Хлуденёв Алексей. Олег Рязанский

   Выходит на площадь. Она запружена воинами, как запружена ими вся Москва. Прощается с родными. Бледная от бессонной ночи, от пролитых слез, от печальной невозможности уберечь мужа от предстоящего опасного сражения, Евдокия прощально и горячо целует его. Он трижды, раз за разом, чмокает её попеременно в щеки - быстро и как бы уже отрешенно... Мыслью он уже в походе.
   Из кремля выступают в три потока - из разных ворот. Священники, окуная березовые кустики в деревянные бадейки со святой водой, крестообразными движениями окропляют воинов, говоря: "Во имя Отца и Сына и Святаго духа..." Один поток - по Брашевской дороге, другой - по Болванской, третий - по Серпуховской, на Котлы. Люди, обочь, кричат ратным слова одобрения, иные, увидя родных, плачут. Когда перед их взорами появляются два дюжих всадника в черных рясах, в куколях с белыми крестами, с трепетом передают друг другу: "Сергий, отче Сергий послал... Своей рукой благословил..."
   Погруженный в свои заботы, Дмитрий Иванович под взглядом сотен и тысяч людей сидит на коне просто, несколько огрузясь, даже и на секунду не помыслив о том, чтобы принять торжественный и бравый вид, какой принимали многие воины. За Москвой-рекой он велит одетым в доспехи ратным раскупориться и доспехи сложить в повозки.
   Ехали четыре дня, утешаясь видом скошенных нив - крестьяне успели убраться с полей. Короткие остановки, костры, мельтешение деревянных ложек над котлами с кашей - и снова в поход. Наконец на пятый день сквозь марево увидели маковки церквей - то была Коломна. При устье Сиверки, впадавшей в Москву-реку, Дмитрия Ивановича встречают ранее прибывшие сюда князья и воеводы: владимирские, стародубские, тарусские, муромские... И вот уже под звон колоколов въезжают в главные крепостные ворота. Владыка Герасим, сутулый, седатая голова в сверкающей каменьями митре утянута в плечи, глаза теплые, участливые, осеняет золотым крестом Дмитрия Ивановича... (Свой, свой великому князю этот коломенский владыка; и дворы их - государев и владычный - рядом тут).
   Толпы коломенцев криками приветствий встречают князя и его свиту. В Коломне Дмитрию Ивановичу всегда легко душой - вотчина. Тут он шестнадцатилетним юношей венчался со своей Евдокией и справил широкую свадьбу; из этого града два года назад из-под благословляющей руки Герасима повел он полки навстречу Бегичу, коего и сокрушил; об этом граде немало он пекся - строил храмы и дворцы, не жалея денег.
   На крики коломенцев лишь вертит головой да пожимает плечами, по-прежнему в нем никакой торжественности, никакой важности. Латы давят ему на грудь, потное тело свербит. Приметив в числе встречавших его у ворот высокого банщика, подзывает его. Тот, просияв лицом, подходит и низко кланяется.
   - Истопи-ка, Василий, баньку.
   - А уж и затопил, милостивой... - хвастает банщик. - Знаю, любишь парок! Небось исчесался весь в дороге-то! Как же, знаю...
   Но прежде чем доходит черед до бани, отстаивают молебен, размещаются во дворце и хоромах, успевают в самом узком кругу обсудить завтрашние действия - прежде всего провести смотр войскам на Девичьем поле.
   Баня - на краю широкого двора - из липовых бревен. Стекавшая по долбленому желобу вода угождала в ямину за высоким дубовым тыном. Дмитрий Иванович охал и ахал, когда его охаживали двумя вениками - можжевеловым и березовым. Малиновый выскочил в мыльню - слуга тут же окатил его раз за разом тремя ушатами колодезной воды, приговаривая: "Болесть - в подполье, а на тебя, господине, - здоровье!" Выскочили из парильни прогонистый и власянистый Боброк (мокрые длинные усы обвисли, как собачьи хвосты), толсторукий, в налипших к розовому телу березовых листьях Микула Вельяминов. Слуги обернули их холстинами, подали по ковшу ядреного, бьющего в нос кваса.
   Пока слуги очищали парную от листьев, готовя её ко второму заходу, парильщики вели беседу о Мамае, Ягайле и Олеге. Мамай, как уже было доложено великому князю начальником разведки, шел к Дону совсем не спеша, что было на руку московитам; Ягайло только что выступил из Литвы со своим сорокатысячным войском, Олег же, непонятно с чем сообразуясь, стоял с основными силами в Переяславле Рязанском, не поспевая ни к Дону, ни к Оке, где, по уговору союзников, все они должны были встретиться на Семенов день.
   Дмитрия Ивановича особенно занимало поведение Олега. Рязанский князь был хитр не только в отношении Москвы, он был хитр и в отношении Орды, как и любого иного государства. Хотя он и усилил сторожу на Оке, он дал указание своим ратным быть предельно миролюбивыми на границе по отношению к московитам. И если сами московиты одно время хватали без разбору всякого, кто переплывал Оку на московский берег, то рязанцы переплывавших на их берег московитов не ловили и не трогали. Все эти мелочи что-нибудь да значили.
   Прежде всего мелочи эти позволяли делать вывод, что Олег своим поведением как бы призывал московитов не задираться, не доводить дело до мелких стычек, которые могут перерасти в крупные.
   Не исключено, что он, вступя в союз с Мамаем, занял выжидательную позицию, чтобы в случае чего иметь возможность отвернуться от Мамая. Такая позиция Олега, если она в самом деле имела место, могла обернуться для Москвы большим благом. Дмитрий Иванович должен был вести себя по отношению к рязанцам предельно осторожно, и особенно теперь, когда его силы стянуты в Коломну.
   Еще и ещё раз он с удовольствием отметил про себя: как хорошо, что он получил благословение от старца Сергия. Как только в войсках Олега и сам он узнают о том, кто благословил московские рати, то очень многие из них спросят себя: правы ли они будут, коль встанут под руку Мамаю?
   В мыльню вошел начальник стражи с сообщением: прискакал с Дона очередной гонец.
   - Позвать ли его? - не без смущения спросил стражник; князь и воеводы сидели в одних холстинах, с голыми ногами в дубовых шайках, наполненных теплой водой.
   Дмитрий Иванович велел позвать гонца, и когда тот, в легком летнем кафтане, вошел и низко поклонился, спросил его:
   - Где ныне Мамай?
   - За Доном, господине. Идет неспехом. Ныне он встал на реке Красивая Меча.
   - Ну, ступай. Спаси тебя Бог за службу.
   Через некоторое время вновь вошел начальник стражи и сообщил вести с рязанского берега Оки: там по-прежнему тихо, и не замечено никаких дополнительных отрядов в окрестностях Перевицка, этой рязанской крепости близ Коломны. Вести о медлительности Мамая и тихом поведении рязанцев успокаивали. Князь подумал о том, не сделать ли ему со своим войском маневр, обговоренный с князем Владимиром Серпуховским и зятем Боброком ещё в Москве, но ещё не утвержденный, - пойти к Дону, встречь Мамаю, не прямиком через Рязанскую землю, а краем её, для чего перейти Оку возле Лопасни, а не здесь, под Коломной. Тем самым успокоить Олега. "Ведь Олег, этот Святополк окаянный, - думал Дмитрий Иванович, - не желает, чтобы я пошел на Дон прямиком через его землю. Он не хощет сражаться со мной один на один, и он опасается разорения своей земли. Но если я обойду его землю сторонкой - оценит ли Олег мои старания не причинить ему вреда?"
   То был вопрос вопросов. Как человек тонкий, Олег поймет действия Москвы как приглашение к обдумыванию своих ответных действий. Понять-то поймет, но оценит ли? Усомнится ли хоть на каплю в целесообразности своего единачества с Мамаем?
   С другой стороны, лопасненский маневр мог иметь выгоду и независимо от того, как ответит на него Олег, - этим маневром будет отсечен от Мамая Ягайло.
   Боброк, разглядывая свои опущенные в шайку с теплой водой мосластые ноги, словно читал мысли князя.
   - Не хотелось бы мне, княже, встречаться лоб в лоб с Ольгом... сказал он. - Скорнищеву битву помню до сих пор. Хоть мы и побили его, а сильный князь! Побить мы его и теперь побьем, но и он нас пощиплет.
   - Пожалуй что и пощиплет, - согласился и Микула.
   Из парной выскочил парильщик, весь красный, в суконной шапочке на голове, - пригласил на очередной заход. Князь влез на полок, и по его телу тотчас плавно пошел веник от шеи к копчику и обратно, сначала без встряхивания, а затем со встряхиванием. Эту постепенность, вдруг переходящую в лихое охаживанье тела двумя вениками и вперехлест, и по-всякому, князь очень любил. Наконец, упаренному, ему помогли сойти с полка, окатили его холодной водой, снова завернули в холстину. Некоторое время, утомленно прикрыв глаза, он пребывал в состоянии как бы полудремы. Но вот его молодые, полные ясного ума глаза открылись, и он сказал:
   - А что, завтра проведем смотр ратям - да и на Лопасню! Только поспешать надо, поспешать!
   - Только поспешать, - как эхо подтвердил Боброк.
   На следующий день, проведя на Девичьем поле смотр ратям, Дмитрий Иванович урядил всем полкам московских воевод, более опытных в воинском искусстве по сравнению с воеводами других княжеств, а главное, давно привычных к взаимодействию во время походов и сражений.
   26 августа войско вышло из Коломны по берегу Оки к Лопасне, чтобы оттуда, перевезясь на противоположный берег, быстро двинуться к Дону.
   Глава восемнадцатая
   Чему обрадовались рязанские сторожевые
   В тот день черед кашеварить был Павлу. Товарищи разъехались дозорничать, а он, пользуясь свободным временем, прокипятил в щелочной воде порты и рубахи, прополоскал их в реке, отжал и развесил на протянутой от кола до кола веревке. Было тихо и тепло, купол неба чист и ясен, солнце не жарило, как в предыдущие дни, из побережного леса доносился посвист птиц, а по ту сторону Оки лениво парили коршуны.
   Приятно было Павлу заниматься хозяйскими делами: ходить, разминая ноги, по лагерю, замачивать пшено, разводить костер, варить в котле кашу... Дело его с женитьбой хотя и было отложено, но он чуть ли не каждый день наведывался на лодке на тот берег, к Катерине. Московские дозорные теперь его не трогали, не гонялись за ним и даже не требовали от него, как от "чужака", хмельного меду. Кондратий, отец Катерины, уж смирился с тем, что дочь его выйдет за рязанца, и паче того, пообещал жениху и невесте потолковать с местным священником: уговорить того обвенчать молодых.
   Одно плохо: с тех пор, как московские рати стянулись в Коломну, рязанская сторона, как дозорные, так и жители, были охвачены тревогой. Ратей московских было видимо-невидимо, их скопления внушали рязанцам ужас. Павел и его товарищи почти не слезали с коней: то разъезжались по обе стороны лагеря, то съезжались, сообщая друг другу сведения от соседних сторожевых. Особенно тревожно всем было в день смотра московских ратей на Девичьем поле, когда оттуда доносились звуки рожков и труб.
   Ждали - вот-вот начнут перевозиться через Оку. Тогда запышкают сигнальные огни по всему рязанскому берегу. Вестовые поскачут в Переяславль со страшным донесением, а рязанской стороже придется лечь костьми на порубежье, преграждая путь неприятелю в глубь земли родной...
   Внезапно послышался бешеный топот коня. Павел оглянулся - галопом скакал Вася Ловчан. У ограды осадил вспаренного коня, торжествующе взмахнул шлемом в руке:
   - Паша! Пашаня! Московиты идут!..
   - Да ты чему радуешься, чудак?
   - Как же! Свернули на Лопасню! Вон - смотри...
   Павел бросил привязанную к палке деревянную ложку, которой помешивал в котле кашу, кинулся на ближайший пригорок. Верно: верстах в трех увидел на той стороне Оки передовой конный отряд московитов. За ним длинно растянулось облако пыли - верный признак движения большого войска. Павел сбежал с пригорка, вскочил на коня (конь пасся близ поста оседланным), помчался в сторону Лопасни.
   Стан рязанского воеводы Тимоша Александровича был окружен дубовым тыном. В воротах - воины с пиками. Знали Павла, но чванились, не пропускали - де, куда ему со свиным рылом в калашный ряд. Он бранился с ними, лаялся, наконец, поняли, что он с важным донесением - впустили. Быстро пройдя сени воеводской избы (пахло сбруей и яблоками, ссыпанными в угол ворохом), рванул дверь. Тимош, важный, с поперечной складкой на медном лбу, смотрел на Павла вопросительно и с легким испугом.
   - Московиты идут на Лопасню!
   Складка на лбу воеводы враз распустилась.
   - Диво-то какое! Диво-то! Да ты видел ли своими глазами?
   - Своими глазами и видел.
   Тимош Александрович ударил рукой себя по ляжке:
   - Мудр, мудр князь Митрей Московский! Ей-богу, мудр! Ну, коль так (своему слуге) - принеси-ка из горницы нож с костяной ручкой...
   Слуга принес нож, и воевода преподнес его в дар Павлу:
   - Сгодится тебе - за добрую весть. А теперь, братец, скачи в Переяславль, обрадуй государя нашего Ольга Ивановича... С Богом!
   Павел с поклоном принял подарок. Ноздри его трепетали - удостоиться такой чести - оповестить самого князя! Но он мешкал, стоял истуканом...
   - Что ж, к полу-то прирос? Ай не дошло до тебя?
   - Как не дошло? Вовек буду молить за тебя, господин... Да вот какое дело - час бы мне отсрочки уладить кое-какое дело...
   - Это что ещё за дело?
   - Любушка тут у меня - с того берега. Сказать бы ей - отъезжаю, мол, но ненадолго, наскорях вернусь - обвенчаемся.
   Воевода вспыхнул, побагровел. Хотел топнуть, указать нахалу на дверь (двое ратных уж наготове вытолкать взашей), но вдруг поостыл.
   - Ишь ты, любушка! - проворчал. - Вынь да выложь, роди да подай. Два дела не берут разом в руки! Успеешь, повидаешься. А сейчас - ну-ка живо ко князю Ольгу Ивановичу! Весть-то какая!..
   Глава девятнадцатая
   Олег слышит глас народа
   Князь Олег с княжичами Федором и Родославом, с воеводами возвращался в Переяславль со смотра войска, проводимого за Лыбедью. И хотя смотр показал, что войско его в хорошем состоянии, - следствие его, Олеговой, деловитости и неутомимости - он был в плохом расположении духа.
   Его очень беспокоило, что приближался Семенов день, первый день сентября, когда, по договоренности, войска Мамая, Ягайлы и Олега должны были встретиться на Оке, - но срок этот, судя по всему, уже упущен. Мамай все ещё пребывал за Доном, да и Ягайло не спешил. В то время как Дмитрий Московский не дремал - уже был в Коломне, вот-вот перевезется через Оку и двинет рати на Переяславль. Мало того, что рушился план действий тройственного союза, - именно Олег, а не Мамай или Ягайло, мог стать первой жертвой нашествия московитов. Ибо если союзники не поспешают своевременно встретиться на Оке, то поспешат ли они на помощь Олегу?
   Приблизились к торгу, давно уже перекинувшемуся с левого берега на правый. Повсюду - лавки, амбары, шалаши... Ряды соляной, орешный, луковый, кузнечный, сапожный... Самый обширный - хлебный. Зерно в ворохах, зерно в мешках, зерно в повозках... Скрипели нагруженные телеги. Год выдался урожайный, на всех ближних реках - Трубеже, Лыбеди, Дунайчике - вертелись жернова мельниц; отовсюду с гумен слышалась молотьба. Стаи грачей тяжело, сыто перелетали над полями.
   Князь со свитой завернули в кузнечный ряд. Мечи и копья, топоры и лопаты, тележные тяжи и подковы, стремена и гвозди - все это разложено на лавках, телегах, на траве. У одной из телег стоял Савелий Губец в длинной холщовой рубахе, в пестрядинных портах. Борода сивая. Поясно, с замедлением, издали поклонился князю. Олег Иванович приблизился, попросил подать ему с телеги кольчужную рубаху. Ее железные кольца с двумя рядами медных, для нарядности, колец, радужно отсверкивали на солнце.
   Подержав на руках рубаху и полюбовавшись клепкой колец, князь спросил:
   - Что ж, на такое диво и спросу нет?
   - Пообедняли, видать, наши воины - не берут! - посетовал старик.
   Князь спросил о цене и тут же велел казначею оплатить кольчугу. Тронул дальше - к мосту. Лыбедь текла спокойно, отражая небо, облака, прибрежные ивовые кусты. Посеред реки, саженях в четырех от моста, стоял острием носа против течения осетр величиной с пол-оглобли, лениво шевеля красным хвостом и плавниками. Родослав, любимец отца, смотрел треугольными глазами на рыбу зачарованно. Толкнул локтем - ехали стремя в стремя - Федю: "Гля-ка! У-у, какой осетрище!". Федя - лениво растягивая слова: "Эка невидаль! В Оке не такие плавают! Да ты не отставай, не то батюшка осердится!" - "Не, батюшка на меня не осердится", - уверенно сказал Родослав.
   Князь слышал разговор сыновей - улыбнулся. Княжичи растут в послушании, боголюбивы, благонравны, ретивы к воинскому искусству, несмотря на малые лета, рвутся на войну. Давеча, на смотре, Родослав обращается к отцу: "Батя, почему мы не идем в поход? Ратные - в истоме... ". "А потому, сынок, - ответил Олег Иванович, - что война дело опасное и требует осторожности и оглядчивости..." Родослав как-то сразу поскучнел: может быть, подумал , что отец его трусоват...
   Неведомо сыну, что отец его не знает покоя, не выказывая на людях свои тревоги и сомнения. Разве лишь ночью порой сядет на постели и, ссутулясь, качается - словно от зубной боли. Проснется княгиня Ефросинья, начнет успокаивать его: "Да полно тебе, свет мой, кручиниться! У Мамая эвон сколько полков, да и брат мой Ягайла придет не с пустыми руками! "Неловко ему перед супругой за свои душевные терзания, и он, как бы в оправдание, говорит: "Семенов день уж на носу, а Мамай и твой брат не поспешают к Оке, как было уговорено!"
   ... Из старорязанских ворот на рысях выехала группа всадников. Впереди, в летнем алом кафтане, окольничий Юрий. Не иначе как с важной вестью! Олег Иванович невольно слегка привстал на стременах, но тут же и опустился. Толкнул коня, чуть прибавил шагу, переезжая через мост.
   Бросив ему поклон, окольничий крикнул, ликуя:
   - Господине! Московиты из Коломны повернули на Лопасню!
   Ликование окольничего, как и сама весть, невольно вызвали в душе князя чувство ответного ликования. Еще бы! То, чего он так хотел и желал, сделалось. Он мысленно поблагодарил Всевышнего за подарок, который был ему преподнесен. То, что подарок сотворен не без участия московского князя, в первую минуту сообщения он как-то упустил из виду. Ибо уже привык воспринимать Дмитрия Московского не как доброго соседа и друга, каковыми они были в течение десятка лет (с той поры, как Москва перестала интриговать против Олега, используя для этого пронского князя), а как недруга. Да, недруга. Ведь теперь Олег в союзе с Мамаем, врагом Дмитрия, и став союзником Мамая, он сознательно бередил в своей душе старые раны и то унижение, что когда-то испытал, изгнанный московитами из своей земли. Так ему легче было оправдать свое отступничество от Москвы и погашать в своей душе всплески угрызений совести - ведь ставка в предстоящей войне была очень велика: быть или не быть...
   Но тотчас в глубине души Олега Ивановича произошло сильное движение, и он уже понял, что Дмитрий Московский просто-напросто сознательно посчитался с рязанскими чаяниями, как бы предлагая Олегу в ответ на здравомыслие и порядочность Москвы одуматься... Но не поздно ли? Ведь союз с Мамаем и Ягайло прочен, надежен и сулил немалые выгоды...
   Поздно или не поздно, однако Олег Иванович уже решил для себя, что не станет поспешать с войском на соединение с Мамаевым войском до самого последнего момента; пусть московиты думают, что он учел и оценил их решение.
   Теперь, когда он мысленно определил для себя ход своих дальнейших действий ("моим действием до поры до времени будет бездействие"), пришел черед его восхищению тонкостью московского замысла. Умеют московиты не только ошеломить силой, но и удивить умом. Трудно, ох, трудно с ними тягаться!
   Сняв с головы шлем и подшлемник и подставив вспотевшие власа легкому ветерку, Олег Иванович оглянулся на воевод и бояр. Те смотрели на него выжидательно, стараясь понять ход его мыслей. По выражению его лица видели, что он доволен сообщением (ведь опасность вторжения московских сил в середину Рязанской земли пока миновала), однако важно было услышать то, о чем ему думалось. Но дальнейший ход его мыслей быстро менял выражение его лица: со всей отчетливостью ему представилось то преимущество, какое уготовляла себе Москва, делая неожиданный поворот из Коломны на Лопасню. Стараясь сбить с толку Олега, московские воеводы действовали на опережение: они явно задумали рассечь войска Мамая и Ягайлы. Для него было несомненно, что Дмитрий Иванович не остановится в Лопасне, что он пойдет встречь Ма-маю, и притом на скорях, чтобы успеть сразиться с его ратью ещё до того, как он получит подкрепления союзников.
   Теперь князь уже слегка озаботился, привычно выдвинув нижнюю губу.
   - Кто послал весть? - осведомился у окольничего.
   - Тимош Александрович. А вот и скоровестник, - окольничий глазами показал на Павла. - Сын почтенного кузнеца Савелия.
   - Ну, Павел, поскажи, что тебе самому известно.
   Павел, поклонясь, стал торопливо рассказывать: на Окском порубежье тихо и мирно, рязанская и московская сторожи меж собой не то что не дерутся, но и не лаются. Он сам не раз переправлялся на московскую сторону - и ничего, возвращался небитым и целехоньким.
   - Скачи-ка, голубчик, обратно к Тимошу Александровичу с наказом и впредь не лаять московитов, а случись, перевезутся через реку на наш берег - не пускать в них стрел, - приказал князь.
   Павел не поворачивал коня, мялся, вопросительно смотрел на князя.
   - Ну, вижу, хочешь что-то сказать. Говори...
   - Могу ль я к отцу-матери заглянуть на миг?
   Князь скупо, морщинками рта улыбнулся:
   - Повидайся...
   Стражники в старорязанских воротах почтительно отвели копья, пропуская князя и его свиту. Миновали несколько многосрубчатых хором, с резными крыльцами, с крышами шатровыми, луковичными, бочкообразными; обогнули княжой двор и въехали во врата со стороны фасада, обращенного к Трубежу. Кинув поводья стремянному, князь пошел по лестнице и переходами прямо в княгинину светлицу.
   Ефросинья вышивала с дочерьми и боярышнями на тафте шелками и золотом "Тайную вечерю". На её плече сидел горностай, ещё не сменивший шерсть бурый. Зеленые глаза княгини радостно замерцали под длинными ресницами. Отстранив шитье и одной рукой придерживая на плече ручного зверька, встала навстречу мужу.
   - Знаю, господин мой, - добрая весточка! Они повернули...
   Присев на лавку, покрытую ковром, посмотрели друг на друга соучастно. "О н и повернули..." Фрося, милая... Ты рада. Ты думаешь, ты надеешься, что войны уже и не будет. Для тебя, вместе со мной пережившей после Скорнищевской битвы унизительные месяцы изгнания, нет ничего страшнее, чем повтор той битвы и того страдания и унижения. Тебе, голубке моей, покамест ещё невдомек, что московиты повернули на Лопасню, чтобы выиграть... Ох, рано радоваться!.. Он устало прикрыл веки. На миг ему подумалось: "А что если?.." Даже страшно было бы выговорить то, что следует за "если". Это мысленное, невыговоренное им, - уклониться от обязательств, данных Мамаю и Ягайле... Он тут же испугался этой мысли, чреватой самыми пагубными последствиями для его земли и его княжения... Нет-нет! Не приведи, Господи...
   В сенях послышался торопливый топот. Вошли с почтением сыновья, бояре. Все возбуждены. Окольничий Юрий - с осторожностью:
   - Княже! Люди собрались у озера Карасево, кидают вверх колпаки и радуются... Галдят меж собой: Дмитрей-де Московский им ближе, чем Мамай...
   Всего несколько минут потребовалось князю для того, чтобы предстать перед собравшимися на берегу озера. Они собрались стихийно, взволнованные вестью о великодушном поступке московского князя. Их потребностью было высказать свое мнение по этому случаю и своим мнением как-то повлиять на дальнейшие действия своего князя.
   - О чем молвь, люди добрые? - обратился к ним Олег Иванович.
   Купец в кафтане из грубого сукна выступил вперед, поясно поклонился:
   - О том, господине, что московский князь Дмитрей Иванович вошел в наши чаяния и двинул свою рать от Коломны в сторону...
   Стоявший близ него рыжебородый сапожник тронул его за локоть:
   - А можа, он нас испугался?
   Купец резко оттолкнул его руку.
   Дьякон одной из градских церквей, статный, величественный, в черном подряснике с узкими рукавами, тесно облегающими толстые запястья,строго сказал:
   - Дмитрей Московский потому свернул, что он, как и мы, православный.
   - Истинно так! - подтвердил кто-то. - А Мамай - бусурман...
   - Самый что ни на есть бусурман, - подхватил мелкозубый монашек в скуфейке. - А Ягайло - язычник...
   Еще вчера никто бы из них так нелицеприятно не глаголил в присутствии князя о его союзниках. Тут было о чем подумать.
   - Брате! - сказал князь сильным, убеждающим голосом. - Ваши слова я услышал. Мне ваши мысли важны. Я их буду помнить и учту в своих дальнейших поступках. А теперь - разойдемся! И каждый наедине с собой и перед образом Господним обдумаем и определим наши помыслы на завтра...
   Берег опустел. Лишь мальчишки беспечно качались на качелях, а позднее, под вечер, рыбаки на лодках закинули в озеро крупноячеистую сеть.
   Ночью прибыли послы от Мамая, о чем было доведено князю перед утреней. Первым его душевным движением было немедля принять послов, и притом по самым высшим меркам, оказывая им почести и уважение соответственно весу и могуществу того, кто их к нему направил. Но, догадываясь о цели их прибытия (конечно же, для согласования дальнейших действий союзников и требования немедленного выступления рязанского войска), он предпочел не спешить с приемом, ибо ему ещё предстояло собраться с мыслями после вчерашнего донесения с окских рубежей.