Страница:
Он кричит женщине:
— Собери угли в кучу!…
Из-за кустов и деревьев выглядывают растерянные воины, они не знают, что делать, — в сражении при Рэ они доказали свою храбрость, а теперь боятся. Их привлек сюда истошный крик женщин, но ярость Вильяльма удерживает их на расстоянии, и еще конунг, наблюдающий за происходящим с холма тинга.
Вильяльм опять налетает на парня и женщину, пинает их ногами, орет:
— Соберите угли в кучу!…
Они пытаются сгрести угли ногами.
— Нет, руками! — орет он.
Схватив горящий уголь, он, словно дар, вкладывает его парню в руку. Парень вскрикивает и роняет уголь, Вильяльм снова всовывает уголь ему в руку и заставляет отнести его в костер.
Еще раз, и еще, костер был большой, раскиданного угля много. Парень и женщина носят угли голыми руками, пахнет паленым мясом…
— Хе-хе, не торопитесь, идите медленно, у нас много времени!
Поднимается зловоние, кажется, что в костре спалили старую шкуру, женщина кричит, словно ей проткнули ножом ноздри. Если она призывает Бога или Деву Марию, ей это не помогает: здесь командует оскопленный Вильяльм. В конце концов он сует парня головой в костер. И уходит.
Воины расступаются, давая ему дорогу. На Хамар опускается тишина.
В тот же день конунг послал за Вильяльмом. В покое никого не было, кроме них, и еще я. Конунг сказал:
— Мы должны собрать войско. И нам нужна дружина, а в ней должно быть ядро — это ближние дружинники. Ты будешь их хёвдингом. Выбери тех, кто, по твоему мнению, больше для этого подходит. Они должны будут не только сражаться, но также слушать и запоминать все, что говорят другие, и приходить с этим ко мне. Конунг должен знать все, это его долг.
У нас нет серебра, чтобы купить все необходимое. Твоя задача доставать нам необходимую пищу. Но помни, нельзя забирать из хлева сразу всех коров. Лучше сходить за недостающими в соседнюю усадьбу. Убивай только в крайнем случае. Если нужно жечь, жги. Но не убивай женщин. Это легко запомнить. Будь осторожен. Постарайся быть веселым. Все, что ты заберешь, ты заберешь от моего имени, обещай за это серебро. Мы выполним это обещание, когда придет наш час. Но если тебе случится выбирать, кого обречь на голод, моих людей или бондов, пусть тебя не мучат сомнения…
…Вильяльма и раньше не мучили сомнения.
Рана его все еще кровоточила. На земляной пол капала кровь. Сверрир сказал:
— Ступай к Рагнфрид и попроси ее перевязать тебе рану. Но полностью ты никогда не исцелишься.
На каменном крыльце кто-то стряхивал с себя снег, пришли новые люди. Первым вошел Йон из Сальтнеса, брат Сигурда и Вильяльма. Это был молодой, среднего роста воин, я часто видел на его бороде ледяные сосульки, а иногда и кровь. Разговаривал он мало. Из трех братьев он нравился мне меньше других. Наверное, из них он был самый выносливый, он искусно владел оружием и был сдержан в отношениях и с людьми и с конунгом. Но была в нем какая-то брюзгливость, из-за которой в его присутствии всем становилось не по себе. Йон должен был командовать всеми воинами, пока Сигурд не вернется от ярла Биргира.
Потом пришел Эйнар Мудрый, мой добрый отец, увезенный заложником из Киркьюбё людьми Эрлинга Кривого. Мой умный и веселый отец, толкователь снов, не всегда придерживающийся правды в своем нелегком искусстве, тоже бежал из Рэ. Он состарился, но еще хранил в себе огонь молодости, он был прочен, как медвежья шкура, и всегда улыбался тому, с кем говорил, да и всем остальным тоже. Я знаю, что он постоянно думал о нашем доме в Киркьюбё и о моей матери, фру Раннвейг. Знаю, что он тревожился обо мне. За его обычной веселостью скрывалась тревога.
Пришел и Хагбард Монетчик с сыном. Малыш постоянно сидел на плечах у отца, это была тяжелая обуза, но без этой обузы жизнь Хагбарда была бы еще тяжелей. Прозвище Монетчик прилипло к нему с тех пор, как в юности он был учеником монетчика при дворе конунга Магнуса в Бьёргюне. Хагбард бежал оттуда и уже до конца жизни следовал за конунгом Сверриром.
Монах Бернард из Тунсберга тоже пришел к нам и учтиво приветствовал всех присутствующих. Он сохранил добрые обычаи своей родины Нормандии. В монастыре Олава в Тунсберге он был аббатом строгого ордена премонстрантов. Каждый день по двенадцать часов он истязал себя, чтобы эта боль напоминала ему о страданиях Спасителя на кресте. Однако Бернард не стремился укрепить свою славу среди горожан, истязая себя на глазах у всех, — увы, он истязал себя в недоступном для чужих глаз помещении. Был у него и еще один недостаток: сомнения во всемогуществе Бога порой так сильно одолевали его, что он откладывал в сторону Священное писание и запирался у себя в келье, чтобы погрузиться в песни и предания своей родины, которые привез с собой в дубовом ларце. После конунга, Бернард был моим лучшим другом, пока смерть не забрала его. Он был красив лицом, слова и мысли его тоже были прекрасны. И он научил меня видеть дальше того, до чего Сверрир мог дотянуться мечом. Думаю, что и Сверрира он тоже научил видеть намного дальше.
Потом пришел Симон, священник из монастыря на Селье. Среди людей, взбунтовавшихся против ярла Эрлинга Кривого и его сына конунга Магнуса, он был один из самых суровых и хитрых. О Симоне я не могу сказать ни одного доброго слова. Когда мы оставались наедине, он нагонял на меня уныние, при людях я защищался от него молчанием. Во время наших многочисленных походов по стране мне иногда приходилось делить с ним постель. По утрам я чувствовал себя больным.
Пришел и рожечник Рэйольв из Рэ, умный, молодой, он сел в дальнем конце стола. Пришел и Кормилец — когда-то у него, как у всех, тоже было имя, но мало кто знал его, не знал его и я. Он был непревзойденный умелец во всем, что касалось приготовления пищи, огня и котлов, свой долг он видел в заполнении чужих желудков. Кормилец не принадлежал к берестеникам: на морозе он дрожал, в сражении — трусил. Но мы не могли бы обойтись без него и он с полным правом носил данное ему прозвище: Кормилец. Это было почетное имя.
Последним пришел Кольфинн, молчаливый, тихий, он бежал из Рэ, потеряв там все, что имел. Кольфинн был весь в шрамах и с трудом переносил мороз. Вильяльм выбрал его своим первым помощником.
Конунг взял слово.
Конунг взял слово и сказал:
— Нам и нашим людям придется жить изгоями много лет, для этого нужно и мужество и сила! Те, кто раньше бунтовал против ярла Эрлинга Кривого, не понимали, что должны смириться с жизнью изгоев, и в этом их ошибка. Взять Нидарос, как взял его Эйстейн Девчушка, было нетрудно, но Эйстейн не понял, что, выведя оттуда свои войска, он опять становится изгоем. Он должен был оставаться изгоем до того дня, пока не накопит силы, чтобы встретиться с ярлом Эрлингом и конунгом Магнусом, выставить свое войско против его войска, своих воинов против его воинов, разбить их и победить. Эйстейн Девчушка не понял этого и потому пал.
В Норвегии есть один повелитель — это ярл Эрлинг. У него в руках дружина и ополчение, у него в руках боевые корабли, у него в руках усадьбы. У него в руках серебро. Его сын конунг Магнус, этот слабый отрок, тоже у него в руках. По всей Норвегии сидят люди ярла. Они спешат к нему по первому его зову и покидают по мановению его руки. Их силе мы должны противопоставить свое коварство, их оружию — свою хитрость. Мы должны нападать там, где они меньше всего ждут этого, и снова скрываться в горах и на пустошах. Но наш день придет, И для них это будет недобрый день.
Мы должны использовать те средства, какие у нас есть, в том числе и малопривлекательные. Мы должны собирать продовольствие, чтобы выжить, и чаще всего нам придется добывать его силой. Нам это может нравиться или не нравиться, но выбора у нас нет: мы должны жить как бесчестные люди или умереть как честные. Твое дело, Вильяльм, находить все, в чем мы нуждаемся, и забирать это. Мало кто, а скорей никто, не станет благословлять тебя после твоего ухода.
Твое дело, Йон из Сальтнеса, держать войско в повиновении. Когда Сигурд вернется, это будет его обязанность, и ты станешь помогать ему. Легко вам не будет. Плохо то, что наше войско слишком велико. Оно было бы слишком велико и в том случае, если бы безоговорочно подчинялось нам. Мы не сможем доставать столько продовольствия, сколько требуется такому войску, не восстановив против себя всех бондов. И нам не хватит сил, чтобы подавить их бунт. Потому мы должны создать небольшое, сильное войско из тех, кто может мерзнуть, голодать и сражаться, кто спокойно взглянет на последний догоревший костер, встанет и пойдет, не думая о буране, о пустом желудке и о стертых ногах, обмотанных берестой, пойдет сражаться и победит. Кто не смоет с себя кровь, пока наш последний враг не истечет кровью.
Не беда, если из всех людей, пришедших сюда, найдется мало подходящих, есть достойные берестеники и кроме нас. Теламёркцы, сражавшиеся при Рэ, бежали после битвы к себе домой. Надо послать гонца в Теламёрк. Ты, Хагбард, пойдешь туда. Малыш поможет тебе. Трудно принять за берестеника человека с сыном-калекой на плечах. Скажешь, что ходишь по всем церквам Олава Святого и молишься, чтобы Господь вернул здоровье твоему сыну. Ты получишь грамоту с молитвой. Если кто-нибудь захочет отнять ее у тебя, не надо жертвовать ради нее жизнью. Заплачь и скажи: Это молитва, чтобы Господь вернул здоровье моему сыну! Они прочтут ее, если смогут, и поверят тебе. Но настоящее послание будет храниться в твоей памяти, Хагбард. Хёвдинга теламёркцев зовут Хрут. Ты передашь ему особый знак.
Бернард, мы с тобой друзья с Тунсберга, чего хочешь ты? Хочешь стать воином и последовать за нами или хочешь остаться здесь и ждать, когда придет день победы? Мы все грешники, но ты — святой, так говорят люди. Нам нужен человек, близкий Богу, это придаст нашим людям уверенности в себе. Но хватит ли у тебя сил, чтобы разделить нашу участь?
Бернард ответил:
— У меня достанет сил, чтобы последовать за тобой, государь, но святые ли это силы или грешные, не знает никто.
— Эйнар Мудрый, ты тоже в таком возрасте, что я не вправе требовать, чтобы ты пошел с нами. Но чего хочешь ты сам? Ты киваешь, значит, идешь с нами. Пусть твоим делом и твоим долгом будет толковать сны конунга. Чаще всего мне снится конунг Олав Святой. Поэтому уже завтра утром ты скажешь нашим людям: Конунгу приснился Олав Святой… Олав Святой явился конунгу во сне и сказал: Я иду с тобой и твоими людьми…
Мой добрый отец Эйнар Мудрый кивнул со своей обычной улыбкой:
— Государь, я последую за тобой, хотя я и не всегда следовал за Олавом Святым…
— Симон, — говорит Сверрир, — могу я потолковать с тобой с глазу на глаз?
Они вышли в маленький покой, где по ночам мы со Сверриром делили одну постель на двоих. Вскоре они вернулись оттуда. Сверрир сказал:
— У нас еще нет оружия! Вы должны сказать людям: ярл Биргир даст нам оружие! Я убежден, что он так и сделает. Но если нет, есть другой путь, не такой благоприятный для нас, но тогда он будет единственный. Мы покидаем Хамар с тем оружием, что у нас есть, по пути грабим бондов и забираем у них топоры, проходим через Эйдаског в Норвегию и там пытаемся отнять оружие у людей Эрлинга Кривого.
Если же ярл Биргир даст нам оружия столько, сколько нам нужно, мы идем в Нидарос! Но это между нами. До поры до времени никто не должен этого знать. Вы скажете людям: Мы идем в Вик. Но правды никому не говорите. Кто-нибудь непременно проговорится. Пусть думают, что мы идем в Вик. Но пойдем мы в Нидарос.
Мы пойдем не по Норвегии. Сперва мы пойдем по Швеции, а потом уже свернем в Норвегию. Этим путем шел конунг Олав Святой перед тем, как пал в битве при Стикластадире. Мы пойдем по его стопам. Напоминайте людям о нем. Постоянно напоминайте. Но помните, у каждой палки есть два конца. Олав Святой пал, мы не падем. Не старайтесь выжать слишком много сока из старого яблока. Скажите только: Мы пойдем по стопам Олава Святого! И он поддержит нас.
Хагбард, вот тебе знак. Это глаз Христов, блестящий камень, который был вделан в глаз Спасителя на распятии в монастыре на Гримсее недалеко от Скидана. Хрут видел его в монастыре. Там Бернард познакомился с Хрутом. Бернард говорит, что хёвдингу из Теламёрка можно доверять. Хрут узнает этот камень, который Бернард привез сюда. Он поверит тебе, когда ты скажешь, что пришел с посланием от Бернарда и от меня.
Ты скажешь ему:
— За четырнадцать дней до дня святого Йона ты должен встретить конунга Сверрира между горами Доврафьялль и Нидаросом.
У тебя в запасе мало времени, Хагбард. Этот путь не для слабого человека. Да хранит тебя и Малыша Сын Божий и Дева Мария. Сам выбери, по какой дороге ты пойдешь в Теламёрк, они тебе все известны.
Через несколько дней Сигурд должен вернуться от ярла Биргира.
А до тех пор, — но и потом тоже, — каждый человек должен упражняться в воинском искусстве. Всех же слабых и несогласных, упрямых и непригодных, думающих только о наживе, я прогоню.
Благодарю, что вы пришли ко мне.
Все поднялись и ушли.
Я остался.
Сверрир сказал:
— Я сказал Симону, когда мы вышли: Я не полагаюсь на всех этих людей! Но на тебя, Симон, я полагаюсь.
Я должен был так сказать.
Но я на него не полагаюсь.
Нынче ночью, йомфру Кристин, я хочу рассказать тебе о Сесилии, суровой хозяйке Хамара, сестре твоего отца. За свою долгую жизнь я не раз удивлялся, действительно ли их зачал один и тот же отец. Я не сомневался, что Сесилия была дочерью конунга Сигурда, но не всегда верил, что Сверрир был его сыном. Хотя что-то в них было общее, говорящее о том, что они принадлежат к одному роду: лица, которые свидетельствовали о душевной силе, горящий взгляд, осанка, что-то в их речи. Но главное, они оба обладали способностью казаться искренними, хотя на самом деле были себе на уме, они умели скрывать свою суть, прятать когти в мягких лапках, а зубы — за добрыми словами.
И я никогда не слышал, чтобы они когда-нибудь препирались друг с другом, несмотря на то, что оба были горячи и остры на язык, и это многие испытали на собственной шкуре. Я знаю, что Сверрир иногда беззлобно подшучивал над Сесилией, слышал в его голосе насмешку или легкое пренебрежение, когда он обращался к ней. Но это было внешнее. Я знаю, что ее страсть к мужчинам, как и умение удовлетворять эту страсть, давали повод для разных слухов и редко эти слухи были необоснованны. Но я никогда не видел любви, подобной той, что загоралась в глазах Сесилии при виде конунга Сверрира.
В них была тоска, тепло и любовь, но не та, о которой ходили слухи и которую она щедро дарила всем мужчинам, кроме собственного мужа, хотя порой, благослови ее, Господи, создавший ее все-таки доброй женщиной, даже ему.
Люди ярла Эрлинга похитили Сесилию, связали и привезли сюда. Это был щедрый дар одного повелителя другому, лагманну Фольквиду, чтобы она, дочь конунга, не родила бы своих сыновей в Норвегии, Такова была ее история. Когда мы пришли в Хамар, муж Сесилии был у конунга Швеции. Поэтому мы его не видели. Возможно это было хорошо и для него, и для нас.
Но верили ли они сами в свое родство, в котором многие сомневались? Я думаю, верили. О чем они говорили, оставаясь с глазу на глаз? Думаю о том, что были зачаты одним и тем же отцом. Думаю, что в глубине своего одиночества они чувствовали себя братом и сестрой. Сесилия до конца жизни оказывала Сверриру глубочайшее уважение, какое сестра должна оказывать своему брату конунгу. Но жить с ней рядом было трудно.
Сесилия предоставила в распоряжение брата силу и богатство Хамара. Но для войска, состоявшего из трех сотен человек, этого было недостаточно. Она сказала:
— Когда мой муж вернется обратно, он будет рвать на себе волосы.
Ей нравилось говорить так, и она повторяла эти слова в присутствии многих. Иногда она говорила так:
— Волосы у него не очень густые, часть я уже выдрала, теперь будут выдраны и остальные…
И заливалась долгим смехом, потом умолкала и спрашивала, могут ли у него потом снова вырасти волосы?
— Я буду заходить к нему и гладить по волосам, вернее, по голове, гладить, целовать, греть и говорить: Не забывай, у меня есть имущество в Норвегии! Не забывай, я получу его от моего брата конунга, когда он вернет себе страну, которая принадлежит ему по праву. Неужели я дала моему брату и его людям больше, чем дал бы им ты сам? Не забывай, мне обещано многое! Я получу сторицей, когда мой брат вернет себе страну…
Говорили о том, что муж Сесилии, вернувшись в Хамар, накажет ее кнутом. И о том, что она покорно примет наказание. Когда же он на супружеском ложе повернет к себе свою избитую жену, чтобы получить то, что положено мужу, она изо всей силы ударит его коленом в пах, а когда он закричит, вцепится зубами ему в шее, и он закричит еще громче. Потом она плюнет в него и уйдет.
Не знаю, много ли правды было в таких словах, но знаю, Сесилия была способна укусить любого, кто поднял бы на нее руку. Но знаю я и то, что она умоляла Сверрира позволить ей последовать за ним. Он ответил:
— Это может привести тебя к гибели! Ты будешь жить здесь, пока страна не станет моей. А тогда я пришлю за тобой своих людей. И твой муж лагманн поклонится тебе, провожая тебя из дома.
Она засмеялась:
— Я отдам тебе мой ларец с серебром и все оружие, какое у нас есть, но это немного. Вы съели уже тридцать быков и коров, пятьдесят бондов отныне стали из-за тебя моими врагами. Но я хочу вернуться обратно в Трёндалёг!
И долго смеялась.
Сесилия была красивая. Однажды вечером мы с ней сидели у очага, только мы вдвоем, я захмелел и потерял осторожность, и она тут же это почувствовала. Она приоткрыла рот и засмеялась…
— Йомфру Сесилия… — проговорил я, заикаясь.
— Я давно уже не йомфру! — Она смеялась.
— Уважаемая фру Сесилия… — Язык мой заплетался, я был в нерешительности: может, надо вскочить, сорвать с нее платье, поднять на руки и, как знамя, с криком: Опустите глаза, мимо вас несут обнаженную женщину!… — пронести ее через всю усадьбу?…
И тут вошел Сверрир.
Он не сказал ни слова, он не был бы против, если б его сестра и я насладились сладким мгновением. Мне удалось взять себя в руки и сказать с достоинством:
— Я сейчас позову Бернарда… Ведь ты его искал?…
Сесилия поглядела мне вслед. Не думаю, что в ту минуту она любила меня или своего брата конунга.
В последний вечер перед нашим отъездом из Хамара она положила голову мне на плечо и сказала:
— Тебя не назовешь храбрым, господин Аудун! Твоя сдержанность для меня более мучительна, чем дерзость других. Но ты хороший человек и ты друг моего брата. Будешь ли ты охранять его ради меня?
— Да, — ответил я.
— Я знаю, что он мой брат! — сказала она.
Я часто потом думал: наверное, она была права.
Однажды я зашел в покои Сверрира, он и Сесилия стояли на коленях перед изображением Девы Марии и вместе молились. Я тихонько вышел.
Она была хорошей матерью, и ее служанки говорили, что она почти не бьет своих детей, тем более, палкой. Лошади тянули к ней морды, и она, проходя мимо, ласкала их.
Никогда, йомфру Кристин, — прости мне сегодня мои дерзкие речи, — я не видел сестру твоего отца в ее истинной красоте: сбросившей шелковые одежды, белой, словно свеча в подсвечнике. И никогда эта свеча не пылала для меня.
Однако я до сих пор чувствую ее жар.
Я помню маленькие щипчики Сесилии. Однажды конунг Сверрир и я встретили в красивом покое Сесилии одного из людей ее мужа. Забыл, как его звали, а может, никогда и не знал. Он был уже в возрасте, весь в шрамах, как правило он ездил по стране с поручениями своего господина. Не зная, как подобает себя держать, он держался с льстивой почтительностью. Однако он сел без приглашения, положил локти на стол и не смотрел в глаза тому, к кому обращался.
Сесилия сказала:
— Мой муж посылает тебя с поручениями по всей стране, верно?…
Гонец стал долго рассказывать, где ему довелось побывать. Она прервала его и сказала, что ее брату конунгу нужно знать самые надежные пути, что ведут через Швецию в Трёндалёг.
— Я хочу, чтобы ты проводил его туда. Сообщи ему все, что тебе известно об этих дорогах, и вообще все, что может пойти на пользу ему и его воинам.
Гонец снова заговорил, и снова Сесилия прервала его, обратившись к Сверриру:
— Этот человек знает много полезного… Знает он и то, что нужно держать язык за зубами. До сих пор он был достоин моего доверия. Мало ему будет радости, если он нарушит свою верность.
Смущенно и горячо гонец стал уверять Сесилию, что никто не умеет держать слово, как он. Сесилия снова повернулась к конунгу:
— Используй этого человека, как найдешь нужным. Он — твой, можешь беречь его, а можешь и не беречь, можешь прислать его обратно, если хочешь, а можешь зарубить, если он станет тебе бесполезен. Но только не забудь вознаградить его за труды.
Она достала из мешка, что носила на поясе, маленькие щипчики. Видно было, что их изготовил искусный кузнец, они были длинные и острые. Потом она достала другие щипцы, тоже красивые, но побольше, для чего-то они, конечно, предназначались, но для чего именно, я так и не понял. Сесилия сказала:
— Случалось, мои люди говорили больше, чем я им разрешала. Одни держали язык за зубами, другие — нет. У одних язык был слишком длинный, у других — нет. Как видишь, эти щипцы не совсем одинаковые. Можешь идти, — сказала она гонцу.
Он ушел.
Она спросила, не разделим ли мы с ней вечернюю трапезу, мы вежливо поблагодарили ее. Пришли служанки и накрыли стол.
Мы стояли под дождем на равнине перед холмом тинга, сюда должны были собраться все воины. Они пришли, многие с ворчанием, грязные, забыв об уважении, какое должны оказывать своим предводителям. Сигурд из Сальтнеса еще не вернулся от ярла Биргира. Еще никто не знал, будет у нас оружие или нет. Но конунг приказал: собрать всех! В руках у всех были дубинки, с которыми они упражнялись в воинском искусстве. В глазах большинства я видел усталость и злость, в нашу сторону летела брань, люди еле шевелили ногами, многие были пьяны, а один спустил штаны, изобразил собаку, которая оправилась и побежала дальше. Все засмеялись.
Я видел, как наши предводители, Вильяльм, Йон и Кольфинн бьют непокорных. Они били в полную силу, и я слышал брань. Но этот презрительный смех, непокорство, усталость, неуважение… И этот парень, изобразивший собаку… По лицу Йона из Сальтнеса текли слезы. Кольфинн в безудержном гневе налетел на парня, люди защитили его, три человека взяли Кольфинна в кольцо, он онемел и начал заикаться, кто-то сзади ударил его ногой. И опять этот смех. А парень, вырвавшись из круга, с презрением мочится в сторону предводителя, который посмел ударить его.
Мне холодно под дождем.
У меня тоже в руках дубинка, и я тоскую по своему дому в Киркьюбё.
Я помню, как Сверрир учил своих людей, ослушавшихся его приказа:
Он сидит верхом и гонит перед собой трех человек, наезжает на одного. Поворачивает коня, оставив поверженного на снегу, и подъезжает к другим, готовым разбежаться. Громовым голосом он останавливает их, ветер подхватывает его слова, которые, точно меч, рассекают непогоду:
— Три наших человека опозорили нас всех, ограбив местного священника!…
Он направляет коня на тех троих, сперва шагом. Один из них оборачивается, поднимает дубинку и бьет коня — конь взвивается на дыбы, конунг сидит без седла, без уздечки, держась одной рукой за гриву. Он отпускает руку, и грива, словно рыжее знамя, летит по ветру. Так мы обычно ездили на маленьких, крепких лошадках в нашем родном Киркьюбё. Когда ноги коня снова касаются земли, Сверрир пускает его вскачь, парень с дубинкой падает в снег, конь перепрыгивает через него. Конунг ждет, чтобы парень поднялся на ноги, и гонит его дальше.
Упрямые, непокорные, пьяные, люди ждут, в глазах у них и ненависть и почтение. Сверрир гонит тех троих по мокрому, рыхлому снегу. Не быстро. Они просто идут, но скорым шагом, он — на два шага позади них. Конь гонит их по кругу. А за пределами этого круга, преследуемых и преследователя, стоят уже присмиревшие и молчаливые воины.
Конунг гонит троих по кругу, один из них опять оборачивается и замахивается дубинкой. Конунг кричит, конь делает прыжок — парень роняет дубинку и падает, и конь всей тяжестью обрушивается на него. Копыто бьет парня по спине, он кричит от боли. Вскакивает и ковыляет, конунг снова неторопливо, но и не медленно, гонит их по кругу.
Теперь они идут по снегу, утрамбованному их ногами. Но конунг выгоняет их на рыхлый снег. Они проваливаются по пояс, стонут, плюют кровью. Старший из них падает. Конунг оставляет его лежать. Делает еще один круг с двумя оставшимися и снова подъезжает к лежащему. Он должен подняться.
Три сотни человек безмолвно смотрят на это зрелище. Это урок, и милости тут не жди. Конь с длинной гривой громко ржет. Те трое бегут и падают, молят, кричат, поднимают руки и плачут, но конунг неумолим.
У меня перед глазами все сливается: дождь и серый снег, холм тинга, деревья и люди с дубинками в руках. Три темные фигуры, идущие по снегу, и человек на коне. Один из идущих снова падает.
— Собери угли в кучу!…
Из-за кустов и деревьев выглядывают растерянные воины, они не знают, что делать, — в сражении при Рэ они доказали свою храбрость, а теперь боятся. Их привлек сюда истошный крик женщин, но ярость Вильяльма удерживает их на расстоянии, и еще конунг, наблюдающий за происходящим с холма тинга.
Вильяльм опять налетает на парня и женщину, пинает их ногами, орет:
— Соберите угли в кучу!…
Они пытаются сгрести угли ногами.
— Нет, руками! — орет он.
Схватив горящий уголь, он, словно дар, вкладывает его парню в руку. Парень вскрикивает и роняет уголь, Вильяльм снова всовывает уголь ему в руку и заставляет отнести его в костер.
Еще раз, и еще, костер был большой, раскиданного угля много. Парень и женщина носят угли голыми руками, пахнет паленым мясом…
— Хе-хе, не торопитесь, идите медленно, у нас много времени!
Поднимается зловоние, кажется, что в костре спалили старую шкуру, женщина кричит, словно ей проткнули ножом ноздри. Если она призывает Бога или Деву Марию, ей это не помогает: здесь командует оскопленный Вильяльм. В конце концов он сует парня головой в костер. И уходит.
Воины расступаются, давая ему дорогу. На Хамар опускается тишина.
***
В тот же день конунг послал за Вильяльмом. В покое никого не было, кроме них, и еще я. Конунг сказал:
— Мы должны собрать войско. И нам нужна дружина, а в ней должно быть ядро — это ближние дружинники. Ты будешь их хёвдингом. Выбери тех, кто, по твоему мнению, больше для этого подходит. Они должны будут не только сражаться, но также слушать и запоминать все, что говорят другие, и приходить с этим ко мне. Конунг должен знать все, это его долг.
У нас нет серебра, чтобы купить все необходимое. Твоя задача доставать нам необходимую пищу. Но помни, нельзя забирать из хлева сразу всех коров. Лучше сходить за недостающими в соседнюю усадьбу. Убивай только в крайнем случае. Если нужно жечь, жги. Но не убивай женщин. Это легко запомнить. Будь осторожен. Постарайся быть веселым. Все, что ты заберешь, ты заберешь от моего имени, обещай за это серебро. Мы выполним это обещание, когда придет наш час. Но если тебе случится выбирать, кого обречь на голод, моих людей или бондов, пусть тебя не мучат сомнения…
…Вильяльма и раньше не мучили сомнения.
Рана его все еще кровоточила. На земляной пол капала кровь. Сверрир сказал:
— Ступай к Рагнфрид и попроси ее перевязать тебе рану. Но полностью ты никогда не исцелишься.
***
На каменном крыльце кто-то стряхивал с себя снег, пришли новые люди. Первым вошел Йон из Сальтнеса, брат Сигурда и Вильяльма. Это был молодой, среднего роста воин, я часто видел на его бороде ледяные сосульки, а иногда и кровь. Разговаривал он мало. Из трех братьев он нравился мне меньше других. Наверное, из них он был самый выносливый, он искусно владел оружием и был сдержан в отношениях и с людьми и с конунгом. Но была в нем какая-то брюзгливость, из-за которой в его присутствии всем становилось не по себе. Йон должен был командовать всеми воинами, пока Сигурд не вернется от ярла Биргира.
Потом пришел Эйнар Мудрый, мой добрый отец, увезенный заложником из Киркьюбё людьми Эрлинга Кривого. Мой умный и веселый отец, толкователь снов, не всегда придерживающийся правды в своем нелегком искусстве, тоже бежал из Рэ. Он состарился, но еще хранил в себе огонь молодости, он был прочен, как медвежья шкура, и всегда улыбался тому, с кем говорил, да и всем остальным тоже. Я знаю, что он постоянно думал о нашем доме в Киркьюбё и о моей матери, фру Раннвейг. Знаю, что он тревожился обо мне. За его обычной веселостью скрывалась тревога.
Пришел и Хагбард Монетчик с сыном. Малыш постоянно сидел на плечах у отца, это была тяжелая обуза, но без этой обузы жизнь Хагбарда была бы еще тяжелей. Прозвище Монетчик прилипло к нему с тех пор, как в юности он был учеником монетчика при дворе конунга Магнуса в Бьёргюне. Хагбард бежал оттуда и уже до конца жизни следовал за конунгом Сверриром.
Монах Бернард из Тунсберга тоже пришел к нам и учтиво приветствовал всех присутствующих. Он сохранил добрые обычаи своей родины Нормандии. В монастыре Олава в Тунсберге он был аббатом строгого ордена премонстрантов. Каждый день по двенадцать часов он истязал себя, чтобы эта боль напоминала ему о страданиях Спасителя на кресте. Однако Бернард не стремился укрепить свою славу среди горожан, истязая себя на глазах у всех, — увы, он истязал себя в недоступном для чужих глаз помещении. Был у него и еще один недостаток: сомнения во всемогуществе Бога порой так сильно одолевали его, что он откладывал в сторону Священное писание и запирался у себя в келье, чтобы погрузиться в песни и предания своей родины, которые привез с собой в дубовом ларце. После конунга, Бернард был моим лучшим другом, пока смерть не забрала его. Он был красив лицом, слова и мысли его тоже были прекрасны. И он научил меня видеть дальше того, до чего Сверрир мог дотянуться мечом. Думаю, что и Сверрира он тоже научил видеть намного дальше.
Потом пришел Симон, священник из монастыря на Селье. Среди людей, взбунтовавшихся против ярла Эрлинга Кривого и его сына конунга Магнуса, он был один из самых суровых и хитрых. О Симоне я не могу сказать ни одного доброго слова. Когда мы оставались наедине, он нагонял на меня уныние, при людях я защищался от него молчанием. Во время наших многочисленных походов по стране мне иногда приходилось делить с ним постель. По утрам я чувствовал себя больным.
Пришел и рожечник Рэйольв из Рэ, умный, молодой, он сел в дальнем конце стола. Пришел и Кормилец — когда-то у него, как у всех, тоже было имя, но мало кто знал его, не знал его и я. Он был непревзойденный умелец во всем, что касалось приготовления пищи, огня и котлов, свой долг он видел в заполнении чужих желудков. Кормилец не принадлежал к берестеникам: на морозе он дрожал, в сражении — трусил. Но мы не могли бы обойтись без него и он с полным правом носил данное ему прозвище: Кормилец. Это было почетное имя.
Последним пришел Кольфинн, молчаливый, тихий, он бежал из Рэ, потеряв там все, что имел. Кольфинн был весь в шрамах и с трудом переносил мороз. Вильяльм выбрал его своим первым помощником.
Конунг взял слово.
***
Конунг взял слово и сказал:
— Нам и нашим людям придется жить изгоями много лет, для этого нужно и мужество и сила! Те, кто раньше бунтовал против ярла Эрлинга Кривого, не понимали, что должны смириться с жизнью изгоев, и в этом их ошибка. Взять Нидарос, как взял его Эйстейн Девчушка, было нетрудно, но Эйстейн не понял, что, выведя оттуда свои войска, он опять становится изгоем. Он должен был оставаться изгоем до того дня, пока не накопит силы, чтобы встретиться с ярлом Эрлингом и конунгом Магнусом, выставить свое войско против его войска, своих воинов против его воинов, разбить их и победить. Эйстейн Девчушка не понял этого и потому пал.
В Норвегии есть один повелитель — это ярл Эрлинг. У него в руках дружина и ополчение, у него в руках боевые корабли, у него в руках усадьбы. У него в руках серебро. Его сын конунг Магнус, этот слабый отрок, тоже у него в руках. По всей Норвегии сидят люди ярла. Они спешат к нему по первому его зову и покидают по мановению его руки. Их силе мы должны противопоставить свое коварство, их оружию — свою хитрость. Мы должны нападать там, где они меньше всего ждут этого, и снова скрываться в горах и на пустошах. Но наш день придет, И для них это будет недобрый день.
Мы должны использовать те средства, какие у нас есть, в том числе и малопривлекательные. Мы должны собирать продовольствие, чтобы выжить, и чаще всего нам придется добывать его силой. Нам это может нравиться или не нравиться, но выбора у нас нет: мы должны жить как бесчестные люди или умереть как честные. Твое дело, Вильяльм, находить все, в чем мы нуждаемся, и забирать это. Мало кто, а скорей никто, не станет благословлять тебя после твоего ухода.
Твое дело, Йон из Сальтнеса, держать войско в повиновении. Когда Сигурд вернется, это будет его обязанность, и ты станешь помогать ему. Легко вам не будет. Плохо то, что наше войско слишком велико. Оно было бы слишком велико и в том случае, если бы безоговорочно подчинялось нам. Мы не сможем доставать столько продовольствия, сколько требуется такому войску, не восстановив против себя всех бондов. И нам не хватит сил, чтобы подавить их бунт. Потому мы должны создать небольшое, сильное войско из тех, кто может мерзнуть, голодать и сражаться, кто спокойно взглянет на последний догоревший костер, встанет и пойдет, не думая о буране, о пустом желудке и о стертых ногах, обмотанных берестой, пойдет сражаться и победит. Кто не смоет с себя кровь, пока наш последний враг не истечет кровью.
Не беда, если из всех людей, пришедших сюда, найдется мало подходящих, есть достойные берестеники и кроме нас. Теламёркцы, сражавшиеся при Рэ, бежали после битвы к себе домой. Надо послать гонца в Теламёрк. Ты, Хагбард, пойдешь туда. Малыш поможет тебе. Трудно принять за берестеника человека с сыном-калекой на плечах. Скажешь, что ходишь по всем церквам Олава Святого и молишься, чтобы Господь вернул здоровье твоему сыну. Ты получишь грамоту с молитвой. Если кто-нибудь захочет отнять ее у тебя, не надо жертвовать ради нее жизнью. Заплачь и скажи: Это молитва, чтобы Господь вернул здоровье моему сыну! Они прочтут ее, если смогут, и поверят тебе. Но настоящее послание будет храниться в твоей памяти, Хагбард. Хёвдинга теламёркцев зовут Хрут. Ты передашь ему особый знак.
Бернард, мы с тобой друзья с Тунсберга, чего хочешь ты? Хочешь стать воином и последовать за нами или хочешь остаться здесь и ждать, когда придет день победы? Мы все грешники, но ты — святой, так говорят люди. Нам нужен человек, близкий Богу, это придаст нашим людям уверенности в себе. Но хватит ли у тебя сил, чтобы разделить нашу участь?
Бернард ответил:
— У меня достанет сил, чтобы последовать за тобой, государь, но святые ли это силы или грешные, не знает никто.
— Эйнар Мудрый, ты тоже в таком возрасте, что я не вправе требовать, чтобы ты пошел с нами. Но чего хочешь ты сам? Ты киваешь, значит, идешь с нами. Пусть твоим делом и твоим долгом будет толковать сны конунга. Чаще всего мне снится конунг Олав Святой. Поэтому уже завтра утром ты скажешь нашим людям: Конунгу приснился Олав Святой… Олав Святой явился конунгу во сне и сказал: Я иду с тобой и твоими людьми…
Мой добрый отец Эйнар Мудрый кивнул со своей обычной улыбкой:
— Государь, я последую за тобой, хотя я и не всегда следовал за Олавом Святым…
— Симон, — говорит Сверрир, — могу я потолковать с тобой с глазу на глаз?
Они вышли в маленький покой, где по ночам мы со Сверриром делили одну постель на двоих. Вскоре они вернулись оттуда. Сверрир сказал:
— У нас еще нет оружия! Вы должны сказать людям: ярл Биргир даст нам оружие! Я убежден, что он так и сделает. Но если нет, есть другой путь, не такой благоприятный для нас, но тогда он будет единственный. Мы покидаем Хамар с тем оружием, что у нас есть, по пути грабим бондов и забираем у них топоры, проходим через Эйдаског в Норвегию и там пытаемся отнять оружие у людей Эрлинга Кривого.
Если же ярл Биргир даст нам оружия столько, сколько нам нужно, мы идем в Нидарос! Но это между нами. До поры до времени никто не должен этого знать. Вы скажете людям: Мы идем в Вик. Но правды никому не говорите. Кто-нибудь непременно проговорится. Пусть думают, что мы идем в Вик. Но пойдем мы в Нидарос.
Мы пойдем не по Норвегии. Сперва мы пойдем по Швеции, а потом уже свернем в Норвегию. Этим путем шел конунг Олав Святой перед тем, как пал в битве при Стикластадире. Мы пойдем по его стопам. Напоминайте людям о нем. Постоянно напоминайте. Но помните, у каждой палки есть два конца. Олав Святой пал, мы не падем. Не старайтесь выжать слишком много сока из старого яблока. Скажите только: Мы пойдем по стопам Олава Святого! И он поддержит нас.
Хагбард, вот тебе знак. Это глаз Христов, блестящий камень, который был вделан в глаз Спасителя на распятии в монастыре на Гримсее недалеко от Скидана. Хрут видел его в монастыре. Там Бернард познакомился с Хрутом. Бернард говорит, что хёвдингу из Теламёрка можно доверять. Хрут узнает этот камень, который Бернард привез сюда. Он поверит тебе, когда ты скажешь, что пришел с посланием от Бернарда и от меня.
Ты скажешь ему:
— За четырнадцать дней до дня святого Йона ты должен встретить конунга Сверрира между горами Доврафьялль и Нидаросом.
У тебя в запасе мало времени, Хагбард. Этот путь не для слабого человека. Да хранит тебя и Малыша Сын Божий и Дева Мария. Сам выбери, по какой дороге ты пойдешь в Теламёрк, они тебе все известны.
Через несколько дней Сигурд должен вернуться от ярла Биргира.
А до тех пор, — но и потом тоже, — каждый человек должен упражняться в воинском искусстве. Всех же слабых и несогласных, упрямых и непригодных, думающих только о наживе, я прогоню.
Благодарю, что вы пришли ко мне.
Все поднялись и ушли.
Я остался.
Сверрир сказал:
— Я сказал Симону, когда мы вышли: Я не полагаюсь на всех этих людей! Но на тебя, Симон, я полагаюсь.
Я должен был так сказать.
Но я на него не полагаюсь.
***
Нынче ночью, йомфру Кристин, я хочу рассказать тебе о Сесилии, суровой хозяйке Хамара, сестре твоего отца. За свою долгую жизнь я не раз удивлялся, действительно ли их зачал один и тот же отец. Я не сомневался, что Сесилия была дочерью конунга Сигурда, но не всегда верил, что Сверрир был его сыном. Хотя что-то в них было общее, говорящее о том, что они принадлежат к одному роду: лица, которые свидетельствовали о душевной силе, горящий взгляд, осанка, что-то в их речи. Но главное, они оба обладали способностью казаться искренними, хотя на самом деле были себе на уме, они умели скрывать свою суть, прятать когти в мягких лапках, а зубы — за добрыми словами.
И я никогда не слышал, чтобы они когда-нибудь препирались друг с другом, несмотря на то, что оба были горячи и остры на язык, и это многие испытали на собственной шкуре. Я знаю, что Сверрир иногда беззлобно подшучивал над Сесилией, слышал в его голосе насмешку или легкое пренебрежение, когда он обращался к ней. Но это было внешнее. Я знаю, что ее страсть к мужчинам, как и умение удовлетворять эту страсть, давали повод для разных слухов и редко эти слухи были необоснованны. Но я никогда не видел любви, подобной той, что загоралась в глазах Сесилии при виде конунга Сверрира.
В них была тоска, тепло и любовь, но не та, о которой ходили слухи и которую она щедро дарила всем мужчинам, кроме собственного мужа, хотя порой, благослови ее, Господи, создавший ее все-таки доброй женщиной, даже ему.
Люди ярла Эрлинга похитили Сесилию, связали и привезли сюда. Это был щедрый дар одного повелителя другому, лагманну Фольквиду, чтобы она, дочь конунга, не родила бы своих сыновей в Норвегии, Такова была ее история. Когда мы пришли в Хамар, муж Сесилии был у конунга Швеции. Поэтому мы его не видели. Возможно это было хорошо и для него, и для нас.
Но верили ли они сами в свое родство, в котором многие сомневались? Я думаю, верили. О чем они говорили, оставаясь с глазу на глаз? Думаю о том, что были зачаты одним и тем же отцом. Думаю, что в глубине своего одиночества они чувствовали себя братом и сестрой. Сесилия до конца жизни оказывала Сверриру глубочайшее уважение, какое сестра должна оказывать своему брату конунгу. Но жить с ней рядом было трудно.
Сесилия предоставила в распоряжение брата силу и богатство Хамара. Но для войска, состоявшего из трех сотен человек, этого было недостаточно. Она сказала:
— Когда мой муж вернется обратно, он будет рвать на себе волосы.
Ей нравилось говорить так, и она повторяла эти слова в присутствии многих. Иногда она говорила так:
— Волосы у него не очень густые, часть я уже выдрала, теперь будут выдраны и остальные…
И заливалась долгим смехом, потом умолкала и спрашивала, могут ли у него потом снова вырасти волосы?
— Я буду заходить к нему и гладить по волосам, вернее, по голове, гладить, целовать, греть и говорить: Не забывай, у меня есть имущество в Норвегии! Не забывай, я получу его от моего брата конунга, когда он вернет себе страну, которая принадлежит ему по праву. Неужели я дала моему брату и его людям больше, чем дал бы им ты сам? Не забывай, мне обещано многое! Я получу сторицей, когда мой брат вернет себе страну…
Говорили о том, что муж Сесилии, вернувшись в Хамар, накажет ее кнутом. И о том, что она покорно примет наказание. Когда же он на супружеском ложе повернет к себе свою избитую жену, чтобы получить то, что положено мужу, она изо всей силы ударит его коленом в пах, а когда он закричит, вцепится зубами ему в шее, и он закричит еще громче. Потом она плюнет в него и уйдет.
Не знаю, много ли правды было в таких словах, но знаю, Сесилия была способна укусить любого, кто поднял бы на нее руку. Но знаю я и то, что она умоляла Сверрира позволить ей последовать за ним. Он ответил:
— Это может привести тебя к гибели! Ты будешь жить здесь, пока страна не станет моей. А тогда я пришлю за тобой своих людей. И твой муж лагманн поклонится тебе, провожая тебя из дома.
Она засмеялась:
— Я отдам тебе мой ларец с серебром и все оружие, какое у нас есть, но это немного. Вы съели уже тридцать быков и коров, пятьдесят бондов отныне стали из-за тебя моими врагами. Но я хочу вернуться обратно в Трёндалёг!
И долго смеялась.
Сесилия была красивая. Однажды вечером мы с ней сидели у очага, только мы вдвоем, я захмелел и потерял осторожность, и она тут же это почувствовала. Она приоткрыла рот и засмеялась…
— Йомфру Сесилия… — проговорил я, заикаясь.
— Я давно уже не йомфру! — Она смеялась.
— Уважаемая фру Сесилия… — Язык мой заплетался, я был в нерешительности: может, надо вскочить, сорвать с нее платье, поднять на руки и, как знамя, с криком: Опустите глаза, мимо вас несут обнаженную женщину!… — пронести ее через всю усадьбу?…
И тут вошел Сверрир.
Он не сказал ни слова, он не был бы против, если б его сестра и я насладились сладким мгновением. Мне удалось взять себя в руки и сказать с достоинством:
— Я сейчас позову Бернарда… Ведь ты его искал?…
Сесилия поглядела мне вслед. Не думаю, что в ту минуту она любила меня или своего брата конунга.
В последний вечер перед нашим отъездом из Хамара она положила голову мне на плечо и сказала:
— Тебя не назовешь храбрым, господин Аудун! Твоя сдержанность для меня более мучительна, чем дерзость других. Но ты хороший человек и ты друг моего брата. Будешь ли ты охранять его ради меня?
— Да, — ответил я.
— Я знаю, что он мой брат! — сказала она.
Я часто потом думал: наверное, она была права.
Однажды я зашел в покои Сверрира, он и Сесилия стояли на коленях перед изображением Девы Марии и вместе молились. Я тихонько вышел.
Она была хорошей матерью, и ее служанки говорили, что она почти не бьет своих детей, тем более, палкой. Лошади тянули к ней морды, и она, проходя мимо, ласкала их.
Никогда, йомфру Кристин, — прости мне сегодня мои дерзкие речи, — я не видел сестру твоего отца в ее истинной красоте: сбросившей шелковые одежды, белой, словно свеча в подсвечнике. И никогда эта свеча не пылала для меня.
Однако я до сих пор чувствую ее жар.
***
Я помню маленькие щипчики Сесилии. Однажды конунг Сверрир и я встретили в красивом покое Сесилии одного из людей ее мужа. Забыл, как его звали, а может, никогда и не знал. Он был уже в возрасте, весь в шрамах, как правило он ездил по стране с поручениями своего господина. Не зная, как подобает себя держать, он держался с льстивой почтительностью. Однако он сел без приглашения, положил локти на стол и не смотрел в глаза тому, к кому обращался.
Сесилия сказала:
— Мой муж посылает тебя с поручениями по всей стране, верно?…
Гонец стал долго рассказывать, где ему довелось побывать. Она прервала его и сказала, что ее брату конунгу нужно знать самые надежные пути, что ведут через Швецию в Трёндалёг.
— Я хочу, чтобы ты проводил его туда. Сообщи ему все, что тебе известно об этих дорогах, и вообще все, что может пойти на пользу ему и его воинам.
Гонец снова заговорил, и снова Сесилия прервала его, обратившись к Сверриру:
— Этот человек знает много полезного… Знает он и то, что нужно держать язык за зубами. До сих пор он был достоин моего доверия. Мало ему будет радости, если он нарушит свою верность.
Смущенно и горячо гонец стал уверять Сесилию, что никто не умеет держать слово, как он. Сесилия снова повернулась к конунгу:
— Используй этого человека, как найдешь нужным. Он — твой, можешь беречь его, а можешь и не беречь, можешь прислать его обратно, если хочешь, а можешь зарубить, если он станет тебе бесполезен. Но только не забудь вознаградить его за труды.
Она достала из мешка, что носила на поясе, маленькие щипчики. Видно было, что их изготовил искусный кузнец, они были длинные и острые. Потом она достала другие щипцы, тоже красивые, но побольше, для чего-то они, конечно, предназначались, но для чего именно, я так и не понял. Сесилия сказала:
— Случалось, мои люди говорили больше, чем я им разрешала. Одни держали язык за зубами, другие — нет. У одних язык был слишком длинный, у других — нет. Как видишь, эти щипцы не совсем одинаковые. Можешь идти, — сказала она гонцу.
Он ушел.
Она спросила, не разделим ли мы с ней вечернюю трапезу, мы вежливо поблагодарили ее. Пришли служанки и накрыли стол.
***
Мы стояли под дождем на равнине перед холмом тинга, сюда должны были собраться все воины. Они пришли, многие с ворчанием, грязные, забыв об уважении, какое должны оказывать своим предводителям. Сигурд из Сальтнеса еще не вернулся от ярла Биргира. Еще никто не знал, будет у нас оружие или нет. Но конунг приказал: собрать всех! В руках у всех были дубинки, с которыми они упражнялись в воинском искусстве. В глазах большинства я видел усталость и злость, в нашу сторону летела брань, люди еле шевелили ногами, многие были пьяны, а один спустил штаны, изобразил собаку, которая оправилась и побежала дальше. Все засмеялись.
Я видел, как наши предводители, Вильяльм, Йон и Кольфинн бьют непокорных. Они били в полную силу, и я слышал брань. Но этот презрительный смех, непокорство, усталость, неуважение… И этот парень, изобразивший собаку… По лицу Йона из Сальтнеса текли слезы. Кольфинн в безудержном гневе налетел на парня, люди защитили его, три человека взяли Кольфинна в кольцо, он онемел и начал заикаться, кто-то сзади ударил его ногой. И опять этот смех. А парень, вырвавшись из круга, с презрением мочится в сторону предводителя, который посмел ударить его.
Мне холодно под дождем.
У меня тоже в руках дубинка, и я тоскую по своему дому в Киркьюбё.
***
Я помню, как Сверрир учил своих людей, ослушавшихся его приказа:
Он сидит верхом и гонит перед собой трех человек, наезжает на одного. Поворачивает коня, оставив поверженного на снегу, и подъезжает к другим, готовым разбежаться. Громовым голосом он останавливает их, ветер подхватывает его слова, которые, точно меч, рассекают непогоду:
— Три наших человека опозорили нас всех, ограбив местного священника!…
Он направляет коня на тех троих, сперва шагом. Один из них оборачивается, поднимает дубинку и бьет коня — конь взвивается на дыбы, конунг сидит без седла, без уздечки, держась одной рукой за гриву. Он отпускает руку, и грива, словно рыжее знамя, летит по ветру. Так мы обычно ездили на маленьких, крепких лошадках в нашем родном Киркьюбё. Когда ноги коня снова касаются земли, Сверрир пускает его вскачь, парень с дубинкой падает в снег, конь перепрыгивает через него. Конунг ждет, чтобы парень поднялся на ноги, и гонит его дальше.
Упрямые, непокорные, пьяные, люди ждут, в глазах у них и ненависть и почтение. Сверрир гонит тех троих по мокрому, рыхлому снегу. Не быстро. Они просто идут, но скорым шагом, он — на два шага позади них. Конь гонит их по кругу. А за пределами этого круга, преследуемых и преследователя, стоят уже присмиревшие и молчаливые воины.
Конунг гонит троих по кругу, один из них опять оборачивается и замахивается дубинкой. Конунг кричит, конь делает прыжок — парень роняет дубинку и падает, и конь всей тяжестью обрушивается на него. Копыто бьет парня по спине, он кричит от боли. Вскакивает и ковыляет, конунг снова неторопливо, но и не медленно, гонит их по кругу.
Теперь они идут по снегу, утрамбованному их ногами. Но конунг выгоняет их на рыхлый снег. Они проваливаются по пояс, стонут, плюют кровью. Старший из них падает. Конунг оставляет его лежать. Делает еще один круг с двумя оставшимися и снова подъезжает к лежащему. Он должен подняться.
Три сотни человек безмолвно смотрят на это зрелище. Это урок, и милости тут не жди. Конь с длинной гривой громко ржет. Те трое бегут и падают, молят, кричат, поднимают руки и плачут, но конунг неумолим.
У меня перед глазами все сливается: дождь и серый снег, холм тинга, деревья и люди с дубинками в руках. Три темные фигуры, идущие по снегу, и человек на коне. Один из идущих снова падает.