Страница:
Он сидел у костра, прикрыв голову овчиной, словно большой шляпой. Потом попытался читать одну из книг, которые возил с собой — красивую небольшую книгу, написанную на звучном языке франков. Он часто читал ее мне, и хотя я не понимал этого языка, я его чувствовал: мягкая мелодия слов, напоминала плеск моря в камнях, ветер, летящий между скал, звезду, вставшую над темной землей, шаги чужеземцев, бредущих без отдыха к далекой цели. Голос Бернарда менялся, когда он говорил на своем языке, становился, моложе, веселее, хотя и был полон тоски.
Бернард сказал:
— Позволь, Аудун, еще раз рассказать тебе прекрасную сагу о молодой женщине, которая отправилась искать Бога, она исходила много дорог, но так и не нашла его. А за ней по тем же дорогам шел человек, любивший ее, — он полюбил ее, увидев мельком на городском базаре, и с тех пор повсюду искал ее. Он шел и шел по дорогам, ища свою любимую, но не встретил и не нашел ее. В конце концов, обессиленная, со сбитыми в кровь ногами, она упала и умерла, и он тоже упал и умер. Оба нашли свое счастье в неутомимом поиске чего-то, чего найти не смогли. А когда они умерли, Божьи ангелы спустились с неба и забрали их с собой, рука об руку они отправились на небеса, чтобы любить друг друга там. Вот о чем говорится в этой прекрасной саге.
И Бернард прочитал ее мне.
— Ты знаешь, что я чуть не стал братоубийцей? — спросил он.
Я кивнул, он уже рассказывал мне об этом, у него было мало тайн от меня.
— Да, братоубийцей, но мой брат остался жив, он не выпил отравленного вина, которым я угостил его, когда ему досталась женщина, которую мы оба любили. Тогда я пошел искать Бога. Как ты думаешь, Аудун, нашел я Его?
— Я думаю, Он нашел тебя.
На это Бернард ничего не ответил, но попросил меня пощупать тонкий пергамент книги.
— В моей стране мы не пользуемся для пергамента телячьей кожей, как здесь, — сказал он. — Мы пользуемся ослиной кожей, нет ничего мягче кожи ослят. Впрочем, нет, кожа молодой женщины еще мягче, чем кожа осленка! Говорят, — и я этому верю, — что человек, который хочет подарить книгу великому конунгу, должен похитить молодую женщину, убить ее и изготовить пергамент из ее кожи. Ты только потрогай, какой он мягкий!
И еще он сказал:
— Мне часто кажется, что это кожа молодой женщины. Может, это кожа той самой женщины, о которой говорится в саге?
Лил дождь, мы сидели, прижавшись друг к другу.
Таким запомнил я своего доброго друга монаха Бернарда.
На другое утро мы покинули Лерадаль и отправились через горы. У нас было три проводника, это были взятые в плен бонды, четвертого мы зарубили, чтобы внушить оставшимся уважение к себе. Мы пришли в Аурланд, оттуда перевалили через Раудафьялль, спустились в долину Раудаль и подошли к Вёрсу [16]. Мы спешили, однако старались не слишком утомлять людей и лошадей, мы подсчитывали прошедшие и оставшиеся мили, не разводя костров. Нас было три сотни берестеников, и все были хорошо вооружены. Если молва о нас еще не достигла Бьёргюна, нашим недругам было бы нелегко справиться с нами.
Вечером накануне дня Симона и Иуды [17] мы пришли в Вёрс и остались там на ночь. Там мы отпустили проводников обратно, в Бьёрпон нас должны были вести уже другие. Мы с конунгом ели стоя у стены хлева, было раннее утро, вот тогда-то люди ярла и напали на нас.
Их была, наверное, не одна тысяча, кругом кишели враги, точно вши в нечесаных волосах. Мы издали свой воинственный клич — жуткий вопль, которому мы обучились, еще живя в Нидаросе. Он не был похож ни на что, в нем слышался и вой волка, и рыдания раненой женщины, он разносился повсюду и достигал каждого уха. Конунг говорил, что, если на нас неожиданно нападет враг, мы, отражая его, должны вопить во все горло. Во-первых, этот крик прибавляет мужества нам самим, во-вторых, сколько бы нас ни было, у врага создастся впечатление, что нас не меньше тысячи. К тому же, такой вопль помогает держаться вместе, а это главное правило. Дальше же остается только драться, хотя бы и в плаще из собственной крови, никто не должен отступать, никто, лучше колоть мечом, если у тебя уже нет сил рубить, лучше принять смерть.
Думаю, их была не одна тысяча, и они тоже кричали, Вёрс еще никогда не слыхал такой заутрени. К счастью, врагу не удалось разъединить нас. Слышался оглушительный рык конунга и громкие крики Сигурда и Вильяльма, подбадривавших людей. Я сражался сразу против двоих и зарубил обоих. Несмотря на уже начавшуюся схватку, нам удалось построиться. Вскоре мы уже стояли плечо к плечу и щит к щиту. Тогда раздались звуки рожка: Рэйольв из Рэ выполнил приказ конунга, и мы от обороны перешли в наступление. Против нас были тысячи, они стойко держались, многие из наших пали, но их погибло больше. Вскочив на мертвого врага, я рубил других, я сжимался, пригибался и отпрыгивал назад, когда ждал удара, а потом снова бросался вперед, и разрубал противника пополам до самого желудка. Наконец они дрогнули.
Мы преследовали их, они не обратились в бегство, а только отступили к реке и хотели перейти назад по мосту. Конунг сумел отдать приказ Сигурду, чтобы тот вывел своих людей из боя, быстро обошел врага и вышел ему в тыл. Он должен был ударить противника в спину со стороны леса и удержать мост, тогда бы враг оказался у нас в клещах и мы погнали бы его на обрывистые берега реки. Таков был план конунга. Но тут они побежали. Поэтому им удалось достичь моста раньше, чем Сигурду и его людям. Небольшой отряд — все это были бонды, но они сражались с большой отвагой, — остался на нашем берегу реки и защищал мост, пока те, кто уже перешел на другой берег, подрубили основы и обрушили мост в реку. Нам оставалось только расправиться с теми, кто задержался на нашей стороне реки.
Это была только половина победы, а потому — поражение. Мы шли вверх по реке по одному берегу, они — по другому. Их все еще было раз в пять больше, чем нас. Громкими криками они выражали нам свое презрение, мы отвечали им тем же. Река была бурная, переправиться через нее на лодках было невозможно. Вскоре мы оказались у широкого озера, которое постепенно расширялось еще больше, мы уже не могли стрелять друг в друга из луков или обмениваться бранью. Стало темно.
Конунг сказал:
— Теперь для нас закрыт и сухопутный путь в Бьёргюн.
Сверрир был грязный и мокрый насквозь, весь в крови, но цел и невредим. Как и мы все, дышал он тяжело и говорить ему было трудно. Он отдыхал, лежа в вереске, может быть, ему хотелось плакать, но он не плакал.
Вскоре он сказал:
— Нам следует идти обратно в Упплёнд.
Подкралась темнота, и мы вернулись в Вёрс.
Сорок человек погибли у нас в этом сражении, но тяжело ранен был только один, остальные отделались царапинами. Раненый был телохранитель конунга, и прости мне, йомфру Кристин, что я не знаю его имени. Если я когда и слышал его, — а иначе и быть не могло, — оно давно стерлось из моей бедной памяти. Если помнишь, этот человек никак не мог сосчитать павших в сражении в Ямталанде. Не мог он сосчитать их и теперь.
Он получил удар мечом по шее и истекал кровью, правая голень у него была ободрана до кости. Говорить он не мог. Большой потерей для него это не было — он и раньше-то был не больно разговорчив. Я проходил мимо, когда мой добрый отец Эйнар Мудрый и еще два человека подняли раненого из лужи крови, в которой он лежал. Он показал рукой на усадьбу. Мы истолковали это так, что он хочет туда и не хочет возвращаться с нами назад через горы. Я пошел к конунгу, чтобы посоветоваться с ним. Но Сверрир сказал:
— Мы не можем оставить берестеника в селении, где у нас есть только враги. Мои люди должны знать: что бы ни случилось, мы не оставим в беде ни одного человека.
Раненый истекал кровью, и Эйнар Мудрый был не в состоянии остановить ее. Может, телохранитель мог еще слышать, хотя говорить уже не мог. Он поднял один палец — мне стало больно при виде такого белого пальца на некогда сильной руке. Он показал на шею, сделал движение поперек и поглядел в сторону, словно искал глазами меч. От этого движения кровь из раны потекла еще сильнее.
Мы поняли, чего он хочет, и я снова пошел советоваться с конунгом. Конунг был уверен, что Бог счел бы преступлением, если б мы помогли раненому расстаться с жизнью до того, как пробьет его час.
— Но было бы еще хуже, если б мои люди начали опасаться, что то же самое может случиться и с ними, — сказал он.
— Ты прав, — согласился я.
— Не знаю, — вздохнул он. — Но так должно быть, даже если я не прав.
Я вернулся и передал слова конунга. Мы подняли раненого на лошадь. Эрлинг сын Олава из Рэ вызвался ехать в седле позади него и поддерживать, чтобы он не упал. Мы попытались выпрямить ему голову, чтобы кровь текла не так сильно, но она все время валилась набок. Эйнар Мудрый привязал его за шею к шее лошади куском полотна, но тогда кровь потекла по лошади, она захрипела и начала лягаться. Кровь раненого набежала и в башмак Эйнара Мудрого и оттуда капала в вереск.
Шел частый дождь, было пасмурно. Нас было еще две с половиной сотни, а может, немного больше, сорок человек, погибших в сражении, мы поспешно перенесли на кладбище. Все собрались там и молчали. Лишь время от времени кричал телохранитель, висевший на лошади. Голос у него не пропал, но произносить слова он не мог.
Вильяльм нашел пятерых проводников, которые должны были проводить нас назад через горы. Каждый из них получил по две серебряные монеты и по мечу. Они наклонили головы и поблагодарили нас — радости они не испытывали, но понимали наше положение.
Цепочка лошадей и людей растянулась по долине. Врага мы больше не видели, наше доброе оружие отбило у него охоту преследовать нас. Нас ждали горы и зима, храбрые воины возвращались побежденными и понимали: надо перевалить через горы или умереть.
К вечеру раненый стал кричать громче. Сперва он молчал, но чем дальше мы углублялись в Раудаль, тем громче он кричал. В усадьбах не было видно ни одного человека, хозяева заперлись в домах и дрожали. Но мы ни к кому не вламывались, мы молча ехали мимо, а раненый все кричал и кричал. Вечером его крики ослабели. Эрлинг сын Олава из Рэ, сидевший за ним на крупе лошади, был весь в крови.
С наступлением темноты телохранитель умер. Мы заночевали в том месте.
Похоронили его в каменной россыпи. Бернард совсем обессилел, и конунг сам отслужил панихиду по усопшему. Голос у него был, как всегда, приятный, он с прежней силой проникновенно произносил слово Божье, но радости в его голосе уже не слышалось.
Йомфру Кристин, если бы ты знала, сколько берестеников лежит в каменных россыпях по всей стране, у нас часто не было сил, чтобы довезти их до освященной земли. Но, думаю, Сын всемогущего Бога и Дева Мария все-таки оказали им свою милость, независимо от того, отпевал ли их в последний путь голос конунга или чей-то другой.
От заката и до рассвета дождь не прекращался, и с гор дул холодный ветер. Мы почти не спали.
На другой день пошел снег, мы поднялись так высоко, что деревья здесь уже не росли, горы были голые. Мокрый снег налипал комьями на копыта лошадей. Время от времени мы постукивали топорами по копытам, чтобы сбить снег. Я до сих пор слышу это легкое постукивание топоров о железные подковы и хлюпанье падающего снега. Длинная цепочка людей, одни, бранясь, садились на лошадей, другие, напротив, слезали. Через несколько шагов снег снова налипал на копыта. Люди загораживали дорогу друг другу, лошади — лошадям. С лошади на землю, с земли на лошадь. Из-за густого снега мы не видели ни гор, ни друг друга. От нас шел пар, лошади были мокрые, некоторые падали и мы с трудом поднимали их на ноги. Берестеники, привыкли орудовать лезвием топора, теперь им пришлось орудовать обухом. Опять и опять, а снег все летел и летел.
Во время этого бесславного пути назад многим хотелось лечь в снег и заснуть.
Когда мы поднялись на голое нагорье, снег усилился. Теперь он был уже не мокрый и не налипал на копыта. Мы ежились, пытаясь укрыться от него за спинами лошадей, отворачивали от него лица. Лошади не хотели идти против ветра, мы подгоняли их криками и ударами. Я ехал рядом с Эрлингом сыном Олава из Рэ. Он сказал, что его штанина, промокшая накануне от крови раненого, примерзла теперь к крупу лошади. В конце осени дни короткие, мы пользовались дневным светом и ехали без отдыха и без пищи от рассвета до сумерек. Но больше всего и люди и лошади страдали от жажды, из-за густого снегопада мы не могли найти воду, ручьи и озера замерзли. Днем я плевал кровью.
В полдень мы оказались в узком ущелье. Затянутый туда ветер с силой налетел на нас, выжимая из груди воздух, дышать было невозможно. Казалось, буран хочет поставить лошадей на колени, мы все время орали на них, две с половиной сотни воинов в бешенстве и страхе кричали на своих лошадей, заставляя их идти вперед. Неожиданно одна лошадь споткнулась о камень, пытаясь обойти помеху, которой всадник не заметил. Всадник пытается заставить лошадь идти прямо, она упирается, пятится назад, он кричит и бьет ее, лошадь ржет, всадник позади чертыхается, потому что не может проехать вперед. Нас окружают отвесные горные стены. Вершин мы не видим, только угадываем их очертания, похожие на темные сжатые кулаки в белом летящем вихре. Днем мне приходит в голову мысль, а не ошиблись ли проводники дорогой?…
Если проводники ошиблись, значит, мы заблудились в горах, но нам остается только слепо следовать за ними. Я хлещу лошадь, заставляя ее идти, и понимаю, что каждый человек в нашей ватаге думает сейчас об одном: А по той ли дороге мы едем?… Я знаю, о чем думает Вильяльм: Давайте зарубим проводников… Знаю, о чем думает и конунг: Нам это не поможет. Мы выбираемся из одного ущелья и попадаем в другое, небо и ад, море снега, принесенного последним бураном, темнота смешивается с летящим снегом и предупреждает, что ночь близко.
Передо мной под лед проваливается всадник. Должно быть, мы едем по озеру и лед еще плохо держит, лошадь лежит брюхом на льду, ее ржание разрывает воздух, она пытается выбраться.
— Слезай с седла! — кричу я всаднику.
Это один из теламёркцев, я вижу, что он не может освободиться. Подбегает конунг, бросается к всаднику и проваливается. Хватается за сбрую и выбирается на лед, с него течет вода, он пытается сдернуть всадника с лошади, которая медленно погружается в воду. Но всадник застрял в седле и никак не может освободиться. Кругом люди и лошади, лед трещит, конунг, насквозь мокрый, без шапки, гонит людей назад, подняв над головой руки. Лошадь целиком уходит под воду. Теперь я вижу лицо всадника, он кричит, это племянник Гудлауга, его зовут Гуннлауг, он погружается вместе с лошадью. Подходит Вильяльм, он нащупывает бок лошади, прижимается к нему и с ножом в руке скользит вниз. В воде он работает ножом, пытаясь освободить всадника. Нечаянно он задевает ножом лошадь. Сколько раз я слышал, как кричат лошади, раненные в сражении. Но этот крик в непроходимых горах среди снега, ветра и обезумевших людей мне не забыть никогда. Вильяльм орет, он целиком в воде. Лошадь уже скрылась, мы пытаемся удержать Гуннлауга, однако и он скрывается под водой. Зато Вильяльм выныривает на поверхность.
Конунг и Вильяльм промокли до нитки. Они раздеваются догола, в седельных сумках у нас еще есть сухая одежда. Они переодеваются в сухое, а Гудлауг подходит к полынье и смотрит, не покажется ли там его исчезнувший родич.
Потом мы идем дальше.
Но сперва мы пьем воду и не можем напиться. Проводники признаются конунгу: они заблудились.
Мы собираем лошадей и связываем их по двадцать пять штук — хвосты с гривами. Между каждой связкой расстояние в длину лошадиного крупа. Конунг ведет первую связку. Гудлауг — вторую, Сигурд — третью, Вильяльм — четвертую, Йон — пятую. На небе загорается серп луны, он дает немного света, по-прежнему летит густой снег, но ветер как будто чуть-чуть ослаб.
Мы разбиваем лагерь под гребнем горы, конунг приказывает, чтобы из каждых двадцати пяти человек пятеро бодрствовали, остальные должны зарыться в снег и заснуть.
Нам говорят, что слева от нас обрыв. В темноте и снегопаде разглядеть его невозможно.
Бернард кашляет, ему неможется.
Ночью Бернард захворал, мы не могли приготовить ему теплое питье. Лишь закутали поплотнее в свои меховые одеяла, однако снег проникал и под них. Мы все время смахивали снег у него с головы, один глаз у Бернарда смерзся, потому что слезился. Мы даже сделали ему живую постель: двое легли вниз, это были братья из Фрёйланда, усадьбы у подножья Лифьялль, на них мы положили Бернарда, сверху на него лег Эрлинг сын Олава из Рэ и я. Но это не помогло. Бернарда сильно знобило. Он хотел что-то сказать мне, но у него так стучали зубы, что я не разобрал ни слова.
Сигурд из Сальтнеса посоветовал зарезать лошадь и засунуть Бернарда в ее горячее брюхо. Мы сочли разумным совет опытного берестеника. В брюхе лошади больному было бы тепло больше суток. Но мой добрый отец Эйнар Мудрый не был уверен, что это поможет, и мы обратились за советом к конунгу. Но ни он, ни я не могли припомнить, как поступали в таких случаях в нашем родном Киркьюбё. Сигурд стоял на своем, и мы решили, что терять нам нечего. В темноте и буране Сигурд нашел лошадь. Они стояли, сбившись в кучу, голова к голове, эти животные покорно следовали за нами и страдали так же, как и мы. Он привел лошадь и зарезал ее.
И тут случилось непредвиденное — почуяв запах крови, лошади забеспокоились. Казалось бы, они давно к нему привыкли, но тогда в седлах сидели люди, вокруг кипело сражение и поводья держала железная рука всадника. Теперь же кругом завывал ветер и пахло кровью, одна лошадь взбрыкнула задними ногами и ударила другую в морду, какой-то парень быстро вскочил, чтобы удержать свою лошадь, но тем самым напугал остальных. Сквозь темноту и снег мимо хлынул поток тяжелых лошадиных крупов. Этот поток смял и растоптал кричащего парня. Сигурд бросился было следом со своим окровавленным ножом, но тут весь табун рухнул с обрыва во мрак.
Мы слышали, как они летели, слышали их ржание, несмотря на вой ветра. Топчась в снегу, мы кричали друг на друга, чертыхались, но все заглушил голос конунга:
— Не приближайтесь к обрыву!…
Несколько обезумевших от страха лошадей все-таки уцелели, кого-то из людей затоптали. Мы уже не знали, с какой стороны находится обрыв, с какой — горная стена, и где лежит Бернард. Наконец мы нашли его.
Утром он был еще жив. Рядом с ним в снегу лежала зарезанная лошадь.
Конунг пересчитал людей: нас стало на дюжину меньше, чем было, когда мы в буране разбили лагерь на краю обрыва.
У нас осталось четыре лошади.
Одну мы отдаем Бернарду. И идем дальше.
Каждый шаг дается нам с трудом, буран сопровождает нас через горы. Мы привязали Бернарда к седлу, он часто впадает в забытье, иногда приходит в себя и проводит рукой по моим волосам. Я иду рядом, опираясь на круп лошади. Днем — если только это день, из-за адской метели мы видим лишь его сероватый проблеск, — Бернард, пошарив за пазухой, что-то достает и протягивает мне. Это книга, та самая, на его родном языке, он думает, что она написана на пергаменте, изготовленном из кожи молодой женщины.
Мы поднимаемся на очередной перевал, ветер сдул с камней снег. Идти немного легче, но ветер такой, что одного воина поднимает в воздух — привязанный у него за спиной щит неожиданно оказался парусом. Воин падает и ударяется спиной. Мы хотим поднять его на ноги, но идти он не может. Одна нога у него дергается. У нас нет ни сил нести его, ни мужества оставить его одного. Он умирает, пока мы в растерянности топчемся над ним.
Многие ложатся, укрывшись щитами от ветра, и засыпают. Этот сон может оказаться вечным: конунг ходит от человека к человеку, пинает их ногами, одному даже всаживает в голень нож, он заставляет всех встать и идти дальше. У нас есть еще четыре лошади. Наши овчинные одеяла навьючены на трех лошадей, на четвертой висит Бернард, у него за спиной к седлу приторочен сундук с казной. Но подходит Йон из Сальтнеса и отвязывает сундук — он натирает лошади спину, и она пытается сбросить его. Йон вскидывает сундук себе на спину и идет вперед наперекор ветру, он очень сильный и, как всегда, мрачный.
Неожиданно три человека падают в реку, она стремительно несется под снегом, льда на ней еще нет. Двоих уносит бурный поток, третьего я успеваю схватить за волосы и замечаю, что ноги у меня скользят. Йон тут же хватает меня за пояс, и мы с ним общими усилиями вытаскиваем третьего, барахтающегося в воде по шею. Это Торбьёрн из Фрёйланда. Он проводит рукой по голове и говорит:
— Будь я острижен под барана, мне бы не спастись.
— Я бросил сундук в реку, когда схватил тебя, — говорит мне Йон.
— Значит, серебро Эцура смоет с себя всю грязь, — отвечаю я.
— Пусть Эцур сам заберет его отсюда, — говорит подошедший к нам конунг. — Если это его серебро, мы не обязаны нести его на себе.
Мы продолжаем путь, находим место, где река покрыта льдом, и переходим на другой берег.
Тех двоих, которых унес поток, мы так больше и видели.
Вечером мы лежим, тесно прижавшись друг к другу, и Бернард умирает. Нас вокруг него тридцать человек, но наше живое одеяло не помогает, его час настал. У Бернарда еще хватает сил посмотреть кругом одним глазом, другой глаз так и не оттаял. Сквозь летящий снег и темноту мы видим лихорадочный блеск его глаза, Бернард как будто благодарит нас. Потом он испускает дух.
Утром я говорю конунгу, что Бернард был моим другом и потому он не должен лежать здесь один, — я останусь с ним и буду молиться за него, пока не наступит мой час.
— В таком случае я тоже останусь и буду молиться за тебя, — говорит конунг.
Мой добрый отец подходит и говорит, что он согласен со мной:
— Бернард не должен лежать здесь один, кто-то должен молиться за него. Но я к нему ближе вас, я самый старый и ближе всех к тому часу, который сейчас наступил для него. И я распоряжаюсь жизнью моего сына, — говорит он конунгу. — Иди дальше и забери его с собой.
К нам подходит Симон, он мужественно держался во время бурана, теперь этот худой, несокрушимый человек, которого не могли сломить ни буран, ни мороз, плачет. Он стоит над мертвым Бернардом, которого вот-вот скроет снег, и говорит, что останется с ним.
— Если раньше мне и случалось творить зло, то теперь я сотворю добро, — говорит он.
Конунг наклоняется и целует Бернарда. Мы все, один за другим, тоже наклоняемся и целуем Бернарда.
Потом конунг уводит нас, и мы продолжаем свой путь сквозь буран.
Наступивший за тем день оказался самым тяжелым в нашей с конунгом жизни. Люди падали в снег, идущие сзади спотыкались об них, тоже падали и оставались лежать. Их поднимали другие, орали на них и даже кололи ножами, и мы брели дальше в снегу, доходившем нам до пояса, или переваливали через вершины, с которых ветер сдул весь снег, но зато он же выдавливал из нас все нутро.
В полдень мы поднимаемся на вершину, где завиваются снежные вихри. Сильно похолодало, пятеро человек ложатся в снег и не могут идти дальше. Симон, который до сих пор ловчей других поднимал на ноги упавших, сам садится в снег и закрывает голову руками. Я смотрю, как снег заносит его. Подходит конунг.
Колокола еще не звонят, между нами и смертью стоит Сверрир. Он поднимает Симона и встряхивает его, потом протягивает руки к небесам и идет к людям — черная точка в неистовстве метели, маленький, но твердый, он снова сгоняет всех в кучу. В середине — четыре лошади, они покрыты льдом, в них не осталось ни жизни, ни сопротивления, они просто покорно уступают нашей воли. Конунг сгоняет нас в кучу, лошади ложатся на землю, самых слабых он заталкивает в середину, они заползают между лошадьми. На них наваливаются остальные, кто падает, кто удерживается на ногах, снаружи — самые сильные, сохранившие волю и мужество. Конунг снаружи. Он ходит вокруг, ищет отставших и гонит их к остальным, а потом начинает молиться.
Мне странно слышать его голос в завывании ветра, у него всегда был сильный голос, он силен и теперь. В молитве Сверрира безумие и непокорность, он пытается заставить буран отступить, нападает на Бога, проклинает Его и в то же время униженно благодарит за то, что мы все еще живы, что силы и мужество еще не покинули нас. Он молится, молится и кричит нам, чтобы мы тоже молились вместе с ним. Он кричит нам, и мы слышим его крик, некоторые отвечают ему, пытаются возвысить голос, но не могут. Теперь Сверрир уже не поет свою молитву, он орет, но поначалу я не разбираю слов. Голос его звучит все громче, к нему присоединяются еще несколько голосов: Генисарет! Генисарет! — кричит конунг, и мы тоже кричим, лежа вповалку и повернувшись спиной к непогоде: Генисарет! Конунг ходит вокруг нас, он и орет, и воет, и проклинает, и молится — все сразу: Генисарет!
Хочет ли он напомнить Всемогущему о том озере, где Спаситель когда-то остановил бурю? Не знаю. Хочет ли напомнить нашим полумертвым мыслям и окоченевшим сердцам, что когда-то буря была остановлена и люди спаслись, доплыв до берега? Не знаю. Генисарет! Генисарет! Он кричит и кричит, и мы все кричим вместе с ним, и у меня начинает колоть сердце, и грудь, и все тело. Генисарет! Кровь согревается, оттаивает и снова бежит по жилам. Генисарет! Лошади под нами шевелятся и хотят выбраться наружу, они дарят нам тепло. Мы прижимаем их к земле и кричим: Генисарет! Генисарет!
Подо мной кто-то задыхается и пытается выбраться, я погружаюсь в темноту, в тепло, идущее от тяжелого лошадиного тела. Генисарет! Генисарет! Надо мной и вокруг меня кричат люди: Генисарет! Генисарет! И лошади как будто ржут в глубине сердца: Генисарет! Генисарет! А вокруг нас ходит конунг, один, в снежном вихре: Генисарет! Генисарет!
Бернард сказал:
— Позволь, Аудун, еще раз рассказать тебе прекрасную сагу о молодой женщине, которая отправилась искать Бога, она исходила много дорог, но так и не нашла его. А за ней по тем же дорогам шел человек, любивший ее, — он полюбил ее, увидев мельком на городском базаре, и с тех пор повсюду искал ее. Он шел и шел по дорогам, ища свою любимую, но не встретил и не нашел ее. В конце концов, обессиленная, со сбитыми в кровь ногами, она упала и умерла, и он тоже упал и умер. Оба нашли свое счастье в неутомимом поиске чего-то, чего найти не смогли. А когда они умерли, Божьи ангелы спустились с неба и забрали их с собой, рука об руку они отправились на небеса, чтобы любить друг друга там. Вот о чем говорится в этой прекрасной саге.
И Бернард прочитал ее мне.
— Ты знаешь, что я чуть не стал братоубийцей? — спросил он.
Я кивнул, он уже рассказывал мне об этом, у него было мало тайн от меня.
— Да, братоубийцей, но мой брат остался жив, он не выпил отравленного вина, которым я угостил его, когда ему досталась женщина, которую мы оба любили. Тогда я пошел искать Бога. Как ты думаешь, Аудун, нашел я Его?
— Я думаю, Он нашел тебя.
На это Бернард ничего не ответил, но попросил меня пощупать тонкий пергамент книги.
— В моей стране мы не пользуемся для пергамента телячьей кожей, как здесь, — сказал он. — Мы пользуемся ослиной кожей, нет ничего мягче кожи ослят. Впрочем, нет, кожа молодой женщины еще мягче, чем кожа осленка! Говорят, — и я этому верю, — что человек, который хочет подарить книгу великому конунгу, должен похитить молодую женщину, убить ее и изготовить пергамент из ее кожи. Ты только потрогай, какой он мягкий!
И еще он сказал:
— Мне часто кажется, что это кожа молодой женщины. Может, это кожа той самой женщины, о которой говорится в саге?
Лил дождь, мы сидели, прижавшись друг к другу.
Таким запомнил я своего доброго друга монаха Бернарда.
***
На другое утро мы покинули Лерадаль и отправились через горы. У нас было три проводника, это были взятые в плен бонды, четвертого мы зарубили, чтобы внушить оставшимся уважение к себе. Мы пришли в Аурланд, оттуда перевалили через Раудафьялль, спустились в долину Раудаль и подошли к Вёрсу [16]. Мы спешили, однако старались не слишком утомлять людей и лошадей, мы подсчитывали прошедшие и оставшиеся мили, не разводя костров. Нас было три сотни берестеников, и все были хорошо вооружены. Если молва о нас еще не достигла Бьёргюна, нашим недругам было бы нелегко справиться с нами.
Вечером накануне дня Симона и Иуды [17] мы пришли в Вёрс и остались там на ночь. Там мы отпустили проводников обратно, в Бьёрпон нас должны были вести уже другие. Мы с конунгом ели стоя у стены хлева, было раннее утро, вот тогда-то люди ярла и напали на нас.
Их была, наверное, не одна тысяча, кругом кишели враги, точно вши в нечесаных волосах. Мы издали свой воинственный клич — жуткий вопль, которому мы обучились, еще живя в Нидаросе. Он не был похож ни на что, в нем слышался и вой волка, и рыдания раненой женщины, он разносился повсюду и достигал каждого уха. Конунг говорил, что, если на нас неожиданно нападет враг, мы, отражая его, должны вопить во все горло. Во-первых, этот крик прибавляет мужества нам самим, во-вторых, сколько бы нас ни было, у врага создастся впечатление, что нас не меньше тысячи. К тому же, такой вопль помогает держаться вместе, а это главное правило. Дальше же остается только драться, хотя бы и в плаще из собственной крови, никто не должен отступать, никто, лучше колоть мечом, если у тебя уже нет сил рубить, лучше принять смерть.
Думаю, их была не одна тысяча, и они тоже кричали, Вёрс еще никогда не слыхал такой заутрени. К счастью, врагу не удалось разъединить нас. Слышался оглушительный рык конунга и громкие крики Сигурда и Вильяльма, подбадривавших людей. Я сражался сразу против двоих и зарубил обоих. Несмотря на уже начавшуюся схватку, нам удалось построиться. Вскоре мы уже стояли плечо к плечу и щит к щиту. Тогда раздались звуки рожка: Рэйольв из Рэ выполнил приказ конунга, и мы от обороны перешли в наступление. Против нас были тысячи, они стойко держались, многие из наших пали, но их погибло больше. Вскочив на мертвого врага, я рубил других, я сжимался, пригибался и отпрыгивал назад, когда ждал удара, а потом снова бросался вперед, и разрубал противника пополам до самого желудка. Наконец они дрогнули.
Мы преследовали их, они не обратились в бегство, а только отступили к реке и хотели перейти назад по мосту. Конунг сумел отдать приказ Сигурду, чтобы тот вывел своих людей из боя, быстро обошел врага и вышел ему в тыл. Он должен был ударить противника в спину со стороны леса и удержать мост, тогда бы враг оказался у нас в клещах и мы погнали бы его на обрывистые берега реки. Таков был план конунга. Но тут они побежали. Поэтому им удалось достичь моста раньше, чем Сигурду и его людям. Небольшой отряд — все это были бонды, но они сражались с большой отвагой, — остался на нашем берегу реки и защищал мост, пока те, кто уже перешел на другой берег, подрубили основы и обрушили мост в реку. Нам оставалось только расправиться с теми, кто задержался на нашей стороне реки.
Это была только половина победы, а потому — поражение. Мы шли вверх по реке по одному берегу, они — по другому. Их все еще было раз в пять больше, чем нас. Громкими криками они выражали нам свое презрение, мы отвечали им тем же. Река была бурная, переправиться через нее на лодках было невозможно. Вскоре мы оказались у широкого озера, которое постепенно расширялось еще больше, мы уже не могли стрелять друг в друга из луков или обмениваться бранью. Стало темно.
Конунг сказал:
— Теперь для нас закрыт и сухопутный путь в Бьёргюн.
Сверрир был грязный и мокрый насквозь, весь в крови, но цел и невредим. Как и мы все, дышал он тяжело и говорить ему было трудно. Он отдыхал, лежа в вереске, может быть, ему хотелось плакать, но он не плакал.
Вскоре он сказал:
— Нам следует идти обратно в Упплёнд.
Подкралась темнота, и мы вернулись в Вёрс.
***
Сорок человек погибли у нас в этом сражении, но тяжело ранен был только один, остальные отделались царапинами. Раненый был телохранитель конунга, и прости мне, йомфру Кристин, что я не знаю его имени. Если я когда и слышал его, — а иначе и быть не могло, — оно давно стерлось из моей бедной памяти. Если помнишь, этот человек никак не мог сосчитать павших в сражении в Ямталанде. Не мог он сосчитать их и теперь.
Он получил удар мечом по шее и истекал кровью, правая голень у него была ободрана до кости. Говорить он не мог. Большой потерей для него это не было — он и раньше-то был не больно разговорчив. Я проходил мимо, когда мой добрый отец Эйнар Мудрый и еще два человека подняли раненого из лужи крови, в которой он лежал. Он показал рукой на усадьбу. Мы истолковали это так, что он хочет туда и не хочет возвращаться с нами назад через горы. Я пошел к конунгу, чтобы посоветоваться с ним. Но Сверрир сказал:
— Мы не можем оставить берестеника в селении, где у нас есть только враги. Мои люди должны знать: что бы ни случилось, мы не оставим в беде ни одного человека.
Раненый истекал кровью, и Эйнар Мудрый был не в состоянии остановить ее. Может, телохранитель мог еще слышать, хотя говорить уже не мог. Он поднял один палец — мне стало больно при виде такого белого пальца на некогда сильной руке. Он показал на шею, сделал движение поперек и поглядел в сторону, словно искал глазами меч. От этого движения кровь из раны потекла еще сильнее.
Мы поняли, чего он хочет, и я снова пошел советоваться с конунгом. Конунг был уверен, что Бог счел бы преступлением, если б мы помогли раненому расстаться с жизнью до того, как пробьет его час.
— Но было бы еще хуже, если б мои люди начали опасаться, что то же самое может случиться и с ними, — сказал он.
— Ты прав, — согласился я.
— Не знаю, — вздохнул он. — Но так должно быть, даже если я не прав.
Я вернулся и передал слова конунга. Мы подняли раненого на лошадь. Эрлинг сын Олава из Рэ вызвался ехать в седле позади него и поддерживать, чтобы он не упал. Мы попытались выпрямить ему голову, чтобы кровь текла не так сильно, но она все время валилась набок. Эйнар Мудрый привязал его за шею к шее лошади куском полотна, но тогда кровь потекла по лошади, она захрипела и начала лягаться. Кровь раненого набежала и в башмак Эйнара Мудрого и оттуда капала в вереск.
Шел частый дождь, было пасмурно. Нас было еще две с половиной сотни, а может, немного больше, сорок человек, погибших в сражении, мы поспешно перенесли на кладбище. Все собрались там и молчали. Лишь время от времени кричал телохранитель, висевший на лошади. Голос у него не пропал, но произносить слова он не мог.
Вильяльм нашел пятерых проводников, которые должны были проводить нас назад через горы. Каждый из них получил по две серебряные монеты и по мечу. Они наклонили головы и поблагодарили нас — радости они не испытывали, но понимали наше положение.
Цепочка лошадей и людей растянулась по долине. Врага мы больше не видели, наше доброе оружие отбило у него охоту преследовать нас. Нас ждали горы и зима, храбрые воины возвращались побежденными и понимали: надо перевалить через горы или умереть.
К вечеру раненый стал кричать громче. Сперва он молчал, но чем дальше мы углублялись в Раудаль, тем громче он кричал. В усадьбах не было видно ни одного человека, хозяева заперлись в домах и дрожали. Но мы ни к кому не вламывались, мы молча ехали мимо, а раненый все кричал и кричал. Вечером его крики ослабели. Эрлинг сын Олава из Рэ, сидевший за ним на крупе лошади, был весь в крови.
С наступлением темноты телохранитель умер. Мы заночевали в том месте.
Похоронили его в каменной россыпи. Бернард совсем обессилел, и конунг сам отслужил панихиду по усопшему. Голос у него был, как всегда, приятный, он с прежней силой проникновенно произносил слово Божье, но радости в его голосе уже не слышалось.
Йомфру Кристин, если бы ты знала, сколько берестеников лежит в каменных россыпях по всей стране, у нас часто не было сил, чтобы довезти их до освященной земли. Но, думаю, Сын всемогущего Бога и Дева Мария все-таки оказали им свою милость, независимо от того, отпевал ли их в последний путь голос конунга или чей-то другой.
От заката и до рассвета дождь не прекращался, и с гор дул холодный ветер. Мы почти не спали.
***
На другой день пошел снег, мы поднялись так высоко, что деревья здесь уже не росли, горы были голые. Мокрый снег налипал комьями на копыта лошадей. Время от времени мы постукивали топорами по копытам, чтобы сбить снег. Я до сих пор слышу это легкое постукивание топоров о железные подковы и хлюпанье падающего снега. Длинная цепочка людей, одни, бранясь, садились на лошадей, другие, напротив, слезали. Через несколько шагов снег снова налипал на копыта. Люди загораживали дорогу друг другу, лошади — лошадям. С лошади на землю, с земли на лошадь. Из-за густого снега мы не видели ни гор, ни друг друга. От нас шел пар, лошади были мокрые, некоторые падали и мы с трудом поднимали их на ноги. Берестеники, привыкли орудовать лезвием топора, теперь им пришлось орудовать обухом. Опять и опять, а снег все летел и летел.
Во время этого бесславного пути назад многим хотелось лечь в снег и заснуть.
***
Когда мы поднялись на голое нагорье, снег усилился. Теперь он был уже не мокрый и не налипал на копыта. Мы ежились, пытаясь укрыться от него за спинами лошадей, отворачивали от него лица. Лошади не хотели идти против ветра, мы подгоняли их криками и ударами. Я ехал рядом с Эрлингом сыном Олава из Рэ. Он сказал, что его штанина, промокшая накануне от крови раненого, примерзла теперь к крупу лошади. В конце осени дни короткие, мы пользовались дневным светом и ехали без отдыха и без пищи от рассвета до сумерек. Но больше всего и люди и лошади страдали от жажды, из-за густого снегопада мы не могли найти воду, ручьи и озера замерзли. Днем я плевал кровью.
В полдень мы оказались в узком ущелье. Затянутый туда ветер с силой налетел на нас, выжимая из груди воздух, дышать было невозможно. Казалось, буран хочет поставить лошадей на колени, мы все время орали на них, две с половиной сотни воинов в бешенстве и страхе кричали на своих лошадей, заставляя их идти вперед. Неожиданно одна лошадь споткнулась о камень, пытаясь обойти помеху, которой всадник не заметил. Всадник пытается заставить лошадь идти прямо, она упирается, пятится назад, он кричит и бьет ее, лошадь ржет, всадник позади чертыхается, потому что не может проехать вперед. Нас окружают отвесные горные стены. Вершин мы не видим, только угадываем их очертания, похожие на темные сжатые кулаки в белом летящем вихре. Днем мне приходит в голову мысль, а не ошиблись ли проводники дорогой?…
Если проводники ошиблись, значит, мы заблудились в горах, но нам остается только слепо следовать за ними. Я хлещу лошадь, заставляя ее идти, и понимаю, что каждый человек в нашей ватаге думает сейчас об одном: А по той ли дороге мы едем?… Я знаю, о чем думает Вильяльм: Давайте зарубим проводников… Знаю, о чем думает и конунг: Нам это не поможет. Мы выбираемся из одного ущелья и попадаем в другое, небо и ад, море снега, принесенного последним бураном, темнота смешивается с летящим снегом и предупреждает, что ночь близко.
Передо мной под лед проваливается всадник. Должно быть, мы едем по озеру и лед еще плохо держит, лошадь лежит брюхом на льду, ее ржание разрывает воздух, она пытается выбраться.
— Слезай с седла! — кричу я всаднику.
Это один из теламёркцев, я вижу, что он не может освободиться. Подбегает конунг, бросается к всаднику и проваливается. Хватается за сбрую и выбирается на лед, с него течет вода, он пытается сдернуть всадника с лошади, которая медленно погружается в воду. Но всадник застрял в седле и никак не может освободиться. Кругом люди и лошади, лед трещит, конунг, насквозь мокрый, без шапки, гонит людей назад, подняв над головой руки. Лошадь целиком уходит под воду. Теперь я вижу лицо всадника, он кричит, это племянник Гудлауга, его зовут Гуннлауг, он погружается вместе с лошадью. Подходит Вильяльм, он нащупывает бок лошади, прижимается к нему и с ножом в руке скользит вниз. В воде он работает ножом, пытаясь освободить всадника. Нечаянно он задевает ножом лошадь. Сколько раз я слышал, как кричат лошади, раненные в сражении. Но этот крик в непроходимых горах среди снега, ветра и обезумевших людей мне не забыть никогда. Вильяльм орет, он целиком в воде. Лошадь уже скрылась, мы пытаемся удержать Гуннлауга, однако и он скрывается под водой. Зато Вильяльм выныривает на поверхность.
Конунг и Вильяльм промокли до нитки. Они раздеваются догола, в седельных сумках у нас еще есть сухая одежда. Они переодеваются в сухое, а Гудлауг подходит к полынье и смотрит, не покажется ли там его исчезнувший родич.
Потом мы идем дальше.
Но сперва мы пьем воду и не можем напиться. Проводники признаются конунгу: они заблудились.
Мы собираем лошадей и связываем их по двадцать пять штук — хвосты с гривами. Между каждой связкой расстояние в длину лошадиного крупа. Конунг ведет первую связку. Гудлауг — вторую, Сигурд — третью, Вильяльм — четвертую, Йон — пятую. На небе загорается серп луны, он дает немного света, по-прежнему летит густой снег, но ветер как будто чуть-чуть ослаб.
Мы разбиваем лагерь под гребнем горы, конунг приказывает, чтобы из каждых двадцати пяти человек пятеро бодрствовали, остальные должны зарыться в снег и заснуть.
Нам говорят, что слева от нас обрыв. В темноте и снегопаде разглядеть его невозможно.
Бернард кашляет, ему неможется.
***
Ночью Бернард захворал, мы не могли приготовить ему теплое питье. Лишь закутали поплотнее в свои меховые одеяла, однако снег проникал и под них. Мы все время смахивали снег у него с головы, один глаз у Бернарда смерзся, потому что слезился. Мы даже сделали ему живую постель: двое легли вниз, это были братья из Фрёйланда, усадьбы у подножья Лифьялль, на них мы положили Бернарда, сверху на него лег Эрлинг сын Олава из Рэ и я. Но это не помогло. Бернарда сильно знобило. Он хотел что-то сказать мне, но у него так стучали зубы, что я не разобрал ни слова.
Сигурд из Сальтнеса посоветовал зарезать лошадь и засунуть Бернарда в ее горячее брюхо. Мы сочли разумным совет опытного берестеника. В брюхе лошади больному было бы тепло больше суток. Но мой добрый отец Эйнар Мудрый не был уверен, что это поможет, и мы обратились за советом к конунгу. Но ни он, ни я не могли припомнить, как поступали в таких случаях в нашем родном Киркьюбё. Сигурд стоял на своем, и мы решили, что терять нам нечего. В темноте и буране Сигурд нашел лошадь. Они стояли, сбившись в кучу, голова к голове, эти животные покорно следовали за нами и страдали так же, как и мы. Он привел лошадь и зарезал ее.
И тут случилось непредвиденное — почуяв запах крови, лошади забеспокоились. Казалось бы, они давно к нему привыкли, но тогда в седлах сидели люди, вокруг кипело сражение и поводья держала железная рука всадника. Теперь же кругом завывал ветер и пахло кровью, одна лошадь взбрыкнула задними ногами и ударила другую в морду, какой-то парень быстро вскочил, чтобы удержать свою лошадь, но тем самым напугал остальных. Сквозь темноту и снег мимо хлынул поток тяжелых лошадиных крупов. Этот поток смял и растоптал кричащего парня. Сигурд бросился было следом со своим окровавленным ножом, но тут весь табун рухнул с обрыва во мрак.
Мы слышали, как они летели, слышали их ржание, несмотря на вой ветра. Топчась в снегу, мы кричали друг на друга, чертыхались, но все заглушил голос конунга:
— Не приближайтесь к обрыву!…
Несколько обезумевших от страха лошадей все-таки уцелели, кого-то из людей затоптали. Мы уже не знали, с какой стороны находится обрыв, с какой — горная стена, и где лежит Бернард. Наконец мы нашли его.
Утром он был еще жив. Рядом с ним в снегу лежала зарезанная лошадь.
Конунг пересчитал людей: нас стало на дюжину меньше, чем было, когда мы в буране разбили лагерь на краю обрыва.
У нас осталось четыре лошади.
Одну мы отдаем Бернарду. И идем дальше.
***
Каждый шаг дается нам с трудом, буран сопровождает нас через горы. Мы привязали Бернарда к седлу, он часто впадает в забытье, иногда приходит в себя и проводит рукой по моим волосам. Я иду рядом, опираясь на круп лошади. Днем — если только это день, из-за адской метели мы видим лишь его сероватый проблеск, — Бернард, пошарив за пазухой, что-то достает и протягивает мне. Это книга, та самая, на его родном языке, он думает, что она написана на пергаменте, изготовленном из кожи молодой женщины.
Мы поднимаемся на очередной перевал, ветер сдул с камней снег. Идти немного легче, но ветер такой, что одного воина поднимает в воздух — привязанный у него за спиной щит неожиданно оказался парусом. Воин падает и ударяется спиной. Мы хотим поднять его на ноги, но идти он не может. Одна нога у него дергается. У нас нет ни сил нести его, ни мужества оставить его одного. Он умирает, пока мы в растерянности топчемся над ним.
Многие ложатся, укрывшись щитами от ветра, и засыпают. Этот сон может оказаться вечным: конунг ходит от человека к человеку, пинает их ногами, одному даже всаживает в голень нож, он заставляет всех встать и идти дальше. У нас есть еще четыре лошади. Наши овчинные одеяла навьючены на трех лошадей, на четвертой висит Бернард, у него за спиной к седлу приторочен сундук с казной. Но подходит Йон из Сальтнеса и отвязывает сундук — он натирает лошади спину, и она пытается сбросить его. Йон вскидывает сундук себе на спину и идет вперед наперекор ветру, он очень сильный и, как всегда, мрачный.
Неожиданно три человека падают в реку, она стремительно несется под снегом, льда на ней еще нет. Двоих уносит бурный поток, третьего я успеваю схватить за волосы и замечаю, что ноги у меня скользят. Йон тут же хватает меня за пояс, и мы с ним общими усилиями вытаскиваем третьего, барахтающегося в воде по шею. Это Торбьёрн из Фрёйланда. Он проводит рукой по голове и говорит:
— Будь я острижен под барана, мне бы не спастись.
— Я бросил сундук в реку, когда схватил тебя, — говорит мне Йон.
— Значит, серебро Эцура смоет с себя всю грязь, — отвечаю я.
— Пусть Эцур сам заберет его отсюда, — говорит подошедший к нам конунг. — Если это его серебро, мы не обязаны нести его на себе.
Мы продолжаем путь, находим место, где река покрыта льдом, и переходим на другой берег.
Тех двоих, которых унес поток, мы так больше и видели.
***
Вечером мы лежим, тесно прижавшись друг к другу, и Бернард умирает. Нас вокруг него тридцать человек, но наше живое одеяло не помогает, его час настал. У Бернарда еще хватает сил посмотреть кругом одним глазом, другой глаз так и не оттаял. Сквозь летящий снег и темноту мы видим лихорадочный блеск его глаза, Бернард как будто благодарит нас. Потом он испускает дух.
Утром я говорю конунгу, что Бернард был моим другом и потому он не должен лежать здесь один, — я останусь с ним и буду молиться за него, пока не наступит мой час.
— В таком случае я тоже останусь и буду молиться за тебя, — говорит конунг.
Мой добрый отец подходит и говорит, что он согласен со мной:
— Бернард не должен лежать здесь один, кто-то должен молиться за него. Но я к нему ближе вас, я самый старый и ближе всех к тому часу, который сейчас наступил для него. И я распоряжаюсь жизнью моего сына, — говорит он конунгу. — Иди дальше и забери его с собой.
К нам подходит Симон, он мужественно держался во время бурана, теперь этот худой, несокрушимый человек, которого не могли сломить ни буран, ни мороз, плачет. Он стоит над мертвым Бернардом, которого вот-вот скроет снег, и говорит, что останется с ним.
— Если раньше мне и случалось творить зло, то теперь я сотворю добро, — говорит он.
Конунг наклоняется и целует Бернарда. Мы все, один за другим, тоже наклоняемся и целуем Бернарда.
Потом конунг уводит нас, и мы продолжаем свой путь сквозь буран.
***
Наступивший за тем день оказался самым тяжелым в нашей с конунгом жизни. Люди падали в снег, идущие сзади спотыкались об них, тоже падали и оставались лежать. Их поднимали другие, орали на них и даже кололи ножами, и мы брели дальше в снегу, доходившем нам до пояса, или переваливали через вершины, с которых ветер сдул весь снег, но зато он же выдавливал из нас все нутро.
В полдень мы поднимаемся на вершину, где завиваются снежные вихри. Сильно похолодало, пятеро человек ложатся в снег и не могут идти дальше. Симон, который до сих пор ловчей других поднимал на ноги упавших, сам садится в снег и закрывает голову руками. Я смотрю, как снег заносит его. Подходит конунг.
Колокола еще не звонят, между нами и смертью стоит Сверрир. Он поднимает Симона и встряхивает его, потом протягивает руки к небесам и идет к людям — черная точка в неистовстве метели, маленький, но твердый, он снова сгоняет всех в кучу. В середине — четыре лошади, они покрыты льдом, в них не осталось ни жизни, ни сопротивления, они просто покорно уступают нашей воли. Конунг сгоняет нас в кучу, лошади ложатся на землю, самых слабых он заталкивает в середину, они заползают между лошадьми. На них наваливаются остальные, кто падает, кто удерживается на ногах, снаружи — самые сильные, сохранившие волю и мужество. Конунг снаружи. Он ходит вокруг, ищет отставших и гонит их к остальным, а потом начинает молиться.
Мне странно слышать его голос в завывании ветра, у него всегда был сильный голос, он силен и теперь. В молитве Сверрира безумие и непокорность, он пытается заставить буран отступить, нападает на Бога, проклинает Его и в то же время униженно благодарит за то, что мы все еще живы, что силы и мужество еще не покинули нас. Он молится, молится и кричит нам, чтобы мы тоже молились вместе с ним. Он кричит нам, и мы слышим его крик, некоторые отвечают ему, пытаются возвысить голос, но не могут. Теперь Сверрир уже не поет свою молитву, он орет, но поначалу я не разбираю слов. Голос его звучит все громче, к нему присоединяются еще несколько голосов: Генисарет! Генисарет! — кричит конунг, и мы тоже кричим, лежа вповалку и повернувшись спиной к непогоде: Генисарет! Конунг ходит вокруг нас, он и орет, и воет, и проклинает, и молится — все сразу: Генисарет!
Хочет ли он напомнить Всемогущему о том озере, где Спаситель когда-то остановил бурю? Не знаю. Хочет ли напомнить нашим полумертвым мыслям и окоченевшим сердцам, что когда-то буря была остановлена и люди спаслись, доплыв до берега? Не знаю. Генисарет! Генисарет! Он кричит и кричит, и мы все кричим вместе с ним, и у меня начинает колоть сердце, и грудь, и все тело. Генисарет! Кровь согревается, оттаивает и снова бежит по жилам. Генисарет! Лошади под нами шевелятся и хотят выбраться наружу, они дарят нам тепло. Мы прижимаем их к земле и кричим: Генисарет! Генисарет!
Подо мной кто-то задыхается и пытается выбраться, я погружаюсь в темноту, в тепло, идущее от тяжелого лошадиного тела. Генисарет! Генисарет! Надо мной и вокруг меня кричат люди: Генисарет! Генисарет! И лошади как будто ржут в глубине сердца: Генисарет! Генисарет! А вокруг нас ходит конунг, один, в снежном вихре: Генисарет! Генисарет!