Хлуденёв Алексей. Олег Рязанский

   - Бояре! - сказал он. - Вы хощете знать мое мнение. Я его не скрываю: в своем государстве я не потерплю подобной незаконности. А в чужом - пущай они там сами меж собой разбираются. Им жить - им и решать. Мы же вынуждены считаться с Мамаем: он, а не кто-либо другой чаще и больше всех нас беспокоит и вынуждает нас вести с ним дела...
   После этого рассуждения князя бояре вновь взялись за кубки и закуски, не обратив внимания на то, что с востока надвигалась синяя туча, что закрылись цветы одуванчика, усилился запах донника и с кустов ивняка на берегу озера стекали капельки выделяемой листьями воды. И когда раздались первые, ещё добродушные раскаты грома, иные застольники так отяжелели, что клали головы на стол. Положил посреди тарелей голову и Ковыла Вислый. Очередной удар грома был так силен, и такой хлынул ливень, что иные бросились в шатер и под телеги. Князь оставался за столом, с отчаянной веселостью принимая на себя потоки дождевой воды с небес. И вдруг от взмокревшей скатерти поднял голову Ковыла:
   - За... за Мамая - живот отдавать? - и вновь уронил голову.
   Олег Иванович велел Каркадыну, своему главному телохранителю, с бережением положить его на повозку, а Глебу Логвинову приказал сворачивать застолье. Вскоре возвращались в Переяславль. Ливень прекратился так же внезапно, как и начался, и над градом стояла радуга. Вдали вяло, спотычливо прокатывался громок.
   Настало утро отъезда Епифана в Орду.
   Князь с сыновьями Федором и Родославом (оба уже в отроческих летах), священниками, боярами проводил Епифана до Старорязанских ворот, над коими висела икона Параскевы Пятницы, покровительницы торговли. С холма, как на ладони, просматривался торг внизу, на берегу Лыбеди. Солнце вставало из залесья и било вдоль по реке, и она сверкала как гигантская серебристая рыба.
   Прощаясь с Епифаном, князь советовал тому при встрече с Мамаем звать его не иначе, как царем царей, ни малейшим намеком не выдать подлинного отношения рязанцев к его незаконному сану великого хана, вновь просить Мамая идти к Оке в обход Рязанской земли, подтвердить Олегову верность тройственному союзу и примечать все: сколько сил у Мамая и каких. Напоследок князь попросил Епифана передать в дар Мамаю кроме коней, соболей и соколов ещё и беркута, на редкость удачливую в охоте ловчую птицу, любимую самим Олегом. Когда слуги понесли клетку с могучим белым беркутом к посольскому обозу, то все невольно посмотрели на его хищно изогнутый красный клюв. На голове его был колпачок. Все как будто ждали чего-то необыкновенного: дикого ли хохота хищника или режущего звука когтями по дереву.
   Птица вела себя спокойно.
   - Ну, с Господцем! - сказал Олег Иванович и, приподнявшись на стременах, обнял и поцеловал посла. Священник окунул веник в бадейку с освященной водой, окропил ею Епифана и его спутников: Благоденю, десятка три конных и столько же обозных. Княжичи Федор и Родослав поехали провожать посольство за город, а князь с боярами стоял у ворот. С того берега Лыбеди Епифан обернулся и махнул рукой. Князь ответил и только тогда повернул коня к воротам.
   Глава пятая
   Савелий опасается
   Возвращаясь в детинец 1, князь завернул ко двору кузнеца Савелия. Переяславль Рязанский все ещё кое-где отстраивался после сожжения его мамаевыми ордынцами. Дворец-то князя, хоромы бояр да богатых купцов давно уже подняты из пепла, сверкают многоцветно выкрашенными крыльцами, теремами и коньками нарядно и весело, а на подворьях простых горожан все ещё постукивают топоры. Все реже, но ещё тащатся во град телеги со строевым лесом, мхом, глиной на кладку печей. Там и сям над оградами дворов возвышаются стропила.
   Сгоревшая усадьба Савелия Губца была обнесена новым дубовым частиком. По-над частиком высились стропила дома. Стройка на усадьбе кузнеца развернулась после того, как князь велел выдать из казны изрядную толику серебра в виде откупной - незадолго перед тем он открыл монетный двор и сманил на него Федота, зятя Савелия.
   Федот после гибели Карпа под Скорнищевом женился на овдовевшей Варе и жил в доме Савелия. Старик считал брак удачным - его душа была спокойна за судьбу внука, рожденного Варей от Карпа. К семейным обязанностям Федот относился серьезно, а умелые руки его обеспечивали достаток семье. Поначалу старик не хотел отпускать Федота на монетный двор, но против серебра, предложенного ему князевым казначеем, не устоял.
   Приостановясь в воротах, Олег Иванович невольно засмотрелся на кипение жизни во дворе Савелия. Сам старик, согнувшись над бревном, тюкал и тюкал топором, и сивая борода его торчала цветущим кустом черемухи. Щепа у его ног отсверкивала на солнце янтарной смолой.
   Сыновья Миняйка и Иван устанавливали стропила, а младший, Павел, постукивал молотом в новой кузне, пока единственной вместо сожженных татарами трех. Кузня, большой хлев и баня, служившая временным жильем, вот и все, что успела построить семья кузнеца. Одна из женщин развешивала на веревки выстиранные порты и рубахи, другая стряпала в бане, третья перебирала овечью шерсть, сложенную на дерюжьей подстилке. Старуха, согнувшись и поглядывая из-под низко надвинутого плата, сидела на пороге бани: была, видно, немощна. Отрок лет десяти скручивал из конского волоса рыболовную лесу, двое других стреляли в глухую стенку бани из детских луков, ещё двое, поменьше, без порток гонялись друг за дружкой верхом на хворостине. Девочки, пять или шесть, кормили просом цыплят, таскали в баню щепки, плели рыболовную сеть, а две самых меньших играли на земле в бисюрки.
   Первым увидел князя кривой Миняйка.
   - Батюшка! - и предупредительно кашлянул.
   Савелий поднял сивую голову, воткнул топор в бревно и, оправив на себе рубаху, степенно пошел навстречу. Соображал - для чего припожаловал к нему во двор сам князь? Война? Возьмет сыновей в посоху? Встал на колени, приложился лбом к земле. Тем временем и сыновья слезли со сруба и встали на колени. Повинуясь взгляду князя, стольник Глеб Логвинов соскочил с коня, бережно взял старика под мышки и помог встать.
   - Стой и не ломайся в коленках, - сказал ласково.
   Такое мягкое обращение с ним обычно свирепого стольника успокоило Савелия. Тем паче, что и сам-то князь посматривал на него дружелюбно, как-то по-родственному. С тех пор, как погиб под Скорнищевом Карп, князь, зная обстоятельства его смерти, невольно проникся сочувствием к семье Савелия. Вернув себе престол, вспомнил о горе, постигшем Савелия, и подарил ему коня. И в дальнейшем время от времени оказывал ему внимание и кое-какую помогу.
   - До Семен-дня в избу войдешь? - спросил Олег Иванович, поглядывая на стройку.
   - Уж и не знаю, князь-батюшка.
   - Надо бы. Не в бане же опять зимовать.
   Старик осмелел.
   - Коль, князь-батюшка, ты не забрал бы у меня Федота, взошел бы. А без евонных рук - и не знаю...
   - Есть ведь у тебя серебришко - нанял бы мастеровых плотников, посоветовал князь.
   - Ох, княже! - вздохнул старик. - Уж рассосалось серебро... Посуди сам: лошадку купи, корову, овец заведи... За что ни возьмись - все надо покупать. На какие деньги наймешь чужих-то мастеровых? Семья - эвон какая! Одних внучат - ворох! Тяжело, князь-батюшка, опосля татарова нашествия кормить такую ораву...
   Князь на эти справедливые слова ничего не ответил. Старик вдруг спросил:
   - А что, княже, верно ай нет - Мамай идет на Русь?
   - Есть такие вести, - сказал Олег Иванович. - А чтоб проверить их послал встречь боярина Епифана Кореева.
   Старик покачал головой - страх мелькнул в его глазах.
   - Не дай Бог... Как бы не разорил град внове. Что ж тогда - в петлю? О, горе!..
   - На сей раз постараюсь не пустить его на Рязань, - сказал Олег Иванович.
   Он дал знак казначею, и тот запустил руку в калиту - висевший на его поясе кожаный мешочек. Щепоть рваных по краям серебряных рязанских монет, Федотова чекана, с приятной тяжестью легла в ладонь старика. Савелий низко поклонился и растроганно сказал:
   - Дай Господь побольше здоровья тебе, князь-батюшка...
   Князь тронул коня, выехал из ворот и, правя ко дворцу, слегка опустил голову - не без горечи размышлял об утратах, понесенных рязанцами от набегов татар, о вечном страхе простых людей перед лицом новых войн. Но и о другом думалось ему невольно - коль удастся уберечь свою землю, - то лишь ценой сложения крестного целования Дмитрию Московскому, тайного отказа от своих обязательств перед Москвой.
   Как русскому православному князю ему было жаль другого русского православного князя, одного из самых сильных на Руси, которого Мамай замыслил унизить, лишить его титула великого князя Владимирского, а, может быть, и изгнать из Москвы. Жаль было его бояр, его православных подданных. С другой стороны, он ясно отдавал себе отчет в том, что откажись он от союза с Мамаем и Ягайлой, - то тогда его самого ожидала бы жалкая участь; его самого, бояр и подданных, таких, как тот же кузнец Савелий с сыновьями и внучатами.
   Олег Иванович многое сейчас дал бы за то, чтобы Мамай вдруг отказался от своего замысла, и тройственный союз распался бы сам собой. Но - увы! Мамай шел, тучей наплывал на Русь. Оставалось делать то, что Олег и делал, - с выгодой для себя использовал промежуточное, меж Ордой и Московской землей, пространственное положение.
   Глава шестая
   Епифан узнает кое-что новое
   Через десять дней рязанское посольство: Епифан и Благоденя, их слуги, воины, обозники - были уже в Червленом Яре, диких привольных местах близ устья реки Великая Ворона1. Травы здесь были по пояс и по плечи человеку. Вскоре им встретилась ордынская разведка. Начальник разведки приставил к посольству двоих конников в засаленных бешметах - сопровождать к ставке Мамая. Встретились с более крупным конным разъездом, и прежние пристава сменились новыми. Через полдня стали попадаться на глаза гурты коней, стада овец, верблюдов. Вдали, на пригорке, сверкнул белый шатер, окруженный множеством шатров и юрт поменьше. Один из приставов, кривоногий ногаец в сандалиях из невыделанной кожи отправился докладывать о прибытии рязанского посольства. Епифан, уверенный в том, что принят будет в лучшем случае завтра, велел распрягать коней, раскладывать костер для приготовления каши, вынимать из сундуков одежду на просушку: шитые золотом и серебром кафтаны, порты, сафьяновые сапоги.
   Солнце, даже и за полдень, палило нещадно. Над степью струился, дробясь и дыбясь, горячий воздух. В чистом небе, пластая крылья, парили коршуны. Распряженные кони звонко охлестывали себя хвостами, размазывая по крупу мошкару и оводов.
   Епифан влез на повозку и посмотрел в сторону Мамаевой стоянки. Вкруг шатра шло беспрерывное мельтешение конников. Всадники скакали и рысили туда и сюда. Их как будто то притягивали на ниточке в шатер, то отпускали. Епифан увидел: к стоянке рязанцев скачут трое всадников. Епифан спрыгнул с повозки и поспешил в шатер.
   Когда ордынцы к нему вошли, он сидел на покрытой красным сукном скамейке. Руки уперты в широко расставленные колени. Синие глаза искрились добродушным умом. Ордынцы встали перед ним в почтительном поклоне, прикладывая руки к груди. Епифан встал, поклонился всем троим, рукой коснулся ковра.
   - Кашкильды1, - отрывисто сказал старший, одетый лучше других, - на нем был добротный полукафтан с кожаной оторочкой, а к поясу пристегнута сабля с золоченой рукоятью. - Я твой пристав. Звать меня Ахмет.
   Епифан спросил по-татарски, поздорову ли хан Мамай, а также его жены и сыновья, и, получив утвердительный ответ, сказал, что он имеет наказ князя Олега Ивановича лично встретиться с царем и передать ему грамоту.
   - Хан ждет тебя посейчас, - сказал Ахмет. - Сбирайся. Велено тебе разбить лагерь на этом же месте, но своевольно запрещено разъезжать по всему стану ордынского войска. А если захочешь объездить стан - то только с разрешения самого великого хана.
   "Что случилось? - размышлял Епифан. - Цари так поспешно не принимают... Да и воли не дает..."
   - Не в охотку ли тебе, Ахмет, и твоим друзьям испробовать рязанской бузы? - предложил Епифан, под видом изъявления гостеприимства желая несколько оттянуть время, чтобы попытаться что-нибудь выведать. - Прохор, распорядись принести холодненькой бузы.
   При крещении получивший имя Прохор, Благоденя проворно вышел из шатра и через несколько минут вернулся сопровождаемый двумя слугами с бочонком рязанского напитка. Тотчас были наполнены деревянные чаши. Пристава выпили и похвалили напиток, особенно за то, что он прохладный. Епифан сказал, что буза - со льдом, и тут же вопросил:
   - Скажи, Ахмет, коль не секрет, почему царь царей принимает меня столь скоро? Прежде такой чести я не уподоблялся.
   - Хан почитает рязанского коназа самым близким своим другом, - сказал Ахмет. - А ты - его посольник.
   "Да, что-то случилось", - думал Епифан, направляясь с Доброденей и слугами в сопровождении приставов к шатру Мамая.
   На трех повозках везли дары, гнали табун коней - тоже в дар Мамаю, эмирам, темникам. Все чаще встречались юрты на колесах. Возле них на деревянных треногах там и сям висели занавешенные рядном от солнца и мух зыбки с младенцами. Всюду бегали дети - с маленькими луками и колчанами для стрел, палками, хворостинами. Увидели и пришедший из далекой страны караван верблюдов с товарами - купцы и их слуги, развьючив верблюдов, раскладывали на траве шелка, оружие, вина, различные восточные сласти, кади с пшеном, пшеницей...
   Чем ближе к шатру Мамая, тем юрты и шатры все роскошнее. Но вот и он, белый шатер царя - над ним стяг с полумесяцем и рядом воткнуто в землю длинное копье с конским хвостом. Перед входом - шеренга стражников. При каждом - копье, сабля, нож. Епифан уверенно прошел внутрь шатра, под обзор десятков пар узких глаз. И сам Мамай, и эмиры, и темники встретили его доброжелательно, как и подобает встречать посольство дружественного государства.
   Пока шло долгое приветствие, а потом началось торжественное действо вручения подарков, Мамай, хотя и сохранял ласковое выражение лица, но взгляд его был обращен в себя. Лишь один раз, когда внесли клетку с беркутом, он отвлекся от своих мыслей: птица привлекла его внимание. Беркут был белый, красноклювый. Видя, что он в центре внимания, он стал царапать дерево клетки, производя режущий звук. Все в нем впечатляло: его мощная крутая грудь, его большая голова и толстая шея, его изогнутый кровавый клюв, острые искривленные когти. А когда распустил крылья, как бы намереваясь взлететь, советники Мамая восхищенно зацокали. Широк размах! И вдруг беркут пронзительно закричал, как бы хохоча...
   - Откуда такой красавец? - спросил Мамай.
   Епифан объяснил, что беркут куплен за Каменным поясом1. При напоминании о Каменном поясе глаза Мамая вновь обратились в себя. И даже когда Епифан стал говорить, что беркут в одну охоту берет по семь и более волков, Мамай все одно думал о чем-то своем, не изъявляя никакого интереса к птице.
   Дело дошло до Олеговой просьбы. Оказалось, что Олег ничего нового и не просил, а только напоминал о том, чтобы Мамай не забыл о его прежней просьбе - обойти сторонкой Рязанскую землю. Мамай подтвердил, что он выполнит все свои обещания перед рязанским князем и избавит русские улусы от самочинства. "Мне царю царей, - сказал Мамай, - не во славу усмирять моего служебника московского князя, но ради верного друга коназа Олега я накажу его. Я ему, как собаке, хвост узлом завяжу! А коназа Олега укреплю и возвышу".
   Тогда Епифан сказал, что его господин великий рязанский князь Олег Иванович по-прежнему верен Мамаю и тройственному союзу и что заверение в этой верности и есть главная цель его, Епифанова, посольства. Мамай удовлетворенно качнул головой и отпустил Епифана, сказав напоследок, что рязанцы могут отбыть домой завтра же.
   Такое поспешливое выпроваживание гостей опять наводило на мысль, что от Епифана хотят что-то скрыть. Чтобы выведать тайну, надо было найти повод повременить с отъездом. Епифан вспомнил, что Мансур очень любил охоту с ловчими птицами; он постарался встретиться с ним отдельно и без особого труда подбил его на то, чтобы устроить охоту и испытать на ней подаренного Мамаю прекрасного беркута.
   На охоте беркут оправдал все ожидания. Он сидел на обтянутой кожаной перчаткой руке Мансура с колпачком на голове и порой всхохатывал. Когда из оврага выбежал волк и всадники отсекли его от балки, вынудив бежать в степь, Мансур отстегнул ремешок, коим птица была привязана к перчатке, сдернул с головы колпачок. Беркут оттолкнулся от руки и взмыл. Он набирал высоту. Охотники мчались галопом, улюлюкали, пугая зверя и парализуя его побуждение к обороне, а беркут камнем пошел вниз. Он сел на волка, вцепился одной лапой в спину. Огромными, в сажень распростертыми, крыльями бил его по бокам. Волк повернул голову - и тут в его морду вцепилась другая когтистая лапа...
   Всадники подскакали, и нож Мансура, пущенный под лопатку зверя, довершил дело. Сокольничий затрубил в рог, подзывая отлетевшего беркута.
   - Хорош ли стервятник? - спросил Епифан.
   - Я жалею, что отец с нами не поехал, - сказал Мансур. - Он был бы доволен.
   Епифан как бы между прочим поинтересовался, почему царь не поехал на охоту. Мансур, взволнованый скачкой за волком и взятием его с помощью беркута, не заметил, как выдал тайну отца. Он сказал:
   - Отец ждет вестей. Ныне мысли его об одном: вышел Тохтамыш из Сыгнака или... - и спохватившись, смолк.
   Но Епифану было уже все ясно.
   На другой день шатер его был разобран, уложен на повозку, и все рязанское посольство отправилось в обратный путь, торопливее, чем ехали сюда.
   Глава седьмая
   Новый ход Олега Ивановича
   Самая ценная весть, доставленная Епифаном из ставки Мамая, была не та, что Мамай благосклонно принял рязанских посольников. Куда важнее сведения о Тохтамыше, который, нет сомнений, решил захватить Сарай. Тохтамыш - самый опасный соперник Мамая. И по силе, и, что очень важно, по законности своих притязаний на сарайский трон.
   Понятно, почему Мамай, принимая Епифана, все время был озабочен. Он в поисках правильного решения: идти ли ему на Москву? Повернуть ли на Сарай и упредить Тохтамыша? Встать ли на Дону, выжидая?
   С тех пор, как Олег ещё отроком стал князем земли Рязанской, он в самых сложных, самых хитроумных отношениях как с Ордой, так и с Москвой. Никогда не знаешь, чего ждать от Орды. Стремишься быть с ней в ладу, платишь дань исправно, но вдруг на твою землю изгоном накатывается какой-нибудь царек, вышедший из повиновения хану, - тот же Тагай. Прошло какое-то время - накатывается новый царек. Кто тому виной? Хан? Но с него спрос невелик - он сам едва сидит на троне. И с каким же ханом лучше иметь дело? С тем, кто сидит в Сарае? Или с тем, кто сидит в Солхате?
   Не проще было и с Москвой. Ее лапа не столь когтиста, как лапа Орды, но подминает и подграбастывает она очень даже уверенно. И ничего с ней не поделать - выказывай смирение, граничащее порой с унижением.
   Союз с Мамаем был попыткой отплатить Москве за унижение, указать ей, при помощи Мамая, свое место. Кроме того, этот союз мог возвысить Олега Рязанского надо всеми русскими князьями.
   Появление на горизонте Тохтамыша было на пользу Москве и ломало надежды Олега. Следовало предпринять новый ход, и князь позвал на совет Ивана Мирославича и Епифана. Зять ничего нового не внес: он стоял на том, чтобы сохранять верность Мамаю, а перед Москвой по-прежнему прикидываться на словах друзьями.
   Мнение Ивана Мирославича не учитывало нового обстоятельства действий Тохтамыша. Князь, выпятив нижнюю губу, куда с большим интересом выслушал Епифана. Этот оборотистый боярин предлагал, не отказываясь от союза с Мамаем, остаться с Москвой не в мнимом, а действительном союзе. Как? Он пока не знал.
   Зато знал князь.
   - Опас ныне в том, - сказал он, - что московиты, как только станет им известно о приближении Мамая, сами пойдут ему встречь. И пойдут они по нашей Рязанской земле - так короче. Надобно уговорить их не делать того, как мы уже уговорили Мамая. Как? А вот как: предуведомить Москву - на неё идет Мамай со всей своей силой. Так или иначе об этом московским правителям будет ведомо. Но лучше - от нас...
   Иван Мирославич заметно заволновался.
   - Ох, княже, как бы нам не перехитрить самих себя! Да Мамай, как только сведает о наших премудростях, такую наведет рать на Рязань, что и не приведи Господь! Опасно лукавить с Мамаем!
   - Волков бояться - и от белки бежать, - с осторожной почтительностью возразил Епифан.
   Князь решительно хлопнул в ладоши. Вошел отрок в белом холщовом платье - один из боярских сыновей, вступивших в науку служения князю. Князь велел ему позвать дьяка. Учтивый дьяк с глиняной чернильницей на шее, писалом и куском пергамента в руке низко поклонился. Он ждал приглашения сесть за стол. Но князь сказал:
   - Оставь писало и чернила и ступай.
   Удивленный дьяк вышел, и князь попросил Епифана взять писало.
   Под диктовку князя тот написал: "Идет Мамай всем своим царством на мене и на тебе, так же и князь Литовский Ягайло идет на тебя со всею силою своею и се ти ведомо буди".
   - О сей грамотке никто не должен ведать, - предупредил князь. - Знаю, Епифан Семенович, ты утомился от поездки в Орду, но все же прошу тебя потрудиться еще. Ты сумеешь обладить дело как надо. Завтра же и отправляйся.
   Отпустив бояр, князь отправился в моленную палату. Слуга сдернул с иконостаса занавеси, зажег свечи. Олег Иванович опустился на колени перед иконой Божией Матери Одигитрии. Сначала молился беззвучно, затем говорил с плачем и пристоном: "К Тебе прибегаю аз окаянный и паче всех человек грешнейший: вонми гласу моления моего, и вопль мой и стенание услыши..."
   Всю зиму пересылался с Мамаем и Ягайло, совместно с ними ладил на князя Московского ловушку, и вот, в одночасье, по томлению ли духа, по слабости или под влиянием вестей о Тохтамыше он сам же помогает расстроить ту ловушку... На пользу? Во вред? Кто скажет...
   Глава восьмая
   Московский князь Дмитрий Иванович
   Великий князь Владимирский и Московский Дмитрий Иванович, праправнук Александра Невского и внук Ивана Калиты, принял Епифана в своем несравненной красоты деревянном дворце, снаружи украшенном затейливой резьбой, а внутри, как в покоях, так и в сенях и переходах, коврами, расшитыми золотом тканями, драгоценной посудой, саблями и мечами в дорогих ножнах...
   Обитые шелковой тканью стены покоя, в коем был принят Епифан, были увешаны несколькими особенно дорогими восточными саблями, разноцветными щитами, изготовленными московскими ремесленниками, немецкими шлемами... На престоле сидел человек могучего телосложения, широкий и плечистый, толстый, с черными власами и бородой, умными темными глазами, излучавшими доброту и миролюбие. Было ему тридцать лет. Тот, кто не знал истории Дмитрия Ивановича, ни за что бы не подумал, что перед ним - выдающийся полководец.
   Двенадцатилетним отроком, после смерти отца своего Ивана Ивановича Красного, Дмитрий унаследовал великое княжение Владимирское и Московское. И тотчас зрелый летами суздальский князь Дмитрий Константинович попытался отнять у юного московита княжение Владимирское. Юный московский князь со свойственной ему решимостью и энергией собрал большое войско и двинул его на Суздаль, вынудив суздальского князя уступить верховенство Москве.
   С той поры каждый год войны: то с татарами, то с тверичанами, то с литовинами, а то и с рязанцами. Самой удачливой, принесшей ему славу великого полководца, была битва с татарами на Воже - в ней Дмитрий Иванович явил прекрасный образец полководческого искусства.
   Епифан ведал о подвигах московского князя, но, даже ведая о них, он не мог избавиться от ощущения, что пред ним - сугубо мирный человек. Это впечатление усиливалось ещё и тем, что за спиной князя, на шелковой ткани по стене был расшит герб великих московских князей - Спас Нерукотворный, как символ любви и мира. Этот герб - и на каменных вратах белого кремля, и на Красном крыльце с резными колонками, и на княжих крытых повозках.
   После того, как Епифан передал от великого рязанского князя Олега Ивановича приветствие и пожелание здоровья и многих лет жизни великому владимирскому и московскому князю Дмитрию Ивановичу, его супруге и его чадам, а также вручил посланные Олегом подарки, он наконец изложил суть своего прибытия в Москву, поведав Дмитрию Ивановичу и его приближенным о движении войск Мамая на Русь и подтвердив поведанное врученной от Олега грамотой.
   Сказать, что Дмитрий Московский был потрясен такой вестью, было бы неверно. Слух о движении Мамаевой Орды проник в Москву ещё до Епифанова приезда - потому и была послана в Дикое поле сторожа во главе с Андреем Поповым. Однако сведений, которые бы подтверждали этот слух, от Андрея ещё не поступало, и посему сообщение рязанского посла впечатлило и князя Московского, и его бояр. Во всяком случае, Дмитрий Иванович сильно поморщился после слов Епифана, словно ему дали кислого, после чего спросил:
   - Чем ты подтвердишь свою весть?
   Епифан ответил:
   - Я сам очевидиц. Только что вернулся из Орды.
   - А-а... - Дмитрий Иванович чуть кивнул, и в черных глазах его отразилось огорчение. Он стал интересоваться, что же увидел Епифан во стане Мамая, и когда тот обстоятельно рассказал о туменах Мамая, о его большой силе (утаив лишь о том, что Олег в союзе с Мамаем), лежавшая на подлокотнике правая рука князя невольно сжалась в большой кулак.
   Этот сжатый кулак великого владимирского и московского князя сразу же обозначил: обладатель его не оробел, не испугался, как того ожидал и хотел бы рязанский посол. Очень он вместе со своим князем рассчитывал на испуг соседа, на то, что Дмитрий Иванович, взвесив соотношение сил, сочтет благоразумным удалиться вместе со своим двором в дальние страны, оставя престол на произвол судьбы, чем и воспользовались бы рязанцы, присоединив к своей земле некогда отобранные у них московитами Коломну и другие города и уделы.