Австрийцы иг должны критиковать неоклассиков за использование упрощенных допущений, которые помогают понять реальность.
На этот навязший в зубах аргумент экономисты австрийской школы отвечают, что упрощать допущения – это одно, а делать их абсолютно нереалистичными – совершенно другое. Австрийцы возражают не против использования упрощенных допущений, а против того, что неоклассические допущения противоречат тому, каковы люди на самом деле и как они действуют (творчески и динамически). С точки зрения австрийцев, прикладные выводы экономистов-неоклассиков сомнительны не потому, что они упрощают реальность, а потому, что их допущения не имеют ничего общего с реальностью.Австрийцы не в состоянии формализовать свою теорию.
Например, это единственное, в чем упрекает австрийскую школу Стиглиц в своей недавно опубликованной работе, посвященной критическому анализу моделей общего равновесия62. Мы уже объясняли (с. 41–42), почему большинство теоретиков австрийской школы с самого начала не доверяли использованию в экономической науке языка математики. С точки зрения австрийцев, это порок, а не добродетель. Математика представляет собой символьный язык, сконструированный для удовлетворения потребностей логики, естественных и инженерных наук, т. е. областей, где нет ни субъективного времени, ни предпринимательского творчества. Поэтому язык математики не учитывает ключевых особенностей человека, протагониста социальных процессов, а именно они являются предметом изучения экономической науки. Сам Парето признавал этот серьезный недостаток математических методов, когда отмечал, что его анализ не учитывает истинного фигуранта социального процесса (человека); с точки зрения его математического подхода «от индивида требуется лишь фотография его вкусов, а сам он может исчезнуть [из поля зрения теоретика]»63. Подобную ошибку совершил и Шумпетер, писавший, что «от людей [экономической науке] нужны лишь функции ценности потребительских благ, из которых можно вывести все остальное»64.Так или иначе, математики пока не разработали новую «математику», которая учитывала бы творческие способности людей и все последствия этого и не прибегала бы к позаимствованному у физики допущению о неизменности, на котором до сих пор были основаны все известные математические языки. С нашей точки зрения, для научной дисциплины, имеющей дело с творческой способностью людей, идеальный язык – это естественный язык, стихийно возникающий в ходе повседневного процесса предпринимательства и воплощенный в многочисленных существующих в реальном мире языках.
Австрийцы практически не занимаются эмпирическими исследованиями.
Это самый распространенный упрек. Несмотря на то что австрийцы отводят истории очень важную роль, они полагают, что область их научной активности – теория, которую необходимо знать до того, как она будет применена к реальности или проиллюстрирована историческими фактами, – это нечто принципиально иное. По мнению австрийцев, мы имеем дело с избытком исторических исследований и недостатком теоретических работ, которые позволили бы нам понять и интерпретировать то, что происходит в реальности. Хотя на первый взгляд кажется, что методологические допущения неоклассической школы (равновесие, максимизация и неизменность предпочтений) облегчают эмпирические исследования и «верификацию» конкретных теорий, на самом деле они зачастую маскируют истинные теоретические взаимосвязи и могут привести к серьезным теоретическим ошибкам и неверной интерпретации реальных исторических обстоятельств.Австрийцы отвергают предсказания в экономической сфере.
Мы уже видели, что теоретики австрийской школы очень осторожно подходят к возможности научных предсказаний в сфере экономических и общественных событий. Их гораздо больше интересует построение системы и создание арсенала теоретических понятий и законов, которые, объясняя реальность, обеспечивали бы действующим людям (предпринимателям) более высокие шансы на принятие удачных решений. Австрийские «предсказания» действительно всегда носят качественный и теоретический характер. Тем не менее поскольку допущения австрийцев более реалистичны, чем у неоклассиков (австрийцы занимаются анализом динамических процессов, питаемых творческой энергией предпринимательства), то их теории и выводы позволяют существенно точнее предсказывать действия людей, чем прогнозы неоклассической школы65.У австрийцев отсутствуют эмпирические критерии, подтверждающие их теорию.
Эмпирицисты, бросающие австрийцам этот упрек, подобны апостолу Фоме, более известному как Фома Неверующий («если я не вижу этого, то я не верю в это»). Они полагают, что лишь при помощи эмпирической реальности можно определить, какие теории верны, а какие нет. Как мы уже видели, они не учитывают того, что применительно к экономической теории эмпирическое «подтверждение» никогда не может быть окончательным, потому что мы имеем дело со сложными историческими явлениями. Они не могут стать предметом лабораторных экспериментов, в рамках которых интересующие нас элементы изолируются, а все аспекты, которые могут оказывать на них влияние, остаются постоянными. Иными словами, экономические законы всегда представляют собой законы ceteris paribus (при прочих равных), но в реальности это условие никогда не соблюдается. По мнению австрийцев, правильность экономической теории можно подтвердить путем последовательного исключения из дедуктивной цепочки рассуждений, с помощью которой она выведена, дефектных логических звеньев, при условии, что, используя теорию для анализа реальности, мы будем тщательнейшим образом выяснять, имеют ли место в данных исторических обстоятельствах те допущения, из которых она исходит. С учетом общей для всех людей логической структуры разума этой постоянной аналитической работы более чем достаточно для достижения согласия между разными исследователями. На самом деле достичь согласия по отношению к эмпирическим явлениям обычно гораздо сложнее, поскольку эти явления имеют чрезвычайно сложную природу и в силу этого всегда допускают самые различные толкования.Австрийцы – догматики.
В наше время благодаря возрождению австрийской школы и тому, что коллеги-экономисты стали гораздо лучше понимать ее, чем раньше, этот упрек звучит все реже. Тем не менее в прошлом многие экономисты-неоклассики, поддавшись соблазну, ставили на австрийской школе клеймо «догматизма», не удосужившись разобраться в ее идеях или ответить на критику с ее стороны66.Особенно критически к склонности неоклассиков с порога отбрасывать австрийскую методологию относится Брюс Колдуэлл. Он, в свою очередь, называет догматической и антинаучной эту установку неоклассиков и приходит к выводу, что она не имеет под собой никакого научного обоснования. Вот что он пишет о позиции Самуэльсона: «Что же стоит за этой, можно сказать, антинаучной реакцией на праксиологию? Разумеется, всегда есть практическое объяснение: если праксиология станет мейнстримом экономической науки, человеческий капитал большинства экономистов значительно снизится (или устареет). Но главная причина, по которой экономисты отвергают методологию Мизеса, не столь утилитарна. Дело в том, что интерес праксиологов к „фундаментальным основам^ экономической теории должен казаться добросовестным ученикам Фридмена, усвоившим его методологию и, следовательно, искренне считающим, что допущения не имеют значения, а главное – это предсказания, праздным, если не извращенным… Но вне зависимости от истоков этой реакции, она является догматической и по сути антинаучной»67.
Экономисты-неоклассики обычно выражают то, что они считают точкой зрения экономической науки, куда более высокомерно и догматично, чем австрийцы. Они руководствуются исключительно принципами равновесия, максимизации и неизменности предпочтений. Они претендуют на монопольное право представлять «точку зрения экономической науки» и умалчивают о существовании конкурирующих теорий, в том числе австрийской, значительно более глубокой и гораздо в большей степени соответствующей реальности. Мы питаем надежду на то, что к вящему благу нашей науки этот скрытый догматизм постепенно сойдет на нет68.
К счастью, некоторые неоклассики в последнее время начали признавать узость и ограниченность того, что они традиционно считали «точкой зрения экономической науки». Так, Стиглиц признал, что к «недостаткам неоклассической экономической теории относится не только ее неспособность учитывать общие следствия из экономической организации и природы общества и человека, но и то, что она ограничивает свой интерес к человеку чересчур узким подмножеством, а именно эгоистичным и рациональным поведением»69.
К сожалению, такая открытость пока не стала достоянием большинства экономистов. Своими попытками использовать характерное для них узкое представление о рациональности во все новых и новых областях, таких как семья, уголовная преступность и экономический анализ права, неоклассики вполне обоснованно заслужили обвинение в «научном империализме». По этому поводу Израэл Кирцнер недавно сказал: «Современные экономисты играют с огнем, позволяя рациональности в максимально узком понимании определять социальную политику. Неудивительно, что это вызывает резкую критику»70.
Заключение: сравнительная оценка плюсов и минусов двух подходов
Сказанное выше не означает, что все или большинство теоретических идей экономистов-неоклассиков следует отвергнуть. На наш взгляд, неоклассическую концепцию нужно заново подвергнуть анализу и, если понадобится, переработать, используя австрийских подход. В результате важные и верные идеи теоретиков неоклассической школы получат дополнительное подкрепление, а скрытые ошибки, которые невозможно было увидеть в неоклассических «теоретических очках», выйдут на поверхность.
Мы не упомянули еще об одном очень значимом – особенно для экономистов-либертарианцев, заинтересованных в развитии исследований теории и практики человеческой свободы – аспекте. Основанная на узком понимании рационализма, утилитаристском подходе к анализу затраты– выгоды и представлении о неизменности и полной доступности необходимой информации (в детерминистском или вероятностном смысле), неоклассическая методология очень легко впадает в оправдание принудительных мер государственного вмешательства. Иными словами, когда неоклассики начинают заниматься «социальной инженерией», они, незаметно для самих себя, превращаются в «аналитиков», готовых выписать интервенционистский рецепт для лечения тех болезней, которые они наблюдают в реальном мире. Это, конечно, создает вокруг неоклассической школы ореол «практичности», но, с другой стороны, именно это часто приводит неоклассиков к оправданию массированного государственного вмешательства. Эта проблема особенно остро стоит перед нашими союзниками – неоклассиками чикагской школы; преданность чикагцев делу свободы и их стремление ее защитить не вызывает сомнений, несмотря на то что их теоретические выводы зачастую далеки от того, что хотелось бы видеть либертарианцам, так как преданность чикагцев сциентизму неоклассической школы вполне сравнима с их преданностью идеалам свободы, а возможно, даже превосходит последнюю. Еще в 1883 г. Менгер, критикуя Адама Смита, показал, как ученые, пытаясь научными методами создать или исправить социальные институты, неизбежно приходят к интервенционистским выводам71. А уже в наше время один из столпов либертарианского Общества Мон-Пелерен с сожалением констатировал: «Печально, когда наши чикагские союзники используют свои выдающиеся таланты, помогая государству более эффективно делать то, чего оно не должно делать, или то, что оно должно было бы делать в значительно более скромных масштабах»72. Те неоклассические теоретики, которые хотят быть либертарианцами, часто становятся жертвой своего рода «парадокса либертарианской социальной инженерии»: полностью разделяя научный подход неоклассической социальной инженерии, они одновременно пытаются использовать неоклассическую модель и инструментарий для оправдания того, что кажется им более «либертарианской» экономической политикой (хотя на самом деле защищаемые ими меры часто противоречат главным принципам свободы). В долгосрочной перспективе они всегда, зачастую незаметно для себя, приходят к поощрению типичного для государственного вмешательства институционального принуждения. Причина не только в том, что в руках других, не очень добросовестных или не слишком любящих свободу теоретиков их аналитические новации легко превращаются в инструмент оправдания мер государственного вмешательства, но еще и в том, что – как в случае, упомянутом Крейном, – они сами предлагают решения, которые лишь на первый взгляд ведут в верном направлении, а на самом деле часто усиливают в конечном счете интервенционистскую роль государства. Это противоречие между сциентистским подходом неоклассиков и либертарианством не раз возникало на протяжении истории экономической мысли; вероятно, самым ярким примером может служить Иеремия Бентам, который вначале склонялся к либертарианству, но в конце концов стал сторонником государственного интервенционизма73. Как бы то ни было, всем очевидно, что социальная инженерия, которую усиленно поощряет неоклассический мейнстрим, несет ответственность за ту небывалую экспансию государства, которую мы наблюдаем сейчас. Поэтому, с нашей точки зрения, Ганс-Герман Хоппе совершенно справедливо говорит, что позитивистская методология неоклассиков нередко служит «интеллектуальным прикрытием социализма»74.
Крах реального социализма и кризис государства всеобщего обеспечения, двух наиболее амбициозных проектов социальной инженерии XX в., безусловно, должны оказать серьезное влияние на развитие неоклассической парадигмы. Очевидно, что если неоклассическая экономическая теория оказалась не в состоянии ни предсказать, ни объяснить историческое событие такого масштаба, то с ней что-то серьезно не в порядке. Именно поэтому неоклассик Шервин Розен был вынужден признать: «Для большинства из нас крах централизованного планирования стал неожиданностью»75. Критика стандартных неоклассических моделей уже отражена в известной книге (и курсе лекций) Стиглица «До какой степени социализм?» («Whither Socialism?»). К счастью, нет необходимости отстраивать методологию с чистого листа: теоретики австрийской школы уже создали и усовершенствовали большую часть аналитических инструментов, которые нужны для того, чтобы перестроить экономическую науку. Они вырабатывали, обосновывали, защищали и совершенствовали эти инструменты в ходе описанной нами полемики с теоретиками неоклассической школы. Некоторые из неоклассиков, например Марк Блауг, оказались мужественными людьми и публично заявили об отказе от модели общего равновесия и статического вальрасианского подхода. Блауг признал: «Постепенно и крайне неохотно я все-таки пришел к выводу, что они [австрийская школа] правы, а мы все были неправы»76. Кроме того, благотворное влияние сложившейся ситуации проявилось в том, что мейнстрим занялся исследованиями новых для него предметов (теорией аукционов, теорией финансовых рынков, экономическим анализом информации, теорией отраслевой организации, теорией игр и стратегических взаимодействий). Однако по отношению к этим исследованиям нужно сделать важную оговорку: если дело сведется всего лишь к появлению относительно более реалистичных допущений в рамках неизменного методологического подхода, то, скорее всего, мы станем свидетелями замены одних методологически дефектных моделей другими, не менее ложными. С нашей точки зрения, плодотворное развитие экономической науки в новую эпоху, которую мы переживаем, способен обеспечить лишь разработанный австрийской школой динамический подход, основанный на рыночных процессах, субъективизме и предпринимательском творчестве.
Неоклассики обычно оценивают сравнительный успех различных подходов с помощью эмпирических и количественных показателей, что вполне соответствует их методологии. Так, например, они обычно считают, что критерием «успеха» методологии является количество ученых, которые ею пользуются. Кроме того, они часто ориентируется на количество конкретных проблем, «решенных» с помощью того или иного методологического подхода. Однако этот якобы «демократический» аргумент (количество сторонников той или иной парадигмы) не очень убедителен. В истории человеческой мысли, в том числе в истории естественных наук, часто бывали ситуации, когда большинство заблуждалось; мало того, в экономической науке вообще не бывает окончательных эмпирических подтверждений, и поэтому ложные доктрины удается разоблачить и отвергнуть не сразу.
Если теоретические взгляды, основанные на модели равновесия, получают так называемое эмпирическое подтверждение, то они могут считаться верными в течение очень длительного времени, несмотря на то что лежащая в их основе экономическая теория может быть ложной. И даже когда их теоретические дефекты и содержащиеся в них ошибки наконец обнаруживаются, то, в силу того, что в свое время эти идеи формулировались в связи с необходимостью найти решение конкретных исторических задач, найденные аналитические ошибки в значительной степени остаются скрытыми и не замечаются большинством исследователей, так как соответствующие исторические задачи давно утратили свою актуальность.
Если добавить к этому, что всегда существовал (и будет существовать) наивный, но значительный спрос на конкретные прогнозы и «оперативный» анализ возможных мер социально-экономической политики со стороны социальных агентов (прежде всего со стороны властей, общественных лидеров и граждан), то становится очевидным, что этот спрос (подобно спросу на гороскопы и астрологические прогнозы) будет удовлетворяться за счет рыночного предложения аналитиков и социальных инженеров, поставляющих клиентам то, чего они хотят, с соблюдением надлежащего научного декорума. Мизес справедливо отмечал: «Появление профессии экономиста следствие интервенционизма. Профессиональный экономист суть специалист, который разрабатывает различные меры государственного вмешательства в производство. Он является экспертом в сфере экономического законодательства, которое сегодня неизменно направлено на создание препятствий на пути действия рыночной экономики»77. Если в качестве окончательного судьи парадигмы, которая, подобно австрийской, доказывает нелегитимность интервенционистских мер, выступает сообщество специалистов по интервенционизму, то называть это «демократией» смешно. Если же признать, что в сфере экономической науки, в отличие от сферы инженерных и естественных наук, иногда имеет место значительный регресс78 и совершаются серьезные ошибки, выявление и исправление которых занимает длительное время, то количество внешне успешных «практических» решений тоже не может служить окончательным критерием: ведь завтра вполне может обнажиться ошибочный теоретический фундамент того, что сегодня кажется «верным» с практической точки зрения.
Вместо критериев, оценивающих эмпирический успех79, мы предлагаем качественный критерий. Согласно этому критерию более успешным считается тот подход, который породил большее количество значимых для развития человечества теоретических открытий. Безусловно, в этом отношении австрийский подход превосходит неоклассический. Экономисты австрийской школы выдвинули теорию невозможности социализма, которая позволила бы человечеству избежать огромных страданий, если бы вовремя была оценена по достоинству. Крах реального социализма стал иллюстрацией теоретической правоты австрийцев. Нечто похожее, как мы видели, произошло с Великой депрессией 1929 г., а кроме того, и во многих других сферах, применительно к которым австрийцы развивали идеи динамического подхода и говорили о том, что государственное вмешательство искажает координацию в обществе. Это, в частности, деньги и кредит, теория экономических циклов, переработка динамической теории конкуренции и монополии, анализ теории интервенционизма (государственного вмешательства), поиски новых критериев динамической эффективности вместо традиционных критериев Парето, – иными словами, исследование рынка как процесса социального взаимодействия, в основе которого лежит предпринимательство. Эти примеры серьезных качественных успехов австрийского подхода представляют собой яркий контраст по сравнению с серьезными недостатками (или неудачами) неоклассического подхода, в особенности – с его признанной самими неоклассиками неспособностью вовремя распознать невозможность социалистической экономической системы и предупредить негативное воздействие на человечество попыток ее реализации.
Понятно, что для того, чтобы преодолеть инерцию, порожденную постоянным спросом общества на конкретные предсказания, интервенционистские рецепты и эмпирические исследования, которые с готовностью принимаются, несмотря на то что содержат серьезные теоретические ошибки (эти ошибки трудно увидеть в эмпирической среде, где очень сложно получить окончательное доказательство правильности выводов), нужно расширять и углублять субъективный и динамический подход австрийской школы к экономической науке. Здесь уместно вспомнить знаменитые слова Хайека: «Вероятно, не будет преувеличением сказать, что за последние сто лет мы обязаны субъективизму всем важным открытиям в экономической науке»80. Если он прав, то дальнейшее развитие экономической науки возможно только на основе субъективистского метода австрийской школы.
Спор о методах будет продолжаться до тех пор, пока есть люди, предпочитающие теории, симпатичные им лично, теориям, верным в теоретическом отношении, и до тех пор, пока людям будет свойственна пагубная рационалистическая самонадеянность, заставляющая их считать, что они обладают гораздо большей информацией, чем это есть на самом деле. Этим опасным тенденциям в человеческой мысли, которые неизбежно будут проявляться снова и снова, мы способны противопоставить гораздо более реалистичную, более глубокую и более гуманистическую методологию, разработанную теоретиками австрийской школы, – и я искренне приглашаю присоединяться к ней всех ученых, любящих свободу.
Мы не упомянули еще об одном очень значимом – особенно для экономистов-либертарианцев, заинтересованных в развитии исследований теории и практики человеческой свободы – аспекте. Основанная на узком понимании рационализма, утилитаристском подходе к анализу затраты– выгоды и представлении о неизменности и полной доступности необходимой информации (в детерминистском или вероятностном смысле), неоклассическая методология очень легко впадает в оправдание принудительных мер государственного вмешательства. Иными словами, когда неоклассики начинают заниматься «социальной инженерией», они, незаметно для самих себя, превращаются в «аналитиков», готовых выписать интервенционистский рецепт для лечения тех болезней, которые они наблюдают в реальном мире. Это, конечно, создает вокруг неоклассической школы ореол «практичности», но, с другой стороны, именно это часто приводит неоклассиков к оправданию массированного государственного вмешательства. Эта проблема особенно остро стоит перед нашими союзниками – неоклассиками чикагской школы; преданность чикагцев делу свободы и их стремление ее защитить не вызывает сомнений, несмотря на то что их теоретические выводы зачастую далеки от того, что хотелось бы видеть либертарианцам, так как преданность чикагцев сциентизму неоклассической школы вполне сравнима с их преданностью идеалам свободы, а возможно, даже превосходит последнюю. Еще в 1883 г. Менгер, критикуя Адама Смита, показал, как ученые, пытаясь научными методами создать или исправить социальные институты, неизбежно приходят к интервенционистским выводам71. А уже в наше время один из столпов либертарианского Общества Мон-Пелерен с сожалением констатировал: «Печально, когда наши чикагские союзники используют свои выдающиеся таланты, помогая государству более эффективно делать то, чего оно не должно делать, или то, что оно должно было бы делать в значительно более скромных масштабах»72. Те неоклассические теоретики, которые хотят быть либертарианцами, часто становятся жертвой своего рода «парадокса либертарианской социальной инженерии»: полностью разделяя научный подход неоклассической социальной инженерии, они одновременно пытаются использовать неоклассическую модель и инструментарий для оправдания того, что кажется им более «либертарианской» экономической политикой (хотя на самом деле защищаемые ими меры часто противоречат главным принципам свободы). В долгосрочной перспективе они всегда, зачастую незаметно для себя, приходят к поощрению типичного для государственного вмешательства институционального принуждения. Причина не только в том, что в руках других, не очень добросовестных или не слишком любящих свободу теоретиков их аналитические новации легко превращаются в инструмент оправдания мер государственного вмешательства, но еще и в том, что – как в случае, упомянутом Крейном, – они сами предлагают решения, которые лишь на первый взгляд ведут в верном направлении, а на самом деле часто усиливают в конечном счете интервенционистскую роль государства. Это противоречие между сциентистским подходом неоклассиков и либертарианством не раз возникало на протяжении истории экономической мысли; вероятно, самым ярким примером может служить Иеремия Бентам, который вначале склонялся к либертарианству, но в конце концов стал сторонником государственного интервенционизма73. Как бы то ни было, всем очевидно, что социальная инженерия, которую усиленно поощряет неоклассический мейнстрим, несет ответственность за ту небывалую экспансию государства, которую мы наблюдаем сейчас. Поэтому, с нашей точки зрения, Ганс-Герман Хоппе совершенно справедливо говорит, что позитивистская методология неоклассиков нередко служит «интеллектуальным прикрытием социализма»74.
Крах реального социализма и кризис государства всеобщего обеспечения, двух наиболее амбициозных проектов социальной инженерии XX в., безусловно, должны оказать серьезное влияние на развитие неоклассической парадигмы. Очевидно, что если неоклассическая экономическая теория оказалась не в состоянии ни предсказать, ни объяснить историческое событие такого масштаба, то с ней что-то серьезно не в порядке. Именно поэтому неоклассик Шервин Розен был вынужден признать: «Для большинства из нас крах централизованного планирования стал неожиданностью»75. Критика стандартных неоклассических моделей уже отражена в известной книге (и курсе лекций) Стиглица «До какой степени социализм?» («Whither Socialism?»). К счастью, нет необходимости отстраивать методологию с чистого листа: теоретики австрийской школы уже создали и усовершенствовали большую часть аналитических инструментов, которые нужны для того, чтобы перестроить экономическую науку. Они вырабатывали, обосновывали, защищали и совершенствовали эти инструменты в ходе описанной нами полемики с теоретиками неоклассической школы. Некоторые из неоклассиков, например Марк Блауг, оказались мужественными людьми и публично заявили об отказе от модели общего равновесия и статического вальрасианского подхода. Блауг признал: «Постепенно и крайне неохотно я все-таки пришел к выводу, что они [австрийская школа] правы, а мы все были неправы»76. Кроме того, благотворное влияние сложившейся ситуации проявилось в том, что мейнстрим занялся исследованиями новых для него предметов (теорией аукционов, теорией финансовых рынков, экономическим анализом информации, теорией отраслевой организации, теорией игр и стратегических взаимодействий). Однако по отношению к этим исследованиям нужно сделать важную оговорку: если дело сведется всего лишь к появлению относительно более реалистичных допущений в рамках неизменного методологического подхода, то, скорее всего, мы станем свидетелями замены одних методологически дефектных моделей другими, не менее ложными. С нашей точки зрения, плодотворное развитие экономической науки в новую эпоху, которую мы переживаем, способен обеспечить лишь разработанный австрийской школой динамический подход, основанный на рыночных процессах, субъективизме и предпринимательском творчестве.
Неоклассики обычно оценивают сравнительный успех различных подходов с помощью эмпирических и количественных показателей, что вполне соответствует их методологии. Так, например, они обычно считают, что критерием «успеха» методологии является количество ученых, которые ею пользуются. Кроме того, они часто ориентируется на количество конкретных проблем, «решенных» с помощью того или иного методологического подхода. Однако этот якобы «демократический» аргумент (количество сторонников той или иной парадигмы) не очень убедителен. В истории человеческой мысли, в том числе в истории естественных наук, часто бывали ситуации, когда большинство заблуждалось; мало того, в экономической науке вообще не бывает окончательных эмпирических подтверждений, и поэтому ложные доктрины удается разоблачить и отвергнуть не сразу.
Если теоретические взгляды, основанные на модели равновесия, получают так называемое эмпирическое подтверждение, то они могут считаться верными в течение очень длительного времени, несмотря на то что лежащая в их основе экономическая теория может быть ложной. И даже когда их теоретические дефекты и содержащиеся в них ошибки наконец обнаруживаются, то, в силу того, что в свое время эти идеи формулировались в связи с необходимостью найти решение конкретных исторических задач, найденные аналитические ошибки в значительной степени остаются скрытыми и не замечаются большинством исследователей, так как соответствующие исторические задачи давно утратили свою актуальность.
Если добавить к этому, что всегда существовал (и будет существовать) наивный, но значительный спрос на конкретные прогнозы и «оперативный» анализ возможных мер социально-экономической политики со стороны социальных агентов (прежде всего со стороны властей, общественных лидеров и граждан), то становится очевидным, что этот спрос (подобно спросу на гороскопы и астрологические прогнозы) будет удовлетворяться за счет рыночного предложения аналитиков и социальных инженеров, поставляющих клиентам то, чего они хотят, с соблюдением надлежащего научного декорума. Мизес справедливо отмечал: «Появление профессии экономиста следствие интервенционизма. Профессиональный экономист суть специалист, который разрабатывает различные меры государственного вмешательства в производство. Он является экспертом в сфере экономического законодательства, которое сегодня неизменно направлено на создание препятствий на пути действия рыночной экономики»77. Если в качестве окончательного судьи парадигмы, которая, подобно австрийской, доказывает нелегитимность интервенционистских мер, выступает сообщество специалистов по интервенционизму, то называть это «демократией» смешно. Если же признать, что в сфере экономической науки, в отличие от сферы инженерных и естественных наук, иногда имеет место значительный регресс78 и совершаются серьезные ошибки, выявление и исправление которых занимает длительное время, то количество внешне успешных «практических» решений тоже не может служить окончательным критерием: ведь завтра вполне может обнажиться ошибочный теоретический фундамент того, что сегодня кажется «верным» с практической точки зрения.
Вместо критериев, оценивающих эмпирический успех79, мы предлагаем качественный критерий. Согласно этому критерию более успешным считается тот подход, который породил большее количество значимых для развития человечества теоретических открытий. Безусловно, в этом отношении австрийский подход превосходит неоклассический. Экономисты австрийской школы выдвинули теорию невозможности социализма, которая позволила бы человечеству избежать огромных страданий, если бы вовремя была оценена по достоинству. Крах реального социализма стал иллюстрацией теоретической правоты австрийцев. Нечто похожее, как мы видели, произошло с Великой депрессией 1929 г., а кроме того, и во многих других сферах, применительно к которым австрийцы развивали идеи динамического подхода и говорили о том, что государственное вмешательство искажает координацию в обществе. Это, в частности, деньги и кредит, теория экономических циклов, переработка динамической теории конкуренции и монополии, анализ теории интервенционизма (государственного вмешательства), поиски новых критериев динамической эффективности вместо традиционных критериев Парето, – иными словами, исследование рынка как процесса социального взаимодействия, в основе которого лежит предпринимательство. Эти примеры серьезных качественных успехов австрийского подхода представляют собой яркий контраст по сравнению с серьезными недостатками (или неудачами) неоклассического подхода, в особенности – с его признанной самими неоклассиками неспособностью вовремя распознать невозможность социалистической экономической системы и предупредить негативное воздействие на человечество попыток ее реализации.
Понятно, что для того, чтобы преодолеть инерцию, порожденную постоянным спросом общества на конкретные предсказания, интервенционистские рецепты и эмпирические исследования, которые с готовностью принимаются, несмотря на то что содержат серьезные теоретические ошибки (эти ошибки трудно увидеть в эмпирической среде, где очень сложно получить окончательное доказательство правильности выводов), нужно расширять и углублять субъективный и динамический подход австрийской школы к экономической науке. Здесь уместно вспомнить знаменитые слова Хайека: «Вероятно, не будет преувеличением сказать, что за последние сто лет мы обязаны субъективизму всем важным открытиям в экономической науке»80. Если он прав, то дальнейшее развитие экономической науки возможно только на основе субъективистского метода австрийской школы.
Спор о методах будет продолжаться до тех пор, пока есть люди, предпочитающие теории, симпатичные им лично, теориям, верным в теоретическом отношении, и до тех пор, пока людям будет свойственна пагубная рационалистическая самонадеянность, заставляющая их считать, что они обладают гораздо большей информацией, чем это есть на самом деле. Этим опасным тенденциям в человеческой мысли, которые неизбежно будут проявляться снова и снова, мы способны противопоставить гораздо более реалистичную, более глубокую и более гуманистическую методологию, разработанную теоретиками австрийской школы, – и я искренне приглашаю присоединяться к ней всех ученых, любящих свободу.
Глава 3 «Предполагаемая история» и выход за ее пределы1
В «Пагубной самонадеянности» Хайек писал: «Как ни противоречит это нашим хотениям, мы должны навсегда оставить надежду на создание какой бы то ни было имеющей универсальную значимость системы этики». В этой заметке мы хотели бы выразить сомнение в справедливости этого утверждения и сказать несколько слов о совместимости трех разных уровней в подходе к изучению жизни людей.
Первый уровень связан с тем, что Хайек, вслед за Юмом, называет «предполагаемой историей»2. Предполагаемая история представляет собой истолкование эволюционных процессов и анализ их результатов (обычаев, нравов, законов и институтов). Эта традиция берет начало в работах Монтескье [1689–1755] и Юма [1711–1776] и достигает расцвета в главных книгах Хайека [1899–1992] и в особенности – в «Пагубной самонадеянности» [1988]. Для этого подхода характерен высокий уровень междисциплинарности; он подразумевает социологические, политические, антропологические и другие исследования. Иными словами, это первый подход к изучению жизни людей, который сформировался в ходе становления научной мысли; его цель – дать объяснение эволюции и возникновения «реального, или позитивного, права». Для исследователя главный риск здесь связан с тем, что в ходе интерпретации явлений исторической эволюции очень просто совершить ошибку, особенно если (явно или по умолчанию) использовать ошибочную теорию.
Второй подход к исследованию жизни людей возник гораздо позже, в XVIII в., с появлением экономической науки. Наиболее ярко он проявляется в теории австрийской экономической школы, которая занимается формальным научным исследованием стихийных динамических процессов, представляющих собой результат взаимодействия людей. Следовательно, его главная задача – создание формальной теории социальных процессов или, если угодно, попытка предложить подробное рациональное объяснение этих процессов. На этом уровне возникает праксиология (формальная теория социальных процессов). Ее отцом был Менгер, его дело продолжил Мизес; к праксиологической традиции принадлежат ранние работы Хайека, а в наши дни эту науку развивают современные представители неоавстрийской школы. Если придерживаться терминологии Монтескье, то на этом уровне цель состоит в том, чтобы посредством рациональных инструментов открыть законы природы в сфере социальных процессов. Главный риск для этого подхода (т. е. для экономической науки) сопряжен с тем, что Хайек называет конструктивизмом; экономисту чрезвычайно легко забыть о том, что ему следует ограничиваться интерпретацией и исследованием социальных процессов с помощью логических и формальных инструментов, поддаться пагубной самонадеянности и поверить в то, что научные знания можно использовать для перестройки и конструирования общества ех novo.
Первый уровень связан с тем, что Хайек, вслед за Юмом, называет «предполагаемой историей»2. Предполагаемая история представляет собой истолкование эволюционных процессов и анализ их результатов (обычаев, нравов, законов и институтов). Эта традиция берет начало в работах Монтескье [1689–1755] и Юма [1711–1776] и достигает расцвета в главных книгах Хайека [1899–1992] и в особенности – в «Пагубной самонадеянности» [1988]. Для этого подхода характерен высокий уровень междисциплинарности; он подразумевает социологические, политические, антропологические и другие исследования. Иными словами, это первый подход к изучению жизни людей, который сформировался в ходе становления научной мысли; его цель – дать объяснение эволюции и возникновения «реального, или позитивного, права». Для исследователя главный риск здесь связан с тем, что в ходе интерпретации явлений исторической эволюции очень просто совершить ошибку, особенно если (явно или по умолчанию) использовать ошибочную теорию.
Второй подход к исследованию жизни людей возник гораздо позже, в XVIII в., с появлением экономической науки. Наиболее ярко он проявляется в теории австрийской экономической школы, которая занимается формальным научным исследованием стихийных динамических процессов, представляющих собой результат взаимодействия людей. Следовательно, его главная задача – создание формальной теории социальных процессов или, если угодно, попытка предложить подробное рациональное объяснение этих процессов. На этом уровне возникает праксиология (формальная теория социальных процессов). Ее отцом был Менгер, его дело продолжил Мизес; к праксиологической традиции принадлежат ранние работы Хайека, а в наши дни эту науку развивают современные представители неоавстрийской школы. Если придерживаться терминологии Монтескье, то на этом уровне цель состоит в том, чтобы посредством рациональных инструментов открыть законы природы в сфере социальных процессов. Главный риск для этого подхода (т. е. для экономической науки) сопряжен с тем, что Хайек называет конструктивизмом; экономисту чрезвычайно легко забыть о том, что ему следует ограничиваться интерпретацией и исследованием социальных процессов с помощью логических и формальных инструментов, поддаться пагубной самонадеянности и поверить в то, что научные знания можно использовать для перестройки и конструирования общества ех novo.