Страница:
– О, поедем с нами, брат! Я уверен, что перемена пойдет тебе на пользу, она вдохновит тебя. Ты заплесневеешь здесь.
– Поедем и остановимся в моем доме или доме моего отца, – добавил Франческо, – он будет доволен и горд оказанной честью, если такой талантливый музыкант и композитор будет его гостем. Он большой покровитель муз, ты знаешь, и пригласит всех самых знатный людей Венеции послушать тебя.
В таком духе они обрабатывали его, и хотя Морис просто безразлично пожимал плечами, после того, как премьера его оперы в Пратолино прошла с более чем скромным успехом, он почувствовал себя охваченным страшным разочарованием. Во Флоренции он был счастлив и плодотворно работал. Но теперь все напоминало об Аполлонии. Без нее дворец казался менее блестящим и красивым, каким-то тусклым. Он обожал Аполлонию, она его вдохновляла, была его Музой. Во многих отношениях он мало знал ее, не мог точно сказать, что она действительно думала или чувствовала, ибо была для него символом, образом совершенства. Он возвел ее на пьедестал и поклонялся ей, не зная или не желая знать, что она состояла из плоти и крови. Без нее Флоренция ничем не отличалась от других мест. Он скучал, стал беспокойным и вскоре согласился поехать со своим братом и его товарищем в Венецию.
Багаж у Мориса был невелик: одежда, инструменты и рукописи. За два года он не побеспокоился приобрести что-нибудь. Одежду и безделушки Аполлонии он продал или раздал. Карелли думал, что он ничего не хочет иметь в память о ней, что даже отдал бы ребенка, если бы мог. Морис всерьез собирался отказаться от портрета, но Карелли настоял, чтобы его вытащили из рамы и упаковали, и именно Карелли нашел женщину, очень молодую вдову по имени Катерина Бирниси для ухода за малышкой. Они отправились в путь к концу июля, ехали медленно, останавливаясь в Болонье и Падуе, и прибыли в Венецию в середине августа.
Герцог принял их любезно в изящном дворце Палаццо Франческини, древнем здании из розового мрамора. Его прохладные изящные комнаты хранили сокровища, собранные за века: мебель, картины, серебряные изделия, фарфор, скульптуру и стекло – все это даже Мориса заставило изумиться. Первый разговор между Франческини и сыном был мучительный, но короткий. Франческо выдержал его, обнял своего отца и на коленях просил благословения, после чего был совершенно прощен и принят самым благосклонным образом. Как и предвидел Франческо, герцог был неимоверно доволен и горд заполучить такого гостя, как Морис. Морис был польщен тем, что герцог не только знал о нем, но также слышал некоторые его произведения и просил у него разрешения считать себя его покровителем.
– Вы должны оставаться здесь столько времени, сколько пожелаете. Я решительно не могу разрешить вам быть чьим-то еще гостем, пока вы будете жить в Венеции. Возможно, когда вы узнаете, как много может предложить Венеция, вы, может быть, решите обосноваться здесь насовсем.
С Алессандрой не возникло никаких трудностей. Ее смогли поселить в детской вместе с пятилетней дочерью герцога от второй жены. Там же устроилась и Катерина. Герцог весьма гордился своей дочерью Дианой. В первый же вечер после того, как они отобедали, ее привели вниз к гостям, чтобы представить как самое главное сокровище и выслушать похвалы. Это был прелестный ребенок – высокая, развитая, с рыже-золотыми кудрями, голубыми глазами, фарфорово-белой кожей и с гордой надменной осанкой, свидетельствующей о том, что в свои пять лет она уже узнала, как добиваться своего во всем. Диану представили английскому лорду и его брату. Она кивнула им грациозно, с достоинством матроны. Морис скрыл улыбку над взрослой серьезностью такого маленького ребенка и заметил с удивлением, что она обратила гораздо больше внимания на Карелли – маршала графа де Челмсфорда, как он был представлен, чем просто на сеньора Морлэнда. Карелли был откровенно очарован ею и с желанием засвидетельствовал ей то почтение, которого она, очевидно ожидала. Как о великой милости ее попросили спеть, и девочка согласилась.
– У нее уже прекрасный голос, – сказал ее отец, – я нанял ей учителя, который готовит ее петь в опере. Через несколько лет...
Он взмахнул рукой, показывая, каких вершин она достигнет. Морис предложил аккомпанировать ей на клавесине. Девочка подстроилась под инструмент с профессиональной тщательностью и спела три песни. Морис, готовый удостовериться, что похвалы отца были скорее пристрастны, чем объективны, к своему удивлению оказался под впечатлением чистоты и приятности ее голоса, но прежде всего – силы ее пения. Когда она удалилась, он спросил герцога, будет ли она действительно петь в опере.
– Ну, конечно, – ответил герцог и объяснил, что в Венеции нет ничего необычного в том, что дамы знатного происхождения выступают с концертами, и что это действительно высоко ценится.
– Музыка – наша аристократия, – изрек он. – Отличиться в музыкальном концерте – цель каждого, даже тех, кто ходит повсюду и участвует во многих праздниках, какое бы положение они ни занимали в жизни. У нас в Венеции четыре приюта – Оспедали – для девочек-сирот и незаконнорожденных – своего рода продукта благородных семей и богатых проституток. Лучшие из этих девочек готовятся для выступлений на сцене. Лучшие музыканты и певицы в Венеции вышли из Оспедали. Я не хочу говорить о сроках, пока не выясню, что оркестр Пьеты свободен.
Морис очень заинтересовался этим и герцог обещал ему взять его в Пьету при первой же возможности.
– Но завтра мы пойдем в собор Святого Марка. Там лучшая музыка. Ты должен услышать нашего знаменитого рыжего скрипача Вивальди. Быть в Венеции и не побывать в соборе Святого Марка нельзя. На другой день я доставлю вас в Пьету. А сейчас, дорогой сэр, если вы не слишком устали, не окажете ли вы нам честь своей музыкой? Я слышал, вам нет равных в игре на корнетто. Не осчастливите ли вы нас пьесой собственного сочинения?
«Ты чувствовала бы здесь себя дома, матушка. Могу ли я, наконец, перестать искушать тебя приехать?» – писал он.
Карелли уехал из Венеции в октябре, чтобы посетить Бервика, недавно вновь женившегося на молодой красотке из якобите кой семьи. Его жена зачахла и умерла среди болот Лангедока. Морис не мог оставаться праздным даже в Венеции. Он искал подходящее дело, и герцог, хотя и неустанно предлагал свои услуги безусловного гостеприимства, помогал ему в этом. В ноябре 1700 года Морис стал Маэстро ди Корнетто в приюте делла Пьета, а в ноябре добавил к этому должность Маэстро ди Тромпетто[14]. Он учил играть на корнетто и трубе девочек, которые жили подобно монахиням в монастыре, и даже носили белую форму, весьма похожую на монашеское одеяние. Несмотря на это, они были живыми, веселыми созданиями, всегда в хорошем настроении. Морис часто не мог за ними уследить, но он с удовольствием учил их, так как они были талантливы и стремились к знаниям. Музыка была их жизнью. В силу своего происхождения их звали только по именам, а когда требовалось кого-то выделить, их различали по инструментам, на которых они играли, например, Сильвия дал Виолино[15], или Адриана далла Тиорба[16].
Именно таким образом Морис познакомился с хрупкой, темноволосой, темноглазой девушкой четырнадцати лет, Джулией дал Корнетто. Когда он впервые увидел ее, на ней была обычная белая форма Пьеты, пышные темные кудри перевязаны белой лентой, а в локоны вставлен белый цветок. Она робко стояла перед ним и смотрела, подняв глаза из-под темных ресниц, белые руки с длинными пальцами сжимали корнетто, казавшееся слишком большим и тяжелым для нее, хотя она и была первой среди учениц на корнетто. Человек со слабостью к вину поступил бы правильно, не заперев себя в винном погребе. С первого взгляда ее темных глаз Морис безнадежно влюбился.
Глава 7
– Поедем и остановимся в моем доме или доме моего отца, – добавил Франческо, – он будет доволен и горд оказанной честью, если такой талантливый музыкант и композитор будет его гостем. Он большой покровитель муз, ты знаешь, и пригласит всех самых знатный людей Венеции послушать тебя.
В таком духе они обрабатывали его, и хотя Морис просто безразлично пожимал плечами, после того, как премьера его оперы в Пратолино прошла с более чем скромным успехом, он почувствовал себя охваченным страшным разочарованием. Во Флоренции он был счастлив и плодотворно работал. Но теперь все напоминало об Аполлонии. Без нее дворец казался менее блестящим и красивым, каким-то тусклым. Он обожал Аполлонию, она его вдохновляла, была его Музой. Во многих отношениях он мало знал ее, не мог точно сказать, что она действительно думала или чувствовала, ибо была для него символом, образом совершенства. Он возвел ее на пьедестал и поклонялся ей, не зная или не желая знать, что она состояла из плоти и крови. Без нее Флоренция ничем не отличалась от других мест. Он скучал, стал беспокойным и вскоре согласился поехать со своим братом и его товарищем в Венецию.
Багаж у Мориса был невелик: одежда, инструменты и рукописи. За два года он не побеспокоился приобрести что-нибудь. Одежду и безделушки Аполлонии он продал или раздал. Карелли думал, что он ничего не хочет иметь в память о ней, что даже отдал бы ребенка, если бы мог. Морис всерьез собирался отказаться от портрета, но Карелли настоял, чтобы его вытащили из рамы и упаковали, и именно Карелли нашел женщину, очень молодую вдову по имени Катерина Бирниси для ухода за малышкой. Они отправились в путь к концу июля, ехали медленно, останавливаясь в Болонье и Падуе, и прибыли в Венецию в середине августа.
Герцог принял их любезно в изящном дворце Палаццо Франческини, древнем здании из розового мрамора. Его прохладные изящные комнаты хранили сокровища, собранные за века: мебель, картины, серебряные изделия, фарфор, скульптуру и стекло – все это даже Мориса заставило изумиться. Первый разговор между Франческини и сыном был мучительный, но короткий. Франческо выдержал его, обнял своего отца и на коленях просил благословения, после чего был совершенно прощен и принят самым благосклонным образом. Как и предвидел Франческо, герцог был неимоверно доволен и горд заполучить такого гостя, как Морис. Морис был польщен тем, что герцог не только знал о нем, но также слышал некоторые его произведения и просил у него разрешения считать себя его покровителем.
– Вы должны оставаться здесь столько времени, сколько пожелаете. Я решительно не могу разрешить вам быть чьим-то еще гостем, пока вы будете жить в Венеции. Возможно, когда вы узнаете, как много может предложить Венеция, вы, может быть, решите обосноваться здесь насовсем.
С Алессандрой не возникло никаких трудностей. Ее смогли поселить в детской вместе с пятилетней дочерью герцога от второй жены. Там же устроилась и Катерина. Герцог весьма гордился своей дочерью Дианой. В первый же вечер после того, как они отобедали, ее привели вниз к гостям, чтобы представить как самое главное сокровище и выслушать похвалы. Это был прелестный ребенок – высокая, развитая, с рыже-золотыми кудрями, голубыми глазами, фарфорово-белой кожей и с гордой надменной осанкой, свидетельствующей о том, что в свои пять лет она уже узнала, как добиваться своего во всем. Диану представили английскому лорду и его брату. Она кивнула им грациозно, с достоинством матроны. Морис скрыл улыбку над взрослой серьезностью такого маленького ребенка и заметил с удивлением, что она обратила гораздо больше внимания на Карелли – маршала графа де Челмсфорда, как он был представлен, чем просто на сеньора Морлэнда. Карелли был откровенно очарован ею и с желанием засвидетельствовал ей то почтение, которого она, очевидно ожидала. Как о великой милости ее попросили спеть, и девочка согласилась.
– У нее уже прекрасный голос, – сказал ее отец, – я нанял ей учителя, который готовит ее петь в опере. Через несколько лет...
Он взмахнул рукой, показывая, каких вершин она достигнет. Морис предложил аккомпанировать ей на клавесине. Девочка подстроилась под инструмент с профессиональной тщательностью и спела три песни. Морис, готовый удостовериться, что похвалы отца были скорее пристрастны, чем объективны, к своему удивлению оказался под впечатлением чистоты и приятности ее голоса, но прежде всего – силы ее пения. Когда она удалилась, он спросил герцога, будет ли она действительно петь в опере.
– Ну, конечно, – ответил герцог и объяснил, что в Венеции нет ничего необычного в том, что дамы знатного происхождения выступают с концертами, и что это действительно высоко ценится.
– Музыка – наша аристократия, – изрек он. – Отличиться в музыкальном концерте – цель каждого, даже тех, кто ходит повсюду и участвует во многих праздниках, какое бы положение они ни занимали в жизни. У нас в Венеции четыре приюта – Оспедали – для девочек-сирот и незаконнорожденных – своего рода продукта благородных семей и богатых проституток. Лучшие из этих девочек готовятся для выступлений на сцене. Лучшие музыканты и певицы в Венеции вышли из Оспедали. Я не хочу говорить о сроках, пока не выясню, что оркестр Пьеты свободен.
Морис очень заинтересовался этим и герцог обещал ему взять его в Пьету при первой же возможности.
– Но завтра мы пойдем в собор Святого Марка. Там лучшая музыка. Ты должен услышать нашего знаменитого рыжего скрипача Вивальди. Быть в Венеции и не побывать в соборе Святого Марка нельзя. На другой день я доставлю вас в Пьету. А сейчас, дорогой сэр, если вы не слишком устали, не окажете ли вы нам честь своей музыкой? Я слышал, вам нет равных в игре на корнетто. Не осчастливите ли вы нас пьесой собственного сочинения?
* * *
Не прошло и несколько дней, как Морис понял, что Венеция полностью соответствует его духу. Хотя его пребывание в ней совпало с самым худшим временем года, когда стояла жара, нестерпимая жара, и каналы источали зловоние, все же город многое говорил ему и он чувствовал, что никогда не сможет покинуть его. Герцог был сама любезность и слышать не желал, чтобы Морис жил где-либо, кроме его дворца. Его покровительство оказалось исключительно полезным для Мориса, ибо он представил его всем наиболее значительным лицам. Морис удивлялся не только красоте женщин, но и их свободе. Казалось, они могли везде расхаживать так же легко, как и мужчины и были настолько доступны, что поначалу он затруднялся определить, с кем говорил – со знатной госпожой или богатой куртизанкой. Они настойчиво преследовали его. Это преследование было никак не меньшим, чем настойчивость Карелли, ибо, как сказал герцог, музыка – это аристократия Венеции. Но ничего в элегантных, богато одетых, разукрашенных дамах не привлекало Мориса. Все они были слишком несовершенны. Своим живым умом, красотой, искренностью, светскими разговорами они напоминали ему его мать, о чем он писал ей в теперь уже регулярных письмах.«Ты чувствовала бы здесь себя дома, матушка. Могу ли я, наконец, перестать искушать тебя приехать?» – писал он.
Карелли уехал из Венеции в октябре, чтобы посетить Бервика, недавно вновь женившегося на молодой красотке из якобите кой семьи. Его жена зачахла и умерла среди болот Лангедока. Морис не мог оставаться праздным даже в Венеции. Он искал подходящее дело, и герцог, хотя и неустанно предлагал свои услуги безусловного гостеприимства, помогал ему в этом. В ноябре 1700 года Морис стал Маэстро ди Корнетто в приюте делла Пьета, а в ноябре добавил к этому должность Маэстро ди Тромпетто[14]. Он учил играть на корнетто и трубе девочек, которые жили подобно монахиням в монастыре, и даже носили белую форму, весьма похожую на монашеское одеяние. Несмотря на это, они были живыми, веселыми созданиями, всегда в хорошем настроении. Морис часто не мог за ними уследить, но он с удовольствием учил их, так как они были талантливы и стремились к знаниям. Музыка была их жизнью. В силу своего происхождения их звали только по именам, а когда требовалось кого-то выделить, их различали по инструментам, на которых они играли, например, Сильвия дал Виолино[15], или Адриана далла Тиорба[16].
Именно таким образом Морис познакомился с хрупкой, темноволосой, темноглазой девушкой четырнадцати лет, Джулией дал Корнетто. Когда он впервые увидел ее, на ней была обычная белая форма Пьеты, пышные темные кудри перевязаны белой лентой, а в локоны вставлен белый цветок. Она робко стояла перед ним и смотрела, подняв глаза из-под темных ресниц, белые руки с длинными пальцами сжимали корнетто, казавшееся слишком большим и тяжелым для нее, хотя она и была первой среди учениц на корнетто. Человек со слабостью к вину поступил бы правильно, не заперев себя в винном погребе. С первого взгляда ее темных глаз Морис безнадежно влюбился.
Глава 7
Смерть леди Каролины всего через три недели после свадьбы совершенно не потревожила сказочного медового месяца Матта. Конечно, он огорчился и присутствовал на похоронах с печальным лицом, но едва ли его разум присутствовал при этом, хотя он смог не смотреть на жену во время церемонии. Смерть леди Каролины произошла настолько неожиданно, что Артур не сумел вовремя прибыть в Морлэнд, чтобы присутствовать при последних минутах ее жизни, однако его брат Джон неотлучно находился у постели умиравшей. Когда Артур получил известие о смерти леди Каролины, он ответил, что поскольку ему уже слишком поздно говорить последнее «прощай», нет никакого резона приезжать, особенно ввиду того, что близился день рождения герцога Глостера, на котором ему, как камергеру и капитану личной армии принца, необходимо присутствовать.
К началу августа, тем не менее, Артур приехал, на этот раз навсегда. Празднование дня рождения герцога Глостера с пышностью проходило в Виндзорском замке и завершилось званым обедом и фейерверком. Но на следующий день принц проснулся в жару с больным горлом. Призванные доктора пустили ему кровь и предписали отдых и покой. Однако к вечеру его состояние ухудшилось. Четыре дня он пролежал в бреду, держа руки матери и отца, которые не отходили от постели. 29 июля он умер, унеся в могилу надежды протестантской партии. После его рождения принцесса Анна родила четырех сыновей, но они все умирали через несколько часов после появления на свет, кроме того у нее случились четыре выкидыша. Сейчас ее года прошли. Горе принцессы Анны и горе ее мужа подействовали даже на Артура, и он приехал в подавленном настроении. Кловис глубоко сочувствовал принцессе Анне, но знал, что смерть принца должна оказаться выгодной якобитской партии, так как принцесса Мария умерла, а Узурпатор состарился и болел. Кому же быть преемником, как не законному наследнику, принцу Уэльскому? Он написал со сдержанной надеждой Аннунсиате.
Эти события миновали Матта почти незамеченными. Им завладела Индия. Он проводил каждый момент каждого дня с ней, а ночью блаженствовал в ее объятиях. Она выразила желание научиться ездить верхом, и он привел ее к местечку Твелвтриз и учил езде на Хастингсе, старом мерине школьного наставника. Она выказала такие способности, так быстро и прочно овладевала навыками, что через две недели он уже выбирал для Индии лошадь и заказывал специально для нее седло и уздечку. Животное, которое он отобрал, являлось единокровным братом его собственной новой лошади Звезды. Это был красивый угольно-черный мерин Полночь, правнук Барбари, любимого черного жеребца Ральфа Морлэнда. Полночь был красивым конем, с большими причудами и очень эффектным шагом, но при всем этом достаточно надежен, чтобы Матт смог доверить ему свою любимую молодую жену. Сбрую он сделал из черной кожи с серебряными узорами и украсил ее серебряными бусинами. Индия сразу же заказала у портнихи амазонку из черного бархата, украшенную белыми страусиными перьями. Берч угрюмо заявила, что это совершенно непрактично. Одетая таким образом и восседающая верхом на Полночи, Индия выглядела эффектно. Крестьянам и слугам нравились подобные зрелища и они выскочили из домов, чтобы помахать ей, когда она будет проезжать мимо.
После того, как Индия научилась держаться в седле, она и Матт постоянно куда-нибудь уезжали. Он показал ей все имение и познакомил с местными жителями. Ей нравилось сидеть на лошади и слушать, что все, что только видят глаза, принадлежит ей, но она была менее терпима с местными жителями, которые, по ее словам, были безобразны и дурно пахли. Хотя ради Матта она вела себя с ними вежливо, тот счел за лучшее ограничить такие посещения, чтобы не вызывать оскорблений. Если они не катались верхом или не гуляли в садах, Матт развлекал ее в доме, играя с ней в карты или играя для нее, или слушая ее пение. Даже когда она сидела и шила, он был под рукой, чтобы найти ей ножницы, продеть нитку в иголку, поднять носовой платок или принести розовой воды.
– Она держит тебя на привязи, как медведя на цепи, – заметила ему однажды Берч, и он так рассердился, что не разговаривал с ней несколько дней. Если бы она была кем-нибудь другим, он бы прогнал ее, поэтому слуги, хотя и качали головами над его безрассудной страстью, держали язык за зубами. Матт запустил свои дела, проводя все время рядом с молодой женой, но Кловис взвалил на себя и эту ношу, сказав, что у каждого должен быть свой медовый месяц, а Матт еще молодой. Таким образом визиты, вечера, банкеты и балы продолжались, портнихи приходили каждый день, нагруженные шелками и кружевами. Индия с каждым днем становилась краше, а Матт с каждым днем все более гордился ею. Единственное, что вызывало в нем полное неприятие, было то, что она проводила много времени, хихикая и сплетничая со своей служанкой Миллисент, о которой Матт с самого начала был невысокого мнения.
Он пытался обратить ее ум к более высоким вещам и, потрясенный тем, что она не умеет ни читать, ни писать, предложил учить ее. Но она только весело рассмеялась и сказала:
– Что я буду делать с книгами? Если даже я смогу читать, у меня никогда не будет времени на это. Зачем? Я и так занята с утра до ночи.
Иногда, когда она шила, он пытался читать ей вслух, надеясь пробудить в ней интерес к учебе, но это оказалось бесполезным. Она обычно слушала несколько минут с выражением крайнего прилежания на лице, а затем прерывала его на середине фразы, чтобы выяснить мнение матери о своей работе или прося ее высказаться о том, что могло бы подойти к ее новому манто. Матт наверняка знал, что она не слушала, а выражение заинтересованности принималось лишь для его удовлетворения.
То же происходило, когда Матт пытался говорить с ней серьезно. После нескольких слов она прерывала его. «Я должна рассказать тебе об одной женщине. Я видела ее сегодня в городе верхом на лошади. У нее была такая забавная прическа, что я едва удержалась, чтобы не пялить на нее глаза. Какое счастье, что волосы вьются от природы! Я бы не вынесла, если б выглядела такой неестественной, как она, даже если бы мне предложили вторую жизнь».
Эти мелочи огорчали Матта, ибо он надеялся, что женитьба даст ему совершенную спутницу, ту, которой можно полностью довериться. Но это было малозначащим рядом с красотой, обаянием и живостью Индии. Она была расточительно сумасбродной. Ее сумасбродства забавляли его, ему доставляло удовольствие дарить ей что-нибудь и радоваться ее радости, когда она распаковывала его новый подарок. Он купил ей пару новых заколок для волос" в виде двух веток в цвету, все в бриллиантах, и был глубоко тронут, когда она сменила прическу, чтобы примерить подарок.
Однажды он привел ее в сокровищницу и вынул все коробки с драгоценностями, чтобы показать ей, а Индия закричала в восторге:
– О, Матт, они великолепны. Я их должна сразу надеть.
– Как, все сразу? – удивился он. Она захлопала в ладоши.
– Да, все, все сразу. Подойди, помоги мне.
Она стояла неподвижно, как статуя, пока он доставал одну вещь за другой и вешал на нее, пока коробки не опустели. Индия сверкала, как испанские трофеи, а затем послала его принести ей зеркало, чтобы полюбоваться собой. Ее глаза блестели так же ярко, как бриллианты, а щеки вспыхнули, когда она взглянула на себя. Матт почувствовал, что внутри него все заклокотало.
– Сказочно... – произнес он необычно охрипшим голосом.
Она повернулась к нему со странной улыбкой на лице.
– Запри дверь, – велела она. Он заколебался.
– Запри! Быстро!
Матт повиновался. Руки у него дрожали. Индия заставила его соорудить из мехов для нее ложе.
– Теперь ты должен лечь со мной, какая я есть, в драгоценностях. Да, да, сейчас! Быстрее!
Его возбуждение было так велико, что он с трудом смог справиться с застежками. Никогда в самых сумасбродных мечтах он не представлял никого, подобного ей. В конце концов она вздохнула с удовольствием и уткнулась в него лицом.
– Когда я была маленькой и мы были бедные, – проговорила она, – я мечтала о таких драгоценностях, как эти, и о мужчине, который мог бы мне их дать.
На следующий день Матт купил ей борзую с бриллиантовым ошейником. Она поблагодарила его с улыбкой, пронявшей его до мозга костей, так полна она была общими секретами и обещаниями. Он был совершенно очарован и безумно счастлив, и не предполагал до ноября, что можно быть более счастливым, когда Индия сообщила ему, что ждет ребенка.
– Это значит, что нам не надо продолжать делать то, что доставляет нам наслаждение, – говорила она ему, поглаживая его по щеке мягкой рукой.
Ее глаза глубоко проникали в него, заставляя сильно краснеть от смущения.
– Но это не надолго. Есть и другое, что мы можем делать, такое же приятное для тебя.
Беременность изменила отношение Индии к Морлэнду и его обитателям. До сих пор она была счастлива просто тем, что доставляла себе наслаждения, тратя деньги и обольщая мужа, но когда материнство стало реальность, она начала осознавать, что как хозяйка Морлэнда она обладает большой властью.
– Удачно, что леди Каролина умерла тогда, когда умерла, – как-то сказала она своей матери, пока та ее одевала.
Ее мать, ранняя пташка от долгой привычки, часто приходила в комнату Индии и нарушала ее пост шоколадом и хлебом, пока Индию одевали. Матт присутствовал на мессе в церкви, как он делал ежедневно в это время, так что они были одни с Миллисент и собакой Ойстер. Матт отказался от попыток заставить ее посещать утреннюю мессу. Она заявила, что один раз в день достаточно для нее, и он сказал Клементу, что госпожа не вполне здорова и нуждается в более длительном сне по утрам. Клемент, вспоминая энергичные, упругие конечности и здоровый цвет госпожи, мрачно согласился.
– Если бы она не умерла, – продолжила Индия, – я бы вынуждена была настаивать на ее отъезде. Пусть живет со своим братом. Может быть, это было трудно сделать. Я не могу понять, почему я должна содержать полмира.
Миссис Невиль, которая сама была на содержании, ничего не ответила. Миллисент, водя щеткой и гребнем по глянцевитой черноволосой голове Индии, проговорила:
– В больших домах всегда много приживалок, держащихся за счет знакомства с большими господами, мадам. Когда я работала у графа Беннендона...
– Да, да, – нетерпеливо перебила Индия, не вынося больше историй о прошлой службе Миллисент, – но я не для того терплю все тревоги замужества, чтобы спустить свое состояние, видеть, как оно растрачивается кучкой ни к чему не способных нищих. Артур и Джон, например, – у них нет ни гроша...
– Лорд Баллинкри вполне прилично выглядит, мадам, – вставила Миллисент, – и сильно поражен вами, если мне позволено заметить.
– Тебе не позволено, – возразила Индия, но ее любопытство было возбуждено, и она спросила: – Он что-нибудь тебе сказал?
– О, не мне, мадам. Не служанке. Но любому видно, как он на вас смотрит. Такой замечательный господин! С титулом.
– Титул и ничего больше, – резко ответила Индия, но с легкой тенью задумчивости.
– Я думаю, хозяин Кловис Морлэнд собирается что-то сделать для лорда Баллинкри и его брата, – добавила услужливо миссис Невиль, – у него есть кое-какие накопления, но нет детей, которым их можно передать.
– Зато есть Кловер, – произнесла ядовито Индия. – Неприлично этому ребенку так вешаться ему на шею. Я бы не удивилась, если он все оставит ей, хотя, видит Бог, у нее достаточно своих средств. Я не знаю, почему она должна жить здесь за мой счет.
– Оставь, дорогая, она же еще дитя, – вступилась за девочку миссис Невиль. – Ей только тринадцать.
– Она достаточно взрослая, чтобы заставить меня краснеть от стыда за ее кокетство и глупые улыбочки в адрес Кловиса. Пусть она только дорастет до пятнадцати, я ее выпровожу, выдав замуж в два счета, сразу же, как она созреет. И Джон Раткил. Я сейчас жду своего ребенка и мне предстоят расходы и без них. И многих слуг следовало бы уволить – этот ужасный старый священник и злая старуха Берч, например. Мы не можем содержать дом, полный калек, проедающих свой разум и ничего не делающих.
– Твой муж очень любит их, – опять заговорила миссис Невиль с намеком на предостережение. – Ему вряд ли понравится, если их выгонят на голод.
– Он сентиментальный и глупый, – возразила Индия, но без твердости, поскольку эта глупость была также ее преимуществом.
Тем не менее она решила избавиться от отца Сен-Мора и Берч.
– Я собираюсь переделать этот дом. Отныне дела будут идти так, как хочу я. Нам нужно приобрести новую мебель и много-много зеркал. В самом деле, я думаю, было бы неплохо снести этот дом и построить новый.
– Не все сразу, мадам, – сказала Миллисент, и добавила: – Конечно, лорд Баллинкри весьма интересовался архитектурой. Не думали ли вы спросить его, что он думает о Морлэнде?
Артур обратил внимание на Индию, но только отметил, что она красивая, что Матт глупец и что она доставит Матту тревог, прежде чем будет покорена. Но это было до того, как она обратила свои чары на него.
Плохая погода в феврале 1701 года заточила их всех в доме, а Матта положила в постель с жестокой простудой. Индия проявила много заботы. Она ежечасно бегала к нему наверх, успокаивала его, говорила, что он должен спать, но была совершенно спокойна и в перерывах сидела в гостиной вместе с Артуром. Кловер и Кловис, как обычно, были заняты подсчетами в комнате управляющего. Джон предпочитал читать в одиночестве. Таким образом Индия получила Артура в свое полное распоряжение. Она занималась шитьем, достойным занятием дамы. Ее беременность была скрыта изящными складками светло-голубого платья со свободно лежащими кружевами верхней юбки. Жемчуг украшал ее высокую прическу со спадающей сзади массой темных локонов. Она точно знала, как выглядит и какое впечатление производит на Артура, когда подняла блестевшие глаза и остановила на нем свой взгляд.
– Скучно шить молча. Прошу, поговори со мной немного, кузен Артур. Мне бы очень хотелось знать твое мнение, что делать с этим домом. Здесь нет никого, кто бы разбирался в архитектуре так, как ты.
Артур знал, что эта самая очевидная лесть, но день за окном стоял серый, унылый и сырой, а Индия выглядела очаровательно в отблесках огня, исходящего от крупных дров, с борзой со сверкающим ошейником у своих ног. Он вытянул ноги, улыбнулся с дерзкой непринужденностью и ответил.
Непогода продержалась неделю. В конце Индия сказала Матту, что для нее полезно бывать на свежем воздухе, а он недостаточно здоров, чтобы встать с постели.
– Ты заболеешь еще сильнее, если поднимешься слишком рано. Я только немного прогуляюсь в экипаже, очень медленно с полуоткрытыми окнами. Артур может поехать со мной для надежности. Тебе нельзя беспокоить себя, дорогой.
Два дня спустя Берч пришла к Кловису.
– Пора что-то решить с Артуром, хозяин, – резко заявила она. – У вас были какие-то планы на счет него до того, как ее милость пожелала, чтобы он служил при дворе?
– Ну-у... да, – отозвался Кловис. – А почему это тебя волнует, Берч? Или у него неприятности, о которых я не знаю? Мне казалось, что его поведение не вызывало нареканий в эти дни.
– Дело в нем и в новой хозяйке, сэр, – ответила Берч.
Кловис уставился на нее.
– Уж не думаешь ли ты, что...
– Я не говорю, что что-то не так... пока, – непреклонно сказала Берч, – но я знаю Артура, и я вижу, что у новой госпожи ничего нет за душой.
Кловис нахмурился при этих словах, но она продолжала, не останавливаясь:
К началу августа, тем не менее, Артур приехал, на этот раз навсегда. Празднование дня рождения герцога Глостера с пышностью проходило в Виндзорском замке и завершилось званым обедом и фейерверком. Но на следующий день принц проснулся в жару с больным горлом. Призванные доктора пустили ему кровь и предписали отдых и покой. Однако к вечеру его состояние ухудшилось. Четыре дня он пролежал в бреду, держа руки матери и отца, которые не отходили от постели. 29 июля он умер, унеся в могилу надежды протестантской партии. После его рождения принцесса Анна родила четырех сыновей, но они все умирали через несколько часов после появления на свет, кроме того у нее случились четыре выкидыша. Сейчас ее года прошли. Горе принцессы Анны и горе ее мужа подействовали даже на Артура, и он приехал в подавленном настроении. Кловис глубоко сочувствовал принцессе Анне, но знал, что смерть принца должна оказаться выгодной якобитской партии, так как принцесса Мария умерла, а Узурпатор состарился и болел. Кому же быть преемником, как не законному наследнику, принцу Уэльскому? Он написал со сдержанной надеждой Аннунсиате.
Эти события миновали Матта почти незамеченными. Им завладела Индия. Он проводил каждый момент каждого дня с ней, а ночью блаженствовал в ее объятиях. Она выразила желание научиться ездить верхом, и он привел ее к местечку Твелвтриз и учил езде на Хастингсе, старом мерине школьного наставника. Она выказала такие способности, так быстро и прочно овладевала навыками, что через две недели он уже выбирал для Индии лошадь и заказывал специально для нее седло и уздечку. Животное, которое он отобрал, являлось единокровным братом его собственной новой лошади Звезды. Это был красивый угольно-черный мерин Полночь, правнук Барбари, любимого черного жеребца Ральфа Морлэнда. Полночь был красивым конем, с большими причудами и очень эффектным шагом, но при всем этом достаточно надежен, чтобы Матт смог доверить ему свою любимую молодую жену. Сбрую он сделал из черной кожи с серебряными узорами и украсил ее серебряными бусинами. Индия сразу же заказала у портнихи амазонку из черного бархата, украшенную белыми страусиными перьями. Берч угрюмо заявила, что это совершенно непрактично. Одетая таким образом и восседающая верхом на Полночи, Индия выглядела эффектно. Крестьянам и слугам нравились подобные зрелища и они выскочили из домов, чтобы помахать ей, когда она будет проезжать мимо.
После того, как Индия научилась держаться в седле, она и Матт постоянно куда-нибудь уезжали. Он показал ей все имение и познакомил с местными жителями. Ей нравилось сидеть на лошади и слушать, что все, что только видят глаза, принадлежит ей, но она была менее терпима с местными жителями, которые, по ее словам, были безобразны и дурно пахли. Хотя ради Матта она вела себя с ними вежливо, тот счел за лучшее ограничить такие посещения, чтобы не вызывать оскорблений. Если они не катались верхом или не гуляли в садах, Матт развлекал ее в доме, играя с ней в карты или играя для нее, или слушая ее пение. Даже когда она сидела и шила, он был под рукой, чтобы найти ей ножницы, продеть нитку в иголку, поднять носовой платок или принести розовой воды.
– Она держит тебя на привязи, как медведя на цепи, – заметила ему однажды Берч, и он так рассердился, что не разговаривал с ней несколько дней. Если бы она была кем-нибудь другим, он бы прогнал ее, поэтому слуги, хотя и качали головами над его безрассудной страстью, держали язык за зубами. Матт запустил свои дела, проводя все время рядом с молодой женой, но Кловис взвалил на себя и эту ношу, сказав, что у каждого должен быть свой медовый месяц, а Матт еще молодой. Таким образом визиты, вечера, банкеты и балы продолжались, портнихи приходили каждый день, нагруженные шелками и кружевами. Индия с каждым днем становилась краше, а Матт с каждым днем все более гордился ею. Единственное, что вызывало в нем полное неприятие, было то, что она проводила много времени, хихикая и сплетничая со своей служанкой Миллисент, о которой Матт с самого начала был невысокого мнения.
Он пытался обратить ее ум к более высоким вещам и, потрясенный тем, что она не умеет ни читать, ни писать, предложил учить ее. Но она только весело рассмеялась и сказала:
– Что я буду делать с книгами? Если даже я смогу читать, у меня никогда не будет времени на это. Зачем? Я и так занята с утра до ночи.
Иногда, когда она шила, он пытался читать ей вслух, надеясь пробудить в ней интерес к учебе, но это оказалось бесполезным. Она обычно слушала несколько минут с выражением крайнего прилежания на лице, а затем прерывала его на середине фразы, чтобы выяснить мнение матери о своей работе или прося ее высказаться о том, что могло бы подойти к ее новому манто. Матт наверняка знал, что она не слушала, а выражение заинтересованности принималось лишь для его удовлетворения.
То же происходило, когда Матт пытался говорить с ней серьезно. После нескольких слов она прерывала его. «Я должна рассказать тебе об одной женщине. Я видела ее сегодня в городе верхом на лошади. У нее была такая забавная прическа, что я едва удержалась, чтобы не пялить на нее глаза. Какое счастье, что волосы вьются от природы! Я бы не вынесла, если б выглядела такой неестественной, как она, даже если бы мне предложили вторую жизнь».
Эти мелочи огорчали Матта, ибо он надеялся, что женитьба даст ему совершенную спутницу, ту, которой можно полностью довериться. Но это было малозначащим рядом с красотой, обаянием и живостью Индии. Она была расточительно сумасбродной. Ее сумасбродства забавляли его, ему доставляло удовольствие дарить ей что-нибудь и радоваться ее радости, когда она распаковывала его новый подарок. Он купил ей пару новых заколок для волос" в виде двух веток в цвету, все в бриллиантах, и был глубоко тронут, когда она сменила прическу, чтобы примерить подарок.
Однажды он привел ее в сокровищницу и вынул все коробки с драгоценностями, чтобы показать ей, а Индия закричала в восторге:
– О, Матт, они великолепны. Я их должна сразу надеть.
– Как, все сразу? – удивился он. Она захлопала в ладоши.
– Да, все, все сразу. Подойди, помоги мне.
Она стояла неподвижно, как статуя, пока он доставал одну вещь за другой и вешал на нее, пока коробки не опустели. Индия сверкала, как испанские трофеи, а затем послала его принести ей зеркало, чтобы полюбоваться собой. Ее глаза блестели так же ярко, как бриллианты, а щеки вспыхнули, когда она взглянула на себя. Матт почувствовал, что внутри него все заклокотало.
– Сказочно... – произнес он необычно охрипшим голосом.
Она повернулась к нему со странной улыбкой на лице.
– Запри дверь, – велела она. Он заколебался.
– Запри! Быстро!
Матт повиновался. Руки у него дрожали. Индия заставила его соорудить из мехов для нее ложе.
– Теперь ты должен лечь со мной, какая я есть, в драгоценностях. Да, да, сейчас! Быстрее!
Его возбуждение было так велико, что он с трудом смог справиться с застежками. Никогда в самых сумасбродных мечтах он не представлял никого, подобного ей. В конце концов она вздохнула с удовольствием и уткнулась в него лицом.
– Когда я была маленькой и мы были бедные, – проговорила она, – я мечтала о таких драгоценностях, как эти, и о мужчине, который мог бы мне их дать.
На следующий день Матт купил ей борзую с бриллиантовым ошейником. Она поблагодарила его с улыбкой, пронявшей его до мозга костей, так полна она была общими секретами и обещаниями. Он был совершенно очарован и безумно счастлив, и не предполагал до ноября, что можно быть более счастливым, когда Индия сообщила ему, что ждет ребенка.
– Это значит, что нам не надо продолжать делать то, что доставляет нам наслаждение, – говорила она ему, поглаживая его по щеке мягкой рукой.
Ее глаза глубоко проникали в него, заставляя сильно краснеть от смущения.
– Но это не надолго. Есть и другое, что мы можем делать, такое же приятное для тебя.
Беременность изменила отношение Индии к Морлэнду и его обитателям. До сих пор она была счастлива просто тем, что доставляла себе наслаждения, тратя деньги и обольщая мужа, но когда материнство стало реальность, она начала осознавать, что как хозяйка Морлэнда она обладает большой властью.
– Удачно, что леди Каролина умерла тогда, когда умерла, – как-то сказала она своей матери, пока та ее одевала.
Ее мать, ранняя пташка от долгой привычки, часто приходила в комнату Индии и нарушала ее пост шоколадом и хлебом, пока Индию одевали. Матт присутствовал на мессе в церкви, как он делал ежедневно в это время, так что они были одни с Миллисент и собакой Ойстер. Матт отказался от попыток заставить ее посещать утреннюю мессу. Она заявила, что один раз в день достаточно для нее, и он сказал Клементу, что госпожа не вполне здорова и нуждается в более длительном сне по утрам. Клемент, вспоминая энергичные, упругие конечности и здоровый цвет госпожи, мрачно согласился.
– Если бы она не умерла, – продолжила Индия, – я бы вынуждена была настаивать на ее отъезде. Пусть живет со своим братом. Может быть, это было трудно сделать. Я не могу понять, почему я должна содержать полмира.
Миссис Невиль, которая сама была на содержании, ничего не ответила. Миллисент, водя щеткой и гребнем по глянцевитой черноволосой голове Индии, проговорила:
– В больших домах всегда много приживалок, держащихся за счет знакомства с большими господами, мадам. Когда я работала у графа Беннендона...
– Да, да, – нетерпеливо перебила Индия, не вынося больше историй о прошлой службе Миллисент, – но я не для того терплю все тревоги замужества, чтобы спустить свое состояние, видеть, как оно растрачивается кучкой ни к чему не способных нищих. Артур и Джон, например, – у них нет ни гроша...
– Лорд Баллинкри вполне прилично выглядит, мадам, – вставила Миллисент, – и сильно поражен вами, если мне позволено заметить.
– Тебе не позволено, – возразила Индия, но ее любопытство было возбуждено, и она спросила: – Он что-нибудь тебе сказал?
– О, не мне, мадам. Не служанке. Но любому видно, как он на вас смотрит. Такой замечательный господин! С титулом.
– Титул и ничего больше, – резко ответила Индия, но с легкой тенью задумчивости.
– Я думаю, хозяин Кловис Морлэнд собирается что-то сделать для лорда Баллинкри и его брата, – добавила услужливо миссис Невиль, – у него есть кое-какие накопления, но нет детей, которым их можно передать.
– Зато есть Кловер, – произнесла ядовито Индия. – Неприлично этому ребенку так вешаться ему на шею. Я бы не удивилась, если он все оставит ей, хотя, видит Бог, у нее достаточно своих средств. Я не знаю, почему она должна жить здесь за мой счет.
– Оставь, дорогая, она же еще дитя, – вступилась за девочку миссис Невиль. – Ей только тринадцать.
– Она достаточно взрослая, чтобы заставить меня краснеть от стыда за ее кокетство и глупые улыбочки в адрес Кловиса. Пусть она только дорастет до пятнадцати, я ее выпровожу, выдав замуж в два счета, сразу же, как она созреет. И Джон Раткил. Я сейчас жду своего ребенка и мне предстоят расходы и без них. И многих слуг следовало бы уволить – этот ужасный старый священник и злая старуха Берч, например. Мы не можем содержать дом, полный калек, проедающих свой разум и ничего не делающих.
– Твой муж очень любит их, – опять заговорила миссис Невиль с намеком на предостережение. – Ему вряд ли понравится, если их выгонят на голод.
– Он сентиментальный и глупый, – возразила Индия, но без твердости, поскольку эта глупость была также ее преимуществом.
Тем не менее она решила избавиться от отца Сен-Мора и Берч.
– Я собираюсь переделать этот дом. Отныне дела будут идти так, как хочу я. Нам нужно приобрести новую мебель и много-много зеркал. В самом деле, я думаю, было бы неплохо снести этот дом и построить новый.
– Не все сразу, мадам, – сказала Миллисент, и добавила: – Конечно, лорд Баллинкри весьма интересовался архитектурой. Не думали ли вы спросить его, что он думает о Морлэнде?
* * *
Кловис был слишком занят в связи со смертью Каролины и женитьбой Матта, чтобы беспокоиться о будущем Артура. С момента возвращения в Морлэнд Артур, предоставленный сам себе, развлекался таким образом, что Кловис почти забыл о его присутствии. Короткое время, проведенное при дворе, довершило его развитие, укрепило его в его пороках и научило его, что безрассудное поведение в конечном счете не для его пользы. Он много охотился, проводил много времени в Йорке в своем любимом кофейном доме, в верхних комнатах одной из гостиниц, где собирались молодые люди схожих интересов, или в скрытом от посторонних глаз публичном доме в Скелдергейте. Поскольку он ухитрялся при этом не причинять себе никакого беспокойства, Кловис, под гнетом работы и забот, не замечал его.Артур обратил внимание на Индию, но только отметил, что она красивая, что Матт глупец и что она доставит Матту тревог, прежде чем будет покорена. Но это было до того, как она обратила свои чары на него.
Плохая погода в феврале 1701 года заточила их всех в доме, а Матта положила в постель с жестокой простудой. Индия проявила много заботы. Она ежечасно бегала к нему наверх, успокаивала его, говорила, что он должен спать, но была совершенно спокойна и в перерывах сидела в гостиной вместе с Артуром. Кловер и Кловис, как обычно, были заняты подсчетами в комнате управляющего. Джон предпочитал читать в одиночестве. Таким образом Индия получила Артура в свое полное распоряжение. Она занималась шитьем, достойным занятием дамы. Ее беременность была скрыта изящными складками светло-голубого платья со свободно лежащими кружевами верхней юбки. Жемчуг украшал ее высокую прическу со спадающей сзади массой темных локонов. Она точно знала, как выглядит и какое впечатление производит на Артура, когда подняла блестевшие глаза и остановила на нем свой взгляд.
– Скучно шить молча. Прошу, поговори со мной немного, кузен Артур. Мне бы очень хотелось знать твое мнение, что делать с этим домом. Здесь нет никого, кто бы разбирался в архитектуре так, как ты.
Артур знал, что эта самая очевидная лесть, но день за окном стоял серый, унылый и сырой, а Индия выглядела очаровательно в отблесках огня, исходящего от крупных дров, с борзой со сверкающим ошейником у своих ног. Он вытянул ноги, улыбнулся с дерзкой непринужденностью и ответил.
Непогода продержалась неделю. В конце Индия сказала Матту, что для нее полезно бывать на свежем воздухе, а он недостаточно здоров, чтобы встать с постели.
– Ты заболеешь еще сильнее, если поднимешься слишком рано. Я только немного прогуляюсь в экипаже, очень медленно с полуоткрытыми окнами. Артур может поехать со мной для надежности. Тебе нельзя беспокоить себя, дорогой.
Два дня спустя Берч пришла к Кловису.
– Пора что-то решить с Артуром, хозяин, – резко заявила она. – У вас были какие-то планы на счет него до того, как ее милость пожелала, чтобы он служил при дворе?
– Ну-у... да, – отозвался Кловис. – А почему это тебя волнует, Берч? Или у него неприятности, о которых я не знаю? Мне казалось, что его поведение не вызывало нареканий в эти дни.
– Дело в нем и в новой хозяйке, сэр, – ответила Берч.
Кловис уставился на нее.
– Уж не думаешь ли ты, что...
– Я не говорю, что что-то не так... пока, – непреклонно сказала Берч, – но я знаю Артура, и я вижу, что у новой госпожи ничего нет за душой.
Кловис нахмурился при этих словах, но она продолжала, не останавливаясь: