Страница:
Гигантский камень свалился с сердца Давида. Начальный барьер преодолен. Но перед ними была еще масса других барьеров.
Камеры слежения, едва ли с кулак величиной, зорко наблюдали через круглые линзы за коридором, куда выходили двери скромных комнат наемников. Слава богу, все двери были в данный момент заперты. Это не были подвижные камеры, которые методом ускоренной съемки обшаривали все помещение, но их количество делало проход по коридору практически полностью обозримым. Необходимо было определить и использовать так называемые мертвые зоны, но их, без сомнения, было меньше, чем камер. Сначала Давид использовал один такой угол: вместе с фон Метцем и Стеллой, тесно прижавшись друг к другу, они стояли на половине квадратного метра пола, облицованного белыми плитками.
– Все время оставайся около меня! – шепнул Давид, крепко слов руку девушки. – У них повсюду камеры.
– Слушаюсь, босс, – ответила Стелла, лукаво подмигнув и сделав задорную гримасу, которая, однако, не могла полностью скрыть ее нервозность.
Давид ее понимал. Ему и самому было не легче. Авантюристический дух преобразователя мира, с которым он начинал акцию, исчез в одну секунду, как только он переступил порог этого дома. Теперь им овладевало то, что определенно превосходило нервозность Стеллы, – страх. Не только – это в наименьшей степени – за свою собственную жизнь, но прежде всего за Стеллу, а также за фон Метца и мать.
Они его родители, даже если у каждого из них на свой специфический лад не хватает винтиков в голове. Давид восемнадцать лет тайно мечтал о том, чтобы их найти. Как ни велико было разочарование и как ни трагична реальность, он не хотел потерять их снова. Ни одного!
Его отец вытащил меч и приготовился к броску, но Давид удержал его за плечо.
– Мы только возьмем плащаницу, – сказал он тихо. Взгляд, которым он искал глаза Роберта, выражал в равной мере молящую просьбу, заклинающее предостережение и испуг. – Я не хочу, чтобы с ней что-нибудь случилось. – При этом он имел в виду не Стеллу, но ему не хотелось вдаваться в детали.
Фон Метц бросил на него ответный взгляд лишь через полсекунды, после того как, соглашаясь, кивнул головой, и в его глазах отразилась честность, которую так ценил Давид и в которой в этот момент сильно нуждался, чтобы сделать один-единственный шаг дальше.
Лукреция была и остается его матерью. Он не переживет, если с ней случится беда…
Было бы неплохо, чтобы в виде исключения, не за дела, но – как в этом случае – за упущения, были ответственны наемники и рыцари ордена приоров. Так, араб, на котором лежит главная вина за недавние события, быстрым шагом и со смиренно опущенной головой исчез в бюро сестры, тогда как он, Арес, ждет в коридоре и прислушивается.
Он мог бы войти туда вместе с Шарифом. Одна часть его души по-настоящему сгорала от нетерпения: он мечтал стать свидетелем наказания, которое, без сомнения, получит от Лукреции этот «Кебабный мозг». (Аресу пришлось по душе это комичное прозвище, и он намеревался из принципа всегда так называть араба, когда тот снова будет танцевать под его дудку.) Арес был также одержим желанием с садистской радостью наслаждаться мукой, которая непроизвольно выступит на лице Шарифа, обычно неподвижном, как у трупа. Но другая часть души Ареса со времени атаки на Тамплиербург стала равнодушной к тому, чтобы хоть секундой дольше, чем необходимо, находиться в непосредственной близости к Лукреции, и явно доминировала.
Фон Метц, племянник и его сладкая подружка сумели пробраться в «Левину». «Мастер меча» не удивлялся, что им это удалось. С тех пор как араб Шариф командует приорами, любому взломщику со способностями ниже средних и со свободно продающимися инструментами и оборудованием не составит особого труда получить сюда доступ. Гораздо больше он восхищался манией величий и дерзостью этой троицы. Они всерьез решили, что сумеют пробраться мимо нескольких десятков камер слежения по ярко освещенному коридору. Давид, в конце концов, достаточно долго у них гостил, чтобы понять, что это невозможно. И все же они пришли, чтобы силой завладеть плащаницей. Можно заключить, что кое-что они подсмотрели, прочли по губам, что у них был выработан план, который они целеустремленно осуществляли. Два юнца и один немолодой, психически неуравновешенный– тамплиер… Сплошное безумие!
Но безумие, видимо, носилось в здешней атмосфере, как заразная болезнь, – так это представлялось Аресу. Это было заметно по всему: как поступала его сестра и как вел себя Шариф, нагруженный ответственными заданиями, которые должны были быть поручены ему, Аресу. Араб столь небрежно организовал охрану, что тамплиер, лишившийся всего состава своего ордена, смог проникнуть в «Девину» без особых хлопот. Вместо того чтобы тотчас же бросить всех имеющихся в наличии стражников на этого свиноподобного пса-рыцаря, от которого она забеременела, его сестра попросит Шарифа позаботиться о том, чтобы непрошеные гости не смогли так же беспрепятственно скрыться, как они попали внутрь. Затем он должен приползти к своей магистерше, чтобы она освободила его от дальнейших решений.
«Мастер меча» сразу же, после первых шагов, перекрыл бы им дорогу и переработал одного за другим на корм собакам, но он ничего такого не сделал, потому что Шариф недвусмысленно потребовал от него не делать этого. Все упущения и ошибочные решения «Кебабных мозгов» он молча и благосклонно принял к сведению. Пусть золотой сыночек фон Метца и Лукреции разорвет или сломает еще пару ценных вещей, пока кто-нибудь не положит конец его проделкам. Все, что шло наперекосяк, дискредитирует только одного человека, и этот человек пускает в этот момент слюни в свои неподвижные защечные мешки, смиренно и раболепно докладывая о происходящем.
Шариф на самом деле вовсе не был смиренным и раболепным. Араба в действительности не интересовала нынешняя почетная позиция заместителя верховного главнокомандующего. Он хотел Лукрецию, только Лукрецию – это все, что засело в его темных мозгах. А сестра Ареса, казалось, ничего не замечала.
«Возможно, – думал Арес с насмешкой, – арабу удастся ее уговорить. Кто додумался родить ребенка от Роберта фон Метца, вероятно, был уже тогда не совсем в порядке, ну а в эти дни Лукрецию и вовсе нельзя было считать вменяемой».
– У нас гости, – услышал он голос араба из глубины помещения.
– Разве я кого-нибудь приглашала? – встревоженно спросила Лукреция.
– Этого мы пока не знаем…
Арес прикусил себе язык, чтобы громко не расхохотаться, когда до него дошла жалкая ложь Шарифа. Арабу передали два удачных снимка – непрошеные гости крупным планом, – и он их внимательно рассмотрел.
– Но задняя дверь дважды открывалась, – добавил Шариф, напрасно старавшийся, чтобы это прозвучало не раболепно, а преданно.
– Нет, – прошептала Лукреция после минуты молчания, – на это они не осмелятся. Или?..
Последнее слово прозвучало как просьба.
«Конечно, нет, – усмехался Арес про себя. – Давид зашел со своим папочкой, чтобы поболтать про отметки. Не так ли, сестричка? Никогда твой сын не попытается сделать для своего отца то, что он пару дней назад готов был сделать для тебя. Давид наполовину Сен-Клер. Возможно, это внушает ему ответственность, граничащую с манией величия смелость, а также бесспорную ловкость, с которой он владеет мечом. Но он также наполовину фон Метц, и это делает его глупым и поддающимся влиянию».
Арес презрительно покачал головой и не спеша побрел по коридору. Он убьет фон Метца, принесет Лукреции меч тамплиера и приведет ее сына, так как это единственное лекарство, которое сулило выздоровление. Но он не будет этого делать, пока Шариф его к этому не призовет.
Он надеется, что до этого пройдет совсем немного времени. Каждый дополнительный цент, которого будет стоить Лукреции этот инцидент, докажет ей, что Арес гораздо лучший советчик.
Давид не знал, считать ли зигзаги от одной мертвой зоны к другой постыдными или подозрительно простыми – во всяком случае, теперь он был свободен от инцидентов любого рода. Ни один стражник – ни похожий на шкаф «Хоган», ни кто-либо другой из многочисленных воинов, которые должны были находиться внутри здания, – не преградили им дорогу, ни один голодный ротвейлер с громким лаем не бросился за ними в погоню. Когда они приблизились к сводчатому подвалу, Давид на секунду замер и прислушался, приставив указательный палец к губам. Он был готов к тому, что услышит кашель, пыхтение, бульканье или какой-то другой предательский шум, проникающий к ним через дверь, – это подтвердило бы его тайное опасение, что дядя и другие приоры уже полны злорадством и нетерпеливо их поджидают. Но все было тихо. И когда Давид наконец в нерешительности открыл эту дверь, их не ожидало ничего иного, кроме очень скудно (из почтения к реликвии) освещенного помещения, где под самым потолком, подвешенная на двух цепях, парила стеклянная витрина с помещенным внутрь, пронизанным духом истории холщовым полотном.
Дежурные за мониторами слежения, должно быть, заснули или объявили забастовку, иначе нельзя было объяснить, каким образом их троице беспрепятственно удалось добраться сюда. При всей осторожности не попасть под глазки фотокамер они несколько раз не смогли. Но Давида бы не удивило, если бы в помещении было скрыто множество других приборов слежения, незаметных глазу, спрятанных где-нибудь между перекрытиями потолка.
«Ловушка», – раздавался упорный шепот в его голове, но этот шепот убедительным образом пыталось заглушить исполненное надежды ликование, в которое впало его сердце при виде погребальных пелен, вопреки сомнениям и опасениям, которые внушал ему разум. Сердце Давида начало биться еще чаще, хотя оно и так было уже почти на пределе в течение довольно значительного времени; правая рука сжала рукоятку меча так сильно, что под влажной бледной кожей отчетливо проступили кости. Все было неправдоподобно просто. Конечно, подвальный комплекс не похож на помещение для вечеринок, но все же здесь, внизу, было уж очень тихо, прямо-таки гробовая тишина. Казалось, даже крысы почему-то сбежали отсюда в поисках спасения, а вентиляционные шахты от напряжения приостановили дыхание. Возможно, к ним все же кто-то подбирался, и единственные, кто этого еще не заметил, они сами. Это, должно быть, и стало причиной жуткой тишины.
Стелла видела, как нервничает Давид. Он почувствовал ее неуверенный вопрошающий взгляд, но не посмотрел на нее, а только беспомощно прикусил нижнюю губу и последовал за отцом, который крадучись прошел мимо и неуверенно вошел в подвал.
– La Sacra Sindone[26], Святая ткань, – благоговейно прошептал магистр тамплиеров.
Он медленно продвинулся вперед до того места, откуда мог наилучшим образом созерцать древнюю материю, затем перекрестился и встал на колени.
Взгляд Давида также все больше сосредоточивался на овеянной легендами реликвии давно прошедших времен. От очертаний Христа на подсвеченной сзади материи исходило что-то глубоко впечатляющее и возвышенное. По спине Давида снова пробежал странный, не неприятный, но вселяющий неуверенность трепет.
Тонкие волоски на руках, ногах и затылке выпрямились и встали вертикально. Это было так, словно часть ауры Мессии сохранилась на погребальном покрывале, – доказательство его существования две тысячи лет назад куда более веское, чем все переданные слова.
Иисус Христос должен был быть нагим, когда его труп накрыли этой тонкой тканью. Темные пятна говорили о тяжелых телесных истязаниях, которым его подвергли, прежде чем жестоко распяли на кресте, но это сохранившееся отражение свидетельствовало, что ни одно из зверств и унижений не достигло цели: Христа не смогли лишить достоинства. Скромность, приветливость и гордость, без какой-либо заносчивости, сопровождали этого бородатого мужчину с волосами до плеч до самой смерти, когда он умер ради людей, и, казалось, сохранились до сегодняшнего дня. Нигде на свете нельзя было почувствовать Иисуса ближе, чем здесь, глядя на его погребальные пелены, или плащаницу.
Прошло несколько секунд, во время которых Давид просто смотрел на реликвию. Только после этого он смог снова сконцентрироваться на их положении и на плане. Чувство, что их подстерегают, стало сильнее. Давид вспомнил о мече, который держал в правой руке. Он взял его с собой не для того, чтобы занять свои нервные пальцы, но для того, чтобы защищаться против стражников или рыцарей. Оружие могло сослужить и другую полезную службу.
Без предварительного предупреждения, одним решительным ударом Давид разбил стеклянный шкаф. Он услышал, как магистр тамплиеров, оскорбленный столь неуважительным обращением со святой реликвией, испустил подавленный крик. Клинок с отвратительным шипением резал воздух вверх и вниз, и исполненный ужаса возглас его отца заглушался далеко разносящимся неприятным звяканьем и шипеньем. Еще прежде, чем маленькие, опасно поблескивающие осколки плотно усыпали каменный пол, прозвучал оглушительный вой сигнальной сирены.
Теперь уже Давид не мог подавить испуганный кашель, хотя давно ждал, что их обнаружат. Чудом было уже то, что они добрались сюда. Если бы они так же просто выбрались на волю, он, наверное, перед тем, как сесть в фургон, ненадолго по доброй воле повернул бы с добычей назад, чтобы спросить Лукрецию, все ли с ней в порядке или день Страшного суда, возможно, так близок, что все, что он делает, – напрасный труд.
– Что случилось? Вставай! – призвал он через плечо отца, так как, взглянув на него краешком глаза, увидел, что тот все еще стоит на коленях на холодном полу и не делает никаких попыток сдвинуться с места. Но даже после того как Давид заговорил с ним, ни малейшее дрожание мускула не подтвердило, что тамплиер собирается последовать словам сына.
Давид затравленным движением повернулся к фон Метцу… и окаменел, увидев выражение его лица. Тамплиер улыбался!
Это была не та счастливая улыбка, которая так часто показывалась на его лице, а глубоко горестная и безнадежная. В соединении с твердым, решительным взглядом его ясных голубых глаз в ней было что-то трагичное, что-то… окончательное! Давид смотрел на него, полный ужаса, когда понял значение этого выражения лица еще прежде, чем фон Метц неспешно поднялся, поправил свой короткий до щиколоток плащ, под которым был старинный кожаный нагрудный панцирь, а его правая рука с непоколебимой твердостью сомкнулась вокруг рукоятки великолепного меча. Он не собирался бежать вместе с ними. Он никогда и ни от кого не прятался. Отец сопровождал их, чтобы сражаться: за Стеллу, за сына и за то единственное, ради чего он так долго жил на земле, – за Святой Грааль. Он пошел, чтобы пожертвовать собой ради них и ради того задания, которое возложил на него Господь. Но эта жертва была такой бессмысленной.
Давид чувствовал, как его руки и колени непроизвольно начинают дрожать. Тамплиер не может, не имеет права так поступить! Давид уже потерял свою мать из-за ее болезненных иллюзий и самообмана. Черт побери, ему так нужен отец! Человек, которого ему недоставало каждый день восемнадцать лет подряд, которого он искал бы день и ночь, если бы у него был хоть малейший отправной пункт, чтобы он мог начать эти поиски. Человек, который наряду со Стеллой был всем, что у него осталось, единственный, кто мог ему помочь.
– Отправляйся к Квентину, – тихо сказал фон Метц и ободряюще кивнул. – Он живет со своими братьями.
Давид не понял.
– Квентин… – взволнованно прошептал он и недоверчиво посмотрел на отца. – Ты… он… Что?
«Это не может быть правдой! – снова и снова кричал истерический голос в его сердце. – Это не имеет смысла! Они могут убежать все вместе, и они это сделают, совершенно определенно, сколько бы людей и собак их ни преследовало. А Квентин? Что это должно означать: «Он живет со своими братьями?» Все они там, куда, видимо, стремится также и его отец? Они все мертвы?!»
– Да, – спокойно ответил фон Метц. – Но он жив. – Однако затем мягкость и спокойствие исчезли из его взгляда и голоса. Его следующие слова не были предложением и уж точно не были просьбой. Это был приказ. – А теперь уходи, черт тебя побери!
Над главным входом в сводчатый подвал бесшумно пришла в движение железная решетка, вделанная в стену полуметровой толщины. До сих пор она была скрыта от их взглядов. Откуда-то прозвучали громкие шаги.
Стеллин взгляд нервно блуждал между Давидом и двумя выходами.
– Мы должны выбраться! – вырвалось у нее плаксивым тоном.
Давид медлил. Последнюю, бесконечно долгую секунду он отчаянными глазами умолял тамплиера уйти вместе. Отец не должен требовать от него оставить его здесь, а он, Давид, не может оставить Стеллу одну.
Резким поворотом, который стоил ему большего насилия над самим собой, чем все, что он до этого делал в жизни, Давид отвернулся от отца, вытащил плащаницу из кучи осколков и бросил ее Стелле. Она ее поймала и таким же стремительным движением запихнула в рюкзак, затем повернулась на месте, чтобы выполнить то, что он поручил ей при обсуждении плана, – бежать. Давид собрался следовать за ней в направлении заднего входа, через который они вошли, но в эту секунду топот тяжелых боевых сапог вдруг стал значительно громче. Несмотря на плохую акустику сводчатого помещения, Давид правильно истолковал этот топот. Он схватил Стеллу за запястье и потащил ее назад так стремительно, что она испуганно вскрикнула, споткнулась от внезапного рывка и резко взмахнула в воздухе свободной рукой.
Если бы Давид ее не удержал, она, скорее всего, наткнулась бы на обнаженный боевой нож Ареса, приблизительно сто десять сантиметров длиной, который имел позолоченную, украшенную элегантной резьбой рукоять и такой острый клинок, что им можно было расщепить волос.
Арес загородил беглецам проход своим массивным телом. Оружие он, улыбаясь, держал обеими руками перед собой.
Стелла попятилась, завидев дядю Давида и других рыцарей ордена приоров, которые в следующий момент протиснулись в помещение мимо «мастера меча». Изящные пальчики Стеллы решительно впились в ремень черного рюкзака, в который она запихнула плащаницу.
Ужас исчез из ее черт так же быстро, как появился. Она упрямо выставила вперед красивый подбородок, набросила рюкзак на плечи и повернулась, чтобы бежать к главному входу, решетка над которым постепенно опускалась и снизилась уже наполовину. Давид также отпрянул назад с готовым к бою, поднятым мечом, чтобы никому из противников не дать возможности напасть на него со спины, не выпуская из виду Ареса и прочих даже на мгновение одного взмаха ресниц.
С внутренним отчаянием он отметил, что отец не изменил своего решения и, вторично перекрестившись, поднял меч еще выше и сделал маленький, но решительный шаг навстречу врагам. Его взгляд встретился с во взглядом Ареса.
С пронзительным боевым криком, который скорее звучал как завывание жаждущего крови зверя, чем как голос человека, Арес бросился на тамплиера.
Фон Метц парировал первую атаку Гунна, пошатываясь, отступил и толкнул Давида, отбросив его на два-три шага назад, дальше, к Стелле, которая уже достигла решетки. Девушка, нервно пританцовывая, стояла перед ней, раздумывая, сможет ли протиснуться в щель не более метра высотой и должна ли попытаться спасти свою шкуру или может еще несколько секунд, во время которых решетка продолжает опускаться, подождать Давида. В это время тамплиер отразил второе нападение «мастера меча», а Тирос, Симон и Паган одновременно сделали первые угрожающие шаги в их направлении. Стелла прыгнула вперед, схватила Давида за руку и потащила его к решетке.
Он не сопротивлялся, но он не мог также решиться бросить отца. Полный ужаса, он следил за началом битвы, которая, возможно, станет битвой гигантов.
– Идите же, наконец! – крикнул фон Метц задыхаясь, в то время как несколько раз блистательно и с разных сторон атаковал «мастера меча». – Сматывайтесь!
«Парад слева и сверху», – отчаянно пронеслось в голове у Давида. У него было почти два дня, чтобы выдать отцу слабое место своего гунноподобного дяди, но он про это забыл. Теперь его забывчивость будет стоить тамплиеру жизни.
Паган трусливо атаковал фон Метца сбоку, но тот, обороняясь, убил его небрежным движением. Однако этого крошечного отклонения хватило Аресу, чтобы нанести противнику режущий удар в правое плечо, который наверняка дошел до самой кости или еще глубже и вынудил фон Метца закричать от боли. Тамплиер переложил меч в другую руку.
«Он борется левой рукой против трех мужчин, – с ужасом наблюдал Давид, за тем, как на фон Метца напали также Симон и Тирос. – У него нет шансов, и он, Давид, должен помочь ему».
Но внезапно под сводами раздался новый крик боли. Его источник находился непосредственно за спиной Давида. Стелла!
Он вихрем крутанулся и увидел Шарифа, который, должно быть, незаметно пролез под решеткой или просто материализовался из каких-нибудь частиц пыли, летающих в воздухе. Он схватил девушку за ремень рюкзака и как раз в эту секунду замахнулся на нее острой как бритва саблей, которой явно собирался перерезать ей шею.
Давид не раздумывал, что делать. Его мускулы реагировали, не дожидаясь соответствующих решений и команд из центрального пункта управления головного мозга. Прежде чем понял, что в действительности делает, он уже напал на «мясника» и одной только силой своего наскока швырнул его на землю. Но араб успел ухватить его за воротник, и Давид грохнулся рядом. Стелла упала на них обоих, так как коварный агрессор либо из-за внезапности нападения запутался в ремнях ее рюкзака, либо просто не подумал о том, чтобы выпустить их из рук. Следствием было то, что Шариф, который, несмотря на свою отвратительную трусость и коварную жестокость, с точки зрения грубо анатомической все-таки был человеком и, как большинство представителей этого вида, располагал только двумя руками, очутился в положении, когда свободна у него была лишь одна рука, а одна рука в такой ситуации – это очень мало. Шариф не мог вытащить лежащую на земле саблю, так как все трое сцепились и образовали единый дергающийся клубок из рук, ног и голов, который прокатился на другую сторону решетки.
Давид тоже потерял в этой потасовке оружие. Как сумасшедший, он ударил несколько раз араба кулаком, но его кулак словно натыкался не на человеческую плоть, а на эбонит[27]. Шариф не издал ни стона, но за решеткой сразу вскочил на ноги. Так как Давид все еще лежал на земле, араб сильным рывком потянул его вверх. Он освободил эфес своей сабли от ремня рюкзака, и Стелла тут же отползла от них на некоторое расстояние, после чего так же лихорадочно, хотя и с трудом, встала. «Мясник» замахнулся, чтобы ударить кулаком в лицо Давиду, которого держал за плечо. Но юноша инстинктивно пригнулся, и тыльная сторона ладони араба лишь слегка коснулась его виска.
«С ним что-то неладно, словно он думает не о том», – отметил про себя Давид. Действительно, его противник сконцентрировался вовсе не на нем. Араб далее не взглянул на него, когда замахнулся вторично, в его глазах было только одно – Стелла и рюкзак.
Давид вырвался из рук араба, издал крик ярости, схватил темнокожего «мясника» обеими руками и стукнул головой о стену сбоку от железной решетки, которая тем временем спустилась так низко, что едва ли еще можно было проползти под ней на четвереньках. В каком-нибудь плохом кинофильме Шариф, ошарашенный силой и своеобразным методом атаки, вероятно, закатил бы глаза и с глубоким вздохом упал бы на землю, и задние кости его черепа шумно треснули бы. Но здесь было не кино, а жестокая действительность, и она была более суровой и беспощадной, чем продукция Голливуда.
Давид изо всех сил стукнул араба головой о стену еще раз, прежде чем тот сумеет замахнуться на него или отбросит, его назад; затем он повторил то лее самое третий, четвертый и пятый раз. Снова и снова череп ударялся о твердый камень, кровь ручьями текла по шее «мясника». Давид был захвачен стаккато[28] своих движений, превращая араба в отбивную котлету. Шариф больше не сопротивлялся.
«Ты или я?» – кричал внутри Давида инстинкт выживания. Если бы он его выпустил, араб убил бы сначала его, потом Стеллу. Он его не отпустит, чтобы араб не причинил Стелле зла – никогда!
Только когда Шариф действительно закатил глаза и из его мускулов ушли последние силы, Давид его отпустил. «Мясник» упал и остался лежать – мертвый или в глубоком обмороке, причем одна из его вялых рук схватилась за решетку и затормозила ее на расстоянии двух ладоней от земли. Давиду не надо было делать никаких попыток, чтобы понять, что поднять ворота они не смогут. Он услышал сквозь шум битвы, как ломались локтевые и лучевые кости араба, прежде чем решетка остановилась. Они оказались перед запертыми воротами.
Камеры слежения, едва ли с кулак величиной, зорко наблюдали через круглые линзы за коридором, куда выходили двери скромных комнат наемников. Слава богу, все двери были в данный момент заперты. Это не были подвижные камеры, которые методом ускоренной съемки обшаривали все помещение, но их количество делало проход по коридору практически полностью обозримым. Необходимо было определить и использовать так называемые мертвые зоны, но их, без сомнения, было меньше, чем камер. Сначала Давид использовал один такой угол: вместе с фон Метцем и Стеллой, тесно прижавшись друг к другу, они стояли на половине квадратного метра пола, облицованного белыми плитками.
– Все время оставайся около меня! – шепнул Давид, крепко слов руку девушки. – У них повсюду камеры.
– Слушаюсь, босс, – ответила Стелла, лукаво подмигнув и сделав задорную гримасу, которая, однако, не могла полностью скрыть ее нервозность.
Давид ее понимал. Ему и самому было не легче. Авантюристический дух преобразователя мира, с которым он начинал акцию, исчез в одну секунду, как только он переступил порог этого дома. Теперь им овладевало то, что определенно превосходило нервозность Стеллы, – страх. Не только – это в наименьшей степени – за свою собственную жизнь, но прежде всего за Стеллу, а также за фон Метца и мать.
Они его родители, даже если у каждого из них на свой специфический лад не хватает винтиков в голове. Давид восемнадцать лет тайно мечтал о том, чтобы их найти. Как ни велико было разочарование и как ни трагична реальность, он не хотел потерять их снова. Ни одного!
Его отец вытащил меч и приготовился к броску, но Давид удержал его за плечо.
– Мы только возьмем плащаницу, – сказал он тихо. Взгляд, которым он искал глаза Роберта, выражал в равной мере молящую просьбу, заклинающее предостережение и испуг. – Я не хочу, чтобы с ней что-нибудь случилось. – При этом он имел в виду не Стеллу, но ему не хотелось вдаваться в детали.
Фон Метц бросил на него ответный взгляд лишь через полсекунды, после того как, соглашаясь, кивнул головой, и в его глазах отразилась честность, которую так ценил Давид и в которой в этот момент сильно нуждался, чтобы сделать один-единственный шаг дальше.
Лукреция была и остается его матерью. Он не переживет, если с ней случится беда…
Было бы неплохо, чтобы в виде исключения, не за дела, но – как в этом случае – за упущения, были ответственны наемники и рыцари ордена приоров. Так, араб, на котором лежит главная вина за недавние события, быстрым шагом и со смиренно опущенной головой исчез в бюро сестры, тогда как он, Арес, ждет в коридоре и прислушивается.
Он мог бы войти туда вместе с Шарифом. Одна часть его души по-настоящему сгорала от нетерпения: он мечтал стать свидетелем наказания, которое, без сомнения, получит от Лукреции этот «Кебабный мозг». (Аресу пришлось по душе это комичное прозвище, и он намеревался из принципа всегда так называть араба, когда тот снова будет танцевать под его дудку.) Арес был также одержим желанием с садистской радостью наслаждаться мукой, которая непроизвольно выступит на лице Шарифа, обычно неподвижном, как у трупа. Но другая часть души Ареса со времени атаки на Тамплиербург стала равнодушной к тому, чтобы хоть секундой дольше, чем необходимо, находиться в непосредственной близости к Лукреции, и явно доминировала.
Фон Метц, племянник и его сладкая подружка сумели пробраться в «Левину». «Мастер меча» не удивлялся, что им это удалось. С тех пор как араб Шариф командует приорами, любому взломщику со способностями ниже средних и со свободно продающимися инструментами и оборудованием не составит особого труда получить сюда доступ. Гораздо больше он восхищался манией величий и дерзостью этой троицы. Они всерьез решили, что сумеют пробраться мимо нескольких десятков камер слежения по ярко освещенному коридору. Давид, в конце концов, достаточно долго у них гостил, чтобы понять, что это невозможно. И все же они пришли, чтобы силой завладеть плащаницей. Можно заключить, что кое-что они подсмотрели, прочли по губам, что у них был выработан план, который они целеустремленно осуществляли. Два юнца и один немолодой, психически неуравновешенный– тамплиер… Сплошное безумие!
Но безумие, видимо, носилось в здешней атмосфере, как заразная болезнь, – так это представлялось Аресу. Это было заметно по всему: как поступала его сестра и как вел себя Шариф, нагруженный ответственными заданиями, которые должны были быть поручены ему, Аресу. Араб столь небрежно организовал охрану, что тамплиер, лишившийся всего состава своего ордена, смог проникнуть в «Девину» без особых хлопот. Вместо того чтобы тотчас же бросить всех имеющихся в наличии стражников на этого свиноподобного пса-рыцаря, от которого она забеременела, его сестра попросит Шарифа позаботиться о том, чтобы непрошеные гости не смогли так же беспрепятственно скрыться, как они попали внутрь. Затем он должен приползти к своей магистерше, чтобы она освободила его от дальнейших решений.
«Мастер меча» сразу же, после первых шагов, перекрыл бы им дорогу и переработал одного за другим на корм собакам, но он ничего такого не сделал, потому что Шариф недвусмысленно потребовал от него не делать этого. Все упущения и ошибочные решения «Кебабных мозгов» он молча и благосклонно принял к сведению. Пусть золотой сыночек фон Метца и Лукреции разорвет или сломает еще пару ценных вещей, пока кто-нибудь не положит конец его проделкам. Все, что шло наперекосяк, дискредитирует только одного человека, и этот человек пускает в этот момент слюни в свои неподвижные защечные мешки, смиренно и раболепно докладывая о происходящем.
Шариф на самом деле вовсе не был смиренным и раболепным. Араба в действительности не интересовала нынешняя почетная позиция заместителя верховного главнокомандующего. Он хотел Лукрецию, только Лукрецию – это все, что засело в его темных мозгах. А сестра Ареса, казалось, ничего не замечала.
«Возможно, – думал Арес с насмешкой, – арабу удастся ее уговорить. Кто додумался родить ребенка от Роберта фон Метца, вероятно, был уже тогда не совсем в порядке, ну а в эти дни Лукрецию и вовсе нельзя было считать вменяемой».
– У нас гости, – услышал он голос араба из глубины помещения.
– Разве я кого-нибудь приглашала? – встревоженно спросила Лукреция.
– Этого мы пока не знаем…
Арес прикусил себе язык, чтобы громко не расхохотаться, когда до него дошла жалкая ложь Шарифа. Арабу передали два удачных снимка – непрошеные гости крупным планом, – и он их внимательно рассмотрел.
– Но задняя дверь дважды открывалась, – добавил Шариф, напрасно старавшийся, чтобы это прозвучало не раболепно, а преданно.
– Нет, – прошептала Лукреция после минуты молчания, – на это они не осмелятся. Или?..
Последнее слово прозвучало как просьба.
«Конечно, нет, – усмехался Арес про себя. – Давид зашел со своим папочкой, чтобы поболтать про отметки. Не так ли, сестричка? Никогда твой сын не попытается сделать для своего отца то, что он пару дней назад готов был сделать для тебя. Давид наполовину Сен-Клер. Возможно, это внушает ему ответственность, граничащую с манией величия смелость, а также бесспорную ловкость, с которой он владеет мечом. Но он также наполовину фон Метц, и это делает его глупым и поддающимся влиянию».
Арес презрительно покачал головой и не спеша побрел по коридору. Он убьет фон Метца, принесет Лукреции меч тамплиера и приведет ее сына, так как это единственное лекарство, которое сулило выздоровление. Но он не будет этого делать, пока Шариф его к этому не призовет.
Он надеется, что до этого пройдет совсем немного времени. Каждый дополнительный цент, которого будет стоить Лукреции этот инцидент, докажет ей, что Арес гораздо лучший советчик.
Давид не знал, считать ли зигзаги от одной мертвой зоны к другой постыдными или подозрительно простыми – во всяком случае, теперь он был свободен от инцидентов любого рода. Ни один стражник – ни похожий на шкаф «Хоган», ни кто-либо другой из многочисленных воинов, которые должны были находиться внутри здания, – не преградили им дорогу, ни один голодный ротвейлер с громким лаем не бросился за ними в погоню. Когда они приблизились к сводчатому подвалу, Давид на секунду замер и прислушался, приставив указательный палец к губам. Он был готов к тому, что услышит кашель, пыхтение, бульканье или какой-то другой предательский шум, проникающий к ним через дверь, – это подтвердило бы его тайное опасение, что дядя и другие приоры уже полны злорадством и нетерпеливо их поджидают. Но все было тихо. И когда Давид наконец в нерешительности открыл эту дверь, их не ожидало ничего иного, кроме очень скудно (из почтения к реликвии) освещенного помещения, где под самым потолком, подвешенная на двух цепях, парила стеклянная витрина с помещенным внутрь, пронизанным духом истории холщовым полотном.
Дежурные за мониторами слежения, должно быть, заснули или объявили забастовку, иначе нельзя было объяснить, каким образом их троице беспрепятственно удалось добраться сюда. При всей осторожности не попасть под глазки фотокамер они несколько раз не смогли. Но Давида бы не удивило, если бы в помещении было скрыто множество других приборов слежения, незаметных глазу, спрятанных где-нибудь между перекрытиями потолка.
«Ловушка», – раздавался упорный шепот в его голове, но этот шепот убедительным образом пыталось заглушить исполненное надежды ликование, в которое впало его сердце при виде погребальных пелен, вопреки сомнениям и опасениям, которые внушал ему разум. Сердце Давида начало биться еще чаще, хотя оно и так было уже почти на пределе в течение довольно значительного времени; правая рука сжала рукоятку меча так сильно, что под влажной бледной кожей отчетливо проступили кости. Все было неправдоподобно просто. Конечно, подвальный комплекс не похож на помещение для вечеринок, но все же здесь, внизу, было уж очень тихо, прямо-таки гробовая тишина. Казалось, даже крысы почему-то сбежали отсюда в поисках спасения, а вентиляционные шахты от напряжения приостановили дыхание. Возможно, к ним все же кто-то подбирался, и единственные, кто этого еще не заметил, они сами. Это, должно быть, и стало причиной жуткой тишины.
Стелла видела, как нервничает Давид. Он почувствовал ее неуверенный вопрошающий взгляд, но не посмотрел на нее, а только беспомощно прикусил нижнюю губу и последовал за отцом, который крадучись прошел мимо и неуверенно вошел в подвал.
– La Sacra Sindone[26], Святая ткань, – благоговейно прошептал магистр тамплиеров.
Он медленно продвинулся вперед до того места, откуда мог наилучшим образом созерцать древнюю материю, затем перекрестился и встал на колени.
Взгляд Давида также все больше сосредоточивался на овеянной легендами реликвии давно прошедших времен. От очертаний Христа на подсвеченной сзади материи исходило что-то глубоко впечатляющее и возвышенное. По спине Давида снова пробежал странный, не неприятный, но вселяющий неуверенность трепет.
Тонкие волоски на руках, ногах и затылке выпрямились и встали вертикально. Это было так, словно часть ауры Мессии сохранилась на погребальном покрывале, – доказательство его существования две тысячи лет назад куда более веское, чем все переданные слова.
Иисус Христос должен был быть нагим, когда его труп накрыли этой тонкой тканью. Темные пятна говорили о тяжелых телесных истязаниях, которым его подвергли, прежде чем жестоко распяли на кресте, но это сохранившееся отражение свидетельствовало, что ни одно из зверств и унижений не достигло цели: Христа не смогли лишить достоинства. Скромность, приветливость и гордость, без какой-либо заносчивости, сопровождали этого бородатого мужчину с волосами до плеч до самой смерти, когда он умер ради людей, и, казалось, сохранились до сегодняшнего дня. Нигде на свете нельзя было почувствовать Иисуса ближе, чем здесь, глядя на его погребальные пелены, или плащаницу.
Прошло несколько секунд, во время которых Давид просто смотрел на реликвию. Только после этого он смог снова сконцентрироваться на их положении и на плане. Чувство, что их подстерегают, стало сильнее. Давид вспомнил о мече, который держал в правой руке. Он взял его с собой не для того, чтобы занять свои нервные пальцы, но для того, чтобы защищаться против стражников или рыцарей. Оружие могло сослужить и другую полезную службу.
Без предварительного предупреждения, одним решительным ударом Давид разбил стеклянный шкаф. Он услышал, как магистр тамплиеров, оскорбленный столь неуважительным обращением со святой реликвией, испустил подавленный крик. Клинок с отвратительным шипением резал воздух вверх и вниз, и исполненный ужаса возглас его отца заглушался далеко разносящимся неприятным звяканьем и шипеньем. Еще прежде, чем маленькие, опасно поблескивающие осколки плотно усыпали каменный пол, прозвучал оглушительный вой сигнальной сирены.
Теперь уже Давид не мог подавить испуганный кашель, хотя давно ждал, что их обнаружат. Чудом было уже то, что они добрались сюда. Если бы они так же просто выбрались на волю, он, наверное, перед тем, как сесть в фургон, ненадолго по доброй воле повернул бы с добычей назад, чтобы спросить Лукрецию, все ли с ней в порядке или день Страшного суда, возможно, так близок, что все, что он делает, – напрасный труд.
– Что случилось? Вставай! – призвал он через плечо отца, так как, взглянув на него краешком глаза, увидел, что тот все еще стоит на коленях на холодном полу и не делает никаких попыток сдвинуться с места. Но даже после того как Давид заговорил с ним, ни малейшее дрожание мускула не подтвердило, что тамплиер собирается последовать словам сына.
Давид затравленным движением повернулся к фон Метцу… и окаменел, увидев выражение его лица. Тамплиер улыбался!
Это была не та счастливая улыбка, которая так часто показывалась на его лице, а глубоко горестная и безнадежная. В соединении с твердым, решительным взглядом его ясных голубых глаз в ней было что-то трагичное, что-то… окончательное! Давид смотрел на него, полный ужаса, когда понял значение этого выражения лица еще прежде, чем фон Метц неспешно поднялся, поправил свой короткий до щиколоток плащ, под которым был старинный кожаный нагрудный панцирь, а его правая рука с непоколебимой твердостью сомкнулась вокруг рукоятки великолепного меча. Он не собирался бежать вместе с ними. Он никогда и ни от кого не прятался. Отец сопровождал их, чтобы сражаться: за Стеллу, за сына и за то единственное, ради чего он так долго жил на земле, – за Святой Грааль. Он пошел, чтобы пожертвовать собой ради них и ради того задания, которое возложил на него Господь. Но эта жертва была такой бессмысленной.
Давид чувствовал, как его руки и колени непроизвольно начинают дрожать. Тамплиер не может, не имеет права так поступить! Давид уже потерял свою мать из-за ее болезненных иллюзий и самообмана. Черт побери, ему так нужен отец! Человек, которого ему недоставало каждый день восемнадцать лет подряд, которого он искал бы день и ночь, если бы у него был хоть малейший отправной пункт, чтобы он мог начать эти поиски. Человек, который наряду со Стеллой был всем, что у него осталось, единственный, кто мог ему помочь.
– Отправляйся к Квентину, – тихо сказал фон Метц и ободряюще кивнул. – Он живет со своими братьями.
Давид не понял.
– Квентин… – взволнованно прошептал он и недоверчиво посмотрел на отца. – Ты… он… Что?
«Это не может быть правдой! – снова и снова кричал истерический голос в его сердце. – Это не имеет смысла! Они могут убежать все вместе, и они это сделают, совершенно определенно, сколько бы людей и собак их ни преследовало. А Квентин? Что это должно означать: «Он живет со своими братьями?» Все они там, куда, видимо, стремится также и его отец? Они все мертвы?!»
– Да, – спокойно ответил фон Метц. – Но он жив. – Однако затем мягкость и спокойствие исчезли из его взгляда и голоса. Его следующие слова не были предложением и уж точно не были просьбой. Это был приказ. – А теперь уходи, черт тебя побери!
Над главным входом в сводчатый подвал бесшумно пришла в движение железная решетка, вделанная в стену полуметровой толщины. До сих пор она была скрыта от их взглядов. Откуда-то прозвучали громкие шаги.
Стеллин взгляд нервно блуждал между Давидом и двумя выходами.
– Мы должны выбраться! – вырвалось у нее плаксивым тоном.
Давид медлил. Последнюю, бесконечно долгую секунду он отчаянными глазами умолял тамплиера уйти вместе. Отец не должен требовать от него оставить его здесь, а он, Давид, не может оставить Стеллу одну.
Резким поворотом, который стоил ему большего насилия над самим собой, чем все, что он до этого делал в жизни, Давид отвернулся от отца, вытащил плащаницу из кучи осколков и бросил ее Стелле. Она ее поймала и таким же стремительным движением запихнула в рюкзак, затем повернулась на месте, чтобы выполнить то, что он поручил ей при обсуждении плана, – бежать. Давид собрался следовать за ней в направлении заднего входа, через который они вошли, но в эту секунду топот тяжелых боевых сапог вдруг стал значительно громче. Несмотря на плохую акустику сводчатого помещения, Давид правильно истолковал этот топот. Он схватил Стеллу за запястье и потащил ее назад так стремительно, что она испуганно вскрикнула, споткнулась от внезапного рывка и резко взмахнула в воздухе свободной рукой.
Если бы Давид ее не удержал, она, скорее всего, наткнулась бы на обнаженный боевой нож Ареса, приблизительно сто десять сантиметров длиной, который имел позолоченную, украшенную элегантной резьбой рукоять и такой острый клинок, что им можно было расщепить волос.
Арес загородил беглецам проход своим массивным телом. Оружие он, улыбаясь, держал обеими руками перед собой.
Стелла попятилась, завидев дядю Давида и других рыцарей ордена приоров, которые в следующий момент протиснулись в помещение мимо «мастера меча». Изящные пальчики Стеллы решительно впились в ремень черного рюкзака, в который она запихнула плащаницу.
Ужас исчез из ее черт так же быстро, как появился. Она упрямо выставила вперед красивый подбородок, набросила рюкзак на плечи и повернулась, чтобы бежать к главному входу, решетка над которым постепенно опускалась и снизилась уже наполовину. Давид также отпрянул назад с готовым к бою, поднятым мечом, чтобы никому из противников не дать возможности напасть на него со спины, не выпуская из виду Ареса и прочих даже на мгновение одного взмаха ресниц.
С внутренним отчаянием он отметил, что отец не изменил своего решения и, вторично перекрестившись, поднял меч еще выше и сделал маленький, но решительный шаг навстречу врагам. Его взгляд встретился с во взглядом Ареса.
С пронзительным боевым криком, который скорее звучал как завывание жаждущего крови зверя, чем как голос человека, Арес бросился на тамплиера.
Фон Метц парировал первую атаку Гунна, пошатываясь, отступил и толкнул Давида, отбросив его на два-три шага назад, дальше, к Стелле, которая уже достигла решетки. Девушка, нервно пританцовывая, стояла перед ней, раздумывая, сможет ли протиснуться в щель не более метра высотой и должна ли попытаться спасти свою шкуру или может еще несколько секунд, во время которых решетка продолжает опускаться, подождать Давида. В это время тамплиер отразил второе нападение «мастера меча», а Тирос, Симон и Паган одновременно сделали первые угрожающие шаги в их направлении. Стелла прыгнула вперед, схватила Давида за руку и потащила его к решетке.
Он не сопротивлялся, но он не мог также решиться бросить отца. Полный ужаса, он следил за началом битвы, которая, возможно, станет битвой гигантов.
– Идите же, наконец! – крикнул фон Метц задыхаясь, в то время как несколько раз блистательно и с разных сторон атаковал «мастера меча». – Сматывайтесь!
«Парад слева и сверху», – отчаянно пронеслось в голове у Давида. У него было почти два дня, чтобы выдать отцу слабое место своего гунноподобного дяди, но он про это забыл. Теперь его забывчивость будет стоить тамплиеру жизни.
Паган трусливо атаковал фон Метца сбоку, но тот, обороняясь, убил его небрежным движением. Однако этого крошечного отклонения хватило Аресу, чтобы нанести противнику режущий удар в правое плечо, который наверняка дошел до самой кости или еще глубже и вынудил фон Метца закричать от боли. Тамплиер переложил меч в другую руку.
«Он борется левой рукой против трех мужчин, – с ужасом наблюдал Давид, за тем, как на фон Метца напали также Симон и Тирос. – У него нет шансов, и он, Давид, должен помочь ему».
Но внезапно под сводами раздался новый крик боли. Его источник находился непосредственно за спиной Давида. Стелла!
Он вихрем крутанулся и увидел Шарифа, который, должно быть, незаметно пролез под решеткой или просто материализовался из каких-нибудь частиц пыли, летающих в воздухе. Он схватил девушку за ремень рюкзака и как раз в эту секунду замахнулся на нее острой как бритва саблей, которой явно собирался перерезать ей шею.
Давид не раздумывал, что делать. Его мускулы реагировали, не дожидаясь соответствующих решений и команд из центрального пункта управления головного мозга. Прежде чем понял, что в действительности делает, он уже напал на «мясника» и одной только силой своего наскока швырнул его на землю. Но араб успел ухватить его за воротник, и Давид грохнулся рядом. Стелла упала на них обоих, так как коварный агрессор либо из-за внезапности нападения запутался в ремнях ее рюкзака, либо просто не подумал о том, чтобы выпустить их из рук. Следствием было то, что Шариф, который, несмотря на свою отвратительную трусость и коварную жестокость, с точки зрения грубо анатомической все-таки был человеком и, как большинство представителей этого вида, располагал только двумя руками, очутился в положении, когда свободна у него была лишь одна рука, а одна рука в такой ситуации – это очень мало. Шариф не мог вытащить лежащую на земле саблю, так как все трое сцепились и образовали единый дергающийся клубок из рук, ног и голов, который прокатился на другую сторону решетки.
Давид тоже потерял в этой потасовке оружие. Как сумасшедший, он ударил несколько раз араба кулаком, но его кулак словно натыкался не на человеческую плоть, а на эбонит[27]. Шариф не издал ни стона, но за решеткой сразу вскочил на ноги. Так как Давид все еще лежал на земле, араб сильным рывком потянул его вверх. Он освободил эфес своей сабли от ремня рюкзака, и Стелла тут же отползла от них на некоторое расстояние, после чего так же лихорадочно, хотя и с трудом, встала. «Мясник» замахнулся, чтобы ударить кулаком в лицо Давиду, которого держал за плечо. Но юноша инстинктивно пригнулся, и тыльная сторона ладони араба лишь слегка коснулась его виска.
«С ним что-то неладно, словно он думает не о том», – отметил про себя Давид. Действительно, его противник сконцентрировался вовсе не на нем. Араб далее не взглянул на него, когда замахнулся вторично, в его глазах было только одно – Стелла и рюкзак.
Давид вырвался из рук араба, издал крик ярости, схватил темнокожего «мясника» обеими руками и стукнул головой о стену сбоку от железной решетки, которая тем временем спустилась так низко, что едва ли еще можно было проползти под ней на четвереньках. В каком-нибудь плохом кинофильме Шариф, ошарашенный силой и своеобразным методом атаки, вероятно, закатил бы глаза и с глубоким вздохом упал бы на землю, и задние кости его черепа шумно треснули бы. Но здесь было не кино, а жестокая действительность, и она была более суровой и беспощадной, чем продукция Голливуда.
Давид изо всех сил стукнул араба головой о стену еще раз, прежде чем тот сумеет замахнуться на него или отбросит, его назад; затем он повторил то лее самое третий, четвертый и пятый раз. Снова и снова череп ударялся о твердый камень, кровь ручьями текла по шее «мясника». Давид был захвачен стаккато[28] своих движений, превращая араба в отбивную котлету. Шариф больше не сопротивлялся.
«Ты или я?» – кричал внутри Давида инстинкт выживания. Если бы он его выпустил, араб убил бы сначала его, потом Стеллу. Он его не отпустит, чтобы араб не причинил Стелле зла – никогда!
Только когда Шариф действительно закатил глаза и из его мускулов ушли последние силы, Давид его отпустил. «Мясник» упал и остался лежать – мертвый или в глубоком обмороке, причем одна из его вялых рук схватилась за решетку и затормозила ее на расстоянии двух ладоней от земли. Давиду не надо было делать никаких попыток, чтобы понять, что поднять ворота они не смогут. Он услышал сквозь шум битвы, как ломались локтевые и лучевые кости араба, прежде чем решетка остановилась. Они оказались перед запертыми воротами.