Страница:
— Но почему? Помните, вы же показывали мне предыдущую, хотя и не закончили ее.
— Тогда было другое дело. Тогда я знала…
— Что знали?
Она затрясла головой:
— Я же говорю — я не знаю, куда вас поместить, понимаете…
— Но я же здесь.
Тетя Сара склонила голову набок и стала похожа на посверкивающую одним глазом птицу.
— Сегодня здесь… и завтра… и, может, на следующей неделе. А потом где вы будете?
Мне стало ясно, что увидеть вышивку необходимо.
— Ну пожалуйста, — подластилась я к ней, — пожалуйста, прошу вас, покажите.
Мой интерес пришелся ей по душе. Она знала, что я не притворяюсь.
— Ну, вам, пожалуй, покажу, — смилостивилась она. — Но больше никому!
— И я никому о ней не скажу, — пообещала я.
— Хорошо, — согласилась тетя Сара и, как ребенок, которому не терпится что-то показать, поторопила меня: — Ну идите скорей!
Подойдя к стенному шкафу, она вынула из него кусок полотна и прижала вышивку к себе так, что мне ничего не было видно.
— Покажите, ну пожалуйста! — взмолилась я.
Тогда, все еще прижимая вышивку к груди, она перевернула ее. На полотне был изображен южный фасад дома, а на каменных плитах — распростертое тело Габриэля. Все выглядело так достоверно, так реально, что мне стало дурно. Всмотревшись, я увидела рядом с Габриэлем еще что-то… Тельце Пятницы! Только мертвый он мог быть таким неподвижным. Это было ужасно!
Видимо, я невольно ахнула, так как тетя Сара довольно рассмеялась. Мое смятение было для нее лучшей похвалой.
— Хоть и вышивка, но все как на самом деле, — пробормотала я.
— Да, так и есть, — мечтательно отозвалась она, — я же видела, как он лежал, в точности так. Я успела спуститься до того, как его унесли… и все видела своими глазами.
— Габриэль! — Я сама удивилась, услышав свой шепот, но эта вышивка разом всколыхнула во мне столько щемящих воспоминаний, и впервые после его гибели я ясно представила себе Габриэля.
— Когда я его увидела, — продолжала тетушка Сара, — я сразу решила, что посвящу этому свою следующую вышивку… и вот что получилось.
— А Пятницу вы тоже видели? — воскликнула я.
Казалось, она пытается вспомнить.
— Видели вы Пятницу мертвым? — настаивала я.
— Он был верным псом, — ответила она. — И погиб из-за этого.
— Значит, вы его видели! Видели мертвым, как Габриэля?
Тетушка Сара снова наморщила лоб.
— Вот же, на вышивке все показано, — наконец проговорила она.
— Но здесь он лежит рядом с Габриэлем, а его там не было.
— Не было? — переспросила она. — Его убрали, а?
— Кто убрал?
Сара вопросительно посмотрела на меня:
— Кто? — Она словно упрашивала, чтобы на ее вопрос ответила я.
— Вы ведь знаете, правда, тетушка Сара?
— Да я-то знаю! — торжествующе подтвердила она.
— Ну тогда, пожалуйста, скажите мне! Я вас очень прошу.
— Но вы и сами знаете.
— Да что вы! А мне так важно знать! Тетушка Сара, вы должны мне сказать! Знали бы вы, как вы мне поможете.
— Не помню.
— Но вы же всегда помните! Вы не могли забыть то, что так важно!
Лицо тетушки Сары оживилось.
— Вспомнила, Кэтрин? Это монах.
По ее наивному лицу было ясно, что она помогла бы мне, если бы могла. Что ей было известно, так и осталось загадкой. Я понимала, что она живет в двух мирах — в реальном и воображаемом. Они путаются у нее в голове, и она не в силах разобраться, где что происходит. Окружающие недооценивали ее. Они делились при ней своими секретами, не понимая, что она, подобно сороке, подхватывает самые яркие и завлекательные сведения и припрятывает их у себя в потаенных уголках памяти.
Я вновь перевела взгляд на вышивку и только теперь, когда немного свыклась с видом фигур Габриэля и Пятницы, лежащих бок о бок, заметила, что заполнена только одна половина полотна. Вторая пока пуста.
Тетушка Сара мгновенно уловила мое удивление, лишний раз доказав, что ее сметливость — если только это свойство можно назвать сметливостью — признак проницательного ума.
— А эту часть я оставила для вас, — объяснила она и в этот момент напомнила мне ясновидящую, для которой тайны будущего, недоступные для нас, простых смертных, скрыты лишь за полупрозрачной завесой.
Видя, что я молчу, она подошла ко мне вплотную и крепко взяла за руку. Сквозь рукав платья я чувствовала, какие горячие у нее пальцы.
— Никак не могу закончить, — пожаловалась она, — не могу, потому что не знаю, куда поместить вас, вот в чем дело.
Она снова повернула полотно лицом к себе, так что мне ничего не стало видно, и прижала к груди.
— Вы не знаете. И я не знаю. А вот монах, он знает! — Она вздохнула. — Да, милая Кэтрин, придется подождать. Какая досада! Ведь я не могу начать другую вышивку, пока эту не закончу.
Она подошла к шкафу и спрятала полотно. Потом вернулась и заглянула мне в лицо.
— Вы неважно выглядите, — сказала она. — Лучше присядьте. С вами все будет в порядке, верно? Бедная Клэр! Знаете, она ведь умерла. Ее погубил Габриэль, так можно сказать — его рождение.
Я все еще находилась под впечатлением ее вышивки и рассеянно ответила:
— У нее ведь было слабое сердце. А я крепкая и совершенно здорова.
Тетя Сара наклонила голову к плечу и оценивающе оглядела меня.
— Может, поэтому мы с вами и подружились… — начала она.
— Почему, тетя Сара?
— Правда же, мы друзья? Я это сразу почувствовала. Стоило вам появиться у нас, я сразу сказала: «Кэтрин мне нравится. Она меня понимает», а они, наверное, решили, раз это так…
— Тетушка Сара! Ради бога, о чем вы? Почему мы с вами лучше понимаем друг друга?
— Они вечно твердят, что я впала в детство.
В душу мою закрался леденящий страх.
— А обо мне что они говорят?
Тетушка Сара с минуту помолчала, а потом произнесла:
— Я всегда обожала нашу галерею менестрелей.
Я сгорала от нетерпения скорее услышать, что осело в ее бедной затуманенной голове, и не сразу поняла, что она уже рассказывает мне — галерея менестрелей как-то связана с рассуждениями на мой счет.
— Значит, вы были на галерее менестрелей, — быстро проговорила я, — и слышали чей-то разговор.
Тетушка Сара кивнула, ее глаза расширились, и она оглянулась через плечо, словно ожидая увидеть кого-то за своей спиной.
— Вы услышали, что говорят обо мне?
Она кивнула, но потом замотала головой:
— Боюсь, в этом году рождественские украшения у нас пышными не будут. Из-за Габриэля. Разве что немного остролиста.
Меня одолела досада, но я понимала, что нельзя вспугнуть ее. Тетушка Сара явно что-то слышала, но боялась сказать, так как знала: этого делать нельзя. Если она почует, как мне хочется поскорее узнать ее секрет, она замкнется и ничего не расскажет. Надо было как-то выудить, что она услышала. Я не сомневалась — мне необходимо это узнать.
Взяв себя в руки, я спокойно сказала:
— Ну что ж! Ничего не поделаешь, зато в следующее Рождество…
— Следующее Рождество! Кто знает, что с нами будет к тому времени… Где мы будем? И я, и вы…
— Ну, тетя Сара, я-то с ребенком, скорее всего, буду здесь. Если у меня родится сын, от меня потребуют, чтобы я растила его в «Усладах». Правда?
— Его могут у вас забрать! А вас запереть…
Я притворилась, что не слышу ее последних слов.
— Но, тетя Сара, я не соглашусь расстаться с моим ребенком, — сказала я. — И никто не может отобрать его у меня.
— Могут, могут… если доктор велит.
Я прикинулась, будто рассматриваю крестильную рубашечку, но, к моему ужасу, руки у меня так дрожали, что я испугалась, как бы тетушка Сара этого не заметила.
— Это доктор сказал? — спросила я.
— Да, это он говорил Руфи. Он думает, что такая необходимость может возникнуть… если… если вам станет хуже… и лучше сделать это, пока ребенок не родился.
— Вы были на галерее менестрелей?
— А они стояли в холле и не видели меня.
— Доктор сказал, что я больна?
— Он сказал: «Психически неуравновешенна» — и объяснил что-то насчет галлюцинаций. Что это, мол, так всегда и бывает: сам больной натворит что-то странное, а думает на других. Он сказал — это один из видов мании преследования или что-то в этом роде.
— Понятно. И по его мнению, именно это и происходит со мной?
У тети Сары задрожали губы.
— О, Кэтрин, — прошептала она, — я так рада, что вы у нас живете, я не хочу, чтобы вы уезжали… не хочу, чтобы вас заперли в Уорстуистл.
Словно звон погребального колокола прозвучал над моей головой! Значит, надо следить за каждым своим шагом, иначе меня похоронят заживо! Больше я не могла оставаться в этой комнате.
— Тетя Сара, — сказала я, — считается, что в это время я должна отдыхать. Вы уж меня извините, но мне пора.
Я не стала ждать, что она скажет на это. Я поцеловала ее в щеку, потом степенно пошла к дверям, но, закрыв их за собой, бегом бросилась в спальню, захлопнула дверь и прижалась к ней спиной. Будто загнанный дикий зверек, я видела, как за мной затворяются дверцы клетки. Надо бежать, бежать, пока не закрыли последнюю. Но как?
Я тут же выработала план действий: надо пойти к доктору Смиту и выяснить, что он имел в виду, говоря с Руфью. Может быть, придется выдать тетушку Сару и признаться, что она подслушала их разговор, но, конечно, я всячески постараюсь этого избежать. Однако с такой мелочью я не должна считаться. Слишком многое поставлено на карту.
Значит, они говорят, что я сумасшедшая! Это слово грохотало у меня в мозгу, как барабан в джунглях. Они считают, что у меня галлюцинации, что монах в спальне мне пригрезился, а потом я начала вытворять нечто несуразное, утверждая при этом, что виноват в происходящем кто-то другой. Они внушили это и доктору Смиту, и я должна доказать ему и всем, что ничего подобного не было и нет.
Я накинула синий плащ, тот самый, который кто-то повесил на балконе. Дул холодный ветер, а кроме этого плаща, у меня ничего теплого не было. Но я так спешила к дому доктора, что даже не заметила, какая погода. Я знала, где живет доктор Смит, так как, возвращаясь из Нэсборо, мы завозили домой Дамарис. Сама я у них ни разу не была. Наверное, раньше Рокуэллы бывали в гостях у доктора, но при мне, по-видимому из-за болезни миссис Смит, такие визиты прекратились.
Участок, на котором стоял дом доктора, был не больше акра. Высокий узкий дом с жалюзи на окнах напомнил мне наш Глен-Хаус. Перед ним росли высокие раскидистые ели, и, возможно, из-за них в доме было темно. Я увидела на дверях медную дощечку, уведомляющую, что здесь живет доктор Смит. На мой звонок дверь открыла седая горничная в сильно накрахмаленном переднике.
— Здравствуйте, — улыбнулась я. — Доктор дома?
— Входите, пожалуйста, — пригласила горничная. — К сожалению, сейчас его нет. Может, передать что-нибудь?
Ее лицо показалось мне похожим на маску, и я вспомнила, что подобное впечатление производило на меня лицо Дамарис. Впрочем, я была в таком состоянии, что все вокруг казалось мне странным. За несколько часов, прошедших с тех пор, как я проснулась утром, я сделалась другим человеком. Правда, у меня ни на минуту не возникало сомнений в том, что я совершенно здорова, но злое семя было брошено мне в душу. Да и вообще хотела бы я видеть женщину, которая в подобных обстоятельствах сумела бы сохранить спокойствие.
В холле было темно. На столе красовался горшок с каким-то растением, а рядом на медном подносе лежало несколько визитных карточек. Тут же были блокнот и карандаш. Горничная взяла блокнот:
— Можно узнать ваше имя?
— Я миссис Рокуэлл.
— О! — изумилась горничная. — Вы хотите, чтобы доктор навестил вас?
— Нет, я хочу повидаться с ним здесь.
— Боюсь, что он вернется не раньше чем через час.
— Я подожду.
Она склонила голову и открыла дверь в комнату, имевшую нежилой вид. Вероятно, приемная. Но тут я сообразила, что я не простая пациентка. Доктор говорил, что он мой друг. Я хорошо знаю его дочь, поэтому я спросила:
— А мисс Смит дома?
— Ее тоже нет, мадам.
— Ну, в таком случае я хотела бы повидать миссис Смит.
Горничная явно оторопела, но сказала:
— Я доложу о вас миссис Смит.
Она ушла и почти тут же вернулась с сообщением, что миссис Смит будет рада меня видеть. Если я не возражаю, горничная меня проводит. Я кивнула, и мы поднялись по лестнице в маленькую комнату. Жалюзи на окнах были закрыты, в небольшом камине горел огонь. Рядом с камином на диване лежала женщина, очень бледная и худая, но я сразу поняла, что это — мать Дамарис, так заметны были в ней следы редкостной красоты. Ее укрывал плед, и рука, лежавшая поверх пледа, казалась совершенно бесплотной. Трудно было представить, что это рука живого человека.
— Миссис Рокуэлл из «Кирклендских услад», — проговорила больная, увидев меня. — Спасибо, что зашли проведать меня.
Я пожала ей руку, но поспешила ее выпустить — рука была влажная и холодная.
— По правде говоря, я пришла к доктору, а когда узнала, что его нет, решила спросить, не примете ли меня вы.
— Очень рада, что вы так решили.
— Как вы себя чувствуете?
— Как всегда, спасибо. То есть как видите: по комнате еще брожу, да и то только когда мне становится получше. А уж о лестнице и думать нечего.
Я вспомнила слова Руфи, что миссис Смит страдает ипохондрией и этим омрачает жизнь доктора. Но лицо женщины выражало неподдельную муку, и мне показалось, что она вовсе не сосредоточена на себе, а искренне интересуется мною.
— Я слышала, вы ждете ребенка, — сказала она.
— Да. Наверное, доктор рассказал вам?
— О нет. Он не говорит о своих пациентах. Мне рассказывала о вас дочь.
— Ну да, я часто ее вижу, она ведь бывает в «Усладах».
Лицо миссис Смит посветлело.
— Да, Дамарис очень любит всех, кто там живет.
— А мы ее. Она так прелестна.
— Правда, у нее есть один недостаток. Ей следовало родиться мальчиком.
— Вы считаете это недостатком? Я тоже хотела бы мальчика, но, если у меня родится дочка, я не буду огорчаться.
— Да и я не огорчалась. Для меня это роли не играет.
Я старательно поддерживала разговор, надеясь отвлечься от владевшего мной отчаяния, и не слишком прислушивалась к ее словам, но отозвалась на последнюю фразу:
— Значит, сына хотел доктор?
— Честолюбивые мужчины всегда жаждут иметь сыновей. Им хочется видеть в них свое продолжение. Поэтому когда их постигает разочарование — это настоящая трагедия. Однако скажите, с вами что-нибудь не так?
— Почему вы спрашиваете?
— Мне показалось, вы чем-то взволнованы.
— Да нет… просто я хотела посоветоваться с доктором.
— А, ну конечно, вы же за тем и пришли. Уверена, что он скоро вернется.
«Скорее бы! — думала я. — Скорее бы мне с ним поговорить, он должен понять».
— Он нужен вам очень срочно? — спросила миссис Смит.
— Да, очень!
— Это касается вашего состояния, правда?
— Да.
— Помню, когда я ждала своих детей, я все время волновалась.
— Я не знала, что кроме дочери у вас есть еще дети, миссис Смит.
— В живых осталась только Дамарис. Я много раз пыталась родить сына. К сожалению, ничего не вышло. У меня родились две девочки — мертвые, а остальных я теряла в самом начале беременности. Но четыре года тому назад я родила мальчика. Он родился мертвым. Это был жестокий удар.
Хотя мне плохо было видно ее лицо, так как миссис Смит лежала спиной к свету, я все же заметила, что, когда она заговорила вновь, его выражение изменилось.
— Это доктор непременно хотел иметь сына. После тех родов вот уже четыре года я и хвораю.
Мои нервы были напряжены. И хотя меня волновали собственные страхи, я почувствовала, что и ей есть из-за чего тревожиться. Я ощутила какую-то связь между нами, но не могла определить какую. Однако видела, что и миссис Смит ее чувствует, но не уверена, понимаю ли это я. Ощущение было очень странное. Мне уже стало казаться, что воображение играет со мной злые шутки. Но я тут же отогнала эту мысль. Ничего во мне не изменилось, я такая же, как всегда, рассуждаю здраво, не витаю в облаках, и никому, заверяла я себя, может быть, с излишней горячностью, никому не удастся доказать, что я схожу с ума.
Миссис Смит с покорным видом вытянула руки на пледе.
— Одно хорошо, — усмехнулась она, — новых попыток иметь сына быть не может.
Наш разговор замирал. Я жалела, что не осталась в имевшей столь казенный вид приемной. Но миссис Смит попыталась продолжить беседу:
— Я очень расстроилась, когда услышала о вашей трагедии.
— Благодарю вас.
— Габриэль был милейшим молодым человеком. Просто невозможно поверить…
— А я и не верю в эти разговоры о самоубийстве! — воскликнула я и удивилась, с какой страстной убежденностью прозвучал мой голос.
— Вот как! Я рада, что вы не верите… Я все думаю, не лучше ли вам вернуться домой… родить ребенка там?
Я была озадачена, тем более что заметила, как на ее щеках проступил легкий румянец, а тонкие бледные руки дрожат. Что-то ее тревожило, и мне показалось, что она не знает, можно ли поделиться своей тревогой со мной. Но и я была настороже и с горечью подумала: «Господи, неужели теперь мне суждено всегда всего остерегаться?»
— Но если у меня родится сын, — медленно проговорила я, — он унаследует «Услады». А по традиции Рокуэллов наследнику положено появляться на свет здесь.
Миссис Смит откинулась назад и закрыла глаза. Мертвенная бледность разлилась по ее лицу, и я испугалась, что она потеряла сознание. Вскочив, я кинулась искать звонок, но тут в комнату вошла Дамарис.
— Мама! — воскликнула она, и с нее словно слетела маска. Она сразу стала прелестной трепетной девочкой. Было ясно, что она обожает мать. Увидев меня, она изменилась в лице: — Вы, миссис Рокуэлл? Но почему? Каким образом?
— Я зашла к доктору. Надо было подождать, вот я и воспользовалась случаем, чтобы познакомиться с вашей матерью, — объяснила я.
— Но…
— Я сделала что-то не то? Простите. Разве миссис Смит нельзя навещать?
— Понимаете, она так слаба, — сказала Да-марис. — Отец очень за нее боится.
— Он боится, что посетители могут утомить ее? Или чего-то еще?
— Да-да. Именно в этом все дело. Ей нельзя волноваться. — Дамарис подошла к матери и положила руку ей на лоб.
— Я хорошо себя чувствую, милая, — проговорила миссис Смит.
— Но лоб горячий, — возразила Дамарис.
— Мне лучше уйти? — спросила я.
— Нет-нет, пожалуйста, останьтесь, — быстро отозвалась миссис Смит, однако вид у Дамарис был неуверенный. — Сядь, Дамарис, — продолжала больная и, повернувшись ко мне, извинилась: — Дочка так дрожит надо мной.
— Ну и доктор, надо думать, тоже, — ответила я.
— Да, конечно! Конечно! — воскликнула Дамарис.
— Я в этом и не сомневаюсь. Он так внимателен ко всем своим пациентам. Куда бы я ни пришла, им не нахвалятся.
Миссис Смит лежала, закрыв глаза, а Дамарис подхватила мои слова:
— Да-да! Все так ему доверяют!
— Надеюсь, он уже скоро придет, — заметила я.
— Если бы он знал, что вы его ждете, он, конечно, сразу поспешил бы сюда.
Дамарис села рядом с матерью и начала болтать. Я и не подозревала, что она так разговорчива. Она вспоминала нашу поездку в Нэсборо и рождественские праздники, рассказывала о предстоящей распродаже у миссис Картрайт и о прочих замыслах жены викария. За этими разговорами нас и застал доктор.
Я услышала на лестнице его шаги, и дверь тут же открылась. Он улыбался, но не так добродушно, как обычно. Мне сразу бросилось в глаза, что вид у него озабоченный.
— Миссис Рокуэлл! — вскричал он. — Вот так сюрприз!
— Я решила познакомиться с миссис Смит, пока ждала вас.
Он взял мою руку и долго не выпускал ее. У меня было впечатление, что он старается овладеть собой. Потом доктор подошел к дивану и положил руку на лоб жены.
— Вы слишком возбуждены, дорогая, — проговорил он. — Она чем-то взволнована? — Он повернулся к Дамарис, и я не увидела его лица.
— Нет, отец. — Дамарис говорила слабым, как у маленькой девочки, голосом, словно не была уверена в себе.
Доктор обернулся ко мне:
— Простите, миссис Рокуэлл. Я беспокоюсь и о вас, и о моей жене. Раз вы пришли, видимо, хотите что-то мне сказать?
— Да, — ответила я. — Я хотела поговорить с вами. По-моему, дело важное. Так мне, во всяком случае, кажется.
— Посмотрим, — сказал доктор. — Пройдемте ко мне в кабинет.
— Хорошо, — согласилась я и, поднявшись, подошла к миссис Смит.
Прощаясь с ней, я пожала ее холодную влажную руку и подивилась перемене, произошедшей с больной. С приходом доктора она как бы стала другой. Но в чем было дело, я не могла определить. Ее лицо словно спряталось за закрытыми ставнями. Вероятно, доктор будет бранить ее за то, что она переутомилась, — у нее был вид провинившегося ребенка.
Больше всего на свете его беспокоит ее здоровье, подумала я, и это вполне естественно. Уж если он так внимателен к другим своим пациентам, как же должна тревожить его болезнь жены!
Я попрощалась с Дамарис, и доктор повел меня вниз, в свой кабинет. Когда он, закрыв дверь, указал мне на стул рядом с бюро, а сам сел в кресло напротив, я почувствовала, что тревога моя понемногу утихает. На такого благожелательного человека вполне можно положиться. Он должен помочь мне.
— Ну, — сказал доктор, — рассказывайте, что вас беспокоит.
— Со мной происходят какие-то странные вещи, — выпалила я, — но вы об этом знаете.
— Да, — подтвердил он, — кое-что вы мне сами рассказали, кое-что я услышал от других.
— Тогда вы знаете, что я видела в моей спальне монаха.
— Я знаю, что вам так показалось.
— Значит, вы мне не верите?
Он предостерегающе поднял руку:
— Ну, в настоящий момент будем считать, что вы его видели, если вам так спокойней.
— Меня не нужно успокаивать, доктор Смит. Я хочу, чтобы все поняли: я говорю правду.
— Это не так просто, — возразил он. — Но помните: я всегда готов вам помочь.
— А после монаха, — продолжала я, — были загадочные происшествия с занавесками у моей кровати, с грелкой, с моим плащом — кто-то повесил его на парапет балкона.
— Тот самый плащ, в котором вы сейчас, — сказал доктор.
— Значит, вы и об этом слышали?
— Ну а как же! Мне обязаны сообщать все. Я же слежу за вашим здоровьем.
— И вы полагаете, что мне все лишь мерещилось, что все это — плод моего воображения?
Некоторое время он молчал, и я повторила:
— Вы так и считаете, правда?
Доктор снова поднял руку:
— Давайте рассуждать спокойно. Покой, миссис Рокуэлл, — это то, в чем вы больше всего нуждаетесь.
— Я и так спокойна. А нуждаюсь я в том, чтобы мне верили.
— Миссис Рокуэлл, я врач, и мне приходилось сталкиваться с разными странными заболеваниями. Я знаю, что с вами можно говорить откровенно и вы все поймете.
— Значит, вы не считаете меня сумасшедшей?
— Не употребляйте это слово, не нужно.
— Слова меня не страшат, меня пугает тот, кто наряжается монахом и пытается разыгрывать со мной злые шутки.
Доктор немного помолчал.
— Вы переживаете трудное время, миссис Рокуэлл, — заговорил он наконец. — В вашем организме происходят перемены. Иногда при этом меняются и сами женщины. Наверное, вы слышали — у некоторых появляются разные причуды. Например, они не могут переносить то, к чему раньше были совершенно равнодушны.
— Но у меня не причуды! — воскликнула я. — Наверное, я должна была сразу сказать: я пришла к вам, так как знаю, что вы обсуждали мое поведение с миссис Грэнтли и признали меня психически неуравновешенной.
— Вы слышали наш разговор! — воскликнул он. Было видно, что я застигла его врасплох.
Я не собиралась выдавать тетю Сару и потому сказала:
— Нет, но я точно знаю, что вы и миссис Грэнтли это обсуждали. Не станете же вы отрицать?
— Нет, — произнес он медленно, — это было бы глупо, правда?
— Значит, вы с ней решили, что я — сумасшедшая.
— Ничего подобного, миссис Рокуэлл. Но вы слишком взволнованы. Вот вам пример — до беременности вы не приходили в такое волнение от каждого пустяка, верно? А говорите, что нисколько не переменились.
— И что вы собираетесь сделать? Отправить меня в Уорстуистл?
Доктор сделал удивленное лицо, но не мог скрыть, что такая мысль приходила ему в голову. Мной овладела ярость… и страх. Я встала, но он тут же подскочил ко мне, ласково взял за плечи и принудил снова сесть.
— Вы неправильно меня поняли, — участливо произнес он, опять опускаясь в свое кресло. — Я в крайне затруднительном положении. Все, кто живет в «Усладах», мне очень дороги, и их беды и несчастья глубоко меня огорчают. Прошу вас, поверьте, что сейчас и речи нет о том, чтобы помещать вас в Уорстуистл…
— А когда же? — перебила его я.
— Пожалуйста, дорогая, успокойтесь. Между прочим… в этом заведении прекрасно лечат. Можете мне поверить: я бываю там регулярно. А вы уже несколько недель находитесь в состоянии крайнего перевозбуждения. От меня вы этого скрыть не можете.
— Я перевозбуждена, потому что кто-то пытается представить меня истеричкой. И как вы смеете даже говорить со мной о сумасшедшем доме! Да вы, верно, сами сошли с ума!
— Я только хочу помочь вам.
— Тогда выясните, кто продолжает со мной все эти шутки! Узнайте, у кого остался костюм монаха после тех живых картин. Надо непременно дознаться, у кого такой костюм сохранился.
— Вы никак не можете забыть этот несчастный эпизод.
— Тогда было другое дело. Тогда я знала…
— Что знали?
Она затрясла головой:
— Я же говорю — я не знаю, куда вас поместить, понимаете…
— Но я же здесь.
Тетя Сара склонила голову набок и стала похожа на посверкивающую одним глазом птицу.
— Сегодня здесь… и завтра… и, может, на следующей неделе. А потом где вы будете?
Мне стало ясно, что увидеть вышивку необходимо.
— Ну пожалуйста, — подластилась я к ней, — пожалуйста, прошу вас, покажите.
Мой интерес пришелся ей по душе. Она знала, что я не притворяюсь.
— Ну, вам, пожалуй, покажу, — смилостивилась она. — Но больше никому!
— И я никому о ней не скажу, — пообещала я.
— Хорошо, — согласилась тетя Сара и, как ребенок, которому не терпится что-то показать, поторопила меня: — Ну идите скорей!
Подойдя к стенному шкафу, она вынула из него кусок полотна и прижала вышивку к себе так, что мне ничего не было видно.
— Покажите, ну пожалуйста! — взмолилась я.
Тогда, все еще прижимая вышивку к груди, она перевернула ее. На полотне был изображен южный фасад дома, а на каменных плитах — распростертое тело Габриэля. Все выглядело так достоверно, так реально, что мне стало дурно. Всмотревшись, я увидела рядом с Габриэлем еще что-то… Тельце Пятницы! Только мертвый он мог быть таким неподвижным. Это было ужасно!
Видимо, я невольно ахнула, так как тетя Сара довольно рассмеялась. Мое смятение было для нее лучшей похвалой.
— Хоть и вышивка, но все как на самом деле, — пробормотала я.
— Да, так и есть, — мечтательно отозвалась она, — я же видела, как он лежал, в точности так. Я успела спуститься до того, как его унесли… и все видела своими глазами.
— Габриэль! — Я сама удивилась, услышав свой шепот, но эта вышивка разом всколыхнула во мне столько щемящих воспоминаний, и впервые после его гибели я ясно представила себе Габриэля.
— Когда я его увидела, — продолжала тетушка Сара, — я сразу решила, что посвящу этому свою следующую вышивку… и вот что получилось.
— А Пятницу вы тоже видели? — воскликнула я.
Казалось, она пытается вспомнить.
— Видели вы Пятницу мертвым? — настаивала я.
— Он был верным псом, — ответила она. — И погиб из-за этого.
— Значит, вы его видели! Видели мертвым, как Габриэля?
Тетушка Сара снова наморщила лоб.
— Вот же, на вышивке все показано, — наконец проговорила она.
— Но здесь он лежит рядом с Габриэлем, а его там не было.
— Не было? — переспросила она. — Его убрали, а?
— Кто убрал?
Сара вопросительно посмотрела на меня:
— Кто? — Она словно упрашивала, чтобы на ее вопрос ответила я.
— Вы ведь знаете, правда, тетушка Сара?
— Да я-то знаю! — торжествующе подтвердила она.
— Ну тогда, пожалуйста, скажите мне! Я вас очень прошу.
— Но вы и сами знаете.
— Да что вы! А мне так важно знать! Тетушка Сара, вы должны мне сказать! Знали бы вы, как вы мне поможете.
— Не помню.
— Но вы же всегда помните! Вы не могли забыть то, что так важно!
Лицо тетушки Сары оживилось.
— Вспомнила, Кэтрин? Это монах.
По ее наивному лицу было ясно, что она помогла бы мне, если бы могла. Что ей было известно, так и осталось загадкой. Я понимала, что она живет в двух мирах — в реальном и воображаемом. Они путаются у нее в голове, и она не в силах разобраться, где что происходит. Окружающие недооценивали ее. Они делились при ней своими секретами, не понимая, что она, подобно сороке, подхватывает самые яркие и завлекательные сведения и припрятывает их у себя в потаенных уголках памяти.
Я вновь перевела взгляд на вышивку и только теперь, когда немного свыклась с видом фигур Габриэля и Пятницы, лежащих бок о бок, заметила, что заполнена только одна половина полотна. Вторая пока пуста.
Тетушка Сара мгновенно уловила мое удивление, лишний раз доказав, что ее сметливость — если только это свойство можно назвать сметливостью — признак проницательного ума.
— А эту часть я оставила для вас, — объяснила она и в этот момент напомнила мне ясновидящую, для которой тайны будущего, недоступные для нас, простых смертных, скрыты лишь за полупрозрачной завесой.
Видя, что я молчу, она подошла ко мне вплотную и крепко взяла за руку. Сквозь рукав платья я чувствовала, какие горячие у нее пальцы.
— Никак не могу закончить, — пожаловалась она, — не могу, потому что не знаю, куда поместить вас, вот в чем дело.
Она снова повернула полотно лицом к себе, так что мне ничего не стало видно, и прижала к груди.
— Вы не знаете. И я не знаю. А вот монах, он знает! — Она вздохнула. — Да, милая Кэтрин, придется подождать. Какая досада! Ведь я не могу начать другую вышивку, пока эту не закончу.
Она подошла к шкафу и спрятала полотно. Потом вернулась и заглянула мне в лицо.
— Вы неважно выглядите, — сказала она. — Лучше присядьте. С вами все будет в порядке, верно? Бедная Клэр! Знаете, она ведь умерла. Ее погубил Габриэль, так можно сказать — его рождение.
Я все еще находилась под впечатлением ее вышивки и рассеянно ответила:
— У нее ведь было слабое сердце. А я крепкая и совершенно здорова.
Тетя Сара наклонила голову к плечу и оценивающе оглядела меня.
— Может, поэтому мы с вами и подружились… — начала она.
— Почему, тетя Сара?
— Правда же, мы друзья? Я это сразу почувствовала. Стоило вам появиться у нас, я сразу сказала: «Кэтрин мне нравится. Она меня понимает», а они, наверное, решили, раз это так…
— Тетушка Сара! Ради бога, о чем вы? Почему мы с вами лучше понимаем друг друга?
— Они вечно твердят, что я впала в детство.
В душу мою закрался леденящий страх.
— А обо мне что они говорят?
Тетушка Сара с минуту помолчала, а потом произнесла:
— Я всегда обожала нашу галерею менестрелей.
Я сгорала от нетерпения скорее услышать, что осело в ее бедной затуманенной голове, и не сразу поняла, что она уже рассказывает мне — галерея менестрелей как-то связана с рассуждениями на мой счет.
— Значит, вы были на галерее менестрелей, — быстро проговорила я, — и слышали чей-то разговор.
Тетушка Сара кивнула, ее глаза расширились, и она оглянулась через плечо, словно ожидая увидеть кого-то за своей спиной.
— Вы услышали, что говорят обо мне?
Она кивнула, но потом замотала головой:
— Боюсь, в этом году рождественские украшения у нас пышными не будут. Из-за Габриэля. Разве что немного остролиста.
Меня одолела досада, но я понимала, что нельзя вспугнуть ее. Тетушка Сара явно что-то слышала, но боялась сказать, так как знала: этого делать нельзя. Если она почует, как мне хочется поскорее узнать ее секрет, она замкнется и ничего не расскажет. Надо было как-то выудить, что она услышала. Я не сомневалась — мне необходимо это узнать.
Взяв себя в руки, я спокойно сказала:
— Ну что ж! Ничего не поделаешь, зато в следующее Рождество…
— Следующее Рождество! Кто знает, что с нами будет к тому времени… Где мы будем? И я, и вы…
— Ну, тетя Сара, я-то с ребенком, скорее всего, буду здесь. Если у меня родится сын, от меня потребуют, чтобы я растила его в «Усладах». Правда?
— Его могут у вас забрать! А вас запереть…
Я притворилась, что не слышу ее последних слов.
— Но, тетя Сара, я не соглашусь расстаться с моим ребенком, — сказала я. — И никто не может отобрать его у меня.
— Могут, могут… если доктор велит.
Я прикинулась, будто рассматриваю крестильную рубашечку, но, к моему ужасу, руки у меня так дрожали, что я испугалась, как бы тетушка Сара этого не заметила.
— Это доктор сказал? — спросила я.
— Да, это он говорил Руфи. Он думает, что такая необходимость может возникнуть… если… если вам станет хуже… и лучше сделать это, пока ребенок не родился.
— Вы были на галерее менестрелей?
— А они стояли в холле и не видели меня.
— Доктор сказал, что я больна?
— Он сказал: «Психически неуравновешенна» — и объяснил что-то насчет галлюцинаций. Что это, мол, так всегда и бывает: сам больной натворит что-то странное, а думает на других. Он сказал — это один из видов мании преследования или что-то в этом роде.
— Понятно. И по его мнению, именно это и происходит со мной?
У тети Сары задрожали губы.
— О, Кэтрин, — прошептала она, — я так рада, что вы у нас живете, я не хочу, чтобы вы уезжали… не хочу, чтобы вас заперли в Уорстуистл.
Словно звон погребального колокола прозвучал над моей головой! Значит, надо следить за каждым своим шагом, иначе меня похоронят заживо! Больше я не могла оставаться в этой комнате.
— Тетя Сара, — сказала я, — считается, что в это время я должна отдыхать. Вы уж меня извините, но мне пора.
Я не стала ждать, что она скажет на это. Я поцеловала ее в щеку, потом степенно пошла к дверям, но, закрыв их за собой, бегом бросилась в спальню, захлопнула дверь и прижалась к ней спиной. Будто загнанный дикий зверек, я видела, как за мной затворяются дверцы клетки. Надо бежать, бежать, пока не закрыли последнюю. Но как?
Я тут же выработала план действий: надо пойти к доктору Смиту и выяснить, что он имел в виду, говоря с Руфью. Может быть, придется выдать тетушку Сару и признаться, что она подслушала их разговор, но, конечно, я всячески постараюсь этого избежать. Однако с такой мелочью я не должна считаться. Слишком многое поставлено на карту.
Значит, они говорят, что я сумасшедшая! Это слово грохотало у меня в мозгу, как барабан в джунглях. Они считают, что у меня галлюцинации, что монах в спальне мне пригрезился, а потом я начала вытворять нечто несуразное, утверждая при этом, что виноват в происходящем кто-то другой. Они внушили это и доктору Смиту, и я должна доказать ему и всем, что ничего подобного не было и нет.
Я накинула синий плащ, тот самый, который кто-то повесил на балконе. Дул холодный ветер, а кроме этого плаща, у меня ничего теплого не было. Но я так спешила к дому доктора, что даже не заметила, какая погода. Я знала, где живет доктор Смит, так как, возвращаясь из Нэсборо, мы завозили домой Дамарис. Сама я у них ни разу не была. Наверное, раньше Рокуэллы бывали в гостях у доктора, но при мне, по-видимому из-за болезни миссис Смит, такие визиты прекратились.
Участок, на котором стоял дом доктора, был не больше акра. Высокий узкий дом с жалюзи на окнах напомнил мне наш Глен-Хаус. Перед ним росли высокие раскидистые ели, и, возможно, из-за них в доме было темно. Я увидела на дверях медную дощечку, уведомляющую, что здесь живет доктор Смит. На мой звонок дверь открыла седая горничная в сильно накрахмаленном переднике.
— Здравствуйте, — улыбнулась я. — Доктор дома?
— Входите, пожалуйста, — пригласила горничная. — К сожалению, сейчас его нет. Может, передать что-нибудь?
Ее лицо показалось мне похожим на маску, и я вспомнила, что подобное впечатление производило на меня лицо Дамарис. Впрочем, я была в таком состоянии, что все вокруг казалось мне странным. За несколько часов, прошедших с тех пор, как я проснулась утром, я сделалась другим человеком. Правда, у меня ни на минуту не возникало сомнений в том, что я совершенно здорова, но злое семя было брошено мне в душу. Да и вообще хотела бы я видеть женщину, которая в подобных обстоятельствах сумела бы сохранить спокойствие.
В холле было темно. На столе красовался горшок с каким-то растением, а рядом на медном подносе лежало несколько визитных карточек. Тут же были блокнот и карандаш. Горничная взяла блокнот:
— Можно узнать ваше имя?
— Я миссис Рокуэлл.
— О! — изумилась горничная. — Вы хотите, чтобы доктор навестил вас?
— Нет, я хочу повидаться с ним здесь.
— Боюсь, что он вернется не раньше чем через час.
— Я подожду.
Она склонила голову и открыла дверь в комнату, имевшую нежилой вид. Вероятно, приемная. Но тут я сообразила, что я не простая пациентка. Доктор говорил, что он мой друг. Я хорошо знаю его дочь, поэтому я спросила:
— А мисс Смит дома?
— Ее тоже нет, мадам.
— Ну, в таком случае я хотела бы повидать миссис Смит.
Горничная явно оторопела, но сказала:
— Я доложу о вас миссис Смит.
Она ушла и почти тут же вернулась с сообщением, что миссис Смит будет рада меня видеть. Если я не возражаю, горничная меня проводит. Я кивнула, и мы поднялись по лестнице в маленькую комнату. Жалюзи на окнах были закрыты, в небольшом камине горел огонь. Рядом с камином на диване лежала женщина, очень бледная и худая, но я сразу поняла, что это — мать Дамарис, так заметны были в ней следы редкостной красоты. Ее укрывал плед, и рука, лежавшая поверх пледа, казалась совершенно бесплотной. Трудно было представить, что это рука живого человека.
— Миссис Рокуэлл из «Кирклендских услад», — проговорила больная, увидев меня. — Спасибо, что зашли проведать меня.
Я пожала ей руку, но поспешила ее выпустить — рука была влажная и холодная.
— По правде говоря, я пришла к доктору, а когда узнала, что его нет, решила спросить, не примете ли меня вы.
— Очень рада, что вы так решили.
— Как вы себя чувствуете?
— Как всегда, спасибо. То есть как видите: по комнате еще брожу, да и то только когда мне становится получше. А уж о лестнице и думать нечего.
Я вспомнила слова Руфи, что миссис Смит страдает ипохондрией и этим омрачает жизнь доктора. Но лицо женщины выражало неподдельную муку, и мне показалось, что она вовсе не сосредоточена на себе, а искренне интересуется мною.
— Я слышала, вы ждете ребенка, — сказала она.
— Да. Наверное, доктор рассказал вам?
— О нет. Он не говорит о своих пациентах. Мне рассказывала о вас дочь.
— Ну да, я часто ее вижу, она ведь бывает в «Усладах».
Лицо миссис Смит посветлело.
— Да, Дамарис очень любит всех, кто там живет.
— А мы ее. Она так прелестна.
— Правда, у нее есть один недостаток. Ей следовало родиться мальчиком.
— Вы считаете это недостатком? Я тоже хотела бы мальчика, но, если у меня родится дочка, я не буду огорчаться.
— Да и я не огорчалась. Для меня это роли не играет.
Я старательно поддерживала разговор, надеясь отвлечься от владевшего мной отчаяния, и не слишком прислушивалась к ее словам, но отозвалась на последнюю фразу:
— Значит, сына хотел доктор?
— Честолюбивые мужчины всегда жаждут иметь сыновей. Им хочется видеть в них свое продолжение. Поэтому когда их постигает разочарование — это настоящая трагедия. Однако скажите, с вами что-нибудь не так?
— Почему вы спрашиваете?
— Мне показалось, вы чем-то взволнованы.
— Да нет… просто я хотела посоветоваться с доктором.
— А, ну конечно, вы же за тем и пришли. Уверена, что он скоро вернется.
«Скорее бы! — думала я. — Скорее бы мне с ним поговорить, он должен понять».
— Он нужен вам очень срочно? — спросила миссис Смит.
— Да, очень!
— Это касается вашего состояния, правда?
— Да.
— Помню, когда я ждала своих детей, я все время волновалась.
— Я не знала, что кроме дочери у вас есть еще дети, миссис Смит.
— В живых осталась только Дамарис. Я много раз пыталась родить сына. К сожалению, ничего не вышло. У меня родились две девочки — мертвые, а остальных я теряла в самом начале беременности. Но четыре года тому назад я родила мальчика. Он родился мертвым. Это был жестокий удар.
Хотя мне плохо было видно ее лицо, так как миссис Смит лежала спиной к свету, я все же заметила, что, когда она заговорила вновь, его выражение изменилось.
— Это доктор непременно хотел иметь сына. После тех родов вот уже четыре года я и хвораю.
Мои нервы были напряжены. И хотя меня волновали собственные страхи, я почувствовала, что и ей есть из-за чего тревожиться. Я ощутила какую-то связь между нами, но не могла определить какую. Однако видела, что и миссис Смит ее чувствует, но не уверена, понимаю ли это я. Ощущение было очень странное. Мне уже стало казаться, что воображение играет со мной злые шутки. Но я тут же отогнала эту мысль. Ничего во мне не изменилось, я такая же, как всегда, рассуждаю здраво, не витаю в облаках, и никому, заверяла я себя, может быть, с излишней горячностью, никому не удастся доказать, что я схожу с ума.
Миссис Смит с покорным видом вытянула руки на пледе.
— Одно хорошо, — усмехнулась она, — новых попыток иметь сына быть не может.
Наш разговор замирал. Я жалела, что не осталась в имевшей столь казенный вид приемной. Но миссис Смит попыталась продолжить беседу:
— Я очень расстроилась, когда услышала о вашей трагедии.
— Благодарю вас.
— Габриэль был милейшим молодым человеком. Просто невозможно поверить…
— А я и не верю в эти разговоры о самоубийстве! — воскликнула я и удивилась, с какой страстной убежденностью прозвучал мой голос.
— Вот как! Я рада, что вы не верите… Я все думаю, не лучше ли вам вернуться домой… родить ребенка там?
Я была озадачена, тем более что заметила, как на ее щеках проступил легкий румянец, а тонкие бледные руки дрожат. Что-то ее тревожило, и мне показалось, что она не знает, можно ли поделиться своей тревогой со мной. Но и я была настороже и с горечью подумала: «Господи, неужели теперь мне суждено всегда всего остерегаться?»
— Но если у меня родится сын, — медленно проговорила я, — он унаследует «Услады». А по традиции Рокуэллов наследнику положено появляться на свет здесь.
Миссис Смит откинулась назад и закрыла глаза. Мертвенная бледность разлилась по ее лицу, и я испугалась, что она потеряла сознание. Вскочив, я кинулась искать звонок, но тут в комнату вошла Дамарис.
— Мама! — воскликнула она, и с нее словно слетела маска. Она сразу стала прелестной трепетной девочкой. Было ясно, что она обожает мать. Увидев меня, она изменилась в лице: — Вы, миссис Рокуэлл? Но почему? Каким образом?
— Я зашла к доктору. Надо было подождать, вот я и воспользовалась случаем, чтобы познакомиться с вашей матерью, — объяснила я.
— Но…
— Я сделала что-то не то? Простите. Разве миссис Смит нельзя навещать?
— Понимаете, она так слаба, — сказала Да-марис. — Отец очень за нее боится.
— Он боится, что посетители могут утомить ее? Или чего-то еще?
— Да-да. Именно в этом все дело. Ей нельзя волноваться. — Дамарис подошла к матери и положила руку ей на лоб.
— Я хорошо себя чувствую, милая, — проговорила миссис Смит.
— Но лоб горячий, — возразила Дамарис.
— Мне лучше уйти? — спросила я.
— Нет-нет, пожалуйста, останьтесь, — быстро отозвалась миссис Смит, однако вид у Дамарис был неуверенный. — Сядь, Дамарис, — продолжала больная и, повернувшись ко мне, извинилась: — Дочка так дрожит надо мной.
— Ну и доктор, надо думать, тоже, — ответила я.
— Да, конечно! Конечно! — воскликнула Дамарис.
— Я в этом и не сомневаюсь. Он так внимателен ко всем своим пациентам. Куда бы я ни пришла, им не нахвалятся.
Миссис Смит лежала, закрыв глаза, а Дамарис подхватила мои слова:
— Да-да! Все так ему доверяют!
— Надеюсь, он уже скоро придет, — заметила я.
— Если бы он знал, что вы его ждете, он, конечно, сразу поспешил бы сюда.
Дамарис села рядом с матерью и начала болтать. Я и не подозревала, что она так разговорчива. Она вспоминала нашу поездку в Нэсборо и рождественские праздники, рассказывала о предстоящей распродаже у миссис Картрайт и о прочих замыслах жены викария. За этими разговорами нас и застал доктор.
Я услышала на лестнице его шаги, и дверь тут же открылась. Он улыбался, но не так добродушно, как обычно. Мне сразу бросилось в глаза, что вид у него озабоченный.
— Миссис Рокуэлл! — вскричал он. — Вот так сюрприз!
— Я решила познакомиться с миссис Смит, пока ждала вас.
Он взял мою руку и долго не выпускал ее. У меня было впечатление, что он старается овладеть собой. Потом доктор подошел к дивану и положил руку на лоб жены.
— Вы слишком возбуждены, дорогая, — проговорил он. — Она чем-то взволнована? — Он повернулся к Дамарис, и я не увидела его лица.
— Нет, отец. — Дамарис говорила слабым, как у маленькой девочки, голосом, словно не была уверена в себе.
Доктор обернулся ко мне:
— Простите, миссис Рокуэлл. Я беспокоюсь и о вас, и о моей жене. Раз вы пришли, видимо, хотите что-то мне сказать?
— Да, — ответила я. — Я хотела поговорить с вами. По-моему, дело важное. Так мне, во всяком случае, кажется.
— Посмотрим, — сказал доктор. — Пройдемте ко мне в кабинет.
— Хорошо, — согласилась я и, поднявшись, подошла к миссис Смит.
Прощаясь с ней, я пожала ее холодную влажную руку и подивилась перемене, произошедшей с больной. С приходом доктора она как бы стала другой. Но в чем было дело, я не могла определить. Ее лицо словно спряталось за закрытыми ставнями. Вероятно, доктор будет бранить ее за то, что она переутомилась, — у нее был вид провинившегося ребенка.
Больше всего на свете его беспокоит ее здоровье, подумала я, и это вполне естественно. Уж если он так внимателен к другим своим пациентам, как же должна тревожить его болезнь жены!
Я попрощалась с Дамарис, и доктор повел меня вниз, в свой кабинет. Когда он, закрыв дверь, указал мне на стул рядом с бюро, а сам сел в кресло напротив, я почувствовала, что тревога моя понемногу утихает. На такого благожелательного человека вполне можно положиться. Он должен помочь мне.
— Ну, — сказал доктор, — рассказывайте, что вас беспокоит.
— Со мной происходят какие-то странные вещи, — выпалила я, — но вы об этом знаете.
— Да, — подтвердил он, — кое-что вы мне сами рассказали, кое-что я услышал от других.
— Тогда вы знаете, что я видела в моей спальне монаха.
— Я знаю, что вам так показалось.
— Значит, вы мне не верите?
Он предостерегающе поднял руку:
— Ну, в настоящий момент будем считать, что вы его видели, если вам так спокойней.
— Меня не нужно успокаивать, доктор Смит. Я хочу, чтобы все поняли: я говорю правду.
— Это не так просто, — возразил он. — Но помните: я всегда готов вам помочь.
— А после монаха, — продолжала я, — были загадочные происшествия с занавесками у моей кровати, с грелкой, с моим плащом — кто-то повесил его на парапет балкона.
— Тот самый плащ, в котором вы сейчас, — сказал доктор.
— Значит, вы и об этом слышали?
— Ну а как же! Мне обязаны сообщать все. Я же слежу за вашим здоровьем.
— И вы полагаете, что мне все лишь мерещилось, что все это — плод моего воображения?
Некоторое время он молчал, и я повторила:
— Вы так и считаете, правда?
Доктор снова поднял руку:
— Давайте рассуждать спокойно. Покой, миссис Рокуэлл, — это то, в чем вы больше всего нуждаетесь.
— Я и так спокойна. А нуждаюсь я в том, чтобы мне верили.
— Миссис Рокуэлл, я врач, и мне приходилось сталкиваться с разными странными заболеваниями. Я знаю, что с вами можно говорить откровенно и вы все поймете.
— Значит, вы не считаете меня сумасшедшей?
— Не употребляйте это слово, не нужно.
— Слова меня не страшат, меня пугает тот, кто наряжается монахом и пытается разыгрывать со мной злые шутки.
Доктор немного помолчал.
— Вы переживаете трудное время, миссис Рокуэлл, — заговорил он наконец. — В вашем организме происходят перемены. Иногда при этом меняются и сами женщины. Наверное, вы слышали — у некоторых появляются разные причуды. Например, они не могут переносить то, к чему раньше были совершенно равнодушны.
— Но у меня не причуды! — воскликнула я. — Наверное, я должна была сразу сказать: я пришла к вам, так как знаю, что вы обсуждали мое поведение с миссис Грэнтли и признали меня психически неуравновешенной.
— Вы слышали наш разговор! — воскликнул он. Было видно, что я застигла его врасплох.
Я не собиралась выдавать тетю Сару и потому сказала:
— Нет, но я точно знаю, что вы и миссис Грэнтли это обсуждали. Не станете же вы отрицать?
— Нет, — произнес он медленно, — это было бы глупо, правда?
— Значит, вы с ней решили, что я — сумасшедшая.
— Ничего подобного, миссис Рокуэлл. Но вы слишком взволнованы. Вот вам пример — до беременности вы не приходили в такое волнение от каждого пустяка, верно? А говорите, что нисколько не переменились.
— И что вы собираетесь сделать? Отправить меня в Уорстуистл?
Доктор сделал удивленное лицо, но не мог скрыть, что такая мысль приходила ему в голову. Мной овладела ярость… и страх. Я встала, но он тут же подскочил ко мне, ласково взял за плечи и принудил снова сесть.
— Вы неправильно меня поняли, — участливо произнес он, опять опускаясь в свое кресло. — Я в крайне затруднительном положении. Все, кто живет в «Усладах», мне очень дороги, и их беды и несчастья глубоко меня огорчают. Прошу вас, поверьте, что сейчас и речи нет о том, чтобы помещать вас в Уорстуистл…
— А когда же? — перебила его я.
— Пожалуйста, дорогая, успокойтесь. Между прочим… в этом заведении прекрасно лечат. Можете мне поверить: я бываю там регулярно. А вы уже несколько недель находитесь в состоянии крайнего перевозбуждения. От меня вы этого скрыть не можете.
— Я перевозбуждена, потому что кто-то пытается представить меня истеричкой. И как вы смеете даже говорить со мной о сумасшедшем доме! Да вы, верно, сами сошли с ума!
— Я только хочу помочь вам.
— Тогда выясните, кто продолжает со мной все эти шутки! Узнайте, у кого остался костюм монаха после тех живых картин. Надо непременно дознаться, у кого такой костюм сохранился.
— Вы никак не можете забыть этот несчастный эпизод.