Хлуденёв Алексей. Олег Рязанский

   - Что-то я не слыхал о том, - сказал князь (слышал, но хотел услышать из уст сельского старосты). - Каковы мои порядки он поломал?
   - Да вот намедни прикатили к нам с порожним обозом сборщики - драть налог с наших крестьян. Подавай им зернового хлеба, мяса, меда... Твои-то, княже, брали с нас кормы два раза в год, на Петров да на Рождество. К таковому порядку привыкли. А Володимеру подавай ещё и на масленицу... Мужики - за вилы и топоры. Сборщики вовремя сбежали - не то быть бы греху! Нет, Володимер - не наш государь. Разбойник он, а не государь! А коль я не прав, княже, вели меня выпороть.
   Габай, в подтверждение того, что он сказал не ради красного словца, согнулся, как бы подготавливаясь к удару плетей. Олег улыбнулся глазами.
   - А не выпороть, - так вели своему самому крепкому кулачному бойцу побить меня в поединке, - добавил Габай, разогнувшись и пошевелив покатыми плечами.
   - А что? Есть у меня таковой, - Олег весело покосился на Тимоша - тот слыл по Переяславлю как отменный кулачник; в часы веселого досуга Олег не отказывал себе в удовольствии понаблюдать, как бьется на кулачках этот боярин. - Опробуй-ка, Тимош, этого удальца.
   - Не премину, княже, - тотчас отозвался Тимош Александрович, соскочив с коня и бросив поводья стремянному.
   Бились недолго: Габай с третьего удара сшиб с ног Тимоша, что произвело на Олега и его воевод ошеломляющее впечатление.
   - Княже, - сказал Тимош, встав на ноги и дружески обняв победителя. Возьми его в свою дружину. Не то я его приглашу в свою.
   - А и возьму, коль согласится, - ответил Олег совершенно уверенный в том, что согласится, ибо служба в дружине князя почиталась делом и почетным, и выгодным. - А теперь, Габай, вели твоим людям разместить воинов...
   Габай подозвал нескольких человек и приказал им обеспечить кров всем ратным. Самого же князя и его воевод пригласил к себе домой. Дом его, по соседству с церковью, выделялся среди прочих изб крестьян гораздо большими размерами и толщиной бревен. Обширным было и подворье - оно свободно вместило в себя несколько десятков лошадей.
   Прежде чем ввести гостей в горницу, Габай распорядился очистить помещение от живности. Стайка прыгучих курчавых ягноков, десятка два, тотчас были выпровождены в один из хлевов, в то время как двух рыжих телят сам хозяин перенес из горницы в другую избу. После очистки горницы от соломенной подстилки хозяин ввел гостей, и Олег с удовольствием потопал по полу: он был не земляной, как в те времена было принято у крестьян, а деревянный, из плах.
   - Как у доброго боярина, - заметил одобрительно. - Таракан, клоп водится?
   - Таракана вывел - выхолодил избу под Рождество и морозом его выморозил, а с клопом не управился. Супротив клопа, князь-батюшка, мужик слаб - эту тварь на кулачки не вызовешь... И на холод клоп крепок.
   - Ну, ништо. Воеводы мои устали - клопы им не помеха.
   Хозяин пригласил гостей за стол, уставленный постными закусками и вскоре явилась в горницу с подносом румяная старостиха - в длинном, до пят, платье с каймой из кружев, в высоком, шитом жемчугом, кокошнике. Каждому поднесла, по русскому обычаю, по чарке крепкого меда. Едухан, когда женщина поднесла ему чарку, вдруг ухватил её за стан и тут же получил от Габая крепкого щелчка деревянной ложкой по лбу. Рязанские воеводы рассмеялись, татары оторопели, а Едухан схватился за нож. Беду предотвратил Салахмир: перехватил руку гневливого брата.
   Хозяин дома как ни в чем не бывало объяснил:
   - Не знаю, какие у вас, татар, порядки, а у нас, рязанцев, не принято лапать чужих баб.
   Князь Олег с легким упреком сказал, что мог бы и предуведомить о том гостя, а не бить сразу по лбу.
   - Дак я не топором его ударил, - заоправдывался Габай. - Нечто он не очухается от удара ложки? Ну, а коль я не так поступил - винюсь...
   - Впредь больше так не делай. На них, татар, вся моя надежа.
   Тут Габай осмелился подсказать князю, что сила князя не только в его собственных воинах и нанятых им татарах, но и в сиротах, крестьянах, среди которых немало сыщется тех, кто охотно вступится за князя. Да и сам он, Габай, коль князь дозволит, вступит в его рать...
   - И много ль вас, таких охотников, сыщется? - заинтересовался Олег.
   - С полста верных.
   - Ого! - одобрили воеводы.
   - Что ж, помощь сирот как нельзя ныне кстати, - сказал князь.
   - Оружие у вас есть?
   - Вил и топоров хватит.
   "К топорам твоим добавим копий и рогатин, - размышлял Олег, взволнованный неожиданным предложением старосты встать в его ряды. - Пешцев мне как раз не хватает. Коль Габай не ошибается - по пути ко мне пристанут ещё отряды крестьян..."
   Так оно и случилось: в оставшиеся дни похода в рать Олега влились ещё несколько отрядов крестьян, обеспечивших ему перевес в силах над противником.
   Владимир Пронский не успел как следует подготовиться к сражению. К тому же он сделал ошибку, клюнув во время боя на приманку: ложное отступление ордынского отряда принял за истинное, помчался основным отрядом за отступавшими и попался в заранее приготовленную западню.
   Сам Владимир едва не убежал, но был настигнут, взят в полон. Олег, обгоняя повозку пленника, попридержал коня, всматриваясь в ненавистный ему посеревший лик Владимира. Его, крепко привязанного к саням, везли в Переяславль.
   - Так-то, соколик, - процедил сквозь зубы Олег. - Недолго ты погрелся на чужой печке...
   Процедил медленно, наслаждаясь этой медленностью и презрительно щуря глаза на врага своего. Он испытывал ни с чем не сравнимое упоение. Мало того, что победу одержал блестящую и полную, после которой Владимиру уже никогда не поднять головы, он ещё получил удовольствие видеть повергнутого врага в самом жалком униженном виде - привязанного простыми крестьянскими веревками к саням, оборванного. Еще большее наслаждение он испытывал от сознания, что бросит врага в темницу и сгноит его там, как последнюю тварь. Да, так он отомстит врагу, и месть должна быть полная и беспощадная, способная возместить ему пережитые им страдания.
   - Перехитрил меня... - Владимир дернулся, норовя порвать верви, скрипнул зубами: - Что ж, убивай... Но попомни: Москва все одно отомстит тебе. Не увернешься от её карающей руки. И никакая ханша Тулунбек не убережет тебя...
   Над ним взвилась плеть окольничего Юрия. Окольничий, видно, вспомнив, как был пленен в Пронске и как его держали взаперти, ударил по лицу пронского князя с потягом. Владимир мотнул головой, окропляя брызнувшей кровью свой кафтан и сани и уклоняясь от очередного удара. Олег пришпорил коня; свита - за ним. Из-под копыт - брызги коричневого от навоза, набухшего талой водой снега.
   Олег скакал злой и радостный. Крепко наложил одну губу на другую. И вся свита скакала за ним радостная и возбужденная. Упоенный успехом Олег в эту минуту не сомневался: ничто, кроме мести, не даст ему успокоения.
   А навстречу ему плыл от Переяславля торжественный колокольный звон. Князя, законного государя земли Рязанской, вышло встречать с хоругвями и иконами множество горожан. На душе Олега стало радостно и легко. Народ - с ним! Его ждут, его любят... Недавняя вспышка злорадства как бы уже и утонула в приливе новых чувств.
   Глава двадцать третья
   Утоление мести и великодушие
   Помещенный в темницу, Владимир Пронский был подвергнут нескольким унизительным допросам. Кормили его ничуть не лучше других тюремных сидельцев. Обращались с ним худо. В темнице было сыро, и кашель Владимира усиливался. Из гордости он не просил пощады, а если бы и попросил, не получил бы её.
   Прошло полгода. Готовились к свадьбе бывшего мурзы Ивана Мирославича (под таким именем окрестили в православную веру татарина Салахмира) и княжны Анастасии. Как-то к князю в палату вошел слуга в белом холщовом платье и доложил: приехала княгиня Мария Пронская и просит принять её. Олег Иванович озабоченно прошелся из угла в угол. Весть о прибытии дочери сейчас, в разгар радостной и суматошной подготовки к свадьбе, была ни к чему. Зачем прикатила? Вымаливать помилование мужу? Еще чего не хватало! Хочет воспользоваться хорошим настроением князя...
   И в самом деле, настроение его было таким, что лучшего и желать не надо. Москва смирилась с его вокняжением, решила, что спокойнее и вернее иметь на юге сильного соседа, который сумеет оградить себя от посяганий ордынцев и тем обеспечить дополнительную защиту Москве. Олег - законный правитель, его поддерживал народ, а это кое-что да значило. Правда, от притязаний на Лопасню Олегу пришлось отказаться, зато он теперь признан Москвой и заключил дружественный союз с нею.
   Одна приятность наслаивалась на другую. Настасья выходила замуж за Ивана Мирославича с охоткой. Поближе познакомясь с ним, она открыла в нем немало добродетелей. К тому же, его окружал ореол спасителя Олегова престола. Иван Мирославич первым из татарской знати принял святое крещение и каждое утро ходил молиться в крестовую палату князя.
   Поскольку и Иван Мирославич полюбил Настасью, брак предвиделся счастливым1.В преддверии свадьбы Олег Иванович уже приготовил пожалованные грамоты зятю, коими предписывал ему шесть крупных вотчин: Верхдерев, Веневу, Ростовец, Веркошу, Михайлово поле и Безпуцкий стан. Эти пожалования должны были привязать зятя к Рязанской земле напрочь, что особенно устраивало Настасью. Впрочем, и сам Иван Мирославич не очень-то рвался в Сарай. Тулунбек была свергнута с престола и хозяйничал там теперь Мамай и его ставленник хан Мухаммед-Булак. Еще неизвестно, как принял бы его Мамай, зная, что он верно служил Тулунбек...
   Свадебные приготовления шли деятельно и дружно. Лучшие мастерицы-белошвейки и золотошвейки шили свадебное платье для невесты под наблюдением княгини Ефросиньи. Кроме того, Настасье шили две новые шубы, соболью и беличью, плащ-накидку из ворсистой привозной ткани с золотой нитью, платье-далматик с поясом, украшенным золотым шитьем и жемчугом, платье-хитон без пояса, дюжину нательных сорочек из тонкой льняной ткани, изготовленной рязанскими ткачами.
   В поварне с утра до ночи стучали ножи - варили, жарили, парили мясные блюда; блюда из лебедей, гусей, уток, из осетровых и иных рыб. В сытной избе приготовляли различные меды - ставленные, ягодные, броженные, кислые... Сбитень, квасы и буза были наготовлены десятками бочек. В хлебенной избе пекли хлебы гладкие и хлебы, украшенные фигурами жаворонков и карасей, а также пряники и печенье.
   Готовился к свадьбе не только княжой двор, но и дворы бояр, священников, купцов, дружинников. Каждому хотелось на торжествах каким-то образом отличиться, обратить на себя внимание: богатыми ли подарками, умной ли речью.
   И вот в такой-то час, долгожданный, волнующий, радостный, и прикатила из Пронска Мария. Первым движением души было - отказать в приеме дочери, ненавистной с тех пор, как вместе с супругом своим, потеряв совесть, водворилась в его дворец. Называлась великой рязанской княгиней... Спросил с досадой:
   - Что ж она - с дороги сразу ко мне?
   - Да, государь. И княжич Иван Владимирович с нею.
   При упоминании о княжиче Иване озабоченно-хмуроватый лик князя осветился разбуженным интересом. Всего лишь раз довелось увидеть внука, когда тот был грудным младенцем. Каков он теперь? На кого похож? Крепок ли телом, умен ли по своему возрасту? Едва проклюнувшееся в князе дедовское чувство побудило его отказаться от первоначального желания велеть слугам усадить Марию в возок и сопроводить его до пограничья с Пронской землей.
   - Ладно, зови, - подумав, сказал он.
   Мария вошла в подержанном дорожном плаще из толстой ворсистой ткани, в рогатой кике с жемчугом. Была худа, глаза ввалились, уголки губ приспустились. Нос, прежде гордый, утончился и походил на птичий. Судя по всему, страдала его дочь... Внук же был хорош: крепок и скуласт, взгляд острый, смышленый. В облике мальчика было что-то неуловимое от Олега, может быть, роднил слегка выдвинутый подбородок. Мария опустилась перед отцом на колени и, пригнетая рукой к полу Ивана (тот с любопытством рассматривал деда), приказала:
   - Встань, встань на коленки...
   Княжич опустился. Олег Иванович повелел обоим встать и сесть на покрытую красным сукном прочную, рассчитанную на толстые зады бояр, лавку. Сам же, сидя в кресле, спросил:
   - Ну, сказывай, почто бьешь челом.
   Вопреки ожидаемому, просьба дочери сводилась лишь к тому, чтобы разрешить ей свидеться с мужем.
   - Хочу его видеть - нет сил... Прошел слух, что он шибко занедужил. Да я и сама чую (голос дрогнул).Умоляю тебя, отец, не откажи в моем челобитье...
   Глаза её налились влагой. Когда говорила, кончик носа шевелился. Теперь Олег в ней увидел не княгиню Пронскую, в течение нескольких месяцев называвшуюся великой княгиней Пронской и Рязанской, а свою родную дщерь, первонькую, отданную им замуж за князя Пронского по его, отцовской, воле...
   Строго спросил:
   - Вину за собой ведаешь?
   - Знаю нашу с моим супругом вину... Каюсь, мучаюсь, молю Бога простить нас за гордость...
   Князь видел, что Мария говорила искренне. Ему вдруг стало жаль её, может быть, ещё надеявшуюся на то, что супруг её, настанет день, будет освобожден...
   - Что, Ванятка, и ты соскучился об отце?
   Внук в ответ лишь потерся головкой о плечо матери.
   - Ну, ступайте, - сказал князь. - Велю проводить вас в колодничью избу. Там и свидитесь с ним...
   Низко поклонясь, дочь и внук вышли. Двумя хлопками в ладоши князь вызвал слугу и велел тому позвать татарина Каркадына, начальника охранной стражи князя. Каркадын явился через минуту. Именно этот татарин со своей сотней пленил Владимира Пронского, за что Олег и доверил ему важнейшую должность.
   По русскому обычаю, Каркадын поклонился низко и коснулся рукой ковра. Выпрямился, глядя на князя преданными и чистыми глазами. Князь настолько уважал его, что сам подыскал ему невесту из рязанских боярынь и ко дню свадьбы наградил его вотчиной на реке Павловке. Он был окрещен в православную веру под именем Семен первым из своей сотни, но вскоре убедил окреститься и всю сотню. Семеновы стражники называли себя казаками, не подозревая, что являют собой исток рязанского казачества. Как и Салахмир, они не захотели возвращаться в Сарай, где уже хозяйничал Мамай.
   - Проводи, Сема, мою дочерь и внучка к сидельцу князю Володимеру Пронскому. Устрой им встречу в колодничьей избе.
   - Без соглядатаев?
   - И без послухов.
   Семен кивнул и вышел, мягко ступая ордынскими пестрыми сапогами с высоко загнутыми носками по ковру.
   Князь мог быть довольным собой. Он изъявил великодушие, позволив ворогу встретиться с женой и сыном. По меркам того времени, плененный князь заслуживал за свою подобную провинность самой суровой кары. Олег Иванович мог приказать убить его. Но он этого не сделал.
   И все же... И все же Олегу Ивановичу было не по себе. Узник, отец его внука, заточен в избу, опущенную в земляную яму. На стенках не просыхает плесень. Мокриц, этих насекомых, что водятся от сырости, - множество. К тому же стольник Глеб Логвинов кормил узника худо, совсем худо. Чахотка ему обеспечена... Разрешив свидание супругам, мог ли Олег Иванович предаваться утешительным мыслям о своем великодушии? Быстрыми шагами он направился в крестовую палату. Отдернув пелену, прикрывавшую лик Спаса, пал на колени. "Тебе, Господи, единому Благому и Непамятозлобному, исповедую грехи моя; Тебе припадаю, вопия, недостойный: согреших, Господи, согреших, и несмь достоин воззрети на высоту небесную от множества неправд моих..."
   Молился долго, уповая, что Господь не отринет его моления.
   Глава двадцать четвертая
   Освобождение
   Тюремный острожек - в тридцати шагах от Глебовских ворот - состоял из двух помещений, окруженных забором из заостренных наверху дубовых плах бревенчатой избы и земляной ямы с посаженным в неё срубом. В яме сидел Владимир Пронский, в избе - преступники менее опасные. А перед воротами острога стояла ещё караульная (она же колодничья) изба. Сюда-то, в эту караульную, и привели Марию с сыном.
   В ожидании супруга Мария поглаживала рука об руку - нервничала. Наконец узник вошел, покашливая - в сальном кафтане, худой и бледный, грудь ввалилась... Мария бросилась ему на шею. Рыдания сотрясли её тело. Оглаживая рукой (ногти на пальцах искривлены) плечо жены, Владимир бормотал: ну, свет, не плачь, успокойся, я жив, и вы с Ваней живы - и слава Богу, могло быть хуже...
   Глядя на них, Семен Каркадын и двое стражников покачали головами.
   - Оставим вас на часок, - сказал Семен. - Никто не будет мешать вашему свиданию. Так повелел, смилостивясь, государь...
   Стражники вышли. Усадив между собой княжича Ивана, супруги стали обсуждать свое положение. Было ясно, что Владимиру не выжить, если не найти способа выйти на волю. Он и кашлял и кровохаркал, и у него болело в груди, и был он просто слаб.
   - Ударю челом отцу, буду умолять его дать тебе волю, - сказала она.
   Владимир отер ладонью сухоточный лоб.
   - Не унижайся понапрасну. Этот хорь не выпустит меня.
   - Хорь? - Мария испуганно оглянулась. - Был бы хорь - не разрешил бы нам свидеться. А отец разрешил. Недаром его любят в народе.
   - Все равно он хорь. На Руси издавна заведено: провинившихся знатных людей заточают во дворы знатных же. А Ольг бросил меня в земляную яму. (Владимир закашлялся.) Как татя с большой дороги. Кто же он после этого?
   - Так ить и вина наша перед ним большая...
   - Тогда пусть убил бы сразу, а не мучил.
   Мария настаивала:
   - Дозволь мне обратиться к отцу с челобитьем о прощении тебя.
   - Ему мало будет твоего челобитья. Он захощет моего унижения. Но я ни за что не встану перед ним на колени, не повинюсь, не покаюсь... Лучше подохну, чем сломаю перед ним спину!
   - Даже ради нашего сына не повинишься? - Мария была огорчена.
   Владимир погладил Ваню по головке, вздохнул. Потом стиснул зубы.
   Желваки на скулах вздулись и закаменели.
   А Мария все убеждала его и убеждала в том, что ему надо повиниться перед Олегом Ивановичем и покаяться. Только покаяние, только признание своей вины могло спасти ему жизнь. Когда стражники вошли, Мария встала, прильнула к мужу. Стражники ждали. Мария не отпускала от себя супруга. Один из стражников боязливо тронул её за руку, говоря: "Свидание кончилось". Она не отпускала мужа. Тогда другой стражник грубо потянул его за собой. Мария перекрестила Владимира и, сопровождаемая Семеном, вышла из караульной.
   - Отец, смилуйся... Прости моего супруга и дай, дай, дай ему волю...
   В своем челобитье, мягком и настойчивом, Мария была трогательна.
   Смотрела на отца с надеждой и испугом. Боялась - разгневается. На сей раз князь был в окружении княжича Федора и нескольких бояр. (Княжича Олег сажал рядом с собой, чтобы вникал в государевы дела).
   - Что ж, бояре, давайте обмыслим челобитье княгини Пронской, - сказал князь.
   Князь пребывал в полосе довольства. Многодневная свадьба сестры Настасьи и мурзы Салахмира отшумела, и свадьба удалась на славу. Гостей было множество. Одних князей было десятка два - муромские, мещерские, карачевские, козельские, новосильские, оболенские, смоленские, тарусские... А с ними их семьи. Татарских вельмож из Золотой Орды понаехало дюжины две. В дни свадьбы Олег Иванович щедро одарял ближних вотчинами, конями, мехами; нищих - деньгами; тюремных сидельцев - гостинцами. Свадебные столы ломились от закусок. Хмельного меда и бузы было море разливанное. Много было различных потех и игр. Скоморохи спускались со Скоморошьей горы в град большими толпами с медведями и собачками.
   Великодушие сочилось из князя готовностью простить и прощать всех и вся. В эти дни князь ни к кому не испытывал ни капли зла и неприязни. В какой-то момент он даже пожалел, что не пригласил на свадьбу княгиню Пронскую с княжичем Иваном. Было это сразу же после венчания молодых в кафедральном соборе Бориса и Глеба. Под впечатлением того, как сам епископ совершал обряд венчания и митра на его голове сверкала и переливалась драгоценными каменьями при свечах, и как молодые, светясь внутренним светом, крестились и преклоняли колена, и целовали образ, - под впечатлением всего этого торжества и благолепия вышли из храма, и слуги по приказу князя стали пригоршнями разбрасывать нищим серебро. Вдруг раздался истошный крик, одна из нищенок упала и закорчилась. Князь и княгиня осенили себя крестным знамением: прочь, прочь беда, накликаемая кликушей!
   Ему и Ефросинье подвели парадно убранных коней. Ехали шагом впереди длинной процессии, под торжественный звон колоколов. Тут-то и вспомнил князь о Марии. Шепнул жене - жалко её, она ни в чем не виновата, и надо бы пригреть ее... Та сразу опечалилась: да, жалко и ей...
   И вот теперь он не отказал Марии в её просьбе вновь принять её. Его сложная натура, ожесточась в дни изгнания и теперь неторопливо высвобождаясь от бремени очерствения, все ещё держалась на каких-то запорах, препятствующих излиянию его природной доброты в отношении собственной дочери. Чувствуя, что эти последние запоры вот-вот лопнут, князь, однако, не мог пренебречь вековыми традициями - выслушать совет боярской думы. К голосу бояр он прислушивался почти с таким же уважением и благоговением, как и в отрочестве, когда, оставшись без отца, и шагу не ступал без их мудрой подсказки. Он почему-то решил, что теперь, когда его княжение вновь прочно, когда он в лице Ивана Мирославича с его воинством обрел крепкую опору, - бояре, по примеру своего князя, расточатся дождем добра и прощения. И ошибся. В ответ на его вопрос один из самых непримиримых бояр, Павел Соробич, гневно прошепелявил: "Проштить Володимера? На дыбу его!" - и пристукнул посохом. Тотчас подхватил Глеб Логвинов: "На дыбу, на дыбу!". Прочие заговорили: "Чтоб неповадно было пронским князьям зариться на чужой престол! Чтоб каждый знал, что ждет его, коль он покусится на рязанцев!"
   Негодующие голоса словно камнями били по голове несчастной пронской княгини. Мария пала духом. И если некоторое время она ещё с какой-то надеждой взглядывала на бояр, поочередно, а то и перебивая друг друга, изливавших злобу по отношению к её супругу, то теперь её взгляд скользил по лицам княжеских советников с глухой безнадежностью. С такой же безнадежностью она посмотрела и на Ивана Мирославича, ещё не высказавшегося, - костистый, монголовидный лик его, как ей казалось, был отмечен печатью равнодушия, да и чего было ждать от этого татарина, который заехал1 всех рязанских бояр и стал при князе первым из первых? Конечно же, он охотно присовокупит свой голос к голосам всей думы...
   И вдруг именно этот татарин взглянул на неё сочувственно.
   - Ты видела супруга своими очами. Каково его здоровье? - спросил он.
   - Здоровье - никудышное, - тихо ответила Мария. - Чахоткой хворает...
   Иван Мирославич перевел взгляд на князя:
   - И я слышал о том же от Каркадына. Хворого человека на дыбу - дело ли?
   Князь испытал облегчение, ибо в душе противился ожесточенности бояр. Он попросил высказаться ещё двоих бояр, почему-то отмолчавшихся: дядьку Манасею и Софония Алтыкулачевича. Оказалось, отмалчивались они лишь потому, что, как и он, не были согласны с мнением большинства. "Живого-то мертвеца не к лицу нам тащить на дыбу", - отозвался Манасея. А Софоний Алтыкулачевич поддакнул:
   - Володимер ныне и ворон не пугает. Какой от него опас, коль его ветром шатает? Дать ему волю - пусть порадуется солнышку!
   Теперь все лица обратились на князя. Олег Иванович невольно отер платом внезапно вспотевший лоб. Пренебрегать мнением большинства он не привык, но и судьбу Владимира, супруга его дочери, следовало решать разумно, без горячки и по христианским меркам.
   - Пусть Володимер самолично попросит о помиловании, - молвил он. Пусть покается...
   Бояре зашевелились, задвигали посохами, закивали, соглашаясь. Всем пришлось по сердцу решение князя. Павел Соробич не удержался от похвалы:
   - За эти шлова, княже, люб ты нам. Что ж, пущай Володимер покаетша!
   - Так, так!
   - По-православному!
   Олег Иванович отпустил княгиню Пронскую и послал Каркадына со стражниками за узником.
   Через час в повалушу ввели переодетого в чистый кафтан Владимира Пронского. Он стоял среди палаты худой, постаревший, с сухоточной кожей на лице. Чуть ли и не пошатывался. С тех пор, как он был взят в полон, и его, скрученного веревками, везли в Переяславль Рязанский, Олег не испытывал ни нужды, ни желания видеть его. И когда ему докладывали, что пронский узник болен, немощен, он только злорадствовал: "Пусть подыхает, собака!" А теперь, увидя Владимира лицом к лицу, Олег почувствовал, что в нем что-то умерло. Умерла в нем жажда мести. Недавний ворог являл собой жалкое зрелище, несмотря на то, что держался гордо: выставил вперед бороду и щурил глаза. Он, видно, решил, что его привели с целью унизить.
   Перед тем, как пришли за Владимиром, он вздремнул в тюремной избе на лавке, и снился ему Пронск об летнюю пору. Снились деревянные крепостные стены с башнями, глубокие овраги и рвы с мостом, излучина реки Прони и зеленый луг за нею. А по лугу скачет на гнедке сын Ваня в алом плащике. За ним - конное войско, и Ваня кричит: "Отомстим, отомстим!..." И сладостно было отцу видеть своего сына вот таким доблестным, таким воинственным, несомненно, ведшим рать на Олега Рязанского...
   Сон был прерван грубым стуком и окриком. Стражники уже давно с ним не церемонились - обращались как с простым смердом. Подталкивали его, пошумливали, поторапливая с умыванием и переодеванием. Жалко ему было прерванного сна, и посему вид у него был недовольный...