Страница:
Теперь он уже не может подняться. На снегу под ним растекается кровавое пятно, конунг направляет на него коня. Упавший кричит, пытается встать, раздается хруст, он вопит от боли, призывая на помощь Сына Божьего и Деву Марию. Но конунг неумолимо снова пускает на него коня. И лишь когда он со сломанным позвоночником перестает двигаться и над мокрым от дождя Хамаром несется его дикий вопль, конь Сверрира снова гонит по снегу двух оставшихся.
Теперь уже воины стоят молча. Никто не поднимает дубинку для защиты или нападения, никто не спешит с дружеской поддержкой к тому, на кого пало проклятие. В снегу кричит и корчится темная фигура, конунг на коне по-прежнему преследует людей. Тогда падает второй.
Конь топчет его. Снова и снова он топчет лежащего человека, копыта бьют по спине, сквозь одежду проступает кровь. Копыта бьют по голове, и человек умолкает, он еще шевелится, но лежит, точно брошенное на снег платье.
Третий останавливается, смотрит и вдруг бросается бежать. Но конь и конунг тут же оказываются рядом и снова гонят его по кругу. Это совсем молодой парнишка. Я вижу его лицо, но черты размыты дождем и слезами, текущими от страха перед тем, что его ждет. Первый еще шевелится в снегу. Конунг пускает на него коня, и тот перестает шевелиться. Конунг снова медленно едет за парнем, который, шатаясь, бредет по снегу.
Три сотни человек молчат.
Тогда конунг придерживает коня и поворачивается к людям, парень тоже останавливается. Голос конунга звучит громко и отчетливо, его слышат все. Конунг благодарит воинов за то, что они пришли, и говорит:
— Младший несет меньшую вину за содеянное, он может вернуться к остальным.
Парень, шатаясь, занимает свое место. Он нашел свою дубинку и тащит ее за собой.
Конунг уезжает.
Он говорит Вильяльму:
— Сегодня не выставляй стражу.
На другой день половина войска исчезла. Тех, что остались, слабыми не назовешь.
Сегодня, йомфру Кристин, я вдруг вспомнил, что у одного из затоптанных, должно быть, была собака. Во всяком случае, рядом с одним из них сидела и выла собака. Я всегда любил собак, и они меня тоже. Я взял себе этого пса. И назвал его Бальдр — красивое имя для красивого пса. Бальдр долго сопровождал меня по всей стране.
Однажды на рассвете Сигурд из Сальтнеса и его спутник Эрлинг сын Олава из Рэ вернулись от ярла Биргира. К нашей радости их сопровождали шесть человек — ярл послал нам в дар шестерых воинов в полном вооружении. Они вели лошадей, тянувших тяжелые сани, это было оружие, завернутое в овчины. Лезвия кликов были смазаны жиром, чтобы не заржавели, если на них попадет влага. Люди жиром похвастаться не могли.
Из ближних усадеб стали стекаться наши воины, им было любопытно и каждый желал ухватить оружие получше. Конунг велел пересчитать оружие, прежде чем раздать его людям. Это были добрые боевые мечи и топоры, а также щиты, судя по вмятинам, уже побывавшие в сражениях, но еще годные на то, чтобы в схватке защитить человека. На одних санях горой лежали самострелы.
В моей юности самострелы были оружием только знатных людей, их и теперь редко встретишь в войске, состоящем из бондов.
Паломники, ходившие ко Гробу Господню, научились пользоваться самострелами на святой земле Иисуса Христа. Это был один из тех даров Божьих, который позволил многим людям испытать на себе те же страдания, какие испытал Спаситель, распятый на кресте, Я видел, как лицо Сверрира вспыхнуло от радости, когда Сигурд сказал ему, что ярл послал самострелов больше, чем для тридцати воинов. Но кто удостоится чести получить это дорогое оружие?
Сперва конунг захотел осмотреть все оружие, хорошее или плохое, какое было у его воинов, независимо от того, кому оно принадлежало. Другими словами, если кто-то не по праву владел оружием и не лишил им жизни ни одного врага, это оружие передавали более достойному, тому, кто мог употребить его более удачно. Не всем воинам это пришлось по душе.
Потом конунг, я, Сигурд, Йон, Вильяльм, мой добрый отец Эйнар Мудрый и монах Бернард встретились и обсудили, кто из наших воинов на что способен. Конунг выслушал нас, оставив за собой право на последнее слово. Однако надо сказать, что, когда мы выстроили наше войско, разбитое на небольшие отряды с одним ударным отрядом, во главе вооруженным самострелами, честь в его создании принадлежала нам всем. Кое-кто был не доволен доставшимся ему оружием. Тех конунг похвалил. Тех же, кто остался доволен, он строго предупредил: Употребите его с честью или вам придется отдать его с позором.
Некоторым достались только дубинки. Тем конунг сказал:
— Каждый, кто отнимет у врага меч, будет владеть им всю жизнь, а после него меч перейдет его сыну.
Нас было немного. Недостаточно, чтобы завоевать всю страну и установить в ней свое господство. Но мы должны были завоевать страну конунга Сверрира и мы завоевали ее.
Йомфру Кристин, до тех пор мы с твоим отцом всегда делили одну постель на двоих. Теперь он пришел ко мне и сказал:
— Конунгу не пристало ни с кем делить постель.
Я сказал:
— Господин конунг, твоя постель принадлежит тебе, и твое одиночество тоже.
Он взглянул на меня и промолчал, я тоже больше ничего не сказал. Мы расстались и пошли к своим одиноким ложам.
Вот что я помню о Сверрире, конунге Норвегии:
Позади меня идет темноглазый человек, днем он — моя злая тень, по ночам — мой добрый светоч. Я чувствую его дыхание и его зычный голос, удары сердца и стук крови. Стоит мне отойти от людей, чтобы недолго побыть в одиночестве, заглядеться на далекие берега большого озера, которое тут называют Вэнерн, или постараться отыскать тех же птиц, что кричали у нас в горах над Киркьюбё, как он оказывается у меня за спиной. Стоит мне углубиться по мокрому снегу в лес, в сторону от тропы, чтобы смыть с уставшей души шум, брань и заблуждения, он тут же появляется у меня за спиной. Не сильный муж, но слабый, не конунг, но человек. Отец двоих детей, оставшихся дома с матерью, он полон сомнений и страха, но все сомнения и страх покорны его твердой воле и сдерживаются огнем его мысли. Случается, он подходит ко мне в темноте и говорит:
— Кто знает, есть ли там дорога?…
Случается, он зовет меня, но он ли это или только зов его одинокого сердца достигает меня в ночной темноте или в предрассветном тумане?
— Кто знает, есть ли там дорога?…
Дороги нет, но в этом вопросе — передышка, встреча с другом, утешение. Снится ли ему маленькая лодка, и мы с ним в этой лодке, снится ли ему птичий крик у нас над головами, снятся ли высокие крутые берега, спертый воздух нашей латинской школы дома в Киркьюбё? Снится ли ученость, которой мы пытались овладеть, тихая боль человеческой души и те, кто нуждаются в утешении? Поднимает ли он кубок прежде, чем поднять меч, прячет ли он в сердце непроизнесенную молитву, которую не смеет обратить к Богу? Он подходит ко мне и спрашивает:
— Ты можешь исповедать меня?…
— Конечно, я могу принять твою исповедь, опустись на колени и говори!
Он опускается передо мной на колени и говорит:
— Я должен был так поступить!… Как бы иначе я подчинил людей своей воле?… Я должен был затоптать конем тех двоих!…
Я отвечаю:
— Конечно, ты должен был затоптать их конем! Я знаю, твоя безжалостная мысль и впредь будет вести тебя путем конунга. Я знаю, твоя воля заставит тебя и твоих людей, идти вперед. Но в глубине сердца тебя больше радует крик тысячи птиц, чем крик тысячи воинов.
Вот что я помню о Сверрире, конунге Норвегии:
Вечером мы вместе парились в бане, мы тихо дремали и были голые, не только в прямом смысле этого слова. Я часто видел Сверрира голым: его короткое, крепкое тело обладало лошадиной силой. Красивым он не был, однако движения у него были ловкие и он мог, как коза, карабкаться по горному склону. Его глаза обжигали, особенно, когда он был без одежды, а представал таким, каким мужчину создал Творец. Тогда в их глубине я видел загадку, ответ на которую знал только Господь Бог и редко — я.
Он сказал:
— Аудун, я конунг и потому не так свободен, как ты.
— Я знаю.
— Я часто думаю о пути конунга Олава Святого… Как думаешь, он всегда был одинаково свят?
— Если б я в это не верил, я бы не обрел света веры, — ответил я.
Он сказал:
— Во мне борются добрые и злые мысли, и слабость моя в том, что они часто идут одним и тем же путем. Но в этом же и моя сила. Я понимаю, что нередко заставляю злодейство служить правому делу и ложь — правде. Но есть кое-что, Аудун, чего ты не знаешь.
— Чего, Сверрир?
— По ночам, во сне, я возвращаюсь домой в Киркьюбё. Клянусь, я заберу их сюда! Перед лицом Бога клянусь, что заберу в Норвегию Астрид и наших сыновей, как только смогу.
— Я знаю, что ты выполняешь свои обещания, как только тебе представляется такая возможность.
— Ты веришь, что я сын конунга?
Я ответил:
— Во мне сильна потребность верить, что ты сын конунга. Но и сомнения мои тоже сильны.
Он помолчал, потом сказал, и я помню каждое его слово:
— Я ведь знаю, что я не сын Божий. И все-таки Всемогущий мне отец.
Мы задремали в жару бани, потом вышли и облили себя холодной водой. Сверрир сказал, что священник, которого ограбили наши люди, получит обратно все, что они забрали. Но вернуть ему корову не в наших силах.
— У меня есть книга проповедей. Священником мне уже не бывать, Аудун. Пожалуй, я отдам ему единственную книгу, какая у меня есть. Для меня это дорогой подарок.
— И для него тоже, — сказал я.
Мы оделись и разошлись. После этого он немного повеселел.
Йомфру Кристин, твоему отцу конунгу в удел досталось горе и потому он так часто давал пощаду своим врагам.
Серым утром, когда все небо было обложено облаками, мы покинули Хамар. Озеро уже вскрылось, и под ногами ручьем бежала вода. Обитатели усадьбы вышли, чтобы проститься с нами. Вот кого я помню:
Сесилия, сестра Сверрира, еще молодая женщина, в меховом плаще, накинутом на нижнюю сорочку, на ногах у нее низкие башмаки. Ее сопровождают служанки. Она обнимает Сверрира за шею и говорит:
— Ты мой брат и в жизни и в смерти.
Она тихо плачет, он отворачивается, потом смеется и гладит ее по щеке.
— Скоро придут мои люди и увезут тебя домой в Трёндалег! — говорит он.
Она тоже смеется и уходит, потом возвращается и машет нам рукой.
Помню Рагнфрид с маленьким мальчиком на руках — жена, данная Сигурду Богом, мать его сына. Она остается здесь и, если будет на то милость Божья, летом вместе с паломниками придет в Нидарос, чтобы помолиться у раки святого конунга Олава. Рагнфрид тоже плачет. Сигурд бегом возвращается к ней — борода у него чисто вымыта, что случается редко, — и сует в рот сыну комок меда. Лицо мальчика светлеет и расплывается в робкой улыбке. Сигурд опять убегает.
Я помню местного священника — имени его не знаю, — того, у которого украли единственную корову и который получил за это от конунга книгу проповедей. Он пришел, чтобы пожелать нам удачи:
— Не знаю, на вашей ли стороне Бог, но Бог часто бывает на стороне тех, кто еще более убог, чем вы.
Странное напутствие священника уходящим людям, я потом часто вспоминал его слова.
Мы уходим.
Мой добрый отец Эйнар Мудрый уже стар, он едет верхом, однако он еще крепче многих, не говоря, что умней. У моего друга монаха Бернарда из прекрасной страны франков к седлу приторочен неизменный ларец с книгами. Симон, недобрый священник, в воинском одеянии выглядит, как раненый волк, он и опасен не менее, чем волк. За ним идут Вильяльм, Йон, Эрлинг сын Олава из Рэ, рожечник Рэйольв, Кольфинн и Кормилец, который бегает вокруг и кричит:
— Соль!… Соль взяли?
Мы все здесь, теперь мы уходим отсюда. Длинной была дорога сюда, отсюда будет еще длинней. Нелегкой поступью мы разными путями пришли в Хамар, но еще более тяжелой поступью уходим отсюда.
Бальдр, черный пес, которого я подобрал, не отстает от меня, когда мы покидаем Хамар в Вермаланде.
ПУТЬ В НИДАРОС
Теперь уже воины стоят молча. Никто не поднимает дубинку для защиты или нападения, никто не спешит с дружеской поддержкой к тому, на кого пало проклятие. В снегу кричит и корчится темная фигура, конунг на коне по-прежнему преследует людей. Тогда падает второй.
Конь топчет его. Снова и снова он топчет лежащего человека, копыта бьют по спине, сквозь одежду проступает кровь. Копыта бьют по голове, и человек умолкает, он еще шевелится, но лежит, точно брошенное на снег платье.
Третий останавливается, смотрит и вдруг бросается бежать. Но конь и конунг тут же оказываются рядом и снова гонят его по кругу. Это совсем молодой парнишка. Я вижу его лицо, но черты размыты дождем и слезами, текущими от страха перед тем, что его ждет. Первый еще шевелится в снегу. Конунг пускает на него коня, и тот перестает шевелиться. Конунг снова медленно едет за парнем, который, шатаясь, бредет по снегу.
Три сотни человек молчат.
Тогда конунг придерживает коня и поворачивается к людям, парень тоже останавливается. Голос конунга звучит громко и отчетливо, его слышат все. Конунг благодарит воинов за то, что они пришли, и говорит:
— Младший несет меньшую вину за содеянное, он может вернуться к остальным.
Парень, шатаясь, занимает свое место. Он нашел свою дубинку и тащит ее за собой.
Конунг уезжает.
Он говорит Вильяльму:
— Сегодня не выставляй стражу.
На другой день половина войска исчезла. Тех, что остались, слабыми не назовешь.
Сегодня, йомфру Кристин, я вдруг вспомнил, что у одного из затоптанных, должно быть, была собака. Во всяком случае, рядом с одним из них сидела и выла собака. Я всегда любил собак, и они меня тоже. Я взял себе этого пса. И назвал его Бальдр — красивое имя для красивого пса. Бальдр долго сопровождал меня по всей стране.
***
Однажды на рассвете Сигурд из Сальтнеса и его спутник Эрлинг сын Олава из Рэ вернулись от ярла Биргира. К нашей радости их сопровождали шесть человек — ярл послал нам в дар шестерых воинов в полном вооружении. Они вели лошадей, тянувших тяжелые сани, это было оружие, завернутое в овчины. Лезвия кликов были смазаны жиром, чтобы не заржавели, если на них попадет влага. Люди жиром похвастаться не могли.
Из ближних усадеб стали стекаться наши воины, им было любопытно и каждый желал ухватить оружие получше. Конунг велел пересчитать оружие, прежде чем раздать его людям. Это были добрые боевые мечи и топоры, а также щиты, судя по вмятинам, уже побывавшие в сражениях, но еще годные на то, чтобы в схватке защитить человека. На одних санях горой лежали самострелы.
В моей юности самострелы были оружием только знатных людей, их и теперь редко встретишь в войске, состоящем из бондов.
Паломники, ходившие ко Гробу Господню, научились пользоваться самострелами на святой земле Иисуса Христа. Это был один из тех даров Божьих, который позволил многим людям испытать на себе те же страдания, какие испытал Спаситель, распятый на кресте, Я видел, как лицо Сверрира вспыхнуло от радости, когда Сигурд сказал ему, что ярл послал самострелов больше, чем для тридцати воинов. Но кто удостоится чести получить это дорогое оружие?
Сперва конунг захотел осмотреть все оружие, хорошее или плохое, какое было у его воинов, независимо от того, кому оно принадлежало. Другими словами, если кто-то не по праву владел оружием и не лишил им жизни ни одного врага, это оружие передавали более достойному, тому, кто мог употребить его более удачно. Не всем воинам это пришлось по душе.
Потом конунг, я, Сигурд, Йон, Вильяльм, мой добрый отец Эйнар Мудрый и монах Бернард встретились и обсудили, кто из наших воинов на что способен. Конунг выслушал нас, оставив за собой право на последнее слово. Однако надо сказать, что, когда мы выстроили наше войско, разбитое на небольшие отряды с одним ударным отрядом, во главе вооруженным самострелами, честь в его создании принадлежала нам всем. Кое-кто был не доволен доставшимся ему оружием. Тех конунг похвалил. Тех же, кто остался доволен, он строго предупредил: Употребите его с честью или вам придется отдать его с позором.
Некоторым достались только дубинки. Тем конунг сказал:
— Каждый, кто отнимет у врага меч, будет владеть им всю жизнь, а после него меч перейдет его сыну.
Нас было немного. Недостаточно, чтобы завоевать всю страну и установить в ней свое господство. Но мы должны были завоевать страну конунга Сверрира и мы завоевали ее.
Йомфру Кристин, до тех пор мы с твоим отцом всегда делили одну постель на двоих. Теперь он пришел ко мне и сказал:
— Конунгу не пристало ни с кем делить постель.
Я сказал:
— Господин конунг, твоя постель принадлежит тебе, и твое одиночество тоже.
Он взглянул на меня и промолчал, я тоже больше ничего не сказал. Мы расстались и пошли к своим одиноким ложам.
***
Вот что я помню о Сверрире, конунге Норвегии:
Позади меня идет темноглазый человек, днем он — моя злая тень, по ночам — мой добрый светоч. Я чувствую его дыхание и его зычный голос, удары сердца и стук крови. Стоит мне отойти от людей, чтобы недолго побыть в одиночестве, заглядеться на далекие берега большого озера, которое тут называют Вэнерн, или постараться отыскать тех же птиц, что кричали у нас в горах над Киркьюбё, как он оказывается у меня за спиной. Стоит мне углубиться по мокрому снегу в лес, в сторону от тропы, чтобы смыть с уставшей души шум, брань и заблуждения, он тут же появляется у меня за спиной. Не сильный муж, но слабый, не конунг, но человек. Отец двоих детей, оставшихся дома с матерью, он полон сомнений и страха, но все сомнения и страх покорны его твердой воле и сдерживаются огнем его мысли. Случается, он подходит ко мне в темноте и говорит:
— Кто знает, есть ли там дорога?…
Случается, он зовет меня, но он ли это или только зов его одинокого сердца достигает меня в ночной темноте или в предрассветном тумане?
— Кто знает, есть ли там дорога?…
Дороги нет, но в этом вопросе — передышка, встреча с другом, утешение. Снится ли ему маленькая лодка, и мы с ним в этой лодке, снится ли ему птичий крик у нас над головами, снятся ли высокие крутые берега, спертый воздух нашей латинской школы дома в Киркьюбё? Снится ли ученость, которой мы пытались овладеть, тихая боль человеческой души и те, кто нуждаются в утешении? Поднимает ли он кубок прежде, чем поднять меч, прячет ли он в сердце непроизнесенную молитву, которую не смеет обратить к Богу? Он подходит ко мне и спрашивает:
— Ты можешь исповедать меня?…
— Конечно, я могу принять твою исповедь, опустись на колени и говори!
Он опускается передо мной на колени и говорит:
— Я должен был так поступить!… Как бы иначе я подчинил людей своей воле?… Я должен был затоптать конем тех двоих!…
Я отвечаю:
— Конечно, ты должен был затоптать их конем! Я знаю, твоя безжалостная мысль и впредь будет вести тебя путем конунга. Я знаю, твоя воля заставит тебя и твоих людей, идти вперед. Но в глубине сердца тебя больше радует крик тысячи птиц, чем крик тысячи воинов.
***
Вот что я помню о Сверрире, конунге Норвегии:
Вечером мы вместе парились в бане, мы тихо дремали и были голые, не только в прямом смысле этого слова. Я часто видел Сверрира голым: его короткое, крепкое тело обладало лошадиной силой. Красивым он не был, однако движения у него были ловкие и он мог, как коза, карабкаться по горному склону. Его глаза обжигали, особенно, когда он был без одежды, а представал таким, каким мужчину создал Творец. Тогда в их глубине я видел загадку, ответ на которую знал только Господь Бог и редко — я.
Он сказал:
— Аудун, я конунг и потому не так свободен, как ты.
— Я знаю.
— Я часто думаю о пути конунга Олава Святого… Как думаешь, он всегда был одинаково свят?
— Если б я в это не верил, я бы не обрел света веры, — ответил я.
Он сказал:
— Во мне борются добрые и злые мысли, и слабость моя в том, что они часто идут одним и тем же путем. Но в этом же и моя сила. Я понимаю, что нередко заставляю злодейство служить правому делу и ложь — правде. Но есть кое-что, Аудун, чего ты не знаешь.
— Чего, Сверрир?
— По ночам, во сне, я возвращаюсь домой в Киркьюбё. Клянусь, я заберу их сюда! Перед лицом Бога клянусь, что заберу в Норвегию Астрид и наших сыновей, как только смогу.
— Я знаю, что ты выполняешь свои обещания, как только тебе представляется такая возможность.
— Ты веришь, что я сын конунга?
Я ответил:
— Во мне сильна потребность верить, что ты сын конунга. Но и сомнения мои тоже сильны.
Он помолчал, потом сказал, и я помню каждое его слово:
— Я ведь знаю, что я не сын Божий. И все-таки Всемогущий мне отец.
Мы задремали в жару бани, потом вышли и облили себя холодной водой. Сверрир сказал, что священник, которого ограбили наши люди, получит обратно все, что они забрали. Но вернуть ему корову не в наших силах.
— У меня есть книга проповедей. Священником мне уже не бывать, Аудун. Пожалуй, я отдам ему единственную книгу, какая у меня есть. Для меня это дорогой подарок.
— И для него тоже, — сказал я.
Мы оделись и разошлись. После этого он немного повеселел.
Йомфру Кристин, твоему отцу конунгу в удел досталось горе и потому он так часто давал пощаду своим врагам.
Серым утром, когда все небо было обложено облаками, мы покинули Хамар. Озеро уже вскрылось, и под ногами ручьем бежала вода. Обитатели усадьбы вышли, чтобы проститься с нами. Вот кого я помню:
Сесилия, сестра Сверрира, еще молодая женщина, в меховом плаще, накинутом на нижнюю сорочку, на ногах у нее низкие башмаки. Ее сопровождают служанки. Она обнимает Сверрира за шею и говорит:
— Ты мой брат и в жизни и в смерти.
Она тихо плачет, он отворачивается, потом смеется и гладит ее по щеке.
— Скоро придут мои люди и увезут тебя домой в Трёндалег! — говорит он.
Она тоже смеется и уходит, потом возвращается и машет нам рукой.
Помню Рагнфрид с маленьким мальчиком на руках — жена, данная Сигурду Богом, мать его сына. Она остается здесь и, если будет на то милость Божья, летом вместе с паломниками придет в Нидарос, чтобы помолиться у раки святого конунга Олава. Рагнфрид тоже плачет. Сигурд бегом возвращается к ней — борода у него чисто вымыта, что случается редко, — и сует в рот сыну комок меда. Лицо мальчика светлеет и расплывается в робкой улыбке. Сигурд опять убегает.
Я помню местного священника — имени его не знаю, — того, у которого украли единственную корову и который получил за это от конунга книгу проповедей. Он пришел, чтобы пожелать нам удачи:
— Не знаю, на вашей ли стороне Бог, но Бог часто бывает на стороне тех, кто еще более убог, чем вы.
Странное напутствие священника уходящим людям, я потом часто вспоминал его слова.
Мы уходим.
Мой добрый отец Эйнар Мудрый уже стар, он едет верхом, однако он еще крепче многих, не говоря, что умней. У моего друга монаха Бернарда из прекрасной страны франков к седлу приторочен неизменный ларец с книгами. Симон, недобрый священник, в воинском одеянии выглядит, как раненый волк, он и опасен не менее, чем волк. За ним идут Вильяльм, Йон, Эрлинг сын Олава из Рэ, рожечник Рэйольв, Кольфинн и Кормилец, который бегает вокруг и кричит:
— Соль!… Соль взяли?
Мы все здесь, теперь мы уходим отсюда. Длинной была дорога сюда, отсюда будет еще длинней. Нелегкой поступью мы разными путями пришли в Хамар, но еще более тяжелой поступью уходим отсюда.
Бальдр, черный пес, которого я подобрал, не отстает от меня, когда мы покидаем Хамар в Вермаланде.
ПУТЬ В НИДАРОС
Иногда, йомфру Кристин, с зоркостью, присущей лишь птицам, я вижу пройденные мною дороги. Высоко над лесами и озерами летит на ветру, расправив крылья, моя несчастная память. Внизу люди, они либо сражаются, либо идут, это конунг, я сам, наши друзья, мы безостановочно идем по стране. Мы не думаем о цели нашего пути. И о горе, оставшемся у нас за спиной, и о завтрашних ожесточенных, кровавых сражениях, и о пепле, остывающем после красного пламени снов и запорошившем наши сердца. Но птица с зоркими глазами летит высоко на ветру и видит все.
Небольшой отряд быстро идет на север вдоль реки, текущей на север. Предводителя зовут Вильяльм. Он едет верхом, отряд идет молча, Вильяльм приказывает своим людям поднимать и опускать руки. Главный отряд отстал от них на полдня пути, он движется медленнее, почти все идут пешком. Ловкие и сильные, как звери в горах, они тоже идут в суровом молчании. Человек шесть замыкают шествие. Они прикрывают главный отряд от неожиданного нападения сзади.
Между этими тремя отрядами бегают гонцы, они не пользуются рожками, поджидают на распутьях и ведут отряды по тайным лесным дорогам в обход больших селений. Конунг следует с главным отрядом, иногда верхом, но чаще отдает свою лошадь тому, кто выбился из сил и, тяжело дыша, упал на подъеме. Лошадей столько, что семь или восемь человек всегда могут передохнуть в седле. Это позволяет идти быстро. С наступлением вечера, люди разбивают лагерь.
Вильяльма и его дружинников ведет проводник. С проводником всегда идут двое, и он знает: ему нельзя ошибиться. Нарочно он ошибется или нечаянно, но если отряд окажется не там, куда идет, жизнь проводника будет недолгой. Проводник должен также отыскивать места для привалов, по возможности скрытые от любопытных глаз местных жителей. Помнит он и об острых щипцах фру Сесилии и старается изо всех сил, чтобы спасти свой язык.
Конунг приказал Вильяльму не быть без нужды суровым. Брать лишь по одной овце на каждой усадьбе и не уводить у бонда двух коров. Но Вильяльм живет своим умом, отличным от ума конунга. Он знает, что каждый, расставшийся с овцой, будет всю жизнь ненавидеть того, кто ее забрал. А вот бонд, шея которого избежала знакомства с топором, будет испытывать трусливую благодарность, узнав, что этого топора не избежал его сосед. К тому же, отряд распылится и станет более уязвимым, если каждый день ему придется собирать скот на разных усадьбах. Лучше выбрать какую-нибудь одинокую усадьбу, затерянную в глухом лесу. Налететь на нее всем скопом, перебить мужчин, а лучше и женщин, они только поднимают крик и пользы от них никакой. Перебить всех, взять все, что нужно, и продолжать путь.
Когда найдено место для привала — вдали от несуществующей больше усадьбы, — уже дело Кормильца развести огонь и насадить мясо на вертела. Ему помогают два парня. Разводить огонь непросто — стоит весна, и днем часто идет дождь. Едкий дым стелется над лагерем. Кормилец и молится и клянет все на свете. Он знает, что отряд уже близко, слышит тяжелые шаги людей и конское ржание, он должен быстро накормить более сотни человек.
Соль у него есть. Вот что я помню о мешке с солью:
Перед нашим уходом из Хамара Кормилец бегал и кричал своим парням: Соль взяли? Взяли, отвечали ему мрачные и сонные голоса. Он не поверил и стал шарить в узлах, навьюченных на одну из лошадей, но он ошибся лошадью, она вскидывается на дыбы и ржет. Кормилец бьет ее, подходит Вильяльм, он бранится, Кормилец грозит ему кулаком и кричит: Где мешок с солью? Его нет!… Но мешок есть. Он приторочен к другой лошади. Волнение стихает.
Вечером на вертелах жарят баранину, горят костры, под деревьями дремлют усталые люди. Конунг приказывает — ни один человек не должен отходить от отряда. Расставлены дозоры. Дозорные сменяют друг друга, они вглядываются в туман и в темноту. В руках у них топоры.
Наконец люди засыпают — у костров, под деревьями, под открытым небом. Старая лошадь спит стоя, две молодые легли. Мой пес Бальдр спит у меня в ногах и греет меня.
Я лежу без сна и слушаю мужской храп, поднимаю глаза на небо, чтобы найти звезды над лесом, но бегущие облака и туман скрывают их. Потом я вспоминаю о своем добром отце Эйнаре Мудром, который тоже идет с нами. Я встаю, Бальдр идет за мной, мой отец спит под дождем. Я показываю на него, и Бальдр ложится рядом и греет его.
Я возвращаюсь на свое место и ложусь на хвойные лапы.
Через некоторое время ко мне подходит конунг.
— Я замерз, — говорит он.
Мы ложимся спина к спине, но я знаю, что он тоже не спит.
Утром каждый получает по куску мяса, мы снимается с места и идем дальше.
Всю свою жизнь, йомфру Кристин, я снимался с места и шел дальше.
Мы идем через Эскихерад, потом густым лесом к месту, которое наш проводник называет Молунг. Ночью морозит, на северных склонах лежит снег, мы предпочитаем идти ночью, пока держит наст, но лошади пробивают его копытами, проваливаются и режут ноги. Мы подходим к большой реке, лед уже тронулся, серые глыбы громоздятся друг на друга. Проводник говорит, что моста через реку нет, а есть ли где поблизости брод, он не знает.
Симон, священник из монастыря на Селье, говорит, что проводника следует прирезать. Дело свое он уже сделал, а дорога домой может оказаться для него слишком тяжелой. Другие считают, что время для этого неподходящее, и это принесет больше вреда, чем пользы. Отряд разделяется на два лагеря, и они никак не могут договориться, какая судьба больше подходит человеку, который показывал нам дорогу. Проводник стоит тут же, он глуп и потому не скрывает своего страха. Подходит конунг и одним словом дарит проводнику жизнь. Спорившие умолкают. Конунг не слушает ни глупую благодарность, которая срывается с языка проводника, ни недовольного ворчания Симона.
Жилья в этой долине почти не было. Мы разбили лагерь, всех страшила мысль о переправе через реку. К нам подошел Вильяльм со своими дружинниками и сказал, что они нашли несколько лодок, на которых можно переправиться на тот берег, если Всемогущий явит нам свою милость, как он делал часто, чтобы не сказать всегда. Взять с собой лошадей мы не сможем.
Лошадей все любили, и никому не нравилась мысль, что их придется прирезать. Конунг, который уже спускался к реке и смотрел течение, сказал:
— Мы оставим лошадей у местных бондов и возьмем в заложники двух парней. Переправимся на лодках и на том берегу возьмем лошадей у тамошних бондов. Когда же вода спадет, те бонды переправятся сюда и заберут себе наших лошадей. Здешние бонды получат назад своих заложников и без разговоров отдадут лошадей.
И прибавил:
— Легко быть справедливым, если у тебя есть для этого сила.
Все получилось, как сказал конунг: Вильяльм и его дружинники взяли двух заложников. Это были молодые парни, одного из них даже рвало от страха. Мы знали по опыту, что в таких случаях самое умное не мешать бедняге. Брань мало помогала, равно как и побои, которые в других случаях были не плохим целебным средством. Лошадей расседлали и поклажу перенесли в лодки. После этого два человека отвели лошадей в те усадьбы, откуда взяли заложников.
Лодок было мало, и все не могли переправиться за один раз. С первой лодкой поплыл Вильяльм. Он направил лодку наискосок к другому берегу, течение подхватило ее, но мы видели, что лодка благополучно достигла цели, только чуть ниже. Потом люди Вильяльма оттащили лодку выше по течению. На это ушло время. Наконец два человека переправились к нам обратно. Они тоже добрались благополучно.
В Киркьюбё я с детства привык к лодкам, и не без гордости думал, что мы трое с Фарерских островов, мой добрый отец Эйнар Мудрый, конунг и я, будем чувствовать себя уверенно, переправляясь через реку. Во мне шевельнулось нечто вроде презрения и жалости к норвежцам, чувства, о которых я уже почти забыл, живя среди берестеников. Они мужественно вели себя и в горах и в лесах, не хуже нас. Но к лодкам они были непривычны.
Мы с конунгом переправляемся в одной лодке, мы стоим, лодку крутит в потоке, словно корыто, мы сохраняем равновесие, пружиня ноги в коленях. Вода перехлестывает через борт, во мне все ликует, я поворачиваюсь к конунгу, но встречаюсь глазами с одним старым берестеником. Сын Божий и Дева Мария помнят, должно быть, как его звали, он зарос бородой, как старая ель лишайником, и любил похвастаться, что на руках у него кровь не менее, чем полусотни человек, которую он в честь конунга смывает только на Рождество. Но теперь ему страшно. Я смотрю на конунга и смеюсь.
В лодке за нами переправляется мой отец, Эйнар Мудрый, он тоже стоит среди летящей пены и мягко покачивается, пружиня колени. Отец машет нам рукой. Э-эй! Течение подхватывает и несет нас, но мы выравниваем лодку, направляем ее, куда нужно, и противоположный берег стремительно приближается. Тут мы замечаем, что Кольфинн, шумный задира, что плывет в лодке позади нас, тянет за собой на поводке свою лошадь. Он называет ее своей и нежно любит, никто не умеет обращаться с лошадьми так, как он, любая старая кляча интересует его больше, чем молодая женщина. По ночам он спит под брюхом у лошади, и ему там теплее, чем нам на еловых лапах. Кольфинн привязал к уздечке длинную веревку, лошадь плывет за его лодкой, как ялик за кораблем.
Голова лошади то скрывается под водой, то снова выныривает на поверхность, лошадь борется с течением, однако сил у нее хватает и она, похоже, доплывет до берега. Но тут налетает ветер. Лошадь отчаянно ржет, я смотрю на нее, даже грохот воды не может заглушить ее ржание. В одно мгновение течение переворачивает лошадь, ее ноги с большими копытами торчат над водой, как четыре обломленные ветки. Кольфинн, держащий веревку, чуть не падает в воду. Я вижу, как мой отец хватает его за плечо. Кольфинну приходится отпустить веревку. Течение уносит лошадь.
Люди в лодках встревожены, гребцы гребут уже не так дружно. Сквозь шум воды слышится мощный голос конунга:
— Гребите! Гребите!
Наша лодка разворачивается кормой к течению, я бросаюсь к веслам, Сверрир тоже, стоя на коленях спиной к носу, он заставляет гребцов дружно работать веслами. Лодку, следующую за нами, несет течением. Кольфинн стоит одной ногой на борту лодки, словно хочет выпрыгнуть и плыть, чтобы спасти лошадь. Отец втаскивает его обратно и бьет. В это время их лодка налетает на какую-то корягу и получает пробоину.
Наша лодка упирается носом в берег. Я выскакиваю в воду, она доходит мне до пояса, за мной конунг, за ним один за другим наши люди, мы вытаскиваем лодку на сушу. Потом бежим по берегу: я поскальзываюсь на камне, падаю в воду и это едва не стоит мне жизни — течение подхватывает меня, я быстро переворачиваюсь на спину и несколькими сильными взмахами снова достигаю берега. И опять бегу по берегу и кричу, кричу, впереди небольшая бухта, кто-то черный встает из воды и, шатаясь, выходит на берег. Это мой добрый отец Эйнар Мудрый.
Подходит и Кольфинн, конунг тоже здесь, он не тратит времени на то, чтобы отчитать Кольфинна за лошадь. Мы бежим дальше по берегу, и одного за другим находим наших людей, им всем удалось выбраться на берег. Лошади Кольфинна не видно. Не видно и Рэйольва из Рэ, рожечника, который был в одной лодке с Кольфинном.
До наступления темноты мы ходим по берегу и кричим, но Рэйольва нигде нет. В темноте искать бесполезно, и мы собираемся к тому месту, где переправлялись через реку. Кормилец уже развел огонь. Остававшееся у него мясо он изжарил и разделил на маленькие кусочки. Конунгу он вежливо протягивает два куска, но тот с гневом берет один.
Один человек, похоже, уже покинул нас. Это Рэйольв из Рэ, его, оставшегося в живых после сражении при Рэ, унесла шведская река, и сейчас, ночью, он отправился в чистилище, что, быть может, не окажется для него слишком большой мукой. Он был молодой, приветливый, веселый и добрый, умней, чем можно было подумать, глядя на его лицо, и никто не умел извлекать из рожка такие красивые и сильные звуки, как он.
В тот вечер у костров мы испытываем новое чувство, я бы назвал его братством. До сих пор мы были толпой, каждый по отдельности, как костяшки на счетах, многие не знали даже имен друг друга и полагали, что так лучше. И вдруг, когда река унесла Рэйольва и спустилась ночь, мы, много испытавшие люди, сидя плечом к плечу, чувствуем себя уже не отдельными ветками, которые треплет ветер, а связанной воедино метлой. Мы молчим.
Конунг просит Бернарда отслужить службу по погибшему Рэйольву. Я никогда не забуду высокий голос Бернарда, который в отблесках костра окружает нас кольцом нездешнего благозвучия. В темноте грохочет река. Нам предстоит еще долгий путь.
Помню два лица, освещенные огнем костра:
Лицо Бернарда, красивое лицо чужеземца, когда-то чуть не убившего своего брата. Искупая этот грех, Бернард стал служить церкви и покинул свою прекрасную родину. В Тунсберге он стал аббатом в строгом монастыре премонстрантов, но в темноте, украдкой, он, наверное, сомневался в Слове Божьем. У Бернарда странное лицо. Когда мир поворачивался ко мне спиной, я всегда вспоминал лицо Бернарда и черпал в нем силу. Оно было покрыто глубокими морщинами и освящено мудростью, словно Священное писание написанное на ветхом пергаменте.
И рядом с ним — лицо Симона, этого злого духа. Я всегда льщу Симону, говоря сладкие, как мед, слова, потому что боюсь его, думаю, что и Сверриру тоже бывает не по себе в его присутствии. Симон ни разу не причинил нам вреда. Однако он здесь, среди нас, и может дать волю своей злобе, когда мы не будем готовы встретить ее, он может заразить нас этой злобой и в один прекрасный день мы станем похожи на него. Что дает ему эту силу? Не знаю. Говорили, что в сражении при Рэ он бился храбрее многих. И тем не менее, один из немногих, вышел оттуда невредимым. И пока Бернард у костра отпевает Рэйольва, меня вдруг осеняет: Симон продал свою душу дьяволу!
Небольшой отряд быстро идет на север вдоль реки, текущей на север. Предводителя зовут Вильяльм. Он едет верхом, отряд идет молча, Вильяльм приказывает своим людям поднимать и опускать руки. Главный отряд отстал от них на полдня пути, он движется медленнее, почти все идут пешком. Ловкие и сильные, как звери в горах, они тоже идут в суровом молчании. Человек шесть замыкают шествие. Они прикрывают главный отряд от неожиданного нападения сзади.
Между этими тремя отрядами бегают гонцы, они не пользуются рожками, поджидают на распутьях и ведут отряды по тайным лесным дорогам в обход больших селений. Конунг следует с главным отрядом, иногда верхом, но чаще отдает свою лошадь тому, кто выбился из сил и, тяжело дыша, упал на подъеме. Лошадей столько, что семь или восемь человек всегда могут передохнуть в седле. Это позволяет идти быстро. С наступлением вечера, люди разбивают лагерь.
Вильяльма и его дружинников ведет проводник. С проводником всегда идут двое, и он знает: ему нельзя ошибиться. Нарочно он ошибется или нечаянно, но если отряд окажется не там, куда идет, жизнь проводника будет недолгой. Проводник должен также отыскивать места для привалов, по возможности скрытые от любопытных глаз местных жителей. Помнит он и об острых щипцах фру Сесилии и старается изо всех сил, чтобы спасти свой язык.
Конунг приказал Вильяльму не быть без нужды суровым. Брать лишь по одной овце на каждой усадьбе и не уводить у бонда двух коров. Но Вильяльм живет своим умом, отличным от ума конунга. Он знает, что каждый, расставшийся с овцой, будет всю жизнь ненавидеть того, кто ее забрал. А вот бонд, шея которого избежала знакомства с топором, будет испытывать трусливую благодарность, узнав, что этого топора не избежал его сосед. К тому же, отряд распылится и станет более уязвимым, если каждый день ему придется собирать скот на разных усадьбах. Лучше выбрать какую-нибудь одинокую усадьбу, затерянную в глухом лесу. Налететь на нее всем скопом, перебить мужчин, а лучше и женщин, они только поднимают крик и пользы от них никакой. Перебить всех, взять все, что нужно, и продолжать путь.
Когда найдено место для привала — вдали от несуществующей больше усадьбы, — уже дело Кормильца развести огонь и насадить мясо на вертела. Ему помогают два парня. Разводить огонь непросто — стоит весна, и днем часто идет дождь. Едкий дым стелется над лагерем. Кормилец и молится и клянет все на свете. Он знает, что отряд уже близко, слышит тяжелые шаги людей и конское ржание, он должен быстро накормить более сотни человек.
Соль у него есть. Вот что я помню о мешке с солью:
Перед нашим уходом из Хамара Кормилец бегал и кричал своим парням: Соль взяли? Взяли, отвечали ему мрачные и сонные голоса. Он не поверил и стал шарить в узлах, навьюченных на одну из лошадей, но он ошибся лошадью, она вскидывается на дыбы и ржет. Кормилец бьет ее, подходит Вильяльм, он бранится, Кормилец грозит ему кулаком и кричит: Где мешок с солью? Его нет!… Но мешок есть. Он приторочен к другой лошади. Волнение стихает.
Вечером на вертелах жарят баранину, горят костры, под деревьями дремлют усталые люди. Конунг приказывает — ни один человек не должен отходить от отряда. Расставлены дозоры. Дозорные сменяют друг друга, они вглядываются в туман и в темноту. В руках у них топоры.
Наконец люди засыпают — у костров, под деревьями, под открытым небом. Старая лошадь спит стоя, две молодые легли. Мой пес Бальдр спит у меня в ногах и греет меня.
Я лежу без сна и слушаю мужской храп, поднимаю глаза на небо, чтобы найти звезды над лесом, но бегущие облака и туман скрывают их. Потом я вспоминаю о своем добром отце Эйнаре Мудром, который тоже идет с нами. Я встаю, Бальдр идет за мной, мой отец спит под дождем. Я показываю на него, и Бальдр ложится рядом и греет его.
Я возвращаюсь на свое место и ложусь на хвойные лапы.
Через некоторое время ко мне подходит конунг.
— Я замерз, — говорит он.
Мы ложимся спина к спине, но я знаю, что он тоже не спит.
Утром каждый получает по куску мяса, мы снимается с места и идем дальше.
Всю свою жизнь, йомфру Кристин, я снимался с места и шел дальше.
***
Мы идем через Эскихерад, потом густым лесом к месту, которое наш проводник называет Молунг. Ночью морозит, на северных склонах лежит снег, мы предпочитаем идти ночью, пока держит наст, но лошади пробивают его копытами, проваливаются и режут ноги. Мы подходим к большой реке, лед уже тронулся, серые глыбы громоздятся друг на друга. Проводник говорит, что моста через реку нет, а есть ли где поблизости брод, он не знает.
Симон, священник из монастыря на Селье, говорит, что проводника следует прирезать. Дело свое он уже сделал, а дорога домой может оказаться для него слишком тяжелой. Другие считают, что время для этого неподходящее, и это принесет больше вреда, чем пользы. Отряд разделяется на два лагеря, и они никак не могут договориться, какая судьба больше подходит человеку, который показывал нам дорогу. Проводник стоит тут же, он глуп и потому не скрывает своего страха. Подходит конунг и одним словом дарит проводнику жизнь. Спорившие умолкают. Конунг не слушает ни глупую благодарность, которая срывается с языка проводника, ни недовольного ворчания Симона.
Жилья в этой долине почти не было. Мы разбили лагерь, всех страшила мысль о переправе через реку. К нам подошел Вильяльм со своими дружинниками и сказал, что они нашли несколько лодок, на которых можно переправиться на тот берег, если Всемогущий явит нам свою милость, как он делал часто, чтобы не сказать всегда. Взять с собой лошадей мы не сможем.
Лошадей все любили, и никому не нравилась мысль, что их придется прирезать. Конунг, который уже спускался к реке и смотрел течение, сказал:
— Мы оставим лошадей у местных бондов и возьмем в заложники двух парней. Переправимся на лодках и на том берегу возьмем лошадей у тамошних бондов. Когда же вода спадет, те бонды переправятся сюда и заберут себе наших лошадей. Здешние бонды получат назад своих заложников и без разговоров отдадут лошадей.
И прибавил:
— Легко быть справедливым, если у тебя есть для этого сила.
Все получилось, как сказал конунг: Вильяльм и его дружинники взяли двух заложников. Это были молодые парни, одного из них даже рвало от страха. Мы знали по опыту, что в таких случаях самое умное не мешать бедняге. Брань мало помогала, равно как и побои, которые в других случаях были не плохим целебным средством. Лошадей расседлали и поклажу перенесли в лодки. После этого два человека отвели лошадей в те усадьбы, откуда взяли заложников.
Лодок было мало, и все не могли переправиться за один раз. С первой лодкой поплыл Вильяльм. Он направил лодку наискосок к другому берегу, течение подхватило ее, но мы видели, что лодка благополучно достигла цели, только чуть ниже. Потом люди Вильяльма оттащили лодку выше по течению. На это ушло время. Наконец два человека переправились к нам обратно. Они тоже добрались благополучно.
В Киркьюбё я с детства привык к лодкам, и не без гордости думал, что мы трое с Фарерских островов, мой добрый отец Эйнар Мудрый, конунг и я, будем чувствовать себя уверенно, переправляясь через реку. Во мне шевельнулось нечто вроде презрения и жалости к норвежцам, чувства, о которых я уже почти забыл, живя среди берестеников. Они мужественно вели себя и в горах и в лесах, не хуже нас. Но к лодкам они были непривычны.
Мы с конунгом переправляемся в одной лодке, мы стоим, лодку крутит в потоке, словно корыто, мы сохраняем равновесие, пружиня ноги в коленях. Вода перехлестывает через борт, во мне все ликует, я поворачиваюсь к конунгу, но встречаюсь глазами с одним старым берестеником. Сын Божий и Дева Мария помнят, должно быть, как его звали, он зарос бородой, как старая ель лишайником, и любил похвастаться, что на руках у него кровь не менее, чем полусотни человек, которую он в честь конунга смывает только на Рождество. Но теперь ему страшно. Я смотрю на конунга и смеюсь.
В лодке за нами переправляется мой отец, Эйнар Мудрый, он тоже стоит среди летящей пены и мягко покачивается, пружиня колени. Отец машет нам рукой. Э-эй! Течение подхватывает и несет нас, но мы выравниваем лодку, направляем ее, куда нужно, и противоположный берег стремительно приближается. Тут мы замечаем, что Кольфинн, шумный задира, что плывет в лодке позади нас, тянет за собой на поводке свою лошадь. Он называет ее своей и нежно любит, никто не умеет обращаться с лошадьми так, как он, любая старая кляча интересует его больше, чем молодая женщина. По ночам он спит под брюхом у лошади, и ему там теплее, чем нам на еловых лапах. Кольфинн привязал к уздечке длинную веревку, лошадь плывет за его лодкой, как ялик за кораблем.
Голова лошади то скрывается под водой, то снова выныривает на поверхность, лошадь борется с течением, однако сил у нее хватает и она, похоже, доплывет до берега. Но тут налетает ветер. Лошадь отчаянно ржет, я смотрю на нее, даже грохот воды не может заглушить ее ржание. В одно мгновение течение переворачивает лошадь, ее ноги с большими копытами торчат над водой, как четыре обломленные ветки. Кольфинн, держащий веревку, чуть не падает в воду. Я вижу, как мой отец хватает его за плечо. Кольфинну приходится отпустить веревку. Течение уносит лошадь.
***
Люди в лодках встревожены, гребцы гребут уже не так дружно. Сквозь шум воды слышится мощный голос конунга:
— Гребите! Гребите!
Наша лодка разворачивается кормой к течению, я бросаюсь к веслам, Сверрир тоже, стоя на коленях спиной к носу, он заставляет гребцов дружно работать веслами. Лодку, следующую за нами, несет течением. Кольфинн стоит одной ногой на борту лодки, словно хочет выпрыгнуть и плыть, чтобы спасти лошадь. Отец втаскивает его обратно и бьет. В это время их лодка налетает на какую-то корягу и получает пробоину.
Наша лодка упирается носом в берег. Я выскакиваю в воду, она доходит мне до пояса, за мной конунг, за ним один за другим наши люди, мы вытаскиваем лодку на сушу. Потом бежим по берегу: я поскальзываюсь на камне, падаю в воду и это едва не стоит мне жизни — течение подхватывает меня, я быстро переворачиваюсь на спину и несколькими сильными взмахами снова достигаю берега. И опять бегу по берегу и кричу, кричу, впереди небольшая бухта, кто-то черный встает из воды и, шатаясь, выходит на берег. Это мой добрый отец Эйнар Мудрый.
Подходит и Кольфинн, конунг тоже здесь, он не тратит времени на то, чтобы отчитать Кольфинна за лошадь. Мы бежим дальше по берегу, и одного за другим находим наших людей, им всем удалось выбраться на берег. Лошади Кольфинна не видно. Не видно и Рэйольва из Рэ, рожечника, который был в одной лодке с Кольфинном.
До наступления темноты мы ходим по берегу и кричим, но Рэйольва нигде нет. В темноте искать бесполезно, и мы собираемся к тому месту, где переправлялись через реку. Кормилец уже развел огонь. Остававшееся у него мясо он изжарил и разделил на маленькие кусочки. Конунгу он вежливо протягивает два куска, но тот с гневом берет один.
Один человек, похоже, уже покинул нас. Это Рэйольв из Рэ, его, оставшегося в живых после сражении при Рэ, унесла шведская река, и сейчас, ночью, он отправился в чистилище, что, быть может, не окажется для него слишком большой мукой. Он был молодой, приветливый, веселый и добрый, умней, чем можно было подумать, глядя на его лицо, и никто не умел извлекать из рожка такие красивые и сильные звуки, как он.
В тот вечер у костров мы испытываем новое чувство, я бы назвал его братством. До сих пор мы были толпой, каждый по отдельности, как костяшки на счетах, многие не знали даже имен друг друга и полагали, что так лучше. И вдруг, когда река унесла Рэйольва и спустилась ночь, мы, много испытавшие люди, сидя плечом к плечу, чувствуем себя уже не отдельными ветками, которые треплет ветер, а связанной воедино метлой. Мы молчим.
Конунг просит Бернарда отслужить службу по погибшему Рэйольву. Я никогда не забуду высокий голос Бернарда, который в отблесках костра окружает нас кольцом нездешнего благозвучия. В темноте грохочет река. Нам предстоит еще долгий путь.
***
Помню два лица, освещенные огнем костра:
Лицо Бернарда, красивое лицо чужеземца, когда-то чуть не убившего своего брата. Искупая этот грех, Бернард стал служить церкви и покинул свою прекрасную родину. В Тунсберге он стал аббатом в строгом монастыре премонстрантов, но в темноте, украдкой, он, наверное, сомневался в Слове Божьем. У Бернарда странное лицо. Когда мир поворачивался ко мне спиной, я всегда вспоминал лицо Бернарда и черпал в нем силу. Оно было покрыто глубокими морщинами и освящено мудростью, словно Священное писание написанное на ветхом пергаменте.
И рядом с ним — лицо Симона, этого злого духа. Я всегда льщу Симону, говоря сладкие, как мед, слова, потому что боюсь его, думаю, что и Сверриру тоже бывает не по себе в его присутствии. Симон ни разу не причинил нам вреда. Однако он здесь, среди нас, и может дать волю своей злобе, когда мы не будем готовы встретить ее, он может заразить нас этой злобой и в один прекрасный день мы станем похожи на него. Что дает ему эту силу? Не знаю. Говорили, что в сражении при Рэ он бился храбрее многих. И тем не менее, один из немногих, вышел оттуда невредимым. И пока Бернард у костра отпевает Рэйольва, меня вдруг осеняет: Симон продал свою душу дьяволу!