Холт Виктория. Кирклендские забавы

   Но больше всего меня озадачивало мое собственное поведение. Как я ни иронизировала по поводу чудесных свойств Капающего колодца, я все же задумала желание и теперь горячо надеялась, что оно сбудется.
   Пожалуйста, только не Саймон.
   Но почему? Какая мне разница – Люк или Саймон? Нет, к чему обманывать себя – мне не все равно. Кажется, именно в тот день я начала догадываться об истинной природе моих чувств к этому человеку. Я не испытывала к нему нежности, но только в его обществе ощущала, что живу по-настоящему. Я часто сердилась на него, но ссориться с ним было интереснее, чем мириться с кем-либо другим. Я дорожила его высоким мнением о моем здравом смысле и была счастлива оттого, что он ставил здравый смысл выше всех других качеств. С каждой новой встречей мое отношение к нему менялось, я все больше подпадала под обаяние его сильной личности.
   Только теперь, когда Саймон занял такое важное место в моей жизни, я поняла характер своей привязанности к Габриелю. Я любила Габриеля, но не была в него влюблена. Я стала его женой, ибо он нуждался в защите, и я была готова его защищать; я полагала, что для брака достаточно моего желания сделать Габриеля счастливым, получив взамен возможность покинуть опостылевший родительский дом. Вот почему мне было так трудно вспомнить его лицо; вот почему, потеряв его, я продолжала смотреть в будущее с радостным ожиданием. Со смертью мужа жизнь для меня не кончилась, и причиной тому был не только ребенок, которого я носила под сердцем, но и Саймон... И сегодня, стоя у колодца, я взмолилась от всей души: пожалуйста, только не Саймон!
   Я начала замечать, что окружающие ведут себя со мной как-то странно. Не раз я перехватывала взгляды, которыми они украдкой обменивались, даже сэр Мэтью держался как-то настороженно. Смысл происходящего открыла мне Сара, и это открытие встревожило меня больше, чем все предыдущие.
   Однажды я зашла к ней в комнату и обнаружила ее за починкой крестильной рубашечки.
   – Рада тебя видеть, – приветствовала она меня. – Помнится, тебе нравились мои гобелены.
   – Они мне и сейчас нравятся, – заверила я, – чудесная работа. Можно посмотреть последний?
   Она строго взглянула на меня.
   – Тебе в самом деле интересно?
   – Разумеется.
   Она хихикнула, отложила крестильную рубашечку, поднялась и схватила меня за руку. Потом на секунду застыла, сморщив личико.
   – Я никому его не показываю, – прошептала она, – он еще не закончен.
   – В таком случае не буду настаивать. А когда вы его закончите?
   Лицо у нее стало такое, будто она вот-вот расплачется.
   – Как я могу его закончить, если я не знаю! Я думала, ты мне поможешь. Ты ведь сказала, что он не убивал себя. Ты сказала.
   Я напряженно ждала продолжения, однако тетя Сара уже потеряла нить разговора и перескочила на другую тему.
   – Крестильная рубашечка была порвана, – спокойно сообщила она.
   – Неужели? Но расскажите мне поподробней о гобелене.
   – Я не хотела никому показывать раньше времени. Это все Люк...
   – Люк? – вскричала я, сердце мое отчаянно забилось.
   – Такой непоседливый... Заплакал, когда его поднесли к купели, и порвал рубашечку. С тех пор никто не догадался ее починить. Хотя она ведь не была нужна.
   – Вы почините ее так, что она будет как новая, я уверена, – сказала я, и старушка просияла.
   – Загвоздка в тебе... – пробормотала она. – Не знаю, куда поместить тебя. Потому-то.
   – Не знаете, куда поместить меня? – озадаченно переспросила я.
   – Я уже закончила Габриеля... и собаку. Славная была собачка. Только имя странное – Пятница.
   – Тетя Сара, что вам известно о Пятнице?
   – Бедный Пятница, такой милый песик, и такой верный. Должно быть, из-за этого. Интересно, дорогая, как твой малыш будет вести себя во время крестин? Маленькие Роквеллы всегда такие непослушные... Я сама выстираю рубашечку.
   – Что вы хотели сказать о Пятнице, тетя Сара? Она сочувственно взглянула на меня.
   – Это была твоя собака, тебе лучше знать. Но я никому не позволю к ней притронуться. Ее очень трудно гладить, особенно гофрировку. Я гладила ее для Люка. И для Габриеля.
   – Тетя Сара, – сказала я, повинуясь внезапному порыву, – покажите мне этот гобелен.
   В ее глазах мелькнул лукавый огонек.
   – Но он не закончен, и я не хотела его никому показывать. До поры до времени.
   – Почему? Вы же показывали мне предыдущий, а он тоже не был закончен.
   – То было совсем другое дело. Тогда я знала...
   – Знали? Она кивнула.
   – Понимаешь, я не знаю, куда поместить тебя.
   – Но я же здесь.
   Она склонила голову набок и взглянула на меня блестящими птичьими глазками.
   – Сегодня... завтра... может быть – через неделю... А где ты будешь потом?
   Но я не собиралась отступать.
   – Ну пожалуйста, – вкрадчиво попросила я, – разрешите мне посмотреть.
   Мой неподдельный интерес явно льстил ей.
   – Ну, разве что тебе, – согласилась она, – но больше ни одной живой душе.
   – Я никому не расскажу, – пообещала я.
   – Хорошо, иди сюда.
   Она подошла к шкафу, достала кусок полотна и прижала его к себе так, что вышивка была не видна.
   – Пожалуйста, покажите.
   Тетя Сара повернула гобелен картинкой ко мне, по-прежнему прижимая его к груди. Вышивка изображала южный фасад дома; на каменных плитах перед ним лежало тело Габриеля. Картина была столь выразительной и правдоподобной, что мне стало нехорошо. Приглядевшись, я увидела рядом с Габриелем Пятницу, его распростертое маленькое тельце застыло в смертном окоченении. Это было ужасно.
   Я не смогла сдержать возгласа изумления, и тетя Сара удовлетворенно хихикнула. Мой испуг был для нее лучшей похвалой.
   – Все выглядит... совсем как в жизни, – выдавила я.
   – А все так и было... в определенном смысле, – задумчиво промолвила она. – Я видела, как он лежал, – спустилась во двор, когда тело еще не унесли... Именно так он и выглядел.
   – Габриель… – печально пробормотала я, ибо гобелен вызвал к жизни множество милых воспоминаний и позволил мне увидеть мужа так ясно, как мне не удавалось со дня его гибели.
   – Тогда я сказала себе: я вышью это на своем следующем гобелене, – продолжала тетя Сара, – и я это сделала.
   – А Пятница? – спросила я. – Его вы тоже видели? Она замолчала, словно пытаясь припомнить.
   – Видели, тетя Сара? – не отставала я.
   – Он был преданным псом, – ответила она, – и умер из-за своей преданности.
   – И вы видели его мертвым... как Габриеля? Ее лицо снова сморщилось.
   – Все на гобелене, – ответила она наконец.
   – Но там он лежит возле Габриеля, а на самом деле было не так.
   – Не так? Ведь его унесли, разве нет?
   – Кто унес его?
   Она непонимающе взглянула на меня и повторила:
   – Кто его унес? – так, будто умоляла ответить.
   – Вы же знаете, правда, тетя Сара?
   – О да, я знаю, – радостно подтвердила старушка.
   – Тогда умоляю – скажите мне! Это очень важно.
   – Но ведь ты тоже знаешь.
   – Если бы! Скажите же, тетя Сара, мне непременно нужно это узнать.
   – Я не помню.
   – Но вы помните так много всего, неужели вы не можете вспомнить такую важную вещь?
   Ее лицо вдруг просветлело.
   – Вспомнила, Кэтрин, – это был монах!
   Вид у нее был такой невинный, что я поняла: она помогла бы мне, будь это в ее силах. Я так и не поняла, что же ей все-таки известно. Она жила в двух мирах – реальном и воображаемом, которые подчас так переплетались, что она не могла различить их. Обитатели Забав явно недооценивали ее: они выбалтывали перед ней свои секреты, не подозревая, что она, подобно сороке, набрасывалась на яркие и блестящие кусочки информации и уносила их в свое гнездо.
   Я еще раз взглянула на гобелен, и теперь, когда первый шок прошел, заметила, что тела Габриеля и Пятницы занимали только часть его. Оставшаяся часть была пуста.
   Тетя Сара тут же угадала мою мысль, лишний раз подтвердив, что могла быть весьма проницательной.
   – Это для тебя, – пояснила она. В эту минуту она походила на ясновидящую, от взора которой будущее, неизвестное обычным людям, отгорожено лишь прозрачной завесой.
   Я промолчала. Она подошла поближе и вцепилась мне в руку так, что я ощутила сквозь рукав прикосновение ее горячих пальцев.
   – Я не могу закончить, – прохныкала она, – потому что не знаю, куда поместить тебя. – Она снова повернула гобелен картинкой к себе. – Ты не знаешь. Я не знаю. А монах знает... – Она вздохнула. – Ничего не поделаешь, придется подождать. Так некстати... Я не могу начать следующий гобелен, пока не закончу этот.
   Тетя Сара отошла к шкафу, спрятала гобелен, потом вернулась и заглянула мне в лицо.
   – Ты неважно выглядишь, – заметила она. – Присядь. С тобой все будет в порядке, правда ведь? Бедняжка Клер! Она умерла. Можно сказать, что ее убило появление на свет Габриеля.
   Пытаясь избавиться от неприятного чувства, нахлынувшего на меня при виде мертвого Габриеля на гобелене, я рассеянно отозвалась:
   – У нее, кажется, было больное сердце, я же совершенно здорова.
   Тетя Сара с сомнением взглянула на меня.
   – Может, поэтому мы и подружились... – загадочно произнесла она.
   – О чем вы, тетя Сара?
   – Мы ведь с тобой друзья. Я с самого начала знала, что так и будет. Как только ты появилась, я подумала: «Мне нравится Кэтрин. Она меня понимает». Наверное, поэтому они и говорят...
   – Тетя Сара, объясните, ради Бога, что вы имеете в виду. Почему вы считаете, что мы с вами понимаем друг друга лучше, чем другие?
   – Про меня обычно говорят, что я впала в детство... У меня вдруг мелькнула ужасная догадка.
   – А что говорят про меня?
   Немного помолчав, она сказала:
   – Я всегда любила бывать на галерее менестрелей. Меня охватило раздражение. Неужели в ее голове опять все перепуталось и теперь мне не узнать, что она имела в виду? Но потом мне стало ясно, что ее слова как раз и были ответом на мой вопрос и что галерея менестрелей как-то связана с ее открытием.
   – Вы прятались на галерее менестрелей, – торопливо подсказала я, – и услышали чей-то разговор.
   Она кивнула, широко раскрыв глаза, потом быстро оглянулась, словно ожидая увидеть кого-то у себя за спиной.
   – Речь шла обо мне?
   Она снова кивнула и потрясла головой.
   – Боюсь, в этом году нам не придется украшать дом к Рождеству. Из-за Габриеля, понимаешь? Несколько веточек остролиста – и все…
   Внутри у меня все кипело, но я сознавала, что не должна спугнуть ее. Старушка, очевидно, подслушала нечто, не предназначавшееся для моих ушей, и ни за что мне не расскажет, если поймет, что я пытаюсь выведать ее секрет. Надо пуститься на хитрость, иначе я ничего не узнаю.
   Взяв себя в руки, я небрежно произнесла:
   – Не расстраивайтесь, зато в будущем году...
   – Кто знает, что случится с нами до будущего Рождества... Со мной... с тобой...
   – Скорее всего, я буду жить здесь со своим ребенком. Если это будет мальчик, семья захочет, чтобы он воспитывался в этом доме, так ведь?
   – Они могут отнять его у тебя. Они могут отправить тебя...
   Я сделала вид, что пропустила последнюю фразу мимо ушей.
   – Но я не соглашусь расстаться со своим ребенком, тетя Сара. Кто может разлучить дитя с матерью?
   – Могут... если доктор решит.
   Я взяла крестильную рубашечку и стала с притворным интересом рассматривать ее, но с ужасом обнаружила, что руки у меня дрожат и тетя Сара может это заметить.
   – Что, доктор так и сказал?
   – Ну да. Он разговаривал с Рут. Сказал, что на это придется пойти, если твое состояние ухудшится, и что лучше сделать это до рождения ребенка.
   – А вы были на галерее менестрелей?
   – Они стояли в холле и меня не видели.
   – Доктор сказал, что я больна?
   – Он называл это «душевным расстройством» и говорил, что в таком состоянии люди часто страдают галлюцинациями и совершают странные поступки, а потом обвиняют других. По его словам, это мания преследования или что-то в этом роде.
   – Понятно... Значит, он считает меня сумасшедшей? Ее губы задрожали.
   – О, Кэтрин, – прошептала она, – ты мне так нравишься! Я не хочу, чтобы ты уехала. Не хочу, чтобы тебя отправили в Ворствистл...
   Это слово прозвучало похоронным звоном – колоколом на моих собственных похоронах. Если я не буду очень осторожна, они похоронят меня заживо.
   Я не могла ни минуты больше оставаться в этой комнате.
   – Извините, тетя Сара, но в это время мне положено отдыхать. Не возражаете, если я вас оставлю?
   Не ожидая ответа, я нагнулась, поцеловала ее и размеренным шагом вышла из комнаты. Оказавшись в коридоре, я опрометью побежала к себе, влетела в спальню, захлопнула дверь и прижалась к ней спиной. Я казалась себе зверем, загнанным в клетку, дверца которой готова вот-вот захлопнуться. Я должна успеть выскочить. Но как?
   Решение пришло быстро. Прежде всего я повидаюсь с доктором Смитом и потребую у него объяснений. Если понадобится – расскажу, что его разговор с Рут был подслушан, постаравшись, разумеется, не упоминать имя тети Сары. Впрочем, дело слишком важное, чтобы заботиться о подобных пустяках.
   Так вот что они говорят обо мне: «Она сумасшедшая». Эти два слова гулко отдавались в моей голове, словно бой тамтама. Они считают, что я страдаю галлюцинациями и одной из них был черный монах в моей спальне; что я совершаю дикие, необъяснимые поступки, а потом забываю об этом и подозреваю других.
   Они убедили в этом доктора Смита, и я должна доказать ему, что это не так.
   Я накинула синий плащ – тот самый, который висел на парапете, – он был длинный и теплый, а ветер уже стал по-зимнему пронизывающим. Но, торопясь к дому доктора, я не замечала холода.
   Мне было известно, где живет доктор, так как мы высадили там Дамарис, возвращаясь из Нэсборо. Сама я никогда у них не была. Вероятно, раньше Роквеллы посещали Смитов, но в последнее время из-за болезни миссис Смит эти визиты прекратились.
   Дом стоял на участке земли площадью примерно в акр. Это было высокое, узкое строение, жалюзи на окнах напомнили мне о Глен-Хаусе. В палисаднике росли высокие разлапистые ели, их ветви загораживали дом от света.
   Медная табличка на двери сообщала о том, что здесь живет врач. На мой звонок появилась седая горничная в накрахмаленном чепце и переднике.
   – Добрый день, – поздоровалась я. – Доктор дома?
   – Входите, пожалуйста, – пригласила горничная. – К сожалению, доктора сейчас нет, но я могу передать ему все, что вы скажете.
   Я подумала, что ее лицо похоже на маску, и тут же вспомнила: то же самое приходило мне в голову каждый раз при виде Дамарис. Нервы мои были натянуты, как струны, и все вокруг казалось мне странным. Я была уже не та, что утром. Разумеется, я ни на секунду не усомнилась в здравости своего рассудка, но отравленное зерно было посеяно в моем сознании.
   В холле было темно, на столе виднелся горшок с каким-то растением, возле него – медный поднос для визитных карточек, блокнот и карандаш. Взяв карандаш, пожилая горничная произнесла:
   – Не будете ли вы любезны сказать мне ваше имя?
   – Я миссис Роквелл.
   – О! – Она была явно удивлена. – Вы хотите, чтобы доктор зашел к вам?
   – Нет, я хочу поговорить с ним здесь.
   – Боюсь, он вернется не раньше чем через час.
   – Я подожду.
   Она вежливо наклонила голову и провела меня в строго обставленную комнату, видимо, служившую приемной. Но ведь я не просто пациентка: я считаю доктора своим другом, близко знакома с его дочерью. Подумав об этом, я спросила:
   – А мисс Смит дома?
   – Ее тоже нет, мадам.
   – В таком случае, возможно, меня примет миссис Смит? Горничная несколько смешалась, потом ответила:
   – Я доложу миссис Смит о вашем приходе.
   Она ушла и через несколько минут вернулась с известием, что миссис Смит будет рада меня видеть.
   В сопровождении горничной я поднялась в маленькую комнатку на втором этаже. Жалюзи были опущены, в камине горел огонь. У камина на диване лежала женщина. Она была бледна и худа, но тем не менее я сразу угадала в ней мать Дамарис, ибо лицо ее сохранило следы необычайной красоты. Она была закутана в цветастую шерстяную шаль, из-под которой виднелась только рука, слишком хрупкая для живого существа.
   – Миссис Роквелл из Кирклендских Забав, – произнесла она, когда я вошла. – Как мило с вашей стороны навестить меня.
   Я взяла ее руку и тут же выпустила, до того она была холодной и влажной.
   – По правде говоря, я пришла к доктору, – объяснила я. – Но его нет, вот я и подумала, что, может быть, вы захотите меня принять.
   – Я очень рада.
   – Как вы себя чувствуете сегодня?
   – Как всегда, благодарю вас. Самое большее, на что я способна, это передвигаться по комнате, да и то в свои лучшие дни. Ступеньки мне не по силам.
   Я вспомнила слова Рут о том, что миссис Смит – невротичка и крест, который послала доктору судьба. Но на лице несчастной женщины я увидела истинное страдание, а ее интерес ко мне был неподдельным.
   – Я слышала, вы ждете ребенка, – сказала она.
   – Наверное, доктор вам рассказал?
   – О, нет... Он не обсуждает со мной своих пациентов. Мне сказала дочь.
   – Я много вижусь с ней, она частая гостья в Забавах Лицо миссис Смит смягчилось.
   – Дамарис очень привязана к вашему семейству.
   – А мы – к ней. Она прелестная девочка.
   – У нее есть только один недостаток: ей следовало бы родиться мальчиком.
   – Вы так считаете? Знаете, я надеюсь, что у меня будет сын, но дочь обрадует меня не меньше.
   – Дело не во мне – мне-то все равно.
   Я поддерживала разговор, пытаясь отвлечься от собственных тревог, не слишком вдумываясь в слова своей собеседницы.
   – А, так значит, доктор хотел сына?
   – Как и все честолюбивые мужчины. В ребенке они хотят увидеть свое воплощение и бывают разочарованы, если это не удается. Но скажите, вы хорошо себя чувствуете?
   – Почему вы спрашиваете?
   – Мне показалось, вы неважно выглядите.
   – Я… хотела бы посоветоваться с доктором.
   – Конечно, за этим вы и пришли. Я уверена, он скоро вернется.
   Поскорее бы, молила я про себя. Мне надо поговорить с ним, он должен понять...
   – Ваше дело к нему срочное? – спросила миссис Смит.
   – Да, весьма.
   – Оно касается вашего состояния? – Да.
   – Помню, когда я вынашивала своих детей, меня не оставляла тревога.
   – Я не знала, что у вас были еще дети.
   – Из всех выжила только Дамарис. Я несколько раз пыталась родить сына, но, увы, ничего не вышло. Две девочки родились мертвыми, остальных детей я потеряла на ранних сроках беременности. Последний раз, четыре года назад, я все-таки родила мальчика – мертвого. Это был тяжелый удар.
   Она лежала спиной к свету, и я плохо видела ее лицо, но от меня все же не укрылась перемена в его выражении, когда она сказала:
   – Доктор непременно желал иметь сына. Я так и не оправилась от последних родов, все время болею...
   Как ни была я поглощена собственными заботами, я почувствовала, что эту женщину что-то гнетет. Между нами возникла некая связь, природу которой я не понимала. Ощущение было странным, и я даже подумала, уж не обманывает ли меня снова мое воображение, но тут же отбросила эту мысль.
   Я не должна сомневаться в своем рассудке, я все та же, я рассуждаю трезво и стою обеими ногами на земле. И никто не убедит меня в обратном!
   Миссис Смит покорным жестом сложила руки поверх шали.
   – Одно хорошо, – с коротким смешком промолвила она, – на этом попытки пришлось прекратить.
   Разговор не клеился; я пожалела, что не осталась в приемной.
   – Я очень переживала, когда узнала о вашем несчастье, – сказала миссис Смит.
   – Благодарю вас.
   – Габриель был очень славный молодой человек, трудно поверить…
   – Невозможно поверить... в то, что он покончил с собой! – горячо заявила я.
   – Ах, я рада, что вы в это не верите. Мне кажется, вам было бы лучше вернуться к своей семье, чтобы ребенок родился не здесь.
   Я с удивлением заметила, что ее щеки слегка порозовели, а тонкие белые руки дрожат. Мне показалось, она хочет сообщить мне что-то важное, но не решается. Однако я напомнила себе, что должна следить за каждым своим словом. Господи, неужели отныне мне придется жить в постоянном напряжении?
   – Если у меня будет сын, он станет наследником Забав, – медленно произнесла я. – По традиции семьи Роквеллов, наследники должны появляться на свет под крышей этого дома.
   Миссис Смит откинулась на подушки и закрыла глаза. Она так побледнела, что я испугалась, уж не обморок ли это, вскочила и хотела позвонить, но в этот момент в комнату вошла Дамарис.
   – Мама! – вскрикнула она, и лицо ее преобразилось, словно с него упала маска. Она стала совсем юной, милой, живой девочкой. Я поняла, что Дамарис очень любит свою больную мать. Потом ее взгляд упал на меня, она смутилась. – О, миссис Роквелл! Что... почему...
   – Я зашла к доктору, – объяснила я, – но мне сказали, что придется подождать, вот я и решила навестить вашу матушку.
   – Да, но.
   – Я допустила какую-то оплошность? Простите. Вам нельзя принимать посетителей?
   – Мама слишком слаба, – сказала Дамарис. – Отец очень беспокоится о ее здоровье.
   – Он боится, что гости могут ее утомить?
   – Да-да, именно. Ей нужен покой. – Девушка подошла к матери и положила руку ей на лоб.
   – Со мной все в порядке, дорогая, – заверила миссис Смит.
   – У тебя горячий лоб, мама.
   – Наверное, мне лучше уйти? – спросила я.
   – Прошу вас, останьтесь, – торопливо проговорила миссис Смит, не обращая внимания на неудовольствие дочери. – Сядь, Дамарис, – сказала она и продолжила, обращаясь ко мне: – Дамарис так заботлива!
   – Думаю, что и доктор тоже.
   – О да, да! – вставила девушка.
   – Не сомневаюсь в этом, ведь он так внимателен ко всем своим пациентам. Они в нем души не чают.
   Миссис Смит снова прикрыла глаза, а Дамарис сказала:
   – Да, в округе его очень любят.
   – Надеюсь, он скоро вернется, – промолвила я.
   – Знай он, что вы его ждете, он бы поторопился.
   Дамарис села рядом с матерью и принялась болтать. Никогда еще я не видела ее такой разговорчивой. Мы обсудили нашу поездку в Нэсборо, приближающееся Рождество, благотворительный базар и еще множество вещей и событий.
   За беседой и застал нас доктор.
   Сперва на лестнице раздались шаги, затем открылась дверь, и он вошел. Он улыбался, но не той улыбкой, какую я привыкла видеть на его лице, – как мне показалось, он был сильно встревожен.
   – Миссис Роквелл! – воскликнул он. – Какой сюрприз!
   – Я решила, ожидая вас, познакомиться с миссис Смит. Доктор взял мою руку, крепко сжал и на несколько секунд задержал в своей. Он явно пытался овладеть собой. Потом он подошел к жене и потрогал ее лоб.
   – Ты слишком разволновалась, дорогая, – заметил он. – Она нервничала?
   С этими словами он посмотрел на Дамарис, и я не видела выражения его лица.
   – Нет, отец, – ответила она тихо, словно оробевший ребенок Доктор повернулся ко мне.
   – Извините меня, миссис Роквелл, я беспокоюсь и за вас, и за жену. Но вы сказали, что пришли ко мне?
   – Да, мне нужно поговорить с вами по очень важному делу.
   – Хорошо, давайте пройдем в мой кабинет. – Да, да.
   Я встала, приблизилась к миссис Смит и попрощалась с ней, еще раз сжав ее холодную влажную руку. С появлением мужа в ней произошла очевидная перемена, лицо стало непроницаемым, замкнутым и одновременно испуганным, как у провинившегося ребенка, – видимо, она знала, что он будет бранить ее за нарушение режима.
   Судя по всему, подумала я, доктор очень озабочен благополучием своей жены, что вполне естественно, ведь он так добр.
   Попрощавшись также и с Дамарис, я спустилась вслед за доктором в его кабинет.
   Войдя, он закрыл дверь, усадил меня на стул возле письменного стола с откидной крышкой и сел сам. Я немного приободрилась: доктор держался так приветливо и добродушно, что невозможно было заподозрить его в недобрых намерениях. Конечно же, он мне поможет.
   – Ну-с, – проговорил он, – что стряслось?
   – Со мной происходят непонятные вещи, – выпалила я. – Впрочем, об этом вы знаете.
   – Знаю, – подтвердил он. – Кое-что от вас, кое-что – от других.
   – Значит, вам известно, что я видела в своей спальне монаха?
   – Мне известно, что вы так полагаете.
   – Так вы мне не верите?
   Он предостерегающе поднял руку.
   – Давайте пока считать, что вы его действительно видели, – если это вас успокоит.
   – Меня не надо успокаивать, доктор Смит. Я всего лишь хочу, чтобы мне верили, когда я говорю правду.
   – Это не всегда легко, но я попытаюсь помочь вам.
   – Кроме этого, были еще происшествия с грелкой, с пологом моей кровати и с плащом, который кто-то повесил на парапет.
   – Это был тот самый плащ, который сейчас на вас.
   – Стало быть, вам известно даже это.
   – Естественно, мне все рассказали, – ведь я отвечаю за состояние вашего здоровья.
   – И вы полагаете, что все эти события случились лишь в моем воображении?
   Он не ответил сразу, и я настойчиво спросила:
   – Это так? Так?
   – Давайте разберемся во всем спокойно. Спокойствие – вот что нам нужно, миссис Роквелл, причем вам – особенно.
   – Я спокойна. Все, что мне нужно, – это человек, который бы мне верил.
   – Миссис Роквелл, я врач, и в моей практике встречались самые странные случаи. Я знаю, что могу говорить с вами начистоту.