предсказывали старики?
   Эгга была единственной усадьбой, где день следовал за днем и люди не поддавались страху.
   «Суровая зима», — бурчал Эльвир. Если когда-нибудь и придет такая, то не будет и лета. И продолжал ворчать довольно сухо; о многих событиях, нагоняющих страх, прежде всего узнавали в Лунде, где сейчас поселилась пророчица.
   Сигрид же обратила внимание на то, что люди предпочитали с наступлением темноты не выходить на двор, что у большинства глаза стали бегать от страха. Если быть совсем честной, то она и сама побаивалась выходить из дома по вечерам. И даже Эльвир попросил, чтобы на дверях были вырезаны руны.
 
   Однажды в субботу, перед самым зимним солнцестоянием, в дом без приглашения пришла пророчица. Одетая в лохмотья, с длинными седыми свисающими клоками волос и каким-то странным взглядом.
   Сигрид раньше не встречалась с ней, однако ей было известно, что многие обращались к пророчице, прося предсказать будущее и защитить от опасностей и болезней. Поговаривали, что кое-кто посещал ее с целью приобрести любовный напиток или наложения заклятия против врагов своих.
   Но в последнее время, после прихода Олава Харальдссона к власти, тропинкой к ее хижине люди стали пользоваться реже.
   Когда она вошла в дом, комнату заполнил тошнотворный запах. Сигрид тут же подумала о необходимости пойти потом в баню. Но тут же зажала рот ладонью, испугавшись мысли, что может сказать нечто подобное и оскорбить женщину, наделенную магическими силами.
   Эльвир приветствовал ее несколько многословнее, чем того требовала вежливость, и пророчицу проводили на почетное место. Там она уселась, опершись руками на свою клюку. Пронизывающие насквозь глаза скользили по присутствующим, переходя с одного человека на другого. Взгляд задерживался на некоторое время на каждом, но ни одного слова не было произнесено.
   Сигрид вздрогнула, когда очередь дошла до нее. Во взгляде было что-то пронзительное, словно это ужасная ведьма читала ее сокровенные мысли.
   Наконец она заговорила. Грубым и невнятным голосом. Слова вылетали изо рта медленно и угрожающе, а взгляд сверлил присутствующих.
   — Боги возмущены, — заявила она. — Сам Один ходит по окрестностям. Из дома в дом, чтобы наказать тех, кто отвернулся от истинной веры.
   Она заговорила громче:
   — В последний раз он посетил Бю, этот одноглазый бог, одетый в черный плащ, похожий на безлунную ночь. Хозяйка в Бю приняла крещение, и он направил свой беспощадный палец на нее. Спустя три дня она лежала холодной! — Последнее слово она произнесла резко.
   У многих людей, находившихся в доме, по спине поползли мурашки. То, что хозяйка хутора Бю недавно скончалась, знали все. Но лицо Эльвира, сидевшего, подперев подбородок рукой, и смотревшего на нее, совершенно не изменилось.
   Она тут же повернулась к нему и костлявым пальцем указала на него:
   — Ты, — крикнула пророчица. — Ты, раньше приносивший богам богатые жертвы, изменил им.
   Тогда со скамейки поднялась мать Эльвира Тора и, осенив себя крестом, произнесла:
   — Во имя Иисуса Христа.
   Колдунья вскочила, полная злобы. На нее посыпались проклятия, пока она, сверля глазами Тору, шла к двери. Эльвир даже не остановил ее.
   Но только она вышла из дома, с улицы послышался крик, заставивший всех вскочить со своих мест. И прежде чем кто-нибудь из них успел выбежать во двор, узнать, что случилось, в дом, пошатываясь, вбежала Гюда дочь Халльдора, за которой ввалилась одна из служанок. Зубы во рту Гюды так стучали, что она не могла произнести ни слова.
   — Ей что-то привиделось, — сказала служанка, она была не очень испугана.
   Сигрид попыталась успокоить Гюду, но прошло много времени, прежде чем та пришла в себя и смогла рассказать, что случилось.
   Они выходили из кухни, сообщила служанка, когда колдунья пересекала двор.
   Рассказ продолжила Гюда:
   — Она уставилась на меня, затем подошла, схватила за руку и пальцем своим показала в сторону.
   «Смотри, — сказала она. — Видишь, он идет там!»
   Я взглянула в направлении ее пальца и увидела его. Был он старым, согбенным и опирался на посох. На лице был шрам, словно его поцарапал медведь. И внезапно он исчез на моих глазах.
   Гюде снова стало плохо, и она зарыдала.
   — Ты тоже видела? — спросил Эльвир, обратившись к служанке.
   — Нет, — ответила та. — Но я слышала, что говорила пророчица о нем, когда он пришел.
   Тора побледнела.
   — Это был Тронд Хака, — воскликнула она, — мой дед.
   Беспредельное чувство ужаса охватило всех.
   А Тора снова осенила себя крестом.
   — Сатана хочет подвергнуть нас испытанию, — сказала она. — И те, кто умер, не замолив своих грехов, по его приказу должны встать из могил.
   Ее спокойствие произвело впечатление. Но его было недостаточно, чтобы перебороть темноту и неуверенность, которые подобно туману легли на усадьбу.
 
   Несмотря на грозные предсказания и знамения, пришло и прошло время солнцестояния, а волк Фенрир не поглотил Солнца. И Луна всходила на небесах каждую ночь, а волк не смог ничего ей сделать, только однажды оставил на ней след своих зубов.
   Но как только люди узнали о том, что в долину пришла болезнь, колдунья стала говорить, что это месть богов. И такого безграничного страха и ужаса, распространившихся по окрестностям, не было на памяти людей.
 
   После Рождества наступило время, когда Эльвир вместе с другими бондами собрались в Мэрине.
   Сигрид было страшно.
   Если они станут приносить жертвы, то, как поступит король, узнав об этом? Но ее грыз и другой страх, крепко засевший в ней: она вспомнила устрашающие изображения богов и, несмотря на все, что говорили Эльвир и священник Энунд, думала: а может быть, вдруг…
   Эльвир вернулся из Мэрина раньше, чем она ожидала.
   Да, ответил он, когда Сигрид спросила его о жертвоприношениях.
   И она сама не понимала, ужаснуло ли это или облегчило ее душу.
   — Я советовал им отказаться от этого, — добавил он. — Если король проведает, то никакой милости им ожидать не следует. И когда никто не пожелал слушать меня, я уехал домой.
   Прошло немного времени, и от короля пришло послание, в котором он выразил желание поговорить с бондами.
   Эльвир сказал: пусть едут те, кто приносил жертву. Ему с королем разговаривать не о чем.
   Но они приехали в Эгга, один за другим, и, наконец, собрались здесь, все, кто совершал жертвоприношение. Приехал Бьёрн из Саурсхауга, Хакон из Олвесхауга, Орм из Хустада и Блотульв из Гьёврана; люди с севера и из усадеб по другую сторону фьорда. И все упрашивали Эльвира поехать к конунгу и поговорить от их имени. Они утверждали, что он лучше всех умеет говорить. И, кроме того, поездка для него будет безопасной, поскольку сам он не принимал участия в жертвоприношении.
   Эльвир сдался и поплыл в Нидарос.
 
   Настроение у него было мрачное, когда он вернулся домой к бондам, собравшимся, чтобы узнать, как прошла поездка, он ответил коротко и твердо:
   — Олав сказал, что знает о жертвоприношении и не помилует никого.
   Но в конце беседы он сдался. Однако Эльвир вынужден был поклясться своей жизнью, что больше жертвоприношений в Мэрине не будет.
   — Мне кажется, — сказал Эльвир, — нам больше не следует собираться в Мэрине, пока все не утихнет.
   — И это говоришь ты! — сказал Бьёрн из Саурсхауга. — Весной твоя очередь совершать жертвоприношение.
   Почти все рассмеялись, больше от облегчения, что их снова миновал гнев короля. Серьезным оставался только Эльвир.
   — Я не намерен отказывать в гостеприимстве своим друзьям, — сказал он, — тем, кто, не жалея, делится со мной едой и медом. Но если я буду устраивать пир, то должен попросить вас заранее дать клятву, что жертвоприношения не будет.
   Бонды обещали.
   Они были едины в том, что должны снова собраться вместе в Мэрине, так как место расположено удобно и дома в нем большие. Но они должны приехать туда до времени жертвоприношения, чтобы избежать подозрений конунга.
   Эльвир рассказал и о том, что у конунга есть в их округе свой человек, который действует в собственных интересах.
   Никто не упомянул имени управляющего Таральде, но все подумали о нем. Первым заговорил Хакон из Олвесхауга:
   — Нам следует рассказать всем в округе, что мы знаем о человеке короля, — сказал он. — Тогда тот, кто это делает, поумнеет и в следующий раз поостережется.
   Совет всем понравился.
   — Мне в тот раз после сражения под Несьяром не следовало бы говорить Туриру о лживых клятвах, — сказал Эльвир, обращаясь к Сигрид. — Сейчас я и сам дал лживую клятву королю.
   Голос его звучал устало. И, когда Сигрид попросила рассказать обо всем подробнее, он отвечать не захотел; сменил тему.
   — Во дворце встретил твоего старого друга Сигвата. Он сидел на почетном месте, рядом с королем и прочел величальную в честь хозяина вечера.
   — Каковы его стихи? — спросила Сигрид.
   — Полагаю, они были лучше прежних. Или, может быть, я переоценил их.
   Рот его растянулся, в подобие улыбки.
   — Эти стихи он написал, когда ездил в Свейское государство сватать невесту для Олава. Они по-настоящему хороши, за исключением строчек, посвященных мне. Они мне понравились меньше.
   Сигрид обуяло любопытство.
   — Никто не захотел выехать навстречу Сигвату Скальду и его спутникам, — рассказал Эльвир, — и путешествие оказалось тяжелым. Вскоре после того, как они отправились в путь, все натерли мозоли на обеих ногах, рассказывал мне Сигват. Что же касается вис обо мне, то вот они:

 
Нас взашей прогнали,
Косо глядя, тезки.
Вели не похвально
Себя колья стали.
 

 
Всяк, боюсь, кто носит
Имя Эльвир, скальда
Впредь, не глядя на ночь,
Погонит с порога.^[4]
 

   Сигрид рассмеялась.
   — Он потом отыскал меня, — сказал Эльвир, — и спросил, как мне понравились его висы^[5]. Я ответил, что не подобает мне оценивать песни, посвященные королю.
   Ему ответ не особенно понравился. И он спросил, жива ли еще моя прекрасная жена и многие ли из исландских скальдов побывали в Эгга…
   Я посоветовал ему поехать домой в Апаватн и испробовать рыбьи головы. Он рассмеялся и спросил о Хьяртане. Я рассказал, что он у нас чувствует себя хорошо. А потом он сказал, что если мне потребуется помощь человека, пользующего доверием короля, он готов замолвить за меня словечко.
   Я поблагодарил его, и мы, пожав друг другу руки, разошлись. Он не сильно изменился с тех пор, когда я видел его в последний раз. Уходя, он повернул голову и буркнул: «Впрочем, я вовсе не уверен, что тех троих свеев звали Эльвир…»
 

 
   Над холмами на юго-западе начал пробиваться свет дня, яркий, но холодный. Голые лиственные деревья протянули дрожащие ветви к солнцу, а ели тряслись на ветру и плотнее кутались в зеленые мантии.
   Сигрид тоже дрожала, торопливо перебегая двор усадьбы Эгга. Она быстро закрыла дверь поварни за собой, подошла к очагу и стала греть у огня руки.
   Рагнхильд встала со скамьи, на которой сидела, занимаясь шитьем, и подошла к ней.
   — Думаю, будет разумно аккуратнее расходовать сыр, — сказала она, — боюсь, его нынче надолго не хватит.
   Рагнхильд следила в усадьбе за припасами.
   — Я и сама подумала об этом, когда вчера зашла в кладовую, — согласилась Сигрид. Она вытащила шитье и уселась на скамью работать. Но сегодня у нее все не ладилось. Каждый раз, когда нитка завязывалась узлом, она все больше злилась.
   Ей потребовалось слишком много времени, чтобы проложить один-единственный короткий шов. И когда она разгладила его, то с грохотом бросила на стол половину стеклянного шарика, которым пользовалась при шитье.
   Тора оторвала глаза от работы и с упреком взглянула на нее.