Страница:
— Почему именно кроликов? — вздохнула мама. — Почему не морских свинок?
— Да, почему?
Опять — почему, и опять думают, что тут же все и выложу.
— Я хотела купить кролика и подарить зоопарку, — сказала я. — А свинок я просто не люблю.
Они еще долго мучили меня, наконец устали.
— Мы совсем не знаем своего ребенка, — грустно сказал папа маме. — Посмотри на Дусю — что общего между ними? С Дусей никаких осложнений.
На следующий день мы с Дусей шли в школу, сильно волнуясь.
— Тебе страшно встречаться с Гороховым, да? — спрашиваю я Дусю.
— Да.
— Ему, наверно, тоже страшно. Даже мне страшно. Всем нам страшно. А все думают, что мы идем себе в школу, помахиваем портфельчиками, только и всего.
Как долго длились уроки в школе! Еле-еле дождалась последнего звонка, схватила портфель и выскочила из класса. Скорее узнать, как там Дуся.
Недалеко от школы, на углу, я увидела Кольку Горохова. Он кого-то ждал. Стоял и вертел головой. Наверно, Дусю. Но Дуся учится в другой школе и этой дорогой не ходит. А почему Колька здесь? Он же учится вместе с Дусей.
Я поравнялась с ним.
— Привет! — сказал Колька и усмехнулся.
«Чего он усмехается?» — подумала я.
— Передай! — сказал он и сунул мне в руки записку. — Пока! — И пошел.
Забыв про уважение к себе, я развернула записку. По диагонали крупными узкими буквами было написано: «Дура!»
Что?! Я перечитала еще раз. «Дура!»
От возмущения у меня перехватило дыхание.
Я зашла в сквер, села на скамейку. Надо все обдумать. В голове у меня все перемешалось. Единственная девушка во всей Вселенной написала письмо рыжему Кольке Горохову, и он назвал ее дурой. Она же ему про любовь писала! Татьяна Ларина тоже писала. Об этом даже на диспуте учитель литературы Роберт Владимирович говорил. Евгений Онегин хоть и лишний был человек, но не назвал ее дурой! Он ей объяснил, что они разные люди. Татьяна, наверно, умерла бы, если бы Онегин назвал ее дурой. Дуся тоже, может, умрет.
Я должна отомстить за честь сестры!
Лучше бы всего вызвать Горохова на дуэль. Когда-то я уже дралась с Капустиным. Но Колька Горохов старше меня, на прутьях сражаться не будет. К тому же он в футбол играет, его вся улица знает, знаменитый. Может быть, за это его Дуся полюбила?
И все-таки хорошо бы его вызвать на дуэль, как в девятнадцатом веке.
— Какой вид оружия вы предпочитаете? — гордо спрашиваю я Горохова, прискакав на коне.
Тот что-то невнятно бормочет.
«Трус! — с презрением думаю я. — И его любит моя сестра!»
— Я предпочитаю пистолет, — наконец говорит он, бледнея.
— Хорошо, — отвечаю я. — Мы встретимся завтра на рассвете.
Колька кивает головой, а потом вдруг падает мне в ноги.
— Прости меня! — умоляет он. — Я любил и люблю Дусю. Я сам дурак!
Тут вся в горе бежит Дуся. И они бросаются друг другу в объятия.
Я всегда придумываю счастливые концы. А между тем Колька Горохов где-нибудь гоняет мяч и ни о чем таком не думает. Написал «дура» и тут же забыл.
Я не знала, как буду мстить Кольке Горохову. Я крепко сжимала в кулаке его мерзкую записку.
Во дворе играли. Мальчишки-зрители свистели и орали, как сумасшедшие.
— Бей, Горохов!
Мяч ушел в сторону.
— Давай сюда!
Мяч подали прямо к ногам Горохова. Он размахнулся и ударил мимо. Мальчишки засвистели:
— Мазила!
Я торжествовала. Я подошла к воротам и крикнула:
— Мазила!
Горохов оглянулся. На лице его отразилась досада. В это время раздался свисток: тайм окончен.
— Эй, Горохов! — крикнула я.
Он неохотно, с кислой физиономией, подошел ко мне. Его рыжие волосы прилипли к потному лбу, а ноги были кривыми.
— Чего тебе?
И снова, как в первый момент, у меня перехватило дыхание. И потемнело в глазах.
— Ты сам дурак! — крикнула я.
— Чего-о?
— Сам дурак!
Он больно схватил меня за руку. Я оттолкнула его и побежала. Бежала и кричала:
— Дурак, дурак, дурак!
Не знаю, куда бежала.
— Дурак! — глотая слезы, уже бессильно выкрикивала я.
В кулаке я все еще сжимала записку. Я остановилась и с ожесточением разорвала ее пополам, потом еще пополам, еще, еще, на мелкие кусочки, и ветер подхватывал и уносил их.
— Дурак, дурак, дурак, — всхлипывая, шептала я. — Ты даже пинаешь мимо мяча. А Дуся умная! Умная, умная! Просто однажды у нее было глупое лицо.
Пылая ненавистью к Кольке Горохову, я пошла домой, на четвертый этаж.
Изо всей силы нажала на звонок, словно был он в чем-то виноват. Звонок заорал диким басом. Дверь тут же открылась. Передо мной стояла испуганная мама.
— Что случилось? — побледнев, спросила она.
— Ничего, — сказала я, улыбнувшись.
Лицо мамы изменилось. Она усмехнулась и сказала:
— Ну-ну. — И добавила: — Папа дома.
«Ну и что? Удивили. Вот дома ли Дуся?» — подумала я.
— И Дуся дома, — сказала мама.
Я вошла в комнату и почувствовала, что здесь что-то происходит. Папа сидел на стуле, скрестив руки на груди.
«Что я сделала? — мгновенно пронеслось у меня в голове. В одну секунду я перебрала в памяти все, что произошло за день в школе. — Ничего я не сделала», — успокоилась я и села на стул напротив папы.
Из спальни вышла Дуся. Мы встретились с ней взглядами. Я поняла, что Дуся страдала. Она ждала ответа.
Я отвела глаза.
— Ну, — сказал папа. — Полюбуйся.
Мама открыла дверь кухни, и из кухни выбежало несметное количество кроликов. Мне показалось — несметное. Но потом я сосчитала: было девять крольчат и одна крольчиха.
— Подарок от Анны Павловны, — очень ласково сказал папа. — Завтра еще принесет, от другой крольчихи — сереньких.
Я посмотрела на Дусю. Она стояла, прислонившись к косяку, и смотрела на кроликов, которые тут же забегали по комнате. Но смотрела так, будто и не видела их. Будто вообще ее тут не было. И не имела она отношения ни к нам, ни к кроликам, а в дверях стояла так, для видимости, чтоб никто не спохватился. А то начнут волноваться, искать.
Один крольчонок подбежал к Дусе, но она и не пошевелилась. Тогда он подбежал ко мне и нюхнул меня. Я взяла его в руки.
Глаза крольчонка были красные и веселые. Я ему подмигнула, и он мне подмигнул. Я захохотала — и он захохотал. Смотрим друг на друга и хохочем. Кролик просто умирает от смеха.
— Ну, — говорит, — и жизнь у вас!
А я, хохоча, отвечаю:
— Кошмар один!
Тут что-то произошло. По-моему, папа кулаком по столу стукнул.
А может, ничего не произошло. В общем, лежу я на полу, на животе, кролики вокруг меня бегают — пушистые, беленькие. Завтра еще будут — серенькие.
Глажу я крольчонков, глажу, они беленькие ушки прижимают, красными глазками мигают.
— Дуся, — говорю я, — посмотри, какой кролик. Посмотри, — говорю, — какой тепленький.
«Улетают мои вольтижеры»
Двоюродная тетя Олимпия приехала к нам в гости.
И сразу же повела нас в оперу, на симфонический концерт, на эстрадный концерт. Как будто мы к ней приехали в гости, а не она к нам. К концу недели папа слегка побледнел, да и мама сдала. А предстояло еще в цирк сходить. «Цирк — искусство миллионов», — сказала тетя. И вот все стали собираться в цирк. «Ну, — думаю, — и меня потащат». Так и есть. Мама посмотрела на меня и говорит:
— Может, и ты в цирк сходишь, чем дурака валять?
— Нет, — отвечаю, — не пойду.
— Почему? — подозрительно спросила мама.
— Интереса, — говорю, — нет.
— У тебя ни к чему нет интереса. Лишь бы на диване лежать.
— Когда ты последний раз была в цирке? — спросил папа.
Выяснилось, что последний раз я была в цирке трех лет. Можно сказать, что совсем не была.
Что тут начало твориться!
— Она ни разу не была в цирке! Это ты во всем виноват! — с негодованием говорила мама папе.
И все стали собирать меня в цирк.
— Дуся тоже не была, — сказала я, — а ее никто не гонит.
— Дуся ходит в цирк с классом, — ответила мама. — Кроме того, она ушла в кино.
Моя двоюродная тетя Олимпия очень странно смотрела на меня, словно я чем-то ее оскорбила.
— В нашем городе все ходят в цирк, — сухо сказала она. — Все. И стар, и млад.
На меня надели новые скрипучие туфли и повели в цирк.
— Хоть львы-то там будут? — спросила я по дороге.
— Какой несовременный ребенок, — сказала тетя.
Ей никто ничего не ответил. Да и что отвечать? Каково это слышать маме? А каково папе?
Наступило тягостное молчание. Его нарушал скрип моих новых туфель.
Наверно, так до самого цирка мы бы и молчали, если бы не встретили мою одноклассницу Аню Сухову.
На Аню все прохожие обращали внимание, потому что она была очень румяная. По крайней мере, все так считали, кроме меня.
— Здравствуйте, — сказала Аня.
— Здравствуй, — сказала мама и сказал папа.
— Привет! — сказала я.
Аня грустно улыбнулась — маме, папе, тете, мне — всем по очереди и, храня грустную улыбку, села в трамвай.
— Какая румяная девочка! — воскликнула тетя.
— Она не румяная, а бледная, — сказала я.
— Она похожа на булочку, которую только что; вынули из печки!
— Ни на какую булочку она не похожа. Она бледна. Бледна и печальна.
Тетя как-то судорожно рассмеялась. Папа ухмыльнулся. А мама, вздохнув, сказала:
— Ее не переспорить. Аня, конечно, бледна. Все видят, как она бледна.
— Да, бледна. Бледна и печальна, — твердо сказала я.
Все замолчали — видимо, решили со мной не связываться. Тетя даже с опаской на меня посмотрела.
«Просто из-за ее румянца никто не замечает, что она бледна и печальна», — подумала я.
Аня в прошлом году пришла к нам из другой школы. Марья Степановна поставила ее перед классом и сказала:
— Аня Сухова. Наша новая ученица. Всю жизнь Аня учится только на пятерки.
Все рот раскрыли и стали смотреть на Аню, как на какое-то чудо. Аня до слез покраснела и опустила голову.
Жалко мне стало Аню. Да и вообще что-то уж больно все просто — и румянец, и сплошные пятерки.
— Аня сядет на вторую парту с Вадимом Хазбулатовым, — сказала Марья Степановна.
— А на заднюю нельзя? — тихо спросила Аня.
— Зачем же? Садись на вторую парту.
И Аня пошла на вторую парту. По дороге она запнулась и уронила со стола классный журнал.
Все засмеялись.
И тут-то я поняла, что Аня бледна и печальна. Но никто об этом не знает. Может быть, ей лучше быть для всех румяной? А может, наоборот — плохо ей быть румяной?
— Мы опаздываем, — сказал папа. — Прибавим шаг.
Мы прибавили шаг.
Скрипя новыми туфлями, я вошла в цирк.
Мы поднялись на второй этаж. Круглый вестибюль, сплошное стекло, картинки кругом понавешаны. Хорошо! И запах какой-то особый, нигде больше так не пахнет.
— Мне нравится, — сказала я папе. — Особенно запах нравится.
— Конюшней пахнет, — сказала тетя.
— Хорошо пахнет конюшней, — сказала я.
— Кому нравится представление, кому конюшня, — сказала тетя.
Я ничего не сказала, потому что не видела еще представления.
А когда увидела!
Все первое отделение я умирала со смеху над клоуном. Клоун был совсем молодой, нос у него был не приклеен, а нос как нос, и костюм как костюм. Улыбка грустная. А почему-то всем очень смешно. У меня просто живот заболел. Тетя Олимпия мне даже замечание сделала.
— Неприлично, — говорит, — так громко смеяться. На тебя оглядываются.
Но я все равно смеялась, никак не могла удержаться.
Все мне понравилось: и цветные прожектора, и музыка, и зрители — такие веселые.
Но главное было впереди. Пока в перерыве мы гуляли по вестибюлю, ели беспечно мороженое — над манежем растягивали сетку для воздушного полета, и артисты готовились к выходу, чтобы лишить меня покоя.
Вначале я, конечно, не подумала ни о каком воздушном полете, просто почувствовала беспокойство, когда увидела эту сетку. «Зачем, — думаю, — сетка такая и для кого ее натягивают?»
Свет погас, включили прожектора, оркестр заиграл какой-то марш.
Когда забил барабан, на манеж выбежали гимнасты. Таких красивых я еще никогда не видела. Они поднялись по веревочным лесенкам вверх, на мостики.
И с этих мостиков стали перелетать друг к другу. Раскачаются на трапеции, оторвутся — и летят.
Они летали! Летали под куполом цирка! И сердце мое падало и взлетало вместе с ними.
Рядом со мной сидел какой-то мальчик с отцом. Отец мальчику и объясняет, а я слышу:
— Те, которые летают, называются вольтижерами, а те, которые ловят, — ловиторами.
Я жадно прислушивалась, что он еще скажет. Но он ничего не сказал, а мальчик ни о чем больше не спросил.
Значит, вольтижеры и ловиторы.
Ловиторы качаются вниз головой, а вольтижеры летят прямо им в руки. Уму непостижимо — как это у них получается.
А когда они отлетались — стали нырять в сетку, как рыбки. А один очень молодой гимнаст, похожий на Ромео, зацепился ногами за купол, вытянул руки — и полетел вниз головой! Я даже глаза зажмурила. А когда: открыла — он уже стоял на сетке и улыбался.
Что там было еще после воздушного полета — я уже не видела. Мне казалось, что Ромео все еще летит вниз головой, и я закрывала глаза.
Но вот представление окончилось. Толпа вылилась из цирка и растеклась ручейками в разные стороны.
Мы пошли прямо. Через дорогу, через дамбу, через старый парк — домой.
Было темно и тепло. Хорошо было. Но если б было холодно и лил дождь — все равно было бы хорошо. Я думала о вольтижерах и ловиторах, об их непонятной для меня жизни.
— Что тебе больше всего понравилось? — спросила мама.
— Мальчик, который летит вниз головой.
— А львы разве тебе не понравились? — изумилась тетя. — Дрессированные львы?
— Понравились, понравились. Только не понравилось, что они дрессированные.
Тут все так возмутились, словно я невесть что сказала. Начали доказывать, какие страшные львы и как их боятся дрессировщики. Перед каждым выступлением, можно сказать, с жизнью прощаются. То ли останутся живы, то ли нет — неизвестно.
Папа не особенно много говорил, а тетя особенно много. Я вначале слушала, а потом стала думать о мальчике, который летает вниз головой. Так всю жизнь и будет летать вниз головой? «Мне бы тоже вниз головой, — затаенно подумала я. — Так же бы лететь, руки вперед, из-под купола. Странно все-таки — все аплодируют за то, что ты летишь вниз головой».
Мы подошли к дому.
— Дуся еще не спит, — сказал папа, посмотрев на освещенное окно.
— Уроки учит, — уверенно сказала мама.
Так она и учит! Она даже на уроках «Английский детектив» читает — три романа в одной книге.
А я на следующий день снова пошла в цирк. И еще через три дня. И все время стала ходить в цирк. Не каждый день, конечно, потому что денег надо было подкопить, на обеды мне сорок копеек давали.
Но, кроме цирка, я ни о чем больше и думать не могла.
Однажды сидела я на уроке и смотрела в окно. За окном еще голые деревья, на деревьях воробьи прыгают.
Марья Степановна что-то рассказывает, а я никак не могу вдуматься, о чем она говорит. В голове у меня музыка цирковая гремит. А потом в мозгу словно молоточки стали стучать: тук-тук-тук… Вначале так себе стучали, вразнобой, а потом все эти тук-тук-тук по очереди начали выстраиваться. Пауза — и опять тук-тук-тук. Пауза — и опять тук-тук-тук. И в то же время я о вольтижерах думаю, как они летят, вспоминаю. И кажется мне, будто это я лечу.
А в мозгу — тук-тук-тук… А потом вместо тук-тук-тук началось та-та-та-та, та-та, та-та-та-та.
И вдруг в моей голове откуда ни возьмись выплыли слова:
Я тут же схватила промокашку и записала:
— Какие вольтижеры, какие ловиторы?
— Никакие, — сказала я и положила промокашку в тетрадь.
Капустину, что ли, показать? Но с тех пор, как я не нашла в себе силы и мужества быть двоечницей, он меня не замечал, будто меня вообще на свете не было. А сам по-прежнему был двоечником, но никогда не гордился этим. Мне очень не хватало моего друга Капустина.
— Маша Веткина нам расскажет о реформах Петра Первого, — вдруг услышала я голос Марьи Степановны.
Я растерянно встала.
— Ты поняла вопрос?
— Поняла.
Но в голове у меня был сплошной сумбур. Я никак не могла сосредоточиться. А Марья Степановна спокойно смотрела на меня, уверенная в моих способностях. Она даже маме моей на родительском собрании об этом говорила. А мама — папе. А папа — сестре Дусе. А я от Дуси узнала.
— Расскажи о реформах Петра Первого, — прошептала Таня.
Я машинально взяла промокашку.
— Петр прорубил окно в Европу, — сказала я.
— Правильно. Но как он это сделал?
«Улетают мои вольтижеры, ловиторы не ловят меня… улетают мои вольтижеры…»
— На костях народа, — прошептал Капустин.
«Улетают мои вольтижеры…»
Марья Степановна удивленно смотрела на меня.
— Ну что ж, садись.
Я села. «Ловиторы не ловят меня… не ловят меня…»
— Пусти меня, уже звонок прозвенел — не слышишь, что ли, — сказала Таня, — И вообще, — строго заметила она, — ты могла бы стать круглой отличницей, если б не задумывалась на уроках неизвестно о чем.
— А если б ты задумывалась, то не была бы круглой дурой! — крикнул Капустин и захохотал смехом двоечника и прыгнул через парту.
— Капустин! — крикнула я.
Он остановился и, подумав, подошел ко мне небрежной походкой.
— Пойдем в цирк! — сказала я.
Капустин ничего не ответил. Он смотрел на меня изучающе.
— Пойдем в цирк! — снова сказала я.
Капустин неуверенно покачал головой. Он явно боролся с собой.
— А я качель в сарае повесила. Хочешь быть ловитором?
— Че-го?
— Да не знаешь, что ли? Воздушные полеты в цирке! Кто летает — тот вольтижер, кто ловит — тот ловитор.
Глаза Капустина засветились. Но тут же его лицо снова стало сурово и непроницаемо.
— Я тебе не прощу измену, — глухим голосом сказал он и пошел гордой и красивой походкой.
— Выдумала каких-то вольтижеров, ловиторов, за Капустиным бегает, — презрительно сказала подруга Таня, проходя мимо.
Я ничего не ответила. Не было у меня ни вольтижеров, ни ловиторов, и Капустина не было.
Я стояла, опустив руки. Тут подходит ко мне Аня Сухова. Подошла и молчит, смотрит на меня. Я говорю:
— Ты чего такая бледная?
Она говорит:
— Ты тоже бледная.
Постояли мы с ней, помолчали и разошлись.
После школы, не заходя домой, я пошла в сарай, где висела моя качель.
Этим сараем уже почти не пользовались. Его, наверно, забыли сломать, и он, заваленный строительным мусором, стоял возле нашего нового дома. Сарай был моим любимым местом.
Я протиснулась в дверь, закрыла ее и привязала веревкой.
Моя качель ждала меня. Моя качель, моя трапеция под куполом цирка! Вот я раскачиваюсь — раз-два, раз-два — и лечу! Лечу высоко под куполом. Как птица. Раскинула руки — и лечу!
Я вздохнула. Если сильно раскачаться, то влечу прямо в крышу сарая. Был бы Капустин, мы бы с ним что-нибудь придумали. Он бы стоял, расставив ноги, как матрос на палубе, и ловил бы меня. А я бы летела прямо ему в руки. Он был бы лучшим ловитором в мире.
Я тихо раскачивалась на качели, шаркая ногой по земле.
«Вот так и буду в этом сарае качаться? — вдруг подумала я. — И ловитора у меня никогда не будет?»
И тут я представила, как я всю жизнь качаюсь на качели — одна, в этом забытом всеми сарае. Лет пятьдесят уже прошло, уже Капустин с палочкой ходит, уже сестра Дуся по ночам кашляет, моя первая любовь — Валька Кошкин — знаменитым начальником стал, а я все качаюсь на этой качели.
Эта мысль меня очень расстроила. Я решила придумать что-нибудь другое, со счастливым концом.
Вот я прославленная вольтижерка в прославленном воздушном полете. Уму непостижимо, как я летаю.
А внизу, в зрительном зале, сидит бледный Капустин.
«Батюшки!» — шепчет Капустин и вспоминает всю свою жизнь. И горькое сожаление о том, что он не стал ловитором, охватывает его душу.
Я лечу! А в гостевой ложе, рядышком с директором цирка, сидит Валька Кошкин.
«Никогда бы не подумал», — говорит он, глядя в бинокль. Лицо его спокойно и уверенно.
Но когда прямо из-под купола я понесусь вниз головой, он вздрогнет про себя, и на мгновение на его лице проступит растерянность.
А сестра Дуся в это время где-нибудь заплачет в девятом ряду.
«Не плачь, Дуся, — скажу я ей потом, когда живая и невредимая буду пить чай с вареньем. — Это была заветная мечта моей жизни, и она осуществилась. А главное, Дуся, какой у меня ловитор!» — И я достану фотографию моего ловитора и покажу Дусе.
«Да видела я его, видела», — скажет Дуся, но тем не менее будет долго рассматривать фотографию, а потом опять заплачет.
«Не плачь, Дуся!»
— Не плачь, Дуся, — сказала я и, забросив качель на гвоздь, стала вылезать из сарая.
Мне казалось, что все так и есть и я уже лечу вниз головой, а Дуся плачет.
И я побежала ее утешать.
Но Дуся не плакала. Она читала «Английский детектив».
— Ты где была? — спросила она.
— В цирке, — сказала я.
— Все в цирке да в цирке, уж хоть бы не выдумывала.
Мне стало грустно. Ведь я не хотела Дусе врать. Я вытащила из портфеля книжки и села напротив Дуси.
— Пообедала бы вначале, а то сразу за уроки, — с иронией в голосе сказала Дуся.
Эта ирония обидела меня. Я не уроки села учить. Я хотела поговорить.
Но Дуся уткнулась в книжку и стала читать, читать.
Я открыла тетрадь, где лежала промокашка со стихами.
— Посмотри, Дуся, — скромно сказала я.
Дуся взяла промокашку.
— «Улетают мои вольтижеры, ловиторы не ловят меня», — прочитала она.
Я не спускала с Дуси глаз. Но лицо ее не изменилось.
— Это я сама сочинила.
Дуся пожала плечами.
— И все? — спросила она.
— Все.
— Таких коротких стихов не бывает. Это не стихотворение. — Дуся еще раз прочитала: — «Улетают мои вольтижеры…» Куда же они улетают? — удивленно спросила она. — Что, вот так летят и улетают куда-то? — Дуся хмыкнула. — Улетают мои вольтижеры… — Она помахала кому-то рукой, вдаль кому-то помахала — и засмеялась. А потом вообще хохотать начала.
— Да, летят и улетают, — сказала я.
— Летят и улетают? — переспросила Дуся, умирая со смеху.
— Летят и улетают, — с горечью сказала я.
Дуся еле-еле перестала смеяться.
— И что тебе дались эти вольтижеры, ловиторы?
— Дуся, — сказала я, — неужели ты не понимаешь, что это самая заветная мечта моей жизни?
Дуся совсем перестала улыбаться, притихла, задумалась. Видимо, мои слова произвели на нее глубокое впечатление.
— Одна, но пламенная страсть? — шепотом спросила Дуся.
— Да, — сказала я.
— Выдумываешь ты все, — вздохнула Дуся.
Я ничего не ответила. За меня всегда все и все знают — когда я выдумываю, когда не выдумываю. Однажды подруга Таня сказала, что я нарочно смеюсь, а на самом деле мне нисколько не смешно. Я перестала смеяться, хотя на самом деле мне было очень смешно.
Вот я и Дусе ничего не ответила. Защелкнула портфель, засунула его подальше под стол.
— Пойду, — говорю, — погуляю. По пятницам я люблю гулять.
Дуся с грустью посмотрела на меня.
Я вышла на улицу. На скамеечке возле дома сидел рыжий Колька Горохов. Так сидел, как будто его тут кто-то забыл. И лицо его при этом было задумчиво. Я очень этому поразилась. Ведь Колька был моим врагом на всю жизнь. А враги не должны грустить и задумываться.
Я уже далеко ушла, а он все так сидел.
Я шла в цирк. Вначале шла, а потом уже бежала. «Куда это, — думаю, — я так бегу?» А как пробежала парк и выбежала к дамбе, так и поняла, что в цирк.
Дамба идет в гору, а прямо на горе цирк стоит, как огромный шатер. Только стеклянный, светящийся весь. Праздничный.
Скорее в цирк! Сегодня пятница, а в пятницу в четыре часа представление.
Сейчас я увижу моих любимых ловиторов, моих любимых вольтижеров!
Ой, вдруг опоздала?
— Тетенька, сколько времени? — крикнула я.
— Без пяти четыре, — испуганно ответила тетенька.
Я тут и села. Не успею! А вот трамвай идет. Повезло, повезло! Всего-то одну остановку проехать.
Вот и цирк, и билет в руках. Правая сторона, самый верхний ряд. Ну и хорошо, всех видно будет.
Только я села, не успела отдышаться — началось представление.
Но что это? На парад вышли совсем другие артисты. Очень красивые, но совсем незнакомые.
А где мои? Где мои? И клоун не тот, совсем не тот клоун! Я даже привстала, чтоб получше разглядеть. Только что разглядывать — нет их. В груди у меня похолодело. Я поняла, что случилось непоправимое — они уехали, и я их уже никогда не увижу. Жди не жди — не поднимутся они под этот купол.
Рядом со мной сидела старушка. Вначале она не обращала на меня внимания, потом стала обращать. Когда выходил клоун, она начинала дергать меня за рукав и заразительно смеялась.
— Разве тебе не смешно? — спросила старушка.
— Смешно.
— Почему же ты не смеешься?
— Да, почему?
Опять — почему, и опять думают, что тут же все и выложу.
— Я хотела купить кролика и подарить зоопарку, — сказала я. — А свинок я просто не люблю.
Они еще долго мучили меня, наконец устали.
— Мы совсем не знаем своего ребенка, — грустно сказал папа маме. — Посмотри на Дусю — что общего между ними? С Дусей никаких осложнений.
На следующий день мы с Дусей шли в школу, сильно волнуясь.
— Тебе страшно встречаться с Гороховым, да? — спрашиваю я Дусю.
— Да.
— Ему, наверно, тоже страшно. Даже мне страшно. Всем нам страшно. А все думают, что мы идем себе в школу, помахиваем портфельчиками, только и всего.
Как долго длились уроки в школе! Еле-еле дождалась последнего звонка, схватила портфель и выскочила из класса. Скорее узнать, как там Дуся.
Недалеко от школы, на углу, я увидела Кольку Горохова. Он кого-то ждал. Стоял и вертел головой. Наверно, Дусю. Но Дуся учится в другой школе и этой дорогой не ходит. А почему Колька здесь? Он же учится вместе с Дусей.
Я поравнялась с ним.
— Привет! — сказал Колька и усмехнулся.
«Чего он усмехается?» — подумала я.
— Передай! — сказал он и сунул мне в руки записку. — Пока! — И пошел.
Забыв про уважение к себе, я развернула записку. По диагонали крупными узкими буквами было написано: «Дура!»
Что?! Я перечитала еще раз. «Дура!»
От возмущения у меня перехватило дыхание.
Я зашла в сквер, села на скамейку. Надо все обдумать. В голове у меня все перемешалось. Единственная девушка во всей Вселенной написала письмо рыжему Кольке Горохову, и он назвал ее дурой. Она же ему про любовь писала! Татьяна Ларина тоже писала. Об этом даже на диспуте учитель литературы Роберт Владимирович говорил. Евгений Онегин хоть и лишний был человек, но не назвал ее дурой! Он ей объяснил, что они разные люди. Татьяна, наверно, умерла бы, если бы Онегин назвал ее дурой. Дуся тоже, может, умрет.
Я должна отомстить за честь сестры!
Лучше бы всего вызвать Горохова на дуэль. Когда-то я уже дралась с Капустиным. Но Колька Горохов старше меня, на прутьях сражаться не будет. К тому же он в футбол играет, его вся улица знает, знаменитый. Может быть, за это его Дуся полюбила?
И все-таки хорошо бы его вызвать на дуэль, как в девятнадцатом веке.
— Какой вид оружия вы предпочитаете? — гордо спрашиваю я Горохова, прискакав на коне.
Тот что-то невнятно бормочет.
«Трус! — с презрением думаю я. — И его любит моя сестра!»
— Я предпочитаю пистолет, — наконец говорит он, бледнея.
— Хорошо, — отвечаю я. — Мы встретимся завтра на рассвете.
Колька кивает головой, а потом вдруг падает мне в ноги.
— Прости меня! — умоляет он. — Я любил и люблю Дусю. Я сам дурак!
Тут вся в горе бежит Дуся. И они бросаются друг другу в объятия.
Я всегда придумываю счастливые концы. А между тем Колька Горохов где-нибудь гоняет мяч и ни о чем таком не думает. Написал «дура» и тут же забыл.
Я не знала, как буду мстить Кольке Горохову. Я крепко сжимала в кулаке его мерзкую записку.
Во дворе играли. Мальчишки-зрители свистели и орали, как сумасшедшие.
— Бей, Горохов!
Мяч ушел в сторону.
— Давай сюда!
Мяч подали прямо к ногам Горохова. Он размахнулся и ударил мимо. Мальчишки засвистели:
— Мазила!
Я торжествовала. Я подошла к воротам и крикнула:
— Мазила!
Горохов оглянулся. На лице его отразилась досада. В это время раздался свисток: тайм окончен.
— Эй, Горохов! — крикнула я.
Он неохотно, с кислой физиономией, подошел ко мне. Его рыжие волосы прилипли к потному лбу, а ноги были кривыми.
— Чего тебе?
И снова, как в первый момент, у меня перехватило дыхание. И потемнело в глазах.
— Ты сам дурак! — крикнула я.
— Чего-о?
— Сам дурак!
Он больно схватил меня за руку. Я оттолкнула его и побежала. Бежала и кричала:
— Дурак, дурак, дурак!
Не знаю, куда бежала.
— Дурак! — глотая слезы, уже бессильно выкрикивала я.
В кулаке я все еще сжимала записку. Я остановилась и с ожесточением разорвала ее пополам, потом еще пополам, еще, еще, на мелкие кусочки, и ветер подхватывал и уносил их.
— Дурак, дурак, дурак, — всхлипывая, шептала я. — Ты даже пинаешь мимо мяча. А Дуся умная! Умная, умная! Просто однажды у нее было глупое лицо.
Пылая ненавистью к Кольке Горохову, я пошла домой, на четвертый этаж.
Изо всей силы нажала на звонок, словно был он в чем-то виноват. Звонок заорал диким басом. Дверь тут же открылась. Передо мной стояла испуганная мама.
— Что случилось? — побледнев, спросила она.
— Ничего, — сказала я, улыбнувшись.
Лицо мамы изменилось. Она усмехнулась и сказала:
— Ну-ну. — И добавила: — Папа дома.
«Ну и что? Удивили. Вот дома ли Дуся?» — подумала я.
— И Дуся дома, — сказала мама.
Я вошла в комнату и почувствовала, что здесь что-то происходит. Папа сидел на стуле, скрестив руки на груди.
«Что я сделала? — мгновенно пронеслось у меня в голове. В одну секунду я перебрала в памяти все, что произошло за день в школе. — Ничего я не сделала», — успокоилась я и села на стул напротив папы.
Из спальни вышла Дуся. Мы встретились с ней взглядами. Я поняла, что Дуся страдала. Она ждала ответа.
Я отвела глаза.
— Ну, — сказал папа. — Полюбуйся.
Мама открыла дверь кухни, и из кухни выбежало несметное количество кроликов. Мне показалось — несметное. Но потом я сосчитала: было девять крольчат и одна крольчиха.
— Подарок от Анны Павловны, — очень ласково сказал папа. — Завтра еще принесет, от другой крольчихи — сереньких.
Я посмотрела на Дусю. Она стояла, прислонившись к косяку, и смотрела на кроликов, которые тут же забегали по комнате. Но смотрела так, будто и не видела их. Будто вообще ее тут не было. И не имела она отношения ни к нам, ни к кроликам, а в дверях стояла так, для видимости, чтоб никто не спохватился. А то начнут волноваться, искать.
Один крольчонок подбежал к Дусе, но она и не пошевелилась. Тогда он подбежал ко мне и нюхнул меня. Я взяла его в руки.
Глаза крольчонка были красные и веселые. Я ему подмигнула, и он мне подмигнул. Я захохотала — и он захохотал. Смотрим друг на друга и хохочем. Кролик просто умирает от смеха.
— Ну, — говорит, — и жизнь у вас!
А я, хохоча, отвечаю:
— Кошмар один!
Тут что-то произошло. По-моему, папа кулаком по столу стукнул.
А может, ничего не произошло. В общем, лежу я на полу, на животе, кролики вокруг меня бегают — пушистые, беленькие. Завтра еще будут — серенькие.
Глажу я крольчонков, глажу, они беленькие ушки прижимают, красными глазками мигают.
— Дуся, — говорю я, — посмотри, какой кролик. Посмотри, — говорю, — какой тепленький.
«Улетают мои вольтижеры»
Двоюродная тетя Олимпия приехала к нам в гости.
И сразу же повела нас в оперу, на симфонический концерт, на эстрадный концерт. Как будто мы к ней приехали в гости, а не она к нам. К концу недели папа слегка побледнел, да и мама сдала. А предстояло еще в цирк сходить. «Цирк — искусство миллионов», — сказала тетя. И вот все стали собираться в цирк. «Ну, — думаю, — и меня потащат». Так и есть. Мама посмотрела на меня и говорит:
— Может, и ты в цирк сходишь, чем дурака валять?
— Нет, — отвечаю, — не пойду.
— Почему? — подозрительно спросила мама.
— Интереса, — говорю, — нет.
— У тебя ни к чему нет интереса. Лишь бы на диване лежать.
— Когда ты последний раз была в цирке? — спросил папа.
Выяснилось, что последний раз я была в цирке трех лет. Можно сказать, что совсем не была.
Что тут начало твориться!
— Она ни разу не была в цирке! Это ты во всем виноват! — с негодованием говорила мама папе.
И все стали собирать меня в цирк.
— Дуся тоже не была, — сказала я, — а ее никто не гонит.
— Дуся ходит в цирк с классом, — ответила мама. — Кроме того, она ушла в кино.
Моя двоюродная тетя Олимпия очень странно смотрела на меня, словно я чем-то ее оскорбила.
— В нашем городе все ходят в цирк, — сухо сказала она. — Все. И стар, и млад.
На меня надели новые скрипучие туфли и повели в цирк.
— Хоть львы-то там будут? — спросила я по дороге.
— Какой несовременный ребенок, — сказала тетя.
Ей никто ничего не ответил. Да и что отвечать? Каково это слышать маме? А каково папе?
Наступило тягостное молчание. Его нарушал скрип моих новых туфель.
Наверно, так до самого цирка мы бы и молчали, если бы не встретили мою одноклассницу Аню Сухову.
На Аню все прохожие обращали внимание, потому что она была очень румяная. По крайней мере, все так считали, кроме меня.
— Здравствуйте, — сказала Аня.
— Здравствуй, — сказала мама и сказал папа.
— Привет! — сказала я.
Аня грустно улыбнулась — маме, папе, тете, мне — всем по очереди и, храня грустную улыбку, села в трамвай.
— Какая румяная девочка! — воскликнула тетя.
— Она не румяная, а бледная, — сказала я.
— Она похожа на булочку, которую только что; вынули из печки!
— Ни на какую булочку она не похожа. Она бледна. Бледна и печальна.
Тетя как-то судорожно рассмеялась. Папа ухмыльнулся. А мама, вздохнув, сказала:
— Ее не переспорить. Аня, конечно, бледна. Все видят, как она бледна.
— Да, бледна. Бледна и печальна, — твердо сказала я.
Все замолчали — видимо, решили со мной не связываться. Тетя даже с опаской на меня посмотрела.
«Просто из-за ее румянца никто не замечает, что она бледна и печальна», — подумала я.
Аня в прошлом году пришла к нам из другой школы. Марья Степановна поставила ее перед классом и сказала:
— Аня Сухова. Наша новая ученица. Всю жизнь Аня учится только на пятерки.
Все рот раскрыли и стали смотреть на Аню, как на какое-то чудо. Аня до слез покраснела и опустила голову.
Жалко мне стало Аню. Да и вообще что-то уж больно все просто — и румянец, и сплошные пятерки.
— Аня сядет на вторую парту с Вадимом Хазбулатовым, — сказала Марья Степановна.
— А на заднюю нельзя? — тихо спросила Аня.
— Зачем же? Садись на вторую парту.
И Аня пошла на вторую парту. По дороге она запнулась и уронила со стола классный журнал.
Все засмеялись.
И тут-то я поняла, что Аня бледна и печальна. Но никто об этом не знает. Может быть, ей лучше быть для всех румяной? А может, наоборот — плохо ей быть румяной?
— Мы опаздываем, — сказал папа. — Прибавим шаг.
Мы прибавили шаг.
Скрипя новыми туфлями, я вошла в цирк.
Мы поднялись на второй этаж. Круглый вестибюль, сплошное стекло, картинки кругом понавешаны. Хорошо! И запах какой-то особый, нигде больше так не пахнет.
— Мне нравится, — сказала я папе. — Особенно запах нравится.
— Конюшней пахнет, — сказала тетя.
— Хорошо пахнет конюшней, — сказала я.
— Кому нравится представление, кому конюшня, — сказала тетя.
Я ничего не сказала, потому что не видела еще представления.
А когда увидела!
Все первое отделение я умирала со смеху над клоуном. Клоун был совсем молодой, нос у него был не приклеен, а нос как нос, и костюм как костюм. Улыбка грустная. А почему-то всем очень смешно. У меня просто живот заболел. Тетя Олимпия мне даже замечание сделала.
— Неприлично, — говорит, — так громко смеяться. На тебя оглядываются.
Но я все равно смеялась, никак не могла удержаться.
Все мне понравилось: и цветные прожектора, и музыка, и зрители — такие веселые.
Но главное было впереди. Пока в перерыве мы гуляли по вестибюлю, ели беспечно мороженое — над манежем растягивали сетку для воздушного полета, и артисты готовились к выходу, чтобы лишить меня покоя.
Вначале я, конечно, не подумала ни о каком воздушном полете, просто почувствовала беспокойство, когда увидела эту сетку. «Зачем, — думаю, — сетка такая и для кого ее натягивают?»
Свет погас, включили прожектора, оркестр заиграл какой-то марш.
Когда забил барабан, на манеж выбежали гимнасты. Таких красивых я еще никогда не видела. Они поднялись по веревочным лесенкам вверх, на мостики.
И с этих мостиков стали перелетать друг к другу. Раскачаются на трапеции, оторвутся — и летят.
Они летали! Летали под куполом цирка! И сердце мое падало и взлетало вместе с ними.
Рядом со мной сидел какой-то мальчик с отцом. Отец мальчику и объясняет, а я слышу:
— Те, которые летают, называются вольтижерами, а те, которые ловят, — ловиторами.
Я жадно прислушивалась, что он еще скажет. Но он ничего не сказал, а мальчик ни о чем больше не спросил.
Значит, вольтижеры и ловиторы.
Ловиторы качаются вниз головой, а вольтижеры летят прямо им в руки. Уму непостижимо — как это у них получается.
А когда они отлетались — стали нырять в сетку, как рыбки. А один очень молодой гимнаст, похожий на Ромео, зацепился ногами за купол, вытянул руки — и полетел вниз головой! Я даже глаза зажмурила. А когда: открыла — он уже стоял на сетке и улыбался.
Что там было еще после воздушного полета — я уже не видела. Мне казалось, что Ромео все еще летит вниз головой, и я закрывала глаза.
Но вот представление окончилось. Толпа вылилась из цирка и растеклась ручейками в разные стороны.
Мы пошли прямо. Через дорогу, через дамбу, через старый парк — домой.
Было темно и тепло. Хорошо было. Но если б было холодно и лил дождь — все равно было бы хорошо. Я думала о вольтижерах и ловиторах, об их непонятной для меня жизни.
— Что тебе больше всего понравилось? — спросила мама.
— Мальчик, который летит вниз головой.
— А львы разве тебе не понравились? — изумилась тетя. — Дрессированные львы?
— Понравились, понравились. Только не понравилось, что они дрессированные.
Тут все так возмутились, словно я невесть что сказала. Начали доказывать, какие страшные львы и как их боятся дрессировщики. Перед каждым выступлением, можно сказать, с жизнью прощаются. То ли останутся живы, то ли нет — неизвестно.
Папа не особенно много говорил, а тетя особенно много. Я вначале слушала, а потом стала думать о мальчике, который летает вниз головой. Так всю жизнь и будет летать вниз головой? «Мне бы тоже вниз головой, — затаенно подумала я. — Так же бы лететь, руки вперед, из-под купола. Странно все-таки — все аплодируют за то, что ты летишь вниз головой».
Мы подошли к дому.
— Дуся еще не спит, — сказал папа, посмотрев на освещенное окно.
— Уроки учит, — уверенно сказала мама.
Так она и учит! Она даже на уроках «Английский детектив» читает — три романа в одной книге.
А я на следующий день снова пошла в цирк. И еще через три дня. И все время стала ходить в цирк. Не каждый день, конечно, потому что денег надо было подкопить, на обеды мне сорок копеек давали.
Но, кроме цирка, я ни о чем больше и думать не могла.
Однажды сидела я на уроке и смотрела в окно. За окном еще голые деревья, на деревьях воробьи прыгают.
Марья Степановна что-то рассказывает, а я никак не могу вдуматься, о чем она говорит. В голове у меня музыка цирковая гремит. А потом в мозгу словно молоточки стали стучать: тук-тук-тук… Вначале так себе стучали, вразнобой, а потом все эти тук-тук-тук по очереди начали выстраиваться. Пауза — и опять тук-тук-тук. Пауза — и опять тук-тук-тук. И в то же время я о вольтижерах думаю, как они летят, вспоминаю. И кажется мне, будто это я лечу.
А в мозгу — тук-тук-тук… А потом вместо тук-тук-тук началось та-та-та-та, та-та, та-та-та-та.
И вдруг в моей голове откуда ни возьмись выплыли слова:
Так я же стихи сочиняю!
Улетают мои вольтижеры,
Ловиторы не ловят меня.
Я тут же схватила промокашку и записала:
Я ткнула подругу Таню в бок и положила перед ней промокашку. Я думала, Таня просто обалдеет. Но Таня прочитала, даже несколько раз, — и недоуменно надула губки.
Улетают мои вольтижеры,
Ловиторы не ловят меня.
— Какие вольтижеры, какие ловиторы?
— Никакие, — сказала я и положила промокашку в тетрадь.
Капустину, что ли, показать? Но с тех пор, как я не нашла в себе силы и мужества быть двоечницей, он меня не замечал, будто меня вообще на свете не было. А сам по-прежнему был двоечником, но никогда не гордился этим. Мне очень не хватало моего друга Капустина.
— Маша Веткина нам расскажет о реформах Петра Первого, — вдруг услышала я голос Марьи Степановны.
Я растерянно встала.
— Ты поняла вопрос?
— Поняла.
Но в голове у меня был сплошной сумбур. Я никак не могла сосредоточиться. А Марья Степановна спокойно смотрела на меня, уверенная в моих способностях. Она даже маме моей на родительском собрании об этом говорила. А мама — папе. А папа — сестре Дусе. А я от Дуси узнала.
— Расскажи о реформах Петра Первого, — прошептала Таня.
Я машинально взяла промокашку.
— Петр прорубил окно в Европу, — услышала я за спиной шепот Капустина.
Улетают мои вольтижеры.
Ловиторы не ловят меня.
— Петр прорубил окно в Европу, — сказала я.
— Правильно. Но как он это сделал?
«Улетают мои вольтижеры, ловиторы не ловят меня… улетают мои вольтижеры…»
— На костях народа, — прошептал Капустин.
«Улетают мои вольтижеры…»
Марья Степановна удивленно смотрела на меня.
— Ну что ж, садись.
Я села. «Ловиторы не ловят меня… не ловят меня…»
— Пусти меня, уже звонок прозвенел — не слышишь, что ли, — сказала Таня, — И вообще, — строго заметила она, — ты могла бы стать круглой отличницей, если б не задумывалась на уроках неизвестно о чем.
— А если б ты задумывалась, то не была бы круглой дурой! — крикнул Капустин и захохотал смехом двоечника и прыгнул через парту.
— Капустин! — крикнула я.
Он остановился и, подумав, подошел ко мне небрежной походкой.
— Пойдем в цирк! — сказала я.
Капустин ничего не ответил. Он смотрел на меня изучающе.
— Пойдем в цирк! — снова сказала я.
Капустин неуверенно покачал головой. Он явно боролся с собой.
— А я качель в сарае повесила. Хочешь быть ловитором?
— Че-го?
— Да не знаешь, что ли? Воздушные полеты в цирке! Кто летает — тот вольтижер, кто ловит — тот ловитор.
Глаза Капустина засветились. Но тут же его лицо снова стало сурово и непроницаемо.
— Я тебе не прощу измену, — глухим голосом сказал он и пошел гордой и красивой походкой.
— Выдумала каких-то вольтижеров, ловиторов, за Капустиным бегает, — презрительно сказала подруга Таня, проходя мимо.
Я ничего не ответила. Не было у меня ни вольтижеров, ни ловиторов, и Капустина не было.
Я стояла, опустив руки. Тут подходит ко мне Аня Сухова. Подошла и молчит, смотрит на меня. Я говорю:
— Ты чего такая бледная?
Она говорит:
— Ты тоже бледная.
Постояли мы с ней, помолчали и разошлись.
После школы, не заходя домой, я пошла в сарай, где висела моя качель.
Этим сараем уже почти не пользовались. Его, наверно, забыли сломать, и он, заваленный строительным мусором, стоял возле нашего нового дома. Сарай был моим любимым местом.
Я протиснулась в дверь, закрыла ее и привязала веревкой.
Моя качель ждала меня. Моя качель, моя трапеция под куполом цирка! Вот я раскачиваюсь — раз-два, раз-два — и лечу! Лечу высоко под куполом. Как птица. Раскинула руки — и лечу!
Я вздохнула. Если сильно раскачаться, то влечу прямо в крышу сарая. Был бы Капустин, мы бы с ним что-нибудь придумали. Он бы стоял, расставив ноги, как матрос на палубе, и ловил бы меня. А я бы летела прямо ему в руки. Он был бы лучшим ловитором в мире.
Я тихо раскачивалась на качели, шаркая ногой по земле.
«Вот так и буду в этом сарае качаться? — вдруг подумала я. — И ловитора у меня никогда не будет?»
И тут я представила, как я всю жизнь качаюсь на качели — одна, в этом забытом всеми сарае. Лет пятьдесят уже прошло, уже Капустин с палочкой ходит, уже сестра Дуся по ночам кашляет, моя первая любовь — Валька Кошкин — знаменитым начальником стал, а я все качаюсь на этой качели.
Эта мысль меня очень расстроила. Я решила придумать что-нибудь другое, со счастливым концом.
Вот я прославленная вольтижерка в прославленном воздушном полете. Уму непостижимо, как я летаю.
А внизу, в зрительном зале, сидит бледный Капустин.
«Батюшки!» — шепчет Капустин и вспоминает всю свою жизнь. И горькое сожаление о том, что он не стал ловитором, охватывает его душу.
Я лечу! А в гостевой ложе, рядышком с директором цирка, сидит Валька Кошкин.
«Никогда бы не подумал», — говорит он, глядя в бинокль. Лицо его спокойно и уверенно.
Но когда прямо из-под купола я понесусь вниз головой, он вздрогнет про себя, и на мгновение на его лице проступит растерянность.
А сестра Дуся в это время где-нибудь заплачет в девятом ряду.
«Не плачь, Дуся, — скажу я ей потом, когда живая и невредимая буду пить чай с вареньем. — Это была заветная мечта моей жизни, и она осуществилась. А главное, Дуся, какой у меня ловитор!» — И я достану фотографию моего ловитора и покажу Дусе.
«Да видела я его, видела», — скажет Дуся, но тем не менее будет долго рассматривать фотографию, а потом опять заплачет.
«Не плачь, Дуся!»
— Не плачь, Дуся, — сказала я и, забросив качель на гвоздь, стала вылезать из сарая.
Мне казалось, что все так и есть и я уже лечу вниз головой, а Дуся плачет.
И я побежала ее утешать.
Но Дуся не плакала. Она читала «Английский детектив».
— Ты где была? — спросила она.
— В цирке, — сказала я.
— Все в цирке да в цирке, уж хоть бы не выдумывала.
Мне стало грустно. Ведь я не хотела Дусе врать. Я вытащила из портфеля книжки и села напротив Дуси.
— Пообедала бы вначале, а то сразу за уроки, — с иронией в голосе сказала Дуся.
Эта ирония обидела меня. Я не уроки села учить. Я хотела поговорить.
Но Дуся уткнулась в книжку и стала читать, читать.
Я открыла тетрадь, где лежала промокашка со стихами.
— Посмотри, Дуся, — скромно сказала я.
Дуся взяла промокашку.
— «Улетают мои вольтижеры, ловиторы не ловят меня», — прочитала она.
Я не спускала с Дуси глаз. Но лицо ее не изменилось.
— Это я сама сочинила.
Дуся пожала плечами.
— И все? — спросила она.
— Все.
— Таких коротких стихов не бывает. Это не стихотворение. — Дуся еще раз прочитала: — «Улетают мои вольтижеры…» Куда же они улетают? — удивленно спросила она. — Что, вот так летят и улетают куда-то? — Дуся хмыкнула. — Улетают мои вольтижеры… — Она помахала кому-то рукой, вдаль кому-то помахала — и засмеялась. А потом вообще хохотать начала.
— Да, летят и улетают, — сказала я.
— Летят и улетают? — переспросила Дуся, умирая со смеху.
— Летят и улетают, — с горечью сказала я.
Дуся еле-еле перестала смеяться.
— И что тебе дались эти вольтижеры, ловиторы?
— Дуся, — сказала я, — неужели ты не понимаешь, что это самая заветная мечта моей жизни?
Дуся совсем перестала улыбаться, притихла, задумалась. Видимо, мои слова произвели на нее глубокое впечатление.
— Одна, но пламенная страсть? — шепотом спросила Дуся.
— Да, — сказала я.
— Выдумываешь ты все, — вздохнула Дуся.
Я ничего не ответила. За меня всегда все и все знают — когда я выдумываю, когда не выдумываю. Однажды подруга Таня сказала, что я нарочно смеюсь, а на самом деле мне нисколько не смешно. Я перестала смеяться, хотя на самом деле мне было очень смешно.
Вот я и Дусе ничего не ответила. Защелкнула портфель, засунула его подальше под стол.
— Пойду, — говорю, — погуляю. По пятницам я люблю гулять.
Дуся с грустью посмотрела на меня.
Я вышла на улицу. На скамеечке возле дома сидел рыжий Колька Горохов. Так сидел, как будто его тут кто-то забыл. И лицо его при этом было задумчиво. Я очень этому поразилась. Ведь Колька был моим врагом на всю жизнь. А враги не должны грустить и задумываться.
Я уже далеко ушла, а он все так сидел.
Я шла в цирк. Вначале шла, а потом уже бежала. «Куда это, — думаю, — я так бегу?» А как пробежала парк и выбежала к дамбе, так и поняла, что в цирк.
Дамба идет в гору, а прямо на горе цирк стоит, как огромный шатер. Только стеклянный, светящийся весь. Праздничный.
Скорее в цирк! Сегодня пятница, а в пятницу в четыре часа представление.
Сейчас я увижу моих любимых ловиторов, моих любимых вольтижеров!
Ой, вдруг опоздала?
— Тетенька, сколько времени? — крикнула я.
— Без пяти четыре, — испуганно ответила тетенька.
Я тут и села. Не успею! А вот трамвай идет. Повезло, повезло! Всего-то одну остановку проехать.
Вот и цирк, и билет в руках. Правая сторона, самый верхний ряд. Ну и хорошо, всех видно будет.
Только я села, не успела отдышаться — началось представление.
Но что это? На парад вышли совсем другие артисты. Очень красивые, но совсем незнакомые.
А где мои? Где мои? И клоун не тот, совсем не тот клоун! Я даже привстала, чтоб получше разглядеть. Только что разглядывать — нет их. В груди у меня похолодело. Я поняла, что случилось непоправимое — они уехали, и я их уже никогда не увижу. Жди не жди — не поднимутся они под этот купол.
Рядом со мной сидела старушка. Вначале она не обращала на меня внимания, потом стала обращать. Когда выходил клоун, она начинала дергать меня за рукав и заразительно смеялась.
— Разве тебе не смешно? — спросила старушка.
— Смешно.
— Почему же ты не смеешься?