Холдеман Джо. Проект «Юпитер»

   Тогда большинству людей еще приходилось работать для того, чтобы себя обеспечивать. Но спустя десять лет все переменилось: по крайней мере в странах «первого мира» большинство профессий, связанных с производством и распределением товаров, морально устарели и стали ненужными. Нанотехнология подарила миру нанофоры: если тебе нужен дом, закажи его нанофору и обеспечь машину достаточным количеством воды и песка. И назавтра уже можешь перевозить в новое жилище свои пожитки. Нанофору можно заказать все, что угодно — машину, книгу, пилочку для ногтей. Более того, тебе даже не нужно заказывать все по отдельности — нанофор сам знает, чего хочет человек и в каком количестве. Конечно, нанофоры могут изготавливать другие нанофоры. Но не для кого угодно — только для правительства. И ты не сможешь так просто закатать рукава и соорудить нанофор сам, потому что правительство владеет монополией и на секретную технологию термоядерных реакций, а без энергии, которая высвобождается при таких реакциях в огромном количестве, нанофоры просто не смогут существовать.
   Эти разработки стоили жизни многим тысячам людей, а в Северной Дакоте появился громадный кратер — но к тому времени, когда Джулиан пошел в школу, правительство уже могло себе позволить обеспечивать всех граждан любыми материальными благами. Естественно, оно не давало тебе абсолютно все, чего тебе хочется — алкоголь и прочие наркотики отпускались под строгим контролем, точно так же, как небезопасные штуки, вроде оружия и машин. Но если ты — хороший, законопослушный гражданин, то можешь прожить всю жизнь в достатке и безопасности, не пошевелив даже пальцем, конечно, если только тебе самому не захочется работать. За исключением трех лет обязательной государственной службы.
   Большинство граждан в течение этих трех лет просто носят военную форму и работают в Управлении Ресурсов — то есть следят за тем, чтобы нанофоры бесперебойно получали все необходимые для их деятельности вещества. Примерно пять процентов призывников надевают голубые униформы и становятся медработниками — это люди, у которых при тестировании обнаруживаются способности к работе с немощными стариками и больными. Еще пять процентов надевают зеленые мундиры и становятся солдатами. Небольшая часть из этих пяти процентов, проявивших при тестировании сообразительность и быстроту реакции, становятся механиками.
   Людям, которые попадают на государственную службу, разрешается продлевать контракт, и очень многие этим правом пользуются. Некоторые из них хотят быть полезными обществу, им невыносима мысль о том, что вся жизнь пройдет в полном бездействии. Некоторых привлекают дополнительные выгоды, которые они получают вместе с униформой — деньги на развлечения и хобби, уважение в обществе, удобства от того, что не надо думать, чем бы заняться — у тебя есть начальство, которое всегда скажет, что необходимо делать. Ну и еще — карточка довольствия, по которой можно получать алкоголь в неограниченном количестве, но только в свободное от дежурств время.
   А некоторым просто нравится, что им разрешают носить оружие.
   Солдаты, не занятые в управлении «солдатиками», «летунами» или «морячками» — между собой механики называют их «бутсами», — получают все положенные военнослужащим льготы, но их в любой момент могут уволить из армии и отправить по домам. Им обычно не приходится сражаться с противником, поскольку солдатики делают это лучше и их невозможно убить. Но, несомненно, одна из важнейших военных обязанностей полностью лежит на «бутсах»: они выступают в качестве заложников. Или даже, точнее будет сказать, в качестве приманки. Этакий привязанный к столбу козленок для дальнобойного стратегического оружия нгуми. Из-за этого бутсы и не питают особой любви к механикам, поскольку выходит, что именно благодаря механикам им не приходится рисковать жизнью. Если солдатика разорвет на куски — механик просто получит себе нового. Во всяком случае, так думают бутсы. Они не знают, каково это — пережить подобное на собственной шкуре.
   Мне нравилось спать в солдатике. У некоторых людей мурашки по коже идут от такого — настолько сон в подключении похож на смерть. Половина группы остается на страже, пока остальные пятеро отдыхают — в течение двух часов. В солдатике засыпаешь мгновенно, как будто отключаешься от всего реального. И просыпаешься так же внезапно — немного растерянный, зато отдохнувший, как после восьми часов нормального сна. То есть так обычно бывает, если проспишь полные два часа.
   Мы остановились на отдых в сожженном здании школы посреди пустынной, давно покинутой жителями деревушки. Это был уже второй перерыв на отдых, так что я остался на страже в первую смену — просидел два часа, наблюдая через выбитое окно за джунглями и выгоревшей деревней. Казалось, ничто не тревожило тишину и непроглядную темноту ночи. Конечно, для меня ночь не была ни абсолютно темной, ни тихой. Звездный свет озарял джунгли почти как дневной, только без цветов — все окрашивалось в разные оттенки серого, словно в черно-белом телевизоре. И каждые десять секунд я на всякий случай на мгновение переключался в инфракрасный диапазон. Именно инфракрасное зрение позволило мне заметить крупного черного кота, который осторожно крался в нашу сторону, пробираясь между покореженными остатками детской игровой площадки. Наверное, это был оцелот или еще какой-нибудь дикий представитель семейства кошачьих. Его внимание привлекло движение в бывшем здании школы, и зверь надеялся поживиться здесь чем-нибудь съестным. Когда зверь был от меня уже на расстоянии десяти метров, он внезапно замер на несколько секунд, принюхиваясь, — но не почуял ничего, кроме разве что машинной смазки. Тогда кот одним быстрым прыжком отскочил и убежал обратно в джунгли.
   Больше ничего такого не случилось. Через два часа первая смена проснулась. Мы дали им пару минут на то, чтобы собраться с мыслями, и кратко доложили о ситуации: все спокойно.
   Заснул я мгновенно, но внезапно проснулся — от резкой боли. Мои сенсоры не ощущали ничего, кроме слепящего света, неразборчивого белого шума и испепеляющего жара — и полного одиночества! Вся моя группа либо была уничтожена, либо отключилась от сети.
   Я знал, что все это не на самом деле, знал, что я в безопасности, в «скорлупке» управления в Портобелло. Но все равно все тело болело, как от ожога третьей степени, глаза будто спеклись в комки обугленной плоти, в горло и в легкие мне словно залили расплавленного свинца — полная перегрузка обратной связи.
   Эти кошмарные ощущения длились довольно долго Т ак долго, что я успел поверить в их реальность. Я поверил, что враги уничтожили Портобелло, сбросив на базу атомную бомбу, и мы умерли на самом деле — мы, а не наши машины. А на самом деле нас отключили спустя всего три целые и три сотые секунды. Вообще-то, нас должны были отключить быстрее, но подвел механик из группы Дельта, который отвечал за горизонтальную связь и должен был передавать нам распоряжения координатора блока в том случае, если бы я погиб. Он не смог сразу сориентироваться, таким внезапным и сильным было это ощущение, несмотря на то, что он почувствовал его, так сказать, «через вторые руки».
   При последующем анализе записей со спутника выяснилось, что из точки, расположенной в пяти километрах от нас, взлетели два самолета — специальных «тихих» самолета, предназначенных для разведки, от которых не оставалось теплового следа в воздухе. Один пилот катапультировался перед тем, как его самолет врезался в здание школы. А второй самолет или шел на автопилоте, или взорвался вместе с пилотом — может, это был камикадзе, а может, катапульта не сработала.
   Оба самолета были под завязку загружены зажигательными бомбами. И спустя долю секунды после того, как Канди заподозрила что-то неладное, все наши солдатики превратились в озерцо расплавленного металла.
   Они знали, что мы должны спать, и знали, как мы это делаем. Вот нгуми и придумали такую уловку: устроили замаскированный маленький аэродром в джунглях, поблизости от удобного для отдыха места, которым мы рано или поздно обязательно воспользуемся. И два пилота ждали удобного случая — месяцами, а может, и годами.
   Они не могли просто подложить под дом бомбу, потому что мы обнаружили бы зажигательную смесь, так же как любую другую взрывчатку.
   В бункере в Портобелло у троих из нашей группы случился сердечный приступ. Ральф умер сразу. Нас погрузили на носилки с воздушной подушкой и перевезли в медицинский отсек, но все равно любое движение причиняло невыносимую боль. Больно было даже дышать.
   Никакие медикаменты не могли снять эту боль — потому что болело не тело. Это были так называемые «фантомные боли» — память нервной системы об ужасной смерти. Воображаемую боль нужно было исцелять также посредством воображения.
   Меня подключили к романтической фантазии — я был на Карибских островах, плескался в теплом море с обворожительной темнокожей красавицей. Виртуальные фрукты, прохладные коктейли с ромом, виртуальный секс и виртуальный сон.
   Я проснулся, а боль все не отступала. Тогда на мне попробовали совсем другой сценарий — отдых в горах, лыжи, кристально чистый и прохладный горный воздух. Быстрый спуск по заснеженным горным склонам, темпераментные блондинки, жаркий виртуальный секс. Потом — катание на лодке по тихому горному озеру. Потом — снова больничная койка в Портобелло.
   Доктор, чернокожий коротышка, гораздо темнее меня, спросил:
   — Вы проснулись, сержант?
   Я чувствовал затылком подушку.
   — Очевидно, да, — я сел в постели, опираясь на кровать, и подождал, пока голова перестанет кружиться. — Как там Канди и Карин?
   — С ними все будет в порядке. Вы помните…
   — Да. Ральф умер, — я смутно припоминал, как медики перестали над ним хлопотать и куда-то перевезли из кардиологического отделения двоих других. — Какой сегодня день?
   — Среда, — дежурство началось в понедельник. — Как вы себя чувствуете? Вы сможете уйти отсюда, как только будете готовы к этому.
   — Отпуск по болезни? — Коротышка-доктор кивнул. — Кожа больше не болит. Но чувствую я себя как-то странно. Впрочем, раньше я никогда не подключался к фантазиям на двое суток подряд, — я опустил ноги на холодный кафельный пол и встал. Пошатываясь, прошелся через всю комнату к шкафу. Там оказалась обычная полевая форма и сумка с моей гражданской одеждой.
   — Я бы побродил немного тут, посмотрел, что с моей группой… А потом поеду домой или еще куда-нибудь.
   — Хорошо. Я — доктор Тулл, кардиологическое отделение. Если что — обращайтесь, — он пожал мне руку и ушел. Интересно, а докторам надо отдавать честь?
   Я решил надеть форму. Медленно оделся и немного посидел в палате, попивая прохладную минералку. До этого раза я уже дважды терял солдатиков, и оба раза это было как мгновенная потеря ориентировки — и отключение. Я слышал, что бывают такие вот случаи обратной связи. Однажды так погибла целая группа механиков — их не успели вовремя отключить. Надеюсь, больше такого не случится.
   Интересно, как это повлияет на наши боевые качества? В прошлом году ребята из группы Сковилла прошли через нечто подобное. Нам всем пришлось отработать серию тренировок со сменными солдатиками — и ребята Сковилла как будто ничуть не пострадали. Только ворчали, что их что-то долго не пускают в бой. Правда, их тогда отключили через долю секунды после гибели машин, а мы целые три секунды горели заживо.
   Я пошел вниз, к Канди и Карин. Их отключили от лечебных фантазий полдня назад. Обе девушки были немного бледноватыми и слабыми, но в целом в порядке. Они показали пару красных отметин посредине груди — точки подключения сердечного электростимулятора, которым их возвращали к жизни.
   Все остальные, кроме них и Мэла, уже отметились и разъехались по домам. Дожидаясь Мэла, я прошел в служебное отделение и просмотрел запись атаки.
   Я, конечно же, не прокручивал заново последние три секунды — только предыдущую минуту. Все пятеро часовых слышали слабый звук взлета вражеских самолетов. Потом Канди краем глаза успела заметить один из самолетов, появившийся из-за кромки деревьев, окружавших сожженную деревню, и за сотую долю секунды до того, как он камнем упал на здание школы. Канди начала оборачиваться, чтобы поразить самолет из лазера, — и на этом запись обрывалась.
   Когда пришел Мэл, мы выпили с ним по паре кружек пива и съели по тарелке тамалы в буфете аэропорта. Он улетел в Калифорнию, а я на несколько часов вернулся в госпиталь. Я уговорил техника на пять минут подключить нас с Канди и Карин в сеть — правилами это не запрещалось, ведь формально мы все еще несли дежурство. Этих пяти минут нам хватило, чтобы убедиться, что все мы в порядке и все сожалеем о гибели Ральфа. Канди тяжелее других перенесла эту утрату. И Канди, и Карин немного беспокоились о своем здоровье — никому не хотелось даже думать о том, что из-за возможных проблем с сердцем нас могут уволить в отставку. Ведь боевые машины занимали чуть ли не самое важное место в нашей жизни. А после этого сердечного приступа все мы стали вероятными кандидатами на увольнение.
   Когда мы отключились, Канди схватила меня за руку — собственно, за один только указательный палец — и крепко сжала.
   — Ты скрываешь свои тайны лучше всех, кого я знаю, — прошептала она.
   — Я не хочу об этом говорить.
   — Знаю, что не хочешь.
   — О чем говорить? — поинтересовалась Карин.
   Канди покачала головой.
   — Спасибо, — сказал я, и она отпустила мой палец. Я направился к выходу из маленькой комнаты.
   — Ты… — начала Канди, но замолкла на полуслове. А может, это и было все, что она хотела сказать.
   Она поняла, как сильно мне не хотелось просыпаться.
   Из аэропорта я позвонил Амелии, сказал, что буду дома через несколько часов и все ей объясню. Я должен был прилететь далеко за полночь, но Амелия предложила приехать прямо к ней. Меня это порадовало. В наших отношениях не было никаких искусственных условностей или ограничений, но я всегда тайно надеялся, что те десять суток, пока я был на дежурстве, Амелия проводит ночи в одиночестве.
   Она, конечно же, сразу поняла, что произошла какая-то серьезная неприятность. Когда я вышел из самолета, Амелия уже ждала меня в аэропорту, ждало и заказанное ею такси.
   Такси были запрограммированы на движение в часы пик, так что мы с Амелией добрались до дома за двадцать минут — по объездной дороге, по которой я раньше ездил только на велосипеде. Пока такси колесило по запутанному маршруту, объезжая несуществующие автомобильные пробки, я успел в целом рассказать Амелии о том, что произошло. Когда мы подъехали к воротам университетского городка, охранник на воротах только глянул на мою форму и сразу нас впустил — вот чудо из чудес!
   Я поддался на уговоры Амелии и поужинал разогретой жареной рыбой. Не то чтобы мне сильно хотелось есть, но я знал, что Амелии нравится меня кормить.
   — Мне трудно даже представить такое, — призналась Амелия, роясь в буфете в поисках чашек и палочек для еды, пока рыба разогревалась. — А как я думала? Не обращай внимания, это я так, болтаю попусту, — она встала у меня за спиной и помассировала мне шею. — Скажи, что у тебя все будет хорошо!
   — У меня и так все хорошо.
   — Вот черт! — Амелия стала растирать меня сильнее. — У тебя мышцы совсем задеревенели. Ты и наполовину не оправился после… после того, что случилось.
   Она достала кувшинчик с саке. Я налил себе чашечку.
   — Может… Может, мне разрешат подключиться и вместе с Канди и Карин пройти курс в кардиологическом реабилитационном центре, как ты думаешь? У Канди, сдается мне, дела совсем плохи.
   — Боишься, что у нее сердце не в порядке?
   — Это скорее проблемы Карин. А Канди все время думает о Ральфе. Никак не может смириться с тем, что мы его потеряли. '
   Амелия налила себе саке.
   — Она, кажется, была адвокатом? В обычной жизни.
   — Ну да, только дело тут в другом. Канди рано потеряла отца, в двенадцать лет — в автомобильной катастрофе. Она тоже была тогда в машине вместе с ним. Это оставило глубокий след на ее психике. И отец невольно ассоциируется у нее с любым мужчиной, с которым она… Как бы это сказать? С которым она близка.
   — Которого она любит? В том числе и тебя?
   — Да нет, это не любовь. Это происходит автоматически — мы все проходим через такое в подключении.
   Амелия пошла к плите и стала помешивать рыбу в горшочке, повернувшись ко мне спиной.
   — Может, когда-нибудь нам снова придется пройти через это. Через полгода или даже раньше.
   Я едва удержался, чтоб не выругаться. Мы оба устали, нервы у обоих на пределе.
   — Это совсем не то, что было с Каролин. Ты должна мне поверить! Канди — она мне, ну, как сестра…
   — Да, конечно.
   — Ну конечно, не как моя родная сестра. — О ней я вот уже больше года ничего не слышал. — Мы очень близки с Канди, эмоционально и физически — что ж, в какой-то мере это даже можно назвать любовью. Но это совершенно другое, не то, что у нас с тобой!
   Амелия кивнула и положила рыбу в тарелки.
   — Прости меня. Ты прошел через пекло там, а я и здесь устраиваю тебе горячий прием…
   — Горячий прием и жареная рыба, — я взял свою тарелку. — У тебя что, месячные?
   Амелия со стуком поставила на стол свою тарелку.
   — А это уже совсем другой вопрос, черт возьми! Ты еще и менструировал вместе с ними! Знаешь, это уже не просто «близость». Это просто извращение какое-то!
   — Ну, господь услышал твои молитвы. Возможно, следующие пару лет у нас такого не будет — у женщин одной боевой группы очень быстро синхронизируются месячные циклы, и мужчины, естественно, тоже переживают все эти прелести вместе со всей группой. Вот еще одно скрытое неудобство тридцатидневного графика дежурств: первую половину прошлого года я каждый раз возвращался со смены раздражительный и ворчливый от постменструального синдрома — это убедительно доказывает, что мозг в таком интимном деле важнее половых желез.
   — А какой он был, этот Ральф? Ты никогда о нем особо не рассказывал.
   — Это было только третье его задание, — сказал я. — Он был совсем новичок. Никогда не видел настоящего боя.
   — Может, это его и погубило.
   — Ага. Ральф был парень нервозный, какой-то слишком уж чувствительный. Пару месяцев назад мы работали в спарке с группой Сковилла, и его ребята что-то были в тот раз еще жестче, чем обычно. Так Ральф потом целую неделю ходил взвинченный, никак не мог успокоиться. Нам всем пришлось его поддерживать, чуть ли не за ручку его водить. Лучше всего это получалось, конечно, у Канди.
   Амелия покачала ногой.
   — Значит, ты не очень близко знал его лично? В смысле интимных подробностей.
   — Мы были близки — да, но не так, как с остальными. Ральф в детстве писался в постель и еще совершил ужасный детский грех — убил черепашку. Все деньги спускал на секс в подключении с девицами, у которых есть имплантаты — таких полно сшивается вокруг Портобелло. До женитьбы никогда ни с кем по-настоящему не трахался, и брак его продержался недолго. Перед тем, как ему поставили имплантат, он часто занимался мастурбацией под видеофильмы с оральным сексом. Как, по-твоему, это — достаточно интимные подробности?
   — А что он больше всего любил из еды?
   — Крабовые кексы. Такие, как пекла его мать.
   — Какие у него были любимые книги?
   — Он не особенно много читал, а ради удовольствия не читал вообще. В школе ему нравился «Остров сокровищ». В одиннадцать лет он написал сочинение про Джима Хокинса, а потом повторил его на выпускных экзаменах в колледже.
   — Он был приятный парень?
   — Довольно приятный. Мы никогда с ним не встречались вне службы — я имею в виду, никто из нашей группы. Сразу после дежурства он отправлялся гулять по барам, цепляя себе шлюшек с имплантатами.
   — А Канди… Или любая другая женщина из группы никогда не хотела… В смысле, помочь Ральфу разобраться с этими его проблемами?
   — О господи, нет! С чего ты взяла, что им такое могло прийти в голову?
   — Вот этого я как раз и не могу понять. Почему вам это даже не пришло в голову? Я имею в виду — вы ведь знали, что он опускается все ниже и ниже с этими имплантированными потаскушками…
   — Он делал то, чего ему хотелось. Мне кажется, что на свой лад он был даже счастлив, — я отодвинул тарелку и плеснул себе саке. — Кроме того, это было бы ужасно грубым вмешательством в личную жизнь! Когда мы с Карелии были вместе, то каждый раз, когда мы возвращались в группу и подключались в сеть, восемь человек сразу же узнавали во всех подробностях все, чем мы занимались, причем с обеих сторон. Они знали, что Каролин чувствовала от того, что я с ней делал, и наоборот. И с каждым следующим разом эти знания накапливались. Без особых на то причин никто из механиков на такое не пойдет.
   Амелия не унималась:
   — И все равно я не понимаю — почему вы так этого боитесь? Вы ведь и так привыкли, что каждый из вас знает про каждого все-про-все. Господи, вы даже знаете, что у каждого из вас внутри! И немного дружеского секса вряд ли вызвало бы гром средь ясного неба.
   Я понимал, что злиться бессмысленно и что злюсь я вовсе не на Амелию с ее дурацкими вопросами.
   — Ну, хорошо, а как бы тебе понравилось, если бы в ту пятницу в спальне вместе с нами была еще толпа народа? И все чувствовали то же, что чувствуешь ты?
   Амелия улыбнулась.
   — Мне было бы все равно. Интересно, это разница мужского и женского восприятия вообще или разница твоего и моего отношения к этому вопросу?
   — По-моему, это разница между тобой и всеми более-менее нормальными людьми, — кажется, улыбнулся я при этом не очень убедительно. — Пойми, это не совсем физическое ощущение. Как бы то ни было, мужчина всегда воспринимает все по-мужски, а женщина — по-женски. Первое время после того, как тебе поставили имплантат и ты на себе узнаешь, как это — чувствовать по-другому, это, конечно, — да, впечатляет, но, когда немного пообвыкнешь, новизна ощущений стирается, и ничего такого в этом больше не видишь. Это как выворачивать наизнанку все глубоко личное — немножко стыдновато.
   Амелия собрала тарелки и положила их в мойку.
   — Ты все равно не смог бы рассказать этого словами, — тихо сказала она. — Почувствовать это так, как чувствует женщина.
   — Знаешь, некоторые люди исключительно из сексуального любопытства платят за то, чтобы им поставили имплантат. Иногда это кроется даже глубже — они чувствуют, что с рождения попали не в то тело, но не хотят полностью менять пол, — я пожал плечами. — Я вполне могу это понять.
   — Люди все время так делали, — Амелия продолжала меня дразнить. — Это менее опасно, чем вживление имплантата, и всегда можно сделать повторную операцию и вернуть все как было.
   — Ага, все как было! Когда тебе пришьют чей-нибудь чужой член!
   — Вечно вы, мужчины, носитесь со своими членами! По большей части все делается из твоих же собственных тканей.
   — Мы привыкли, что это — неотделимо.
   Карин была мужчиной до того, как ей исполнилось восемнадцать лет, и она смогла подать заявку в Национальное Здравоохранение на перемену пола. Ее протестировали и признали, что лучше ей быть женщиной.
   Ту, первую операцию ей сделали бесплатно. А если она захочет снова стать мужчиной, ей придется выложить за это кругленькую сумму. Две из тех проституток с имплантатами, с которыми развлекался Ральф, были в прошлом мужчинами, а теперь всеми способами старались подзаработать, чтобы выкупить свои члены обратно. Ну что у нас за мир такой?
   Людям, не состоящим на государственной службе, доступны и законные способы заработать деньги, хотя никому из них не платят столько, сколько получают проститутки. Ученым положено довольно скромное жалованье, и те, кто занимается непосредственным обучением студентов, зарабатывают больше, чем те, кто полностью посвящает себя научно-исследовательской работе. Например, Марти — начальник отделения и всемирно известный авторитет по взаимодействию машины и мозга, но его оклад меньше, чем у Джулиана, ассистента кафедры, ведущего занятия со студентами. Он зарабатывает даже меньше, чем те грязномазые официантишки, которые подают выпивку в ресторане «Ночной особый». Другие ученые-исследователи зарабатывают не больше Марти. Сам Марти испытывает даже какую-то извращенную гордость оттого, что у него вечно не хватает денег — он, видите ли, слишком занят, чтобы их зарабатывать. Впрочем, он редко нуждается в товарах, которые можно купить за деньги.
   За деньги можно покупать вещи ручной работы, произведения искусства или услуги: массажиста, прислужника, проститутку. Но большинство людей тратят деньги на лимитированные товары — то, чем государство и так всех обеспечивает, но не в достаточном количестве.
   Каждый гражданин ежедневно получает три государственные кредитки на развлечения. На одну кредитку можно взять фильм для просмотра, один раз проехаться на «американских горках», в течение часа поводить вручную спортивную машину на автодроме или сходить в такое место, как «Ночной особый».
   Причем в ресторане надо оплатить только входной билет — а потом можно сидеть хоть всю ночь напролет совершенно бесплатно — если, конечно, не заказывать чего-нибудь из еды или напитков. Еда в ресторанах стоит от десяти до тридцати кредиток, цена варьируется в зависимости от количества труда, затраченного на то или иное блюдо. В меню проставлены также цены в долларах — на случай, если посетитель исчерпал свой государственный кредит и у него есть наличные.