Хольцхаусен Карл-Юхан. Цвет надежд — зелёный (сборник)

   — Может, господин Густафссон сам что-нибудь скажет?
   — А что вас интересует? — Густафссон остановился.
   — Например, ваше мнение о такой форме наказания. Что вы об этом думаете?
   — Что я об этом думаю? — Густафссон опустил глаза в землю. — Что думаю? Могу рассказать, о чем я думаю по ночам. Другие могут укрыться за стенами, думаю я. А я этого не могу. Другие могут бежать. А я не могу. Другие могут перелезть через ограду и переплыть рвы с водой. А я не могу. Разве можно убежать от самого себя? Скажите, можно?
   Он глубоко вздохнул и продолжал:
   — Зеленый цвет всюду преследует меня. Так зачем мне его скрывать? Почему не крикнуть: смотрите! Смотрите все, какой я зеленый! Пожалуйста, смотрите все… но извольте за это платить!
   Тут Пружина не выдержал:
   — Правильно, Густафссон! Пусть платят. А теперь идем.
   И он потащил Густафссона за собой, сперва вниз по лестнице, а потом на стоянку такси.
   Берет спрятал блокнот.
   — Я и не подозревал, что ваш муж принимает все так близко к сердцу.
   — А между тем это так, — сказала Ингрид. — Для него это очень трудное время.
   — Не огорчайтесь, оно скоро пройдет, — утешил ее Берет. — Осталось каких-нибудь десять или одиннадцать месяцев.
   — Одиннадцать месяцев — это вечность.
   — Последний вопрос. Он знал, что напечатано в сегодняшней "Квелльсбладет"?
   — Нет. — Увидев насмешку в глазах журналиста, Ингрид поспешно добавила: — Поверьте мне, господин редактор, я тут ни при чем. Это господин Фредрикссон не разрешил мне показать ему газету.
   — Фредрикссон? Ах, это тот, который зовет себя Пружиной? Ясно, ясно. С этим типом мы еще когда-нибудь столкнемся.
   "Только бы они больше ничего не писали про нас", — подумала Ингрид, закрывая за ним дверь.
   Память, она как уж, который прячется под камнем. Листаешь однажды подшивку газет двадцатилетней давности и вдруг тебе на глаза попадается статья о капитане Карлсене. Многие ли теперь помнят о нем?
   А ведь в те времена он был у всех на уме. В Атлантике его корабль попал в шторм, на судно обрушились громадные водяные валы. Они буквально раскололи корабль пополам. Команда спустилась в шлюпки, все, кроме капитана Карлсена. Он не пожелал сдаться. За ним наблюдали с самолетов-разведчиков, его борьбу за свою жизнь и за жизнь своего корабля показывали в кинохрониках и фотомонтажах. У капитана была возможность спастись на других судах, но он не сдался. Он оставался на борту до тех пор, пока корабль не отбуксировали в порт. Карлсен совершил подвиг, и весь мир приветствовал его. Потом этот случай послужил сюжетом для фильма. Судьбе было угодно, чтобы именно эту картину показывали в кинотеатре повторного фильма в тот вечер, когда Уве и Грета ушли из дома.
   Вернувшись домой, они рассказали дедушке про фильм, и, как ни странно, дедушка вспомнил капитана Карлсена. Но фильм он не смотрел. Дедушка вообще не ходил в кино.
   — А потому не хожу, — сказал он, — что там видишь людей, которым живется хуже, чем тебе, и переживаешь за них. Или тех, которым живется лучше, и ты им завидуешь. Самое милое дело довольствоваться тем, что имеешь, и, если имеешь немного, довольствуйся малым. Бог посылает смерть, а черт наследников. Поэтому лучше, если после тебя ничего не останется.
   Выслушав эту премудрость, дети разошлись по своим комнатам и легли спать. Дедушка собрался было домой, когда входная дверь вдруг распахнулась и в переднюю ворвался Густафссон.
   — Слава богу! Наконец-то я дома! А тебе здесь делать нечего! — прикрикнул он на Пружину, который следовал за ним по пятам.
   — Но мне необходимо с тобой поговорить, — взмолился тот.
   — Еще поговорить? Да ты всю дорогу только и делал, что говорил! Мне осточертела твоя болтовня. Катись-ка ты к черту!
   — Да, да, — услужливо поддакивал Пружина. — Только успокойся, пожалуйста. Еще раз добрый вечер, сударыня. — Он поклонился вышедшей в переднюю Ингрид.
   — Пер? Ты уже вернулся? А я ждала тебя только через час.
   — Ждала или не ждала, но я уже здесь. Как это, может быть, ни прискорбно. Публика не пожелала меня слушать.
   Он тяжело опустился на стул. Даже дедушка полюбопытствовал, выступал ли Пер.
   — Представь себе, не выступал. Пришлось убираться подобру-поздорову. Они даже не пожелали меня видеть.
   — Не слушайте его, — вмешался Пружина. — Публика хотела его видеть. Они подняли шум, когда узнали, что он выступать не будет. Это все распорядители.
   — Наверно, в этом виновата статья в газете?
   Эти слова невольно вырвались у Ингрид, прежде чем она успела подумать. Густафссон медленно повернулся к ней.
   — Так ты тоже знала о статье? И ничего мне не сказала? Ты с ним заодно…
   Пружина тут же начал оправдываться:
   — Успокойся, прошу тебя, успокойся. Не говорили ради твоего же блага. Чего человек не знает, из-за того и не расстраивается.
   — Не расстраивается? Да такая статья кого угодно убьет наповал!
   Пружина засмеялся деланным смехом.
   — Никого она не убьет. Если б газетные статьи могли убивать, в мире не осталось бы ни одной знаменитости. Скажешь, мы с тобой даром съездили сегодня? Скажешь, я не вырвал у них твои триста крон, хотя ты и не пел?
   — Из которых ты заберешь себе половину!
   — Как положено. Неужели ты решил все бросить?
   — Хватит болтать чепуху!
   — Ты не должен сдаваться. Вспомни капитана Карлсена. Он оставался один среди бушующего океана, весь мир считал, что ему крышка. Но он не сдался. И вот жив-здоров, пишет толстенные книги и здоровается с королем за ручку… А теперь я — все равно что капитан Карлсен, а ты — тонущий корабль. Разве я могу бросить тонущее судно? Не на того напали. Я доставлю тебя в порт, меня не испугают волны и шхеры. Я уже договорился с танцевальной площадкой в Кнепперюде, ты выступаешь у них в следующую субботу…
   — Договорился? Вот и поезжай к ним сам со своим гримом и дери там глотку, если угодно. А с меня хватит.
   Пружина промолчал. Густафссон повернулся к жене.
   — Ингрид, — сказал он тихо. — Подойди сюда и посмотри на меня. Нет, поближе. Гляди.
   Он протянул руки к настольной лампе. Ингрид посмотрела на них и глубоко вздохнула:
   — Пер! Не может быть!
   Он кивнул. Она. оглядела его руки, потом лицо, в ее голосе звучали и слезы, и радость:
   — Пер, все сошло! Ты такой же, как прежде!
   Дедушка, который сидел одетый, держа в руках палку, поинтересовался, чему она так радуется.
   — Зеленый цвет сошел, дедушка! Теперь Пер сможет получить любую работу, какую захочет.
   Но Пружина не желал сдавать поле боя:
   — Зачем ему любая работа? А танцевальная площадка в Кнепперюде? Они могут подать на тебя в суд, если ты не явишься.
   — Придется тебе самому уладить это дело. Расскажи им все как есть.
   — Правильно, — поддержал Густафссона дедушка. — От правды еще никто не умирал.
   — Как бы не так! — воскликнул Пружина. — Менеджер, который начнет говорить правду, рискует сломать себе шею. Нет, Густафссон, нам придется прибегнуть к гриму. Смотрите, хозяюшка, я купил грим, как только увидел, что с ним происходит. Зеленый грим. Никто ничего и не заметит.
   Но Ингрид больше не собиралась уступать ему:
   — Поймите же, наконец — Пер больше с вами не работает.
   — Он этого не сказал. Это вы так говорите. А давайте послушаем его. Ну, Густафссон? Ты тоже считаешь, что можешь все бросить, когда захочешь?
   Густафссону пришлось признать, что этого действительно делать не следует. Срок наказания еще не истек, и, если обнаружится, что краска с него сошла, его могут снова посадить в тюрьму.
   — Вот именно. — Пружина самодовольно засмеялся. — Его сразу же опять упекут за решетку. Ведь срок-то полтора года, а прошло всего два месяца. Не забывайте об этом, хозяюшка. Но, — прибавил он, увидев их испуганные лица, — ему могут сделать новый укол, и он опять станет зеленым.
   Дедушка бессильно откинулся на спинку стула. Ингрид упала на тахту. Густафссон мрачно глядел в окно. Он понял, что задумал приятель, раньше, чем тот об этом сказал.
   — Надо сделать вот что, — начал Пружина. — Мы никому ничего не скажем. Вы переедете в другой район. Там Густафссона никто не знает, и он сможет ходить, как хочет. А по субботам я буду приходить с гримом, он будет краситься в зеленый цвет и выступать в таком виде. Краски у меня хватит на рождественскую елку. Что вы на это скажете, а?
   Ингрид такой план был не по душе. Если в другом районе Густафссона никто не знает, он сможет получить там любую работу как самый обыкновенный человек и прекратить выступления.
   — Хорошо, кабы так, — возразил Пружина. — Такое сошло бы, если б люди умели хранить тайны.
   Но ведь кто-нибудь может и проболтаться. Что тогда?
   Дедушка, который сидел, прикрыв глаза, поднял голову и спросил:
   — Кто же проболтается в той части города, где никто не знает Густафссона?
   — Да мало ли кто, кто-нибудь обязательно найдется, заявит в полицию и все. Такие случаи часто бывают.
   — Вот негодяй, он еще угрожает! — Дедушка встал, стукнул палкой по столу и направился к Пружине. — О господи! Будь я годков на двадцать помоложе, ты бы у меня живо вылетел в окно!
   Испуганный Пружина тут же пошел на попятную. Что он такого сказал? И вообще старик к этому не имеет никакого отношения.
   — Верно, — согласился дедушка. — Месть — дело господа бога. Однако иногда ему приходится помогать.
   Он замахнулся палкой. Но около него тут же оказалась Ингрид. Она погладила старика по плечу и снова усадила на стул, хотя он и ворчал, что порка, как баня, многим подлецам помогала отмыться.
   Пружина вздохнул было с облегчением, но в тот вечер ему предстояло испить чашу горечи до дна. Густафссон решительно заявил, что всем этим он сыт по горло.
   — Уходи и больше сюда не являйся!
   — Хороша благодарность за все, что я для тебя сделал! А я-то, ног не жалея, бегал, договаривался с распорядителями, с газетами…
   — Хватит с меня газет! Я тебе сказал — убирайся!
   — Пожалуйста, я уйду. Но если у тебя будут новые ангажементы, мне положен с них определенный процент.
   — Проваливай! И если ты кому-нибудь скажешь обо мне хоть слово, пеняй на себя.
   На лестнице Пружина остановился. Сердце у него ныло. "Пропал мой блестящий номер, — думал он. — Мой Снуддас. Пеппи Длинный Чулок. Элвис Пресли. АББА. Все пропало".

25

   Бывает порой у человека чувство, что закончилась та или иная глава его жизни. Но это ложное чувство. Глава не кончается. У нее всегда есть продолжение — после нее остаются рубцы, воспоминания, что-нибудь да остается.
   Когда дверь за Пружиной закрылась, Густафссон подумал, что пришел конец самой страшной главе в его жизни. Но он тут же начал мысленно ее перечитывать и спросил, почему Ингрид ничего не сказала ему о статье в газете. Она ответила, что хотела сказать, но…
   — Я знаю, — перебил он, — тебе хотелось, чтобы я обжегся по-настоящему. Радуйся, вышло по-твоему. Меня освистали так, что, думаю, и здесь было слышно.
   — А Пружина сказал, что публика хотела тебя видеть, — вмешался дедушка.
   — Врет он все. Врет как нанятый… Впрочем, он же получал от меня деньги. Трое пьяных парней подошли к нам и сказали, что хотят посмотреть на меня. Их-то он и назвал публикой. Пьяницы, вот она публика! Избави меня бог от такой публики.
   — Я вовсе не хотела, чтобы тебе было хуже, — сказала Ингрид. — Но этот Фредрикссон так запутал меня своей болтовней о контракте, что я уже перестала что-либо понимать.
   Она стояла у окна и смотрела на улицу. Внизу хлопнула дверца автомобиля. Какой-то человек направлялся к их подъезду.
   — Доктор!
   Густафссон побледнел. Вот оно, продолжение все той же главы!
   — Что-то он скажет, когда увидит меня?
   — Верно, он уже знает обо этом, — заметил дедушка.
   — Я открою, — сказала Ингрид. — А вы идите на кухню, я скажу, что ты не можешь его принять.
   — Сколько можно водить его за нос! Он хороший человек.
   — Ну хотя бы только сегодня. Нам нужно выиграть время.
   Густафссон ушел на кухню. Ингрид открыла дверь — доктор не успел даже позвонить.
   — Я, кажется, не предупреждал, что приду, — с удивлением сказал доктор. — Густафссон дома?
   — Да… нет… то есть… Он не может…
   — Не может повидаться со мной? А почему?
   — Он болен. — Дедушка поспешил на выручку к Ингрид.
   — Тогда ему как раз необходим врач, — сказал доктор.
   — Нет, он не настолько болен.
   — Мне необходимо его видеть. — Доктор сделал шаг по направлению к спальне, но Ингрид остановила его.
   — Ну ладно, смотрите, доктор!
   Она распахнула дверь кухни. Яркий свет кухонной лампы падал прямо на смущенно улыбающегося Густафссона.
   Взглянув на него, доктор кивнув, будто самому себе, и пробормотал:
   — Да, быстро подействовало.
   — Вы этого не ожидали? — спросил Густафссон.
   — Как сказать. Я обратил внимание на некоторые изменения, когда обследовал вас две недели назад. Кажется, это было в тот день, когда я встретил вас в универмаге. Вы жаловались на бессонницу, и я еще дал вам пузырек с таблетками. Помните? Вы приняли все таблетки?
   — Нет. Я принимал по таблетке каждый вечер.
   — Прекрасно. Остальные, пожалуйста, верните. Больше они вам не понадобятся,
   — Доктор, но почему же краска сошла так быстро? Разве она не должна была держаться весь год?
   — В наше время самое главное — человеческий фактор. На всякий случай я дал вам минимальную дозу. Но ошибка в расчете оказалась больше, чем я предполагал.
   Он замолчал. Наконец Густафссон мог задать ему вопрос, который мучил его весь вечер:
   — Что же теперь будет?
   — Неужели нам предстоит еще раз пройти через это? — спросила Ингрид.
   — Ни в коем случае, — заверил их доктор.
   — Значит, мне придется вернуться в тюрьму?
   — И этого тоже не надо бояться. Как только я заметил, что цвет начал бледнеть, я написал в Стокгольм и спросил, что делать в подобном случае. Нужно ли продолжать эксперимент? Признаюсь, мне это далось нелегко, но ничего другого не оставалось.
   — Кто действует честно, может ничего не бояться, — высказался дедушка.
   — Ну, я-то действовал не совсем честно. Я написал, что должен был предвидеть, что действие вертотона закончится раньше чем через год. И вот их ответ. Они считают самым разумным не давать делу огласки.
   — Что это значит?
   — Что вам не надо возвращаться в тюрьму. Это вызвало бы только множество толков и пересудов. А кроме того, это означает, что инъекции вертотона больше делать не будут ни вам, ни кому-либо другому.
   — Доктор, неужели весь ваш труд летит насмарку?
   Доктор Верелиус. криво усмехнулся:
   — В этом мире много чего летит насмарку. Поразмыслите об этом на досуге. Мы часто работаем впустую. Напрасно спрашиваем. Напрасно отвечаем. Как часто мы безрезультатно пишем, звоним или ищем кого-нибудь. Сколько срывается планов, не осуществляется надежд, гибнет работ. Вертотон сойдет в могилу без лишнего шума. Но, возможно, когда-нибудь, лет через сто, какой-нибудь исследователь снова откроет его. Если к тому времени сохранятся тюрьмы… Нам остается уладить лишь практическую сторону дела. Послезавтра мне хотелось бы хорошенько вас обследовать.
   — Я непременно приду, доктор.
   — И больше никогда не станете выступать на эстраде?
   — Можете не сомневаться.
   — Вам бы переехать отсюда. Лучше всего в другой город. Я поговорю с нашим куратором, думаю, он поможет вам получить новую работу… Если вы сами ничего себе не подыщете.
   — Мы переедем, даже если мне придется тащить на себе всю мебель!
   — Я тебе помогу, — сказала Ингрид.
   "Вот это настоящая жена", — подумал доктор. Густафссонов ждала новая жизнь, и доктору оставалось лишь пожелать им счастья. Он и раньше никому не желал зла, и не его вина, что все обернулось иначе.
   В дверях доктор остановился:
   — Скажите, Густафссон, — спросил он, — а если б вы не начали выступать? Если б так и продолжали работать на фабрике?
   — Нет, доктор, из этого все равно ничего бы не получилось, — сказал Густафссон. — Когда человек ложится спать, он снимает с себя одежду. Но кожа-то на нем остается, и когда он спит, и когда бодрствует. Пусть растения будут зелеными, а человек должен быть таким, каким родился на божий свет.
   Доктор Верелиус пожал плечами.
   — Наверно, вы правы. Доброй ночи.
   — Ну вот, теперь начинается новая жизнь, — сказал Густафссон.
   — Я тебе помогу, — повторила Ингрид.
   — Иногда и королю не обойтись без помощи старухи, — заметил дедушка.
   — Дедушка, ну какая же я старуха!
   — Ты не старуха. Но и Пер не король. И нечего лезть в короли, их и без нас много, всех этих королей рок-н-ролла и королев красоты. — Дедушка немного помолчал, а потом закончил: — У того, кто пытается стать выше, чем он есть, часто болит спина.
   Доктор Верелиус вернулся к себе домой. Он был несколько разочарован и вместе с тем испытывал чувство гордости, когда подошел к окну, на котором стояли горшки с цветами. Среди них был горшочек с геранью. Красные необычные листья герани побледнели и напоминали по цвету человеческую кожу.
   Доктор редко беседовал со своими цветами. В это он не верил. Но герань заслужила несколько одобрительных слов.
   — Ну вот, — сказал он, — и ты побывала в знаменитостях. Но Густафссон больше не нуждается в нашем «снотворном» — он уже побелел. "Пусть трава и растения будут зелеными", — сказал он, и в этом он прав. А тебе я прибавлю в воду каплю вертотона, чтобы ты поскорее снова стала зеленой.

Карл-Юхан Хольцхаусен
Джерри хочет морскую свинку

   Некоторые существа с рождения предназначены для того, чтобы их использовали другие. Одним из таких существ является морская свинка. На свое несчастье этот милый зверек годится в пищу, нетребователен, чистоплотен, плодовит, не имеет своих специфических болезней, зато восприимчив к человеческим.
   Вот почему с незапамятных времен индейцы Южной Америки разводили морских свинок для пропитания. Четыреста лет назад они были завезены одним голландцем в Европу для забавы состоятельных людей. Потом попали они в лаборатории ученых для проведения опытов в области наследственности, питания, различных заболевании и получения сывороток.
   — Кто-то въехал к Мейссенам, — сказала Элена, разливая утренний кофе. Это была женщина в возрасте 30 лет, работавшая неполный день, зато полный день возившаяся по хозяйству и, как большинство женщин в их поселке, живо интересующаяся своим окружением. Она была рада, что кто-то поселился в соседнем доме — этот дом и их собственный стояли в стороне от "спального городка" Шерралид, па лесной опушке.
   — Хочу морскую свинку, — объявил Джерри. Ему было девять лет, он учился в третьем классе и, как большинство детей, любил животных.
   — Большая семья? — спросил Сильвестр, тихий маленький человечек, работавший в магазине мужской одежды, озабоченный в основном привередливыми покупателями и начинающейся лысиной.
   — Я видела только одного, мужчину, — сообщила Элена.
   — Я могу достать свинку за 50 эре, — сказал Джерри.
   — Мейссен сказал, что сдаст виллу на весну, — проговорил Сильвестр. — Ну, мне пора. Спасибо за завтрак.
   — Я с тобой, — сказал Джерри. Его школа находилась рядом с железнодорожной станцией.
   Сильвестр услышал, как сзади хлопнула калитка соседней виллы. Но ему не хотелось проявлять любопытства. Кроме того, нужно же было послушать, о чем говорит Джерри.
   — Пап, ну так как насчет морской свинки?
   — А что бы ты хотел услышать от меня?
   — Чтобы ты согласился. Она ведь стоит всего 50 эре.
   — Дело не в деньгах. Есть масса других проблем. Что, например, скажет мама, если свинка проберется на кухню? Морская свинка пахнет морской свинкой. Об нее можно споткнуться и упасть. Она может всякое натворить. Хватит с нас Фиделио.
   — Фиделио не мой. Он всехний. (Фиделио звали короткошерстого терьера.)
   — Тебе не здесь сворачивать?
   — Ты просто хочешь от меня отделаться. Хочу морскую свинку, морскую свинку, мор…
   Сильвестр растерянно оглянулся. Опять он попал в ловушку. Скажи он «нет», мальчик обидится. Скажи «да», Элена взовьется. И вдруг сзади раздался голос:
   — Извините, что помешал… Я ваш новый сосед… доцент Скуге. Случайно услышал ваш разговор. Могу предложить компромисс. У меня в подвале живет довольно много морских свинок. Мальчик может приходить туда, когда захочет… Загляните сегодня вечером с ним и женой на чашку кофе, посмотрите на них.
   Джерри сразу же побежал в подвал. Вскоре оттуда раздался его восторженный вопль:
   — Мама! Папа! Вы должны посмотреть. У них здесь все, как у людей.
   Да, доцент кое-что сделал для своих морских свинок. Подвальное помещение было перегорожено сетками, досками и ящиками, и повсюду виднелись зверушки: белые, щоколадно-коричневые, цвета корицы, черные, а у некоторых шкурка отливала золотом и серебром.
   — Какие они красивые! — крикнул Джерри. — Можно их потрогать?
   — Если они не кусаются, — предупредила Элена.
   — Ну что вы, — успокоил ее доцент. — Морские свинки еще ни разу никого не укусили.
   — У него хвостик даже короче, чем у Фиделио, — сказал Джерри, беря на руки маленький темно-коричневый комочек. — Послушайте. Он хрюкает. Наверное, хочет что-то сказать.
   — Они хрюкают, когда хотят есть, поэтому-то мы их и называем морскими свинками, а англичане — гвинейскими свинками, — сообщил Сильвестр, который во время обеденного перерыва сбегал в библиотеку и почерпнул там кое-какие сведения, чтобы чувствовать себя на одной доске с ученым соседом.
   — Совершенно верно, он голоден, — подтвердил доцент. — Можешь дать ему немного зелени из корзины. Воды не нужно, если корм не сухой. Только потом посади его в нужную клетку. А теперь идемте пить кофе.
   Среди кофейных чашек Элена чувствовала себя увереннее, чем среди морских свинок, но, чтобы не показаться невежливой, ей пришлось спросить доцента, питает ли он особую любовь к морским свинкам. Отнюдь, просто ему нужно провести ряд опытов.
   — Значит, это лабораторные животные? — Элена широко раскрыла глаза. — Но, надеюсь, вы не собираетесь заниматься вивисекцией и тому подобным?
   — О нет, — заверил доцент. — Это совсем не мучительные эксперименты.
   — Но для экспериментов берут ведь только белых свинок, — вставил Сильвестр, у которого в запасе остались еще кое-какие знания, которыми можно было блеснуть.
   Доцент объяснил, что для изучения воздействия феноксикислот и прежде всего средств, употребляемых для опрыскивания лесов и посевов, ему нужны несколько разновидностей.
   — Против этого как раз и устраивают демонстрации протеста, — прервала его Элена.
   — Что и является одной из причин моих опытов, — ответил доцент и пустился в подробные объяснения.
   Сильвестр был доволен, что в качестве основного слушателя избрали его жену. Его собственные познания относительно морских свинок были исчерпаны, феноксикислоты не вызывали у него интереса, и поэтому мысли его все время возвращались к покупателю, который вчера купил белую рубашку, а сегодня пришел в магазин злой как черт: "Я такую рубашку носить не стану! У нее рукава как для орангутана — может, я, по-вашему, похож на орангутана?" Рубашка лежала у него в портфеле, совершенно ясно, что он ее уже надевал… Сильвестр просто не, мог ее обменять… "Вам следовало прийти сразу же", — сделал он тщетную попытку уговорить покупателя. "Вы еще обо мне услышите!" — сказал тот и выплыл из магазина. Сцена была мучительной, у прилавка стояли покупатели, и его коллеги слышали каждое слово. Адская профессия, по крайней мере иногда.
   Время от времени в его сознание врывались отдельные слова доцента: "генетическое воздействие"… «гербициды»… "пестициды"… "сублетальные дозы"… "гормональные дериваты"… Последнее слово Сильвестр узнал, этим средством опрыскивали лужайки, после чего, как указывалось в рекламе, одуванчики перерастают нормальные размеры и погибают.
   Насколько было известно доценту, еще ни одно животное не погибло непосредственно от этих средств, опрыскивали ли ими траву, деревья, пни или ягоды… Да, безусловно, какие-то изменения произошли, кое-кто из егерей утверждает, что количество куропаток и тетеревов уменьшилось, но это связано, скорее всего, с истощением запасов пищи.
   — Но я читала, что вымирают целые пчелиные рои, — попыталась возразить Элена.
   — Знаю. Однако считается, что в этом виноват скорее растворитель, чем феноксикислота. Конечно, некоторые насекомые пострадали — знаете, лес рубят — щепки летят, по зато другой живности это пошло на пользу. Петушки, вылупившиеся из опрысканных яиц, растут быстрее. Вес самцов крыс увеличился после обработки на зародышевой стадии такими вот препаратами, в водоемах, куда добавляют эти препараты, рыба тоже растет быстрее. Природа этого феномена еще не выяснена — возможно, она связана с изменившимися возможностями получения пищи…
   Джерри, за которым они зашли в подвал, сидел на полу, держа в объятиях шоколадно-коричневую морскую свинку.
   — Я назвал его Трисмегистусом.
   — Красивое имя, — одобрил доцент. — А ты знаешь, где его клетка?
   Джерри показал, и доцент сказал, что правильно. Если даже случайно перепутаешь клетки, не страшно, все зверьки помечены.