Страница:
Многочисленные статуи, водруженные на позднейшие постаменты – аху, были обращены лицом внутрь острова. В позднее время ритуал совершался на площадке перед ними, а в ранний период – у обращенного к морю высокого фасада платформы, ориентация которой была согласована с годовым движением солнца. Щели в тех местах кладки, где грани прямоугольных или многоугольных блоков не совпадали, были аккуратно заполнены щебнем; получалась очень ровная, чуть выпуклая стена. Нигде в Полинезии не найдено ничего похожего на эту совершенную технику каменной кладки. Правда, на некоторых островах можно увидеть старательно выложенные стены, но их отделка не идет ни в какое сравнение с отделкой пасхальских стен, и они не согласовывались с движением солнца. Зато мегалитические культовые платформы со щебневым заполнением, ориентированные по солнцу и облицованные мастерски высеченными и пригнанными плитами, то есть платформы, кладка которых так же совершенна, как в ранний период на Пасхе, встречаются во многих областях Перу доинкского периода, от долины Куско и Руми-Кольке до Оллантай-Тамбо и Тиауанако.(49) Бак50 предлагал считать предшественниками пасхальских изваяний немногочисленные в рост человека каменные статуи Маркизских островов. Эта гипотеза опровергается новейшими раскопками и радиоуглеродным анализом. Маркизские платформы с идолами, о которых здесь идет речь, появились намного позже той поры, когда на Пасхе начали вырубать статуи среднего периода.(51) А различные пасхальские скульптуры раннего периода относятся к слою, который вообще не дает нам антропоморфных монолитов ни в Полинезии, ни в Меланезии, ни в Микронезии. Вместе с тем огромные статуи, воздвигнутые под открытым небом, были характерными для святилищ в соседних областях северо-западного угла Южной Америки. Три из четырех типов скульптур раннего пасхальского периода, о котором до раскопок ничего не было известно, очень близки к своеобразным типам статуй раннего периода Тиауанако.(52) Бросается в глаза разнообразие погребальных обрядов на крохотном острове Пасхи. Наши раскопки позволили открыть новые ритуалы. Сначала перед ориентированной по солнцу стеной Винапу, а затем перед другими пасхальскими аху Меллой нашел примыкающие друг к другу каменные гробы с кремированными останками.(53) Кремация известна на Новой Зеландии, но в остальной Полинезии не обнаружена. Случайные следы кремации найдены в Меланезии, и установлено, что она применялась в западной части Южной Америки.(54) Неизвестны в Полинезии и широко распространенные на Пасхе овальные могильники из камня, полые внутри; в эту полость помещали вторичные останки.(55) Нет в остальной Полинезии и цилиндрических, увенчанных ложным сводом каменных башен, которые на Пасхе называют тупами. Зато они в точности повторяют южноамериканские погребальные башни, известные под названием «чульп» и особенно часто встречающиеся в области Тиауанако.
Если обратиться к жилым постройкам, то мы опять увидим совсем неполинезийскую картину. В статье, посвященной типам пасхальских жилищ, Фердон(56) пишет: «Одна из многих черт, которые так хорошо отличают комплекс материальной культуры острова Пасхи от культур других полинезийских островов, – многообразие типов жилищ… По своей общей конструкции каждый из этих типов является уникальным в Полинезии; это порождает еще одну проблему, которую вряд ли можно объяснить только самостоятельным развитием».
Один из основных ранних типов жилищ особенно часто встречается в восточной части острова. Речь идет о круглых каменных домах с толстыми двойными каменными стенами со щебневым заполнением, встроенными погребами и входом через крышу, которая, по-видимому, была конической и делалась из камыша. Местами такие круглые дома примыкали друг к другу, у них были смежные стены; получались поселения с единообразной планировкой.(57) В полинезийской культуре ничего похожего нет, зато эти дома во всем, вплоть до такой детали, как вход через камышовую крышу, схожи с круглыми толстостенными и многокомнатными каменными домами тихоокеанского побережья ниже Тиауанако.(58)
План пасхальского селения со смежными домами.
Не менее распространенными, чем круглые дома с вертикальными стенами и камышовой крышей, были продолговатые лодковидные жилища из положенных горизонтально друг на друга каменных плит. Характерные черты этих жилищ – тщательная подгонка камня в местах соединения стен постройки под острым углом, кровля ложным сводом и вход через туннель сбоку. Ритуальное поселение Оронго представляет собой наиболее сохранившийся образец этой примечательной неполинезийской архитектуры, но и в других частях острова есть развалины отдельных домов и даже руины целого поселения такого же рода.(59) Пасхальские камышовые хижины, в отличие от полинезийских (деревянные каркасы, крытые пальмовыми листьями), были не прямоугольными и не овальными, они сохраняли в плане ту же своеобразную ланцетовидную форму, что и каменные дома с конструктивно обусловленными острыми концами. Необычная форма, применение южноамериканского камыша, жердей, вставлявшихся в отверстия, пробуренные в каменном фундаменте, который выкладывался из тщательно обтесанных и пригнанных плит, – все это отличает даже пасхальские дома исторической поры от жилищ остальной Полинезии.(60) Повсюду встречающиеся базальтовые фундаменты – паенга – принадлежат к самым частым археологическим находкам на Пасхе. Ничего похожего нет в других частях Океании.(61) Пасхальский очаг, не имеющий ничего общего с применяемой во всей Полинезии земляной печью, сооружался из прямоугольных каменных плит и блоков, устанавливаемых торчком. Наполовину врытые в землю, они образовали квадратную или пятиугольную фигуру. И опять перед нами конструкция, которая была хорошо известна в древнем Перу и выполняла там ту же функцию.(62) Можно привести немало других подробностей, но ограничимся здесь общим обзором орудий, утвари и других изделий.
Основное оружие, наиболее часто встречающееся на Пасхе, – матаа, обсидиановый наконечник для копья с черенком, позволяющим крепить наконечник к древку; в нем нет ничего полинезийского. За пределами острова Пасхи найдено всего два матаа, оба в могилах древних жителей чилийского приморья. Были ли они изготовлены на месте или привезены (может быть, как раз с Пасхи), остается невыясненным.(63) Каменные топоры из слоев последнего пасхальского периода весьма разнотипны. Топоры с симметрично обитым с двух сторон клинком (то есть собственно топоры, а не тесла) нельзя назвать типично полинезийскими. Тем не менее их находили при раскопках в слоях среднего периода. Заостренные с одного или с двух концов ручные рубила составляют на Пасхе основную массу находимых орудий труда: ведь ими пользовались все каменотесы. Однако они не являются характерным полинезийским элементом. Зато в Америке эти рубила, как и упомянутый выше топор, были широко распространены.
В чрезвычайно пестром пасхальском наборе рыболовных крючков важнейшее место занимает сплошной каменный крючок, не встречающийся ни в Полинезии, ни в прилегающих к ней областях. По не выясненной пока причине его встречают в культурных слоях на островах у побережья Калифорнии. Кроме того, сплошные каменные крючки делали только на южноамериканском побережье ниже Тиауанако.(64) Важнейший элемент всех полинезийских культур – каменный пест для приготовления пои. Тем резче бросается в глаза его полное отсутствие на Пасхе. Хотя тут выращивали таро, но пои, основную полинезийскую пищу, не делали.(65) Отсутствовал на Пасхе и кава – распространенный по всей Полинезии ритуальный напиток, присущий лишь полинезийской культуре.
Сделанная из дерева или китовой кости ребристая колотушка для тапы (наряду с пестом главный предмет полинезийской утвари) на острове Пасхи не применялась, пока ее не ввезли уже во времена миссионеров. Пасхальны выколачивали свой луб махуте окатанными морем голышами и соединяли получившиеся полосы совсем не на полинезийский лад – сшивали их с помощью иголки и нитки. Как показал Метро(66), остров Пасхи – единственное место во всей Полинезии, где одежду из тапы шили. Соответственно важным элементом пасхальской культуры стала маленькая костяная игла с ушком. Наша экспедиция нашла 163 таких иглы. Этот тип изделий чрезвычайно редок в Полинезии, зато подобные ему изделия известны в древнем Перу.(67) Единственным предметом обстановки в домах были циновки из южноамериканского камыша тоторы и каменные подушки с нацарапанным рисунком, не употреблявшиеся в Полинезии. Применение на острове каменных подушек (они известны также у многих южноамериканских народов) неверно объясняли(68) нехваткой древесины – довод, которым долго оперировали исследователи.
Положение острова Пасхи по отношению к ближайшим островам Полинезии и побережью Южной Америки. Наглядно видно сколь мала разница в расстоянии до соседей на западе и на востоке.
До сих пор вне поля зрения ученых оставались повсеместно встречающиеся на Пасхе неполинезийские жернова, очень похожие на американские метате. Для чего древние пасхальцы применяли эти жернова, неизвестно. Не менее часто попадаются (тоже неполинезийские) маленькие миски из полированного базальта в форме полушария. Аналогичный тип распространен на северном побережье Чили.(69) Личные украшения и знаки достоинства пасхальцев – например, деревянные реи миро (плоский кусок дерева в виде полумесяца, обычно с бородатой мужской физиономией на концах; по словам островитян, реи миро символизировали, во-первых, луну, во-вторых, те самые суда, на которых приплыли на Пасху их предки) и тахонга (кусок дерева, напоминающий по форме яйцо или кокосовый орех; на тупом конце часто вырезалась двойная человеческая голова; тахонга вешали на грудь) – сильно отличаются от полинезийских.
Даже столь важные моаи кавакава (резное изображение изможденного мужчины с торчащими ребрами, впалым животом, орлиным носом, козлиной бородкой и свисающими до плеч ушами; местные предания утверждают, что это портрет единственного представителя первых обитателей острова, который уцелел после жестокой битвы), моаи паапаа (плоское деревянное изображение женщины с некоторыми мужскими чертами) и прочие деревянные скульптуры – основные атрибуты искусства и ритуалов острова Пасхи, неизвестны в Полинезии. У них нет ничего общего с фигурками тики.
Перечень пасхальских элементов, отсутствующих в Полинезии, и полинезийских элементов, которых нет на Пасхе, можно продолжить, но мы уже назвали важнейшие предметы местного быта и черты религиозных обрядов. Поэтому достаточно в заключение сослаться на дощечки ронго-ронго, ставшие предметом столь оживленного обсуждения. Полинезийцы но знали письменности, а между тем именно остров Пасхи, занимающий обособленное географическое положение, оказался единственным из островов Южных морей, где обнаружена письменность. Исследованиям этого вопроса посвящена следующая глава.
Трудно объяснить сложную историю острова Пасхи, если догматически отвергать влияние культур Нового Света. И ведь от Пасхи до Нового Света расстояние ничуть не больше, чем до Центральной Полинезии на западе.
ИСТОРИЧЕСКОЕ НАСЕЛЕНИЕ ОСТРОВА
ПАСХИ И ПИСЬМЕННОСТЬ РОНГО-РОНГО (XI)
ПОДПИСИ ПАСХАЛЬЦЕВ ВО ВРЕМЯ ВИЗИТА
ГОНСАЛЕСА В 1770 ГОДУ
ОТКРЫТИЕ КОХАУ РОНГО-РОНГО
И РАССПРОСЫ ПАСХАЛЬДЕВ
ЕПИСКОП ЖОССАН РАССПРАШИВАЕТ
ПАСХАЛЬСКИХ РАБОЧИХ НА ТАИТИ
Если обратиться к жилым постройкам, то мы опять увидим совсем неполинезийскую картину. В статье, посвященной типам пасхальских жилищ, Фердон(56) пишет: «Одна из многих черт, которые так хорошо отличают комплекс материальной культуры острова Пасхи от культур других полинезийских островов, – многообразие типов жилищ… По своей общей конструкции каждый из этих типов является уникальным в Полинезии; это порождает еще одну проблему, которую вряд ли можно объяснить только самостоятельным развитием».
Один из основных ранних типов жилищ особенно часто встречается в восточной части острова. Речь идет о круглых каменных домах с толстыми двойными каменными стенами со щебневым заполнением, встроенными погребами и входом через крышу, которая, по-видимому, была конической и делалась из камыша. Местами такие круглые дома примыкали друг к другу, у них были смежные стены; получались поселения с единообразной планировкой.(57) В полинезийской культуре ничего похожего нет, зато эти дома во всем, вплоть до такой детали, как вход через камышовую крышу, схожи с круглыми толстостенными и многокомнатными каменными домами тихоокеанского побережья ниже Тиауанако.(58)
План пасхальского селения со смежными домами.
Не менее распространенными, чем круглые дома с вертикальными стенами и камышовой крышей, были продолговатые лодковидные жилища из положенных горизонтально друг на друга каменных плит. Характерные черты этих жилищ – тщательная подгонка камня в местах соединения стен постройки под острым углом, кровля ложным сводом и вход через туннель сбоку. Ритуальное поселение Оронго представляет собой наиболее сохранившийся образец этой примечательной неполинезийской архитектуры, но и в других частях острова есть развалины отдельных домов и даже руины целого поселения такого же рода.(59) Пасхальские камышовые хижины, в отличие от полинезийских (деревянные каркасы, крытые пальмовыми листьями), были не прямоугольными и не овальными, они сохраняли в плане ту же своеобразную ланцетовидную форму, что и каменные дома с конструктивно обусловленными острыми концами. Необычная форма, применение южноамериканского камыша, жердей, вставлявшихся в отверстия, пробуренные в каменном фундаменте, который выкладывался из тщательно обтесанных и пригнанных плит, – все это отличает даже пасхальские дома исторической поры от жилищ остальной Полинезии.(60) Повсюду встречающиеся базальтовые фундаменты – паенга – принадлежат к самым частым археологическим находкам на Пасхе. Ничего похожего нет в других частях Океании.(61) Пасхальский очаг, не имеющий ничего общего с применяемой во всей Полинезии земляной печью, сооружался из прямоугольных каменных плит и блоков, устанавливаемых торчком. Наполовину врытые в землю, они образовали квадратную или пятиугольную фигуру. И опять перед нами конструкция, которая была хорошо известна в древнем Перу и выполняла там ту же функцию.(62) Можно привести немало других подробностей, но ограничимся здесь общим обзором орудий, утвари и других изделий.
Основное оружие, наиболее часто встречающееся на Пасхе, – матаа, обсидиановый наконечник для копья с черенком, позволяющим крепить наконечник к древку; в нем нет ничего полинезийского. За пределами острова Пасхи найдено всего два матаа, оба в могилах древних жителей чилийского приморья. Были ли они изготовлены на месте или привезены (может быть, как раз с Пасхи), остается невыясненным.(63) Каменные топоры из слоев последнего пасхальского периода весьма разнотипны. Топоры с симметрично обитым с двух сторон клинком (то есть собственно топоры, а не тесла) нельзя назвать типично полинезийскими. Тем не менее их находили при раскопках в слоях среднего периода. Заостренные с одного или с двух концов ручные рубила составляют на Пасхе основную массу находимых орудий труда: ведь ими пользовались все каменотесы. Однако они не являются характерным полинезийским элементом. Зато в Америке эти рубила, как и упомянутый выше топор, были широко распространены.
В чрезвычайно пестром пасхальском наборе рыболовных крючков важнейшее место занимает сплошной каменный крючок, не встречающийся ни в Полинезии, ни в прилегающих к ней областях. По не выясненной пока причине его встречают в культурных слоях на островах у побережья Калифорнии. Кроме того, сплошные каменные крючки делали только на южноамериканском побережье ниже Тиауанако.(64) Важнейший элемент всех полинезийских культур – каменный пест для приготовления пои. Тем резче бросается в глаза его полное отсутствие на Пасхе. Хотя тут выращивали таро, но пои, основную полинезийскую пищу, не делали.(65) Отсутствовал на Пасхе и кава – распространенный по всей Полинезии ритуальный напиток, присущий лишь полинезийской культуре.
Сделанная из дерева или китовой кости ребристая колотушка для тапы (наряду с пестом главный предмет полинезийской утвари) на острове Пасхи не применялась, пока ее не ввезли уже во времена миссионеров. Пасхальны выколачивали свой луб махуте окатанными морем голышами и соединяли получившиеся полосы совсем не на полинезийский лад – сшивали их с помощью иголки и нитки. Как показал Метро(66), остров Пасхи – единственное место во всей Полинезии, где одежду из тапы шили. Соответственно важным элементом пасхальской культуры стала маленькая костяная игла с ушком. Наша экспедиция нашла 163 таких иглы. Этот тип изделий чрезвычайно редок в Полинезии, зато подобные ему изделия известны в древнем Перу.(67) Единственным предметом обстановки в домах были циновки из южноамериканского камыша тоторы и каменные подушки с нацарапанным рисунком, не употреблявшиеся в Полинезии. Применение на острове каменных подушек (они известны также у многих южноамериканских народов) неверно объясняли(68) нехваткой древесины – довод, которым долго оперировали исследователи.
Положение острова Пасхи по отношению к ближайшим островам Полинезии и побережью Южной Америки. Наглядно видно сколь мала разница в расстоянии до соседей на западе и на востоке.
До сих пор вне поля зрения ученых оставались повсеместно встречающиеся на Пасхе неполинезийские жернова, очень похожие на американские метате. Для чего древние пасхальцы применяли эти жернова, неизвестно. Не менее часто попадаются (тоже неполинезийские) маленькие миски из полированного базальта в форме полушария. Аналогичный тип распространен на северном побережье Чили.(69) Личные украшения и знаки достоинства пасхальцев – например, деревянные реи миро (плоский кусок дерева в виде полумесяца, обычно с бородатой мужской физиономией на концах; по словам островитян, реи миро символизировали, во-первых, луну, во-вторых, те самые суда, на которых приплыли на Пасху их предки) и тахонга (кусок дерева, напоминающий по форме яйцо или кокосовый орех; на тупом конце часто вырезалась двойная человеческая голова; тахонга вешали на грудь) – сильно отличаются от полинезийских.
Даже столь важные моаи кавакава (резное изображение изможденного мужчины с торчащими ребрами, впалым животом, орлиным носом, козлиной бородкой и свисающими до плеч ушами; местные предания утверждают, что это портрет единственного представителя первых обитателей острова, который уцелел после жестокой битвы), моаи паапаа (плоское деревянное изображение женщины с некоторыми мужскими чертами) и прочие деревянные скульптуры – основные атрибуты искусства и ритуалов острова Пасхи, неизвестны в Полинезии. У них нет ничего общего с фигурками тики.
Перечень пасхальских элементов, отсутствующих в Полинезии, и полинезийских элементов, которых нет на Пасхе, можно продолжить, но мы уже назвали важнейшие предметы местного быта и черты религиозных обрядов. Поэтому достаточно в заключение сослаться на дощечки ронго-ронго, ставшие предметом столь оживленного обсуждения. Полинезийцы но знали письменности, а между тем именно остров Пасхи, занимающий обособленное географическое положение, оказался единственным из островов Южных морей, где обнаружена письменность. Исследованиям этого вопроса посвящена следующая глава.
Трудно объяснить сложную историю острова Пасхи, если догматически отвергать влияние культур Нового Света. И ведь от Пасхи до Нового Света расстояние ничуть не больше, чем до Центральной Полинезии на западе.
ИСТОРИЧЕСКОЕ НАСЕЛЕНИЕ ОСТРОВА
ПАСХИ И ПИСЬМЕННОСТЬ РОНГО-РОНГО (XI)
Остров Пасхи, ныне принадлежащий Чили, приобрел в последние десятилетия известность не только благодаря экспедиции Хейердала. Прошел слух, будто один немецкий ученый, применяя методы дешифровки, разработанные в годы второй мировой войны, обработал собранный епископом Жоссаном материал и раскрыл наконец тайну пасхальской письменности. Во всяком случае, печать превозносила этого ученого как толкователя письмен острова Пасхи и Хейердалова супостата. Но опубликованный отчет оказался чрезвычайно сдержанным. Впечатление, что многое осталось невыясненным, подтвердилось тем, что в расшифровку включились советские исследователи, применяющие самые современные способы. Причем они считают, что проблема прочтения пасхальских дощечек далеко не решена; больше того, они сомневаются, что ее вообще можно решить.
Хейердал внес немалый вклад в решение этой проблемы. Он не ограничивается ссылками на собранный экспедицией материал, а тщательно разбирает все, что почти за двести лет стало известно от островитян о дощечках с письменами.
Интерпретируя толкования, предложенные самими пасхальцами, Хейердал пришел к тому же заключению, к какому другим путем пришли советские исследователи: язык дощечек, очевидно, так же чужд для Полинезии, как и письмена. Некоторые признаки как будто указывают на связь с Южной и Средней Америкой.
На первый взгляд, аргументация Хейердала может показаться чрезмерно обстоятельной, отдельные факты повторяются и рассматриваются с различных сторон, но это необходимо при той осторожности и сдержанности, с которой он формулирует свои выводы. Зато читатель приобщается к увлекательной, кропотливой работе исследователя, когда словно при расследовании уголовного дела, отыскивается деталь за деталью и возникает мозаичная картина, призванная выявить истину.
Текст этой главы первоначально был напечатан во втором томе «Отчетов Норвежской археологической экспедиции на остров Пасхи и в восточную часть Тихого океана». Он был дополнен статьями Т. Бартеля, Ю. Кнорозова, И. Федоровой и А. Кондратова, а также образцами письменности.
На VII Международном конгрессе антропологических и этнографических наук в Москве в 1964 году русские исследователи ронго-ронго сообщили, что содержание дощечек с письменами острова Пасхи все еще неизвестно, хотя некоторые утверждают обратное.(1) Ю. Кнорозов и его коллеги считали, что ронго-ронго – иероглифическое письмо, однако, по их мнению, неверно было бы отождествлять язык дощечек с современным рапануйским языком, как это делалось до сих пор.(2) Этот вывод сам по себе является важным шагом вперед и побуждает еще раз критически рассмотреть сведения, сообщенные пасхальцами в XIX веке. Ведь все известные попытки расшифровать кохау ронго-ронго исходили из предположения, что язык и письменность дощечек были известны некоторым островитянам той поры, когда на Пасхе уже обосновались миссионеры. (XI)
Хейердал внес немалый вклад в решение этой проблемы. Он не ограничивается ссылками на собранный экспедицией материал, а тщательно разбирает все, что почти за двести лет стало известно от островитян о дощечках с письменами.
Интерпретируя толкования, предложенные самими пасхальцами, Хейердал пришел к тому же заключению, к какому другим путем пришли советские исследователи: язык дощечек, очевидно, так же чужд для Полинезии, как и письмена. Некоторые признаки как будто указывают на связь с Южной и Средней Америкой.
На первый взгляд, аргументация Хейердала может показаться чрезмерно обстоятельной, отдельные факты повторяются и рассматриваются с различных сторон, но это необходимо при той осторожности и сдержанности, с которой он формулирует свои выводы. Зато читатель приобщается к увлекательной, кропотливой работе исследователя, когда словно при расследовании уголовного дела, отыскивается деталь за деталью и возникает мозаичная картина, призванная выявить истину.
Текст этой главы первоначально был напечатан во втором томе «Отчетов Норвежской археологической экспедиции на остров Пасхи и в восточную часть Тихого океана». Он был дополнен статьями Т. Бартеля, Ю. Кнорозова, И. Федоровой и А. Кондратова, а также образцами письменности.
На VII Международном конгрессе антропологических и этнографических наук в Москве в 1964 году русские исследователи ронго-ронго сообщили, что содержание дощечек с письменами острова Пасхи все еще неизвестно, хотя некоторые утверждают обратное.(1) Ю. Кнорозов и его коллеги считали, что ронго-ронго – иероглифическое письмо, однако, по их мнению, неверно было бы отождествлять язык дощечек с современным рапануйским языком, как это делалось до сих пор.(2) Этот вывод сам по себе является важным шагом вперед и побуждает еще раз критически рассмотреть сведения, сообщенные пасхальцами в XIX веке. Ведь все известные попытки расшифровать кохау ронго-ронго исходили из предположения, что язык и письменность дощечек были известны некоторым островитянам той поры, когда на Пасхе уже обосновались миссионеры. (XI)
ПОДПИСИ ПАСХАЛЬЦЕВ ВО ВРЕМЯ ВИЗИТА
ГОНСАЛЕСА В 1770 ГОДУ
Первое сообщение о том, что у жителей Пасхи, в отличие от всех остальных полинезийцев, была какая-то письменность, мы находим в официальной записке коммодора Фелипе Гонсалеса, датированной 19 ноября 1770 года. Гости провели среди островитян четыре дня и, очевидно, подметили, что на острове есть своя письменность, ибо перед тем, как испанцы торжественно именем короля Испании вступили во владение островом, Гонсалес отдал дону Хосе Бустильо, назначенному руководить церемонией, письменное распоряжение: «…и поручите казначею представить вам отчет обо всем, что происходило, и присовокупите грамоту признанных вождей, или кациков, подписанную их собственными письменами, в подтверждение того, что они во всем согласны и всем довольны…».
Старинная рукопись, повествующая о ходе церемонии, сообщает: «И тогда, после того как грамота о вступлении во владение островом была подписана всеми участниками экспедиции, они предложили кацикам сделать то же самое в знак покорности королю Испании. И вожди начертали письмена в рукописи, их подлинность и достоверность засвидетельствована секретарем экспедиции, сеньором Антонио Ромеро».(3) В другом отчете о той же церемонии один из офицеров экспедиции пишет: «Акт передачи власти был засвидетельствован с соблюдением надлежащих формальностей, и, чтобы придать еще большую достоверность столь важному делу, некоторые из присутствовавших при сем туземцев подписали или утвердили официальную грамоту, начертав на ней знаки своей собственной письменности».(4) Знаки, которыми пасхальцы в 1770 году подписали договор с испанцами, заметно отличаются от знаков, известных нам по дощечкам ронго-ронго, за исключением знака, изображающего фрегат. Эта птица – обычный сюжет пасхальского искусства, ее изображение мы видим на стенных росписях в домах и пещерах.(5) Можно было бы назвать пасхальские «подписи» 1770 года попросту каракулями, начертанными в подражание знакам испанской письменности, если бы мы не знали, что к этому времени на острове, вероятно, существовали дощечки ронго-ронго. Поэтому приходится выбирать одну из двух взаимоисключающих возможностей: либо пасхальцы XVIII века только делали вид, будто умеют писать, либо они изобрели (или унаследовали) письмена, отличные от тех, которые нам известны по кохау ронго-ронго.
Независимо от того, какая альтернатива верна, налицо важная информация: пасхальцы позднего периода, когда им в 1770 году представился случай «писать», не воспользовались знаками, вырезанными на деревянных дощечках.
Старинная рукопись, повествующая о ходе церемонии, сообщает: «И тогда, после того как грамота о вступлении во владение островом была подписана всеми участниками экспедиции, они предложили кацикам сделать то же самое в знак покорности королю Испании. И вожди начертали письмена в рукописи, их подлинность и достоверность засвидетельствована секретарем экспедиции, сеньором Антонио Ромеро».(3) В другом отчете о той же церемонии один из офицеров экспедиции пишет: «Акт передачи власти был засвидетельствован с соблюдением надлежащих формальностей, и, чтобы придать еще большую достоверность столь важному делу, некоторые из присутствовавших при сем туземцев подписали или утвердили официальную грамоту, начертав на ней знаки своей собственной письменности».(4) Знаки, которыми пасхальцы в 1770 году подписали договор с испанцами, заметно отличаются от знаков, известных нам по дощечкам ронго-ронго, за исключением знака, изображающего фрегат. Эта птица – обычный сюжет пасхальского искусства, ее изображение мы видим на стенных росписях в домах и пещерах.(5) Можно было бы назвать пасхальские «подписи» 1770 года попросту каракулями, начертанными в подражание знакам испанской письменности, если бы мы не знали, что к этому времени на острове, вероятно, существовали дощечки ронго-ронго. Поэтому приходится выбирать одну из двух взаимоисключающих возможностей: либо пасхальцы XVIII века только делали вид, будто умеют писать, либо они изобрели (или унаследовали) письмена, отличные от тех, которые нам известны по кохау ронго-ронго.
Независимо от того, какая альтернатива верна, налицо важная информация: пасхальцы позднего периода, когда им в 1770 году представился случай «писать», не воспользовались знаками, вырезанными на деревянных дощечках.
ОТКРЫТИЕ КОХАУ РОНГО-РОНГО
И РАССПРОСЫ ПАСХАЛЬДЕВ
До 1864 года, когда на острове Пасхи поселился брат Эжен Эйро(6), мало кто навещал пасхальцев, да и то на очень короткое время. Возможно, и до него кто-нибудь из чужеземцев видел дощечки ронго-ронго, но он первым поведал миру об их существовании. В декабре 1864 года Эйро писал верховному генералу конгрегации «Святого сердца Иисуса и Марии»: «Во всех их домах можно увидеть деревянные дощечки или палки, покрытые всякого рода знаками, изображающими неизвестных на острове животных; эти знаки туземцы чертят острым камнем. У каждой фигуры есть свое название; но так как туземцы придают этим дощечкам мало значения, я склонен думать, что эти знаки – пережиток примитивной письменности – для них ныне стали традицией, которую сохраняют, не доискиваясь ее смысла. Туземцы не умеют ни читать, ни писать…»
Похоже, что исследователи недостаточно внимательно отнеслись к этому свидетельству первого наблюдателя, близко познакомившегося с пасхальцами в те времена, когда на острове еще сохранялась исконная культура и кохау ронго-ронго были в обиходе.
Итак, Эйро, знавший всех жителей острова, утверждает, что никто из них не умел читать и что владельцы дощечек знали каждый знак сохранившейся письменности лишь по названию, а смысла не понимали.
Сообщение Эйро подтверждается наблюдениями патера Ипполита Руссела и патера Гаспара Зумбома. Они оба поселились на острове Пасхи через два года после прибытия Эйро. Но если Эйро поначалу в каждом доме находил дощечки с письменами, то теперь они почти все исчезли. Как ни странно, Эйро никогда не говорил на эту тему со своими коллегами, но Руссел(7) докладывал своим начальникам: «Их песни сопровождаются ритмичными движениями, весьма монотонными и крайне непристойными. Они утверждают, будто у них есть своего рода письменность, благодаря которой они сохраняют для потомства важнейшие события, происходящие на их земле. Я видел знаки этой письменности на продолговатом куске полированного дерева, они очень напоминают египетские иероглифы. Лично мне кажется, что вряд ли они понимают смысл этих знаков. Некоторые из индейцев уверяли нас, будто понимают их, но когда мы устраивали проверку, то слышали только какие-то нелепые и невразумительные истории».
Его коллега Зумбом(8) сообщал: «Сначала несколько слов об иероглифах. Иногда нам попадались на берегу некие камни со следами гравировки, но так как здешние туземцы не придавали этому большого значения, мы не видели причин задумываться над находками. Однажды, когда я совершал прогулку со школьниками, о которых еще расскажу, я увидел в руках одного мальчика странный предмет, найденный им среди скал. Это был кусок дерева около 35 сантиметров в длину и около 30 в ширину, слегка закругленный с одного конца. Можно было различить стоящие правильными рядами знаки, к сожалению, поврежденные выветриванием. Видя, как внимательно я рассматриваю находку, ребенок преподнес ее мне, и я ее сохранил.
На следующий день один индеец, заметивший, какое значение я придаю этому открытию, принес мне такой же предмет, но больших размеров и лучше сохранившийся и выменял его у меня на кусок материи. Здесь были начертаны миниатюрные изображения рыб, птиц и прочего, что есть на этой земле, а также вымышленные фигуры. Я созвал самых просвещенных индейцев, чтобы расспросить их о смысле этих знаков, очень похожих на иероглифические письмена.
Все с явным одобрением смотрели на этот предмет. Мне сказали, как называется предмет, но я забыл; потом некоторые из них стали читать текст нараспев. Однако другие закричали: «Нет, не так!»
Разногласие среди моих учителей было столь велико, что, несмотря на все мои старания, после этого урока я знал немногим больше, чем до него.
Позднее, во время одной поездки, я показал эту диковину монсеньеру Аксъери (епископу Тепано Жоссану на Таити), который осмотрел ее с великим интересом и очень сожалел, что я не могу объяснить ему смысл всех загадочных фигур. «Ибо это, – сказал он мне,
– первые следы письменности, когда-либо обнаруженные на островах Океании». Видя, сколь высоко наш возлюбленный прелат оценил этот предмет, я поспешил преподнести его ему. Его преподобие посоветовал мне незамедлительно связаться с патером Ипполитом Русселом, чтобы он по возможности расшифровал второй текст, оставленный мной на острове Пасхи.
Впоследствии я нашел еще один такой же предмет длиной примерно 135 сантиметров и шириной 40 и договорился выменять его на одежду. Но немедленно заключить сделку я не мог, так как не располагал в это время средствами, а владелец сего небольшого сувенира ни за что не соглашался отдать его мне, пока не получит плату. Мы условились, что он придет ко мне домой, но я напрасно его ждал. Встретив этого человека через несколько дней, я спросил его, почему он не принес мне то, что я у него приобрел. Он ответил, что у него больше нет этого предмета, однако не пожелал рассказать, что он с ним сделал. Потом я узнал, что один коварный человек то ли из зависти, то ли по злобе присвоил себе этот предмет и сжег его. Меня очень огорчила эта потеря, тем более что я не смог ее возместить другой находкой такого же рода. Я не сомневаюсь, что эта индейская письменность представляет подлинную ценность для науки».
Похоже, что исследователи недостаточно внимательно отнеслись к этому свидетельству первого наблюдателя, близко познакомившегося с пасхальцами в те времена, когда на острове еще сохранялась исконная культура и кохау ронго-ронго были в обиходе.
Итак, Эйро, знавший всех жителей острова, утверждает, что никто из них не умел читать и что владельцы дощечек знали каждый знак сохранившейся письменности лишь по названию, а смысла не понимали.
Сообщение Эйро подтверждается наблюдениями патера Ипполита Руссела и патера Гаспара Зумбома. Они оба поселились на острове Пасхи через два года после прибытия Эйро. Но если Эйро поначалу в каждом доме находил дощечки с письменами, то теперь они почти все исчезли. Как ни странно, Эйро никогда не говорил на эту тему со своими коллегами, но Руссел(7) докладывал своим начальникам: «Их песни сопровождаются ритмичными движениями, весьма монотонными и крайне непристойными. Они утверждают, будто у них есть своего рода письменность, благодаря которой они сохраняют для потомства важнейшие события, происходящие на их земле. Я видел знаки этой письменности на продолговатом куске полированного дерева, они очень напоминают египетские иероглифы. Лично мне кажется, что вряд ли они понимают смысл этих знаков. Некоторые из индейцев уверяли нас, будто понимают их, но когда мы устраивали проверку, то слышали только какие-то нелепые и невразумительные истории».
Его коллега Зумбом(8) сообщал: «Сначала несколько слов об иероглифах. Иногда нам попадались на берегу некие камни со следами гравировки, но так как здешние туземцы не придавали этому большого значения, мы не видели причин задумываться над находками. Однажды, когда я совершал прогулку со школьниками, о которых еще расскажу, я увидел в руках одного мальчика странный предмет, найденный им среди скал. Это был кусок дерева около 35 сантиметров в длину и около 30 в ширину, слегка закругленный с одного конца. Можно было различить стоящие правильными рядами знаки, к сожалению, поврежденные выветриванием. Видя, как внимательно я рассматриваю находку, ребенок преподнес ее мне, и я ее сохранил.
На следующий день один индеец, заметивший, какое значение я придаю этому открытию, принес мне такой же предмет, но больших размеров и лучше сохранившийся и выменял его у меня на кусок материи. Здесь были начертаны миниатюрные изображения рыб, птиц и прочего, что есть на этой земле, а также вымышленные фигуры. Я созвал самых просвещенных индейцев, чтобы расспросить их о смысле этих знаков, очень похожих на иероглифические письмена.
Все с явным одобрением смотрели на этот предмет. Мне сказали, как называется предмет, но я забыл; потом некоторые из них стали читать текст нараспев. Однако другие закричали: «Нет, не так!»
Разногласие среди моих учителей было столь велико, что, несмотря на все мои старания, после этого урока я знал немногим больше, чем до него.
Позднее, во время одной поездки, я показал эту диковину монсеньеру Аксъери (епископу Тепано Жоссану на Таити), который осмотрел ее с великим интересом и очень сожалел, что я не могу объяснить ему смысл всех загадочных фигур. «Ибо это, – сказал он мне,
– первые следы письменности, когда-либо обнаруженные на островах Океании». Видя, сколь высоко наш возлюбленный прелат оценил этот предмет, я поспешил преподнести его ему. Его преподобие посоветовал мне незамедлительно связаться с патером Ипполитом Русселом, чтобы он по возможности расшифровал второй текст, оставленный мной на острове Пасхи.
Впоследствии я нашел еще один такой же предмет длиной примерно 135 сантиметров и шириной 40 и договорился выменять его на одежду. Но немедленно заключить сделку я не мог, так как не располагал в это время средствами, а владелец сего небольшого сувенира ни за что не соглашался отдать его мне, пока не получит плату. Мы условились, что он придет ко мне домой, но я напрасно его ждал. Встретив этого человека через несколько дней, я спросил его, почему он не принес мне то, что я у него приобрел. Он ответил, что у него больше нет этого предмета, однако не пожелал рассказать, что он с ним сделал. Потом я узнал, что один коварный человек то ли из зависти, то ли по злобе присвоил себе этот предмет и сжег его. Меня очень огорчила эта потеря, тем более что я не смог ее возместить другой находкой такого же рода. Я не сомневаюсь, что эта индейская письменность представляет подлинную ценность для науки».
ЕПИСКОП ЖОССАН РАССПРАШИВАЕТ
ПАСХАЛЬСКИХ РАБОЧИХ НА ТАИТИ
Монсеньер Аксьери, он же епископ Жоссан, чрезвычайно заинтересовался открытием миссионеров. Однако их неспособность записать на острове Пасхи текст хотя бы одной дощечки удручила его чрезвычайно, и он решил лично взяться за дело. Жоссан(9), сообщив, что брат Эйро во всех домах на острове Пасхи видел дощечки с письменами и что, по словам Эйро, никто из пасхальцев не умеет ни читать, ни писать, продолжает:
«Когда патер Гаспар Зумбом проезжал через Таити, направляясь через Вальпараисо обратно на остров Пасхи, он преподнес мне косички волос, намотанные на плоскую дощечку размером 30 на 15 сантиметров, которая была обломана или повреждена со всех концов. Эта дощечка тотчас же привлекла мое внимание, ибо на обеих ее сторонах я увидел аккуратно начерченные ряды знаков. Тогда я не вспомнил рассказ любезного святого брата, а удивление его друга патера Гаспара Зумбома свидетельствует, что брат Эжен Эйро не показал ни одной дощечки миссионерам на острове Пасхи, где он скончался 20 августа 1868 года.
При первой возможности я попросил патера Руссела собрать для меня все еще сохранившиеся подобные дощечки, поскольку они теперь туземцам ни к чему. «Они используют их для растопки кухонных очагов», – сказал один пасхалец, сопровождавший патера Зумбома. Нельзя было мешкать. Патер Руссел прислал мне пять дощечек. Одну из них я подарил русскому военному кораблю «Витязь». Несмотря на призыв патера Руссела, никто – почему, не знаю, – не предложил свои услуги, чтобы истолковать ему надписи на этих дощечках. Я не скрывал своей радости, что получил дощечки, – ведь в моих руках оказались полинезийские тексты. Но если и появилась надежда найти в них обильную информацию, то она быстро развеялась…
С той поры я всегда говорил как туземцам, так и приезжим о великой ценности кохаоу ронго-ронго – мудрого гибискусового дерева. Так называются дощечки. Один чилийский военный корабль сумел вскоре приобрести две штуки. И наконец, господин Паеа Салмон, овцевод, состоявший на службе у покойного Дютру-Борнье п Брандера, собрал на острове Пасхи все диковины, какие мог найти, и продал их в Папеэте. Говорят даже, будто он отыскал туземца, который смог прочесть ему дощечки.
Вывоз пасхальцев на плантации господина Брандера на Таити позволил мне познакомиться с «маори», то есть с туземным ученым по имени Меторо Таоуаоуре, уроженцем Махатоуа, сыном Хетоуки и учеником Гахоу, Реимиро и Паоваа. Мне указали на него его земляки. Господин Брандер согласился предоставить его в мое распоряжение на две недели. Меторо, пока ждал меня в моем доме, начертил на бумаге несколько знаков. Со мной был Оуроупано Хинапоте, старый спутник патера Зумбома, сын ученого Текаки и ученик его дяди Реимиро, который писал акульим зубом. Перед пасхальцами, смеявшимися над ним, Хинапоте смешался; он признался, что учился в школе, но ничего не знает.
«Когда патер Гаспар Зумбом проезжал через Таити, направляясь через Вальпараисо обратно на остров Пасхи, он преподнес мне косички волос, намотанные на плоскую дощечку размером 30 на 15 сантиметров, которая была обломана или повреждена со всех концов. Эта дощечка тотчас же привлекла мое внимание, ибо на обеих ее сторонах я увидел аккуратно начерченные ряды знаков. Тогда я не вспомнил рассказ любезного святого брата, а удивление его друга патера Гаспара Зумбома свидетельствует, что брат Эжен Эйро не показал ни одной дощечки миссионерам на острове Пасхи, где он скончался 20 августа 1868 года.
При первой возможности я попросил патера Руссела собрать для меня все еще сохранившиеся подобные дощечки, поскольку они теперь туземцам ни к чему. «Они используют их для растопки кухонных очагов», – сказал один пасхалец, сопровождавший патера Зумбома. Нельзя было мешкать. Патер Руссел прислал мне пять дощечек. Одну из них я подарил русскому военному кораблю «Витязь». Несмотря на призыв патера Руссела, никто – почему, не знаю, – не предложил свои услуги, чтобы истолковать ему надписи на этих дощечках. Я не скрывал своей радости, что получил дощечки, – ведь в моих руках оказались полинезийские тексты. Но если и появилась надежда найти в них обильную информацию, то она быстро развеялась…
С той поры я всегда говорил как туземцам, так и приезжим о великой ценности кохаоу ронго-ронго – мудрого гибискусового дерева. Так называются дощечки. Один чилийский военный корабль сумел вскоре приобрести две штуки. И наконец, господин Паеа Салмон, овцевод, состоявший на службе у покойного Дютру-Борнье п Брандера, собрал на острове Пасхи все диковины, какие мог найти, и продал их в Папеэте. Говорят даже, будто он отыскал туземца, который смог прочесть ему дощечки.
Вывоз пасхальцев на плантации господина Брандера на Таити позволил мне познакомиться с «маори», то есть с туземным ученым по имени Меторо Таоуаоуре, уроженцем Махатоуа, сыном Хетоуки и учеником Гахоу, Реимиро и Паоваа. Мне указали на него его земляки. Господин Брандер согласился предоставить его в мое распоряжение на две недели. Меторо, пока ждал меня в моем доме, начертил на бумаге несколько знаков. Со мной был Оуроупано Хинапоте, старый спутник патера Зумбома, сын ученого Текаки и ученик его дяди Реимиро, который писал акульим зубом. Перед пасхальцами, смеявшимися над ним, Хинапоте смешался; он признался, что учился в школе, но ничего не знает.