Христолюбова Ирина. Загадочная личность

   — Смеюсь. Про себя.
   — Да ты же плачешь! Почему ты говоришь, что смеешься, если ты плачешь?
   Тут она снова засмеялась, видимо, клоун что-то смешное сделал.
   А я заревела. Так мы со старушкой и сидим — она смеется, я реву. Очень хорошая старушка, платок мне дала.
   — В твои годы я тоже плакала, — сказала она. — Как он не падает — на одном колесе по канату! — воскликнула старушка.
   Я перестала реветь. Действительно, как же это так — на одном колесе по канату?
   Клоун ушел. И вдруг оркестр заиграл знакомый марш. Тот самый марш, под который всегда выходили гимнасты. Сердце радостно екнуло. Я схватила старушку за рукав:
   — Сейчас воздушный полет будет!
   Ударил барабан. Сейчас они выйдут, сейчас!..
   Но вместо гимнастов на манеж вышел… слон. При чем тут слон? Как он смел выходить под эту музыку!
   Я встала.
   Все зашикали. А билетерша прямо-таки поджидала меня.
   — Не разрешается с мест вставать! Чего заходила взад-вперед? Слышишь? Куда идешь? Кому говорят?
   Я, видимо, пошла куда-то не туда. Но она все-таки меня не поймала. Я выскочила в вестибюль.
   За моей спиной ликовала музыка, под которую ходил слон.
   Я спустилась на первый этаж — и лицом к лицу столкнулась с Аней Суховой.
   Мы обе были смертельно бледны. Мы без слов поняли друг друга и молча вышли на улицу. И молча сели на скамейку. И все еще молчали некоторое время, сидя на скамейке.
   — Ты часто ходишь? — спросила я.
   — Ага.
   — Как это я не знала про тебя?
   — И я про тебя.
   Мы еще помолчали.
   — Письмо клоуну написала, — сказала Аня и показала сложенный маленький листочек.
   — Тебе клоун нравился?
   — Ага.
   — А мне полеты.
   — Что мы сейчас будем делать? — прошептала Аня.
   Я не знала, что мы будем делать.
   — Давай убежим, — сказала Аня, — и будем циркачками. Ты будешь летать, а я смешить.
   — Давай, — сказала я.
   И мы пошли домой, чтоб захватить с собой кое-какие продукты.

Философ Федя Рыжиков

 

 
   В середине года в наш класс пришел новенький, Федя Рыжиков.
   — Федя приехал из далекого города Одессы, — сказала Марья Степановна. — Кто, знает, где расположена Одесса?
   — На Черном море! — закричали все.
   — Кто может на карте показать родину Феди Рыжикова?
   — Я, я, я! — все стали тянуть руки.
   — Капустин покажет, — сказала Марья Степановна.
   Капустин взял указку, подошел к карте, нашел Черное море. Одессу он стал искать в Крыму, а в Крыму Одессы не было почему-то.
   — Ее нет, — сказал Капустин, искренне удивившись.
   — Вы ищете не там, — сказал Федя Рыжиков.
   Он стоял перед классом у стола. Аккуратно причесанный, застегнутый на все пуговицы. Мне показалось, что ему скучно было смотреть на нас, а особенно на Капустина, который не мог найти его родину.
   — Здесь она была, — сказал Капустин, показывая на полуостров Крым.
   — Одессы никогда не было в Крыму, — улыбнулся Федя Рыжиков.
   — Была! — возмутился Капустин. Многие в классе поддержали Капустина.
   Федя взял указку и, почти не глядя, ткнул в точку, которая означала Одессу.
   Капустин мрачно посмотрел на Рыжикова, как будто тот нарочно, чтоб досадить ему, перенес Одессу из Крыма.
   — Садись, Рыжиков, с Капустиным, — сказала Марья Степановна. — Ты будешь оказывать на него хорошее влияние.
   — Я Рыжикову буду мешать, — сказал Капустин. — Он снизит успеваемость.
   — Не помешаете, — сказал Федя Рыжиков и сел рядом с Капустиным.
   — Какой вежливый, — прошептала подруга Таня. — Даже Капустину «вы» говорит.
   Весь день Капустин сидел и скрипел ботинком о парту, чтоб вывести Рыжикова из себя. Но Рыжиков не обращал на него внимания, ни один мускул не дрогнул на его лице. Хладнокровие Феди Рыжикова меня поразило. В конце концов Капустину надоело, он взял портфель и ушел.
   На следующий день Капустин уже не скрипел.
   Федя никогда на уроках руку не подымал, а когда его вызывали, то вставал со скучным лицо, смотрел в потолок, как будто ни о чем понятия не имел, а потом отвечал четко, без запинки, как по учебнику. Из-за этого однажды Капустин его стукнул. Рыжиков с ним драться не стал. Он только усмехнулся. Выдержка Феди Рыжикова меня поразила. Я сказала свое мнение Капустину.
   — Да он философ! — заявил Капустин.
   — Философ? — удивилась я.
   — А ты думала! Тоже мне — волевой, хладнокровный! — передразнил меня Капустин. — Философ твой Рыжиков!
   — Философы бывают старые и лысые, — сказала я.
   — Скажешь тоже! — рассмеялся Капустин. — Философ тот, кто себе на уме, вроде Рыжикова.
   Я решила поговорить с Рыжиковым и прямо спросить его обо всем.
   Оказалось, что Федя Рыжиков жил в нашем районе, в доме, который совсем недавно заселили.
   Мы вместе шли из школы. На улице стояла нулевая температура, падал мокрый снег. И это в январе! Все ожидали мороза градусов под пятьдесят, мама даже купила пуховую шаль. А морозов не было. Вчера пришла соседка Екатерина Григорьевна и сказала, что завтра будет совершенно невиданный мороз, все об этом говорят. А завтра, то есть сегодня, пошел мокрый снег. Екатерина Григорьевна потом извиняться приходила.
   — У нас в Одессе зимой всегда такая погода, — сказал Федя Рыжиков. — Я морозы не люблю. Мне лето нравится. Температура воздуха плюс сорок, температура воды в море плюс двадцать пять! — вздохнул он как о чем-то несбыточном.
   — А мне нравится, когда температура минус сорок, — сказала я. — Туман вокруг, ничего не видно. Можно столкнуться нос к носу и не узнать друг друга.
   — Ну да-а! — недоверчиво протянул Федя.
   — Ты замерзнешь с непривычки. Купи шапку с длинными ушами, — посоветовала я.
   — Надо закалять волю и дух, — твердо сказал Рыжиков. — Никогда не буду носить шапку с длинными ушами!
   Я с уважением посмотрела на Рыжикова. Сама я всегда ходила в шапке с длинными ушами, даже весной.
   — Мой отец вообще ходит без шапки, — добавил Федя. — Взял и закалил себя. Сейчас чемпион по боксу.
   Вот это да: у Рыжикова отец — чемпион! А я представляла, что он в очках, ходит с портфелем и в большой меховой шапке. Федя Рыжиков, когда вырастет, наверно, таким будет. Он станет читать лекции студентам, скучно поглядывая в зал. А вышло, что у Рыжикова отец боксер.
   — Ты, Рыжиков, тоже чемпионом будешь? — спросила я.
   Федя Рыжиков снисходительно улыбнулся:
   — У меня другое предназначение.
   — Ты философ?
   Рыжиков остановился даже. Видимо, ему надо было подумать, а когда идешь, то мысли вылетают. Он постоял, подумал и сказал:
   — Да, я философ.
   — Значит, ты себе на уме?
   — Как это, себе на уме? — не понял Рыжиков.
   Я пожала плечами: себе на уме — значит себе на уме. Но Рыжиков не унимался:
   — Выходит, я ненормальный?
   — Нормальный, — успокаивала я. — У тебя лицо непроницаемое. Без переживаний.
   Рыжиков остался доволен моим ответом.
   — Я достигаю это системой тренировок, — сказал он. — Каждый день закаляю волю и дух.
   Я снова с уважением посмотрела на Рыжикова.
   — Я тоже хочу закалять волю и дух, — сказала я.
   Рыжиков остановился, достал из кармана коробок спичек.
   — Начни с этого, — сказал он.
   Мы сели на обледенелую скамейку, положили под себя сумки.
   — Ты фокус собираешься показывать? — спросила я.
   Рыжиков снисходительно улыбнулся.
   — Смотри, — сказал он и поставил на ладонь спичку, а другой ладонью стукнул по спичке, и она переломилась надвое.
   — Я запросто так сделаю, — сказала я и тоже поставила спичку на ладонь. Она тут же упала.
   — Слегка сожми ладонь, вот так, — посоветовал Рыжиков.
   Я чуть сжала ладонь. Спичка держалась. Я размахнулась и стукнула по ней другой ладонью. Спичка не сломалась, но стало очень больно.
   — У тебя, наверно, фокус, — сказала я, дуя на ладонь. — Может, ты меня загипнотизировал?
   В цирке однажды гипнотизер выступал. Он на глазах у всей публики яичницу в кепке жарил, А спички ломать ему, наверно, вообще ничего не стоит. Может, и Рыжиков — гипнотизер, а не философ?
   — Никакой это не гипноз, — сказал Рыжиков. — Система тренировок. Главное, нужно отключиться и недумать, что тебе будет больно.
   — Как это отключиться?
   — Думай о чем-нибудь другом.
   Рыжиков так ударял по спичке, как мух ловил.
   Хлоп! — сломал, хлоп! — сломал.
   Ну, думаю, сейчас у меня тоже получится. Я поставила на ладонь спичку и сделала вид, что забыла про нее. Отвлекаюсь, смотрю на дорогу. Бежит по дороге собака, черная, лохматая. Остановилась и смотрит на меня: дескать, что тут такое происходит? «Волю и дух закаляю, — говорю я собаке мысленно. — А ты что тут бегаешь? Какие у тебя дела?» Тут я подумала, что уже достаточно отключилась, сейчас уже нисколечко не будет больно. И изо всей силы стукнула ладонью по спичке. Если бы не Рыжиков, я бы заревела. Но Рыжиков сидел и глядел на меня своими черными глазами. Я шмыгнула носом.
   — Почему-то опять не сломалась.
   — Это потому, что ты боишься. Я же тебе сказал: не думай, что будет больно.
   — Я не думаю.
   — Думаешь. Это с первого раза не получится, — успокоил он. — Я месяца три тренировался, прежде чем научился отключаться. Все руки в синяках были.
   Я опять с уважением посмотрела на Федю Рыжикова.
   Тут подбежала та самая черная лохматая собака.
   — Как тебя зовут? — спросила я собаку. Она завиляла хвостом. — Бобик его зовут.
   — Почему это Бобик? — удивился Рыжиков.
   — Сразу видно, что Бобик.
   Собака опять завиляла хвостом: дескать, совершенно верно, меня зовут Бобик.
   — От собак много грязи, — сказал Федя Рыжиков и отряхнулся.
   Бобик на него тявкнул и пошел по своим делам.
   — Лает еще, — обиделся Рыжиков.
   — Он же слышал, что ты про него сказал. Ему тоже не очень-то приятно было.
   Рыжиков стал доказывать, что животные ничего не понимают, у них только рефлексы. Я очень удивилась.
   Федя Рыжиков посмотрел на свои ручные часы, которые показывали и час, и день, и месяц, и год.
   — А север и юг они не показывают? — спросила я.
   — Это же не компас, а электронные часы. И зачем тебе в городе Северный полюс?
   — Надо, — сказала я.
   Мне давно хотелось иметь компас. Но мама сказала, что я и так не заблужусь. А по-моему, очень важно знать, что если вот по этой тропинке идти, идти, идти, то придешь на Северный полюс. Или на Южный.
   Мы помолчали.
   — А если твои часы не тот год покажут, что будешь делать? — спросила я Рыжикова.
   — Они ничего не путают, — сказал он и еще раз посмотрел на часы. — Мне пора. А ты тренируйся. Есть такие люди — йоги, в Индии живут, так они даже по горячим углям ходят.
   «Как это по углям?» — подумала я. Однажды у костра я ступила ненарочно на уголек, так целый день хромала. Мне даже ногу забинтовали. Мама сильно расстроилась и говорила, что кругом природа, столько свободного места, а я непременно на уголь ступлю. Жалко, что я тогда была незнакома с Федей Рыжиковым.
   Федя подал мне руку, крепко пожал и пошел, но неожиданно он окликнул меня и вернулся обратно.
   — Вот что, Веткина, — сказал он. — Приходя в восемь тридцать на пустырь, вон за тот дом.
   — По углям будем ходить?
   Рыжиков отрицательно покачал головой.
   — Увидишь.
   — Приду, — сказала я.
   Рыжиков назначил мне таинственное свидание! Еще никто и никогда не назначал мне свидания, к тому же на пустыре, в восемь тридцать. А если он решил объясниться в любви? Может быть, из-за меня он оставил солнечную Одессу? Конечно, он меня тогда еще не знал, но это неважно. Наверно, он давно меня любит! В восемь тридцать на пустыре, возможно, он мне скажет с дрожью в голосе:
   «Маша, я решил посвятить тебе всю свою жизнь!»
   Мы возьмемся за руки и пойдем. Будет падать тихий снег.
   Я пришла домой, окрыленная внезапной любовью Феди Рыжи кова.
   Дуся из школы еще не пришла. Я взяла спички и села за стол. Я должна была заслужить не только любовь, но и уважение Рыжикова. Я сегодня же научусь ломать спички и завтра своими способностями поражу Федю. Он скажет:
   «Ты меня изумила, Веткина!»
   Я взяла спичку и поставила на ладонь. Сейчас надо думать о чем-то совсем другом. Я хожу по углям, угли красные, жаркие. А я иду по ним босая, ничего не ощущаю. Так, обычная прогулка. Тут, конечно, переполох, меня хватают, везут в больницу. А врач смотрит и говорит: «Что вы мне голову морочите, ваш ребенок абсолютно здоров».
   Никто ничего понять не может, врачу не верят. Врач тоже не верит, что я по углям ходила. Но тут входит Рыжиков, пожимает мне руку и что-то произносит на иностранном языке.
   Я так сильно отключилась, что совсем забыла про спичку. И не заметила, как Дуся пришла.
   — Что с тобой? — спросила она.
   Тут я ударила по спичке. Спичка не сломалась. Она меня решила победить. Видимо, что-то у меня не в порядке с волей и духом.
   — Что с тобой? — снова спросила Дуся.
   Я сказала, что закаляю волю и дух.
   — А при чем тут спички?
   Я ей все рассказала. Дуся мне не очень поверила, но все же взяла спичку и поставила на ладонь.
   — Отключайся, — приказала я. — Не думай, что тебе будет больно.
   — Не думаю, — сказала Дуся и стукнула по спичке.
   — Ты плохо отключилась, — сказала я. — Попробуй еще раз.
   — Ищи дурака, — сказала Дуся. — Очень мне нужно спички ломать.
   Когда пришли папа и мама с работы, я им тоже показала, как нужно спички ломать и тем самым закалять волю и дух.
   Папа, выслушав меня внимательно, взял спичку, поставил на ладонь и сказал:
   — Ну что ж, я отключаюсь.
   Мы все, затаив дыхание, смотрели на папу. Лицо его было сурово и отрешенно. В самый последний момент он улыбнулся, подмигнул мне и этим все испортил.
   Мама не удержалась и тоже попробовала. Лучше бы не пробовала.
   — Она занимается какими-то глупостями! — рассердилась мама, потирая ладонь. — Все плохое прямо липнет к ней! Неизвестно, как она проводит время, пока мы на работе.
   — Она же ходит в кружок мягкой игрушки, — сказал папа.
   — Где эта игрушка? — спросила мама. — Где? — Она обвела рукой стены, чтоб все убедились, что игрушки нет.
   — Я решила ходить в драматический кружок, — сказала я. — Может быть, я буду актрисой.
   — Ты будешь экономистом, — сказала мама. — Как я. Сейчас это самая важная профессия.
   — Экономистом будет Дуся, — сказал папа.
   Дуся заревела и ушла в спальню.
   Все расстроились. Мама перестала разговаривать с папой. И папа ворчал, что перестал что-либо понимать.
   — Буду я экономистом, — сказала я, чтоб всех успокоить.
   Но никто не успокоился, даже наоборот.
   — В конце концов ты должна заниматься полезным делом, а не ломать спички! — сказал папа и взял газету.
   Я подошла к окну. На улице было темно. Зимой в восемь вечера уже ночь, не то что летом, можно до двенадцати не спать. И в эту беспросветную мглу я пойду на тайное свидание! Он будет ждать меня, посматривая на электронные часы. Метель заметет мне дорогу. Он уже потеряет надежду, а я явлюсь, возникну из мрака. И его лицо осветится радостью.
   Но как же мне из дому уйти, ведь уже поздно?
   — Мама, — говорю я, — мне надо сходить к Оле Карповой, отнести ей домашнее задание. У нее острое респираторное заболевание.
   Я сказала чистую правду. Оля жила в нашем доме, у нее болело горло, и я собиралась к ней идти.
   — Сходи, — сказала мама, — только недолго.
   Папа читал газету, но тоже сказал:
   — Сходи, сходи.
   Я оделась, пристально посмотрела на себя в зеркало. Подумав, я сняла шапку с длинными ушами и надела Дусин красный берет, сдвинув его на правое ухо.
   Я отдала Оле домашнее задание, ее мама хотела напоить меня чаем, но я побежала. Было восемь часов двадцать минут.
   Метели не было, и она не заносила мне дорогу. Но мороз слегка окреп, и стало скользко. Еще гололед начнется! Тогда можно будет в школу на коньках ездить.
   На небе взошла луна. Круглая-круглая. Она висела прямо над домом и, казалось, вот-вот его заденет. И звезд мерцало много-много. И никому было неизвестно, что там, в темном космосе, делалось.
   Я прошла последний девятиэтажный дом, дальше был пустырь. Старые дома снесли, а стройка еще не началась. «Вдруг Рыжиков не придет? — подумала я. — Зачем ему из дома ночью выходить?»
   Но тут я услышала:
   — Веткина! — и увидела Рыжикова.
   Он стоял под деревом и, может быть, очень давно и безнадежно ждал меня.
   — Я думал, ты не придешь. Молодец, Веткина. Иди за мной.
   Рыжиков твердым шагом пошел в темноту. Мы свернули за развалины старого дома, от которого осталась только крепкая кирпичная стена. Ее сносили, сносили — так и не могли снести. На этой стене с Аней Суховой мы играли в цирк. Днем, конечно.
   Рыжиков остановился. Сейчас, наверно, начнет в любви объясняться. Я проглотила комочек снега и от волнения закашляла.
   — В Одессе была? — спросил Рыжиков.
   — В Одессе? В какой Одессе? А… Не была в Одессе.
   — Ты больная, что ли? — спросил Рыжиков. — Голос потеряла.
   — Здоровая. А при чем тут Одесса? — Я все еще переживала, что Рыжиков мне в любви будет объясняться, а я ведь еще не решила, полюблю ли его навеки. Но если он будет уж очень страдать, то полюблю.
   — В Одессе есть катакомбы. Слышала? — спросил Рыжиков.
   — Слышала.
   — А этот сугроб видишь?
   — Вижу.
   Сугроб около стены правда был высокий и длинный как будто весь снег специально всю зиму валил в одно место, вот сюда, к этой стене.
   Рыжиков нагнулся и стал что-то делать в снегу. Я увидела, что он будто дверь открыл в этот сугроб. Черная дыра возникла. Неужели клад здесь зарыт!
   — Это что? — спросила я и заглянула в дыру, из которой повеяло холодом и мраком.
   — Это тоже катакомбы, — сказал Рыжиков. — Сам вырыл. Я полезу вперед, ты за мной.
   — Зачем? — Мне совсем не хотелось лезть туда. И так темно, а там еще темнее… — Давай завтра днем.
   — Днем и дурак может, — сказал Рыжиков. — Так и скажи, что боишься.
   Я поняла, что настала минута испытать свою волю и дух.
   — Я готова, — твердо сказала я.
   Рыжиков нагнулся и полез. Я взглянула на луну и на звезды и тоже полезла.
   Снежная пещера была довольно узкая и низкая. Можно было лишь ползти. И мы ползли. Прямо у моего носа торчали ботинки Рыжикова. В сапоги мне набился снег, твердый, ледяной. Надо было брюки надеть и шапку с длинными ушами. Дусин берет сползал все время на глаза.
   Мне казалось, что мы очень давно ползем. Как это Рыжикову удалось вырыть такую длинную пещеру? Неожиданно Рыжиков остановился, и я ткнулась носом в его ботинки.
   — Все, — сказал он, — доползли.
   Голос его звучал глухо, растворялся в снегу.
   Я посмотрела вперед. Смотри не смотри, впереди чернота. Но зачем-то я поползла дальше, прямо на Рыжикова.
   — Куда? — зашипел он.
   Я вытянула вперед руку и уперлась в снеговую стену. Дальше ползти было некуда.
   — Давай назад! — прошептал Рыжиков.
   Но было так тесно, что я боялась пошевелиться. Время шло. Часы Рыжикова исправно показывали час, день, месяц, год.
   Мне казалось, что если я пошевелюсь, то снег обвалится на нас. И мы будем тут лежать под снегом, а мама с папой думают, что я к Оле ушла. Может быть, они все-таки догадаются, возьмут собаку-ищейку, она по следам разыщет, и нас откопают. А вдруг метель началась, все можно ожидать, и следы замело. Тогда уж всё, никто не догадается.
   — Ползи, тебе говорят, а то замерзнем, — зашептал Рыжиков.
   Но позади было так же темно, как впереди, никакого просвета. Может быть, нас замуровали?
   Рыжиков пошевелился. На голову мне сразу посыпался снег.
   — Ползи! — приказал Рыжиков. — Да не вперед, а назад.
   Я тихонько перевалилась на бок и двинулась с места. Мы ползли молча. Наверно, темнота никогда не кончится. Наконец я почувствовала: ноги выползли, а потом и голова.
   Мы сели на снег. Ночь была прекрасна. Никогда я еще не видела столько звезд и такой большой и желтой луны. Рыжиков тоже смотрел на луну.
   — У тебя клаустрофобия, — сказал он.
   — Что у меня?
   — Кла-ус-тро-фо-би-я, — по слогам произнес Рыжиков. — Это значит — боязнь замкнутого пространства. Есть еще а-го-ра-фобия. Боязнь открытого пространства. Давай съездим куда-нибудь в поле, на простор, посмотрим, есть ли у тебя агорафобия.
   Я поняла, что только еще начала себя познавать, Но, наверно, у меня всё есть.
   — А у тебя ничего такого нет? — спросила я Рыжикова.
   Рыжиков промолчал. Наверно, он устал, и ему надоело разговаривать. Я тоже устала.
   Но дома мне пришлось еще долго говорить.
   — С собакой хотели тебя искать! — возмущалась мама. — Посмотри, на кого ты похожа! Нельзя на улицу выпустить!
   На следующий день, когда я пошла в школу, взяла с собой коробок спичек. Тренироваться надо ежедневно и ежечасно, так говорит Рыжиков.
   — Хочешь закалять волю и дух? — спросила я подругу Таню.
   — Ты что — в проруби решила купаться? — спросила она.
   — Почему в проруби? — удивилась я, потому что мне такое и в голову не приходило.
   — Вчера по телевизору показывали «моржей», так называются те, которые зимой купаются, — сказала Таня. — Я сразу подумала, что, наверно, Веткина запишется, «моржом» станет.
   Почему Таня так решила? Я и плаваю-то плохо, один раз даже чуть не утонула. Да и разве меня мама отпустит в проруби купаться?
   — Между прочим, есть такие люди, которые по углям ходят, — сказала я.
   — По горячим? — удивилась Таня.
   — По раскаленным.
   — Ну уж это ты сочиняешь, — сказала Таня.
   — Спроси Рыжикова. Он сам, может быть, скоро будет ходить по углям. Надо закалять волю и дух.
   Тут я достала спички и рассказала Тане, как и что нужно делать.
   — А если будет больно? — спросила Таня.
   — Ты не думай о боли, решительно бей.
   Таня осторожненько стукнула по спичке. Спичка свалилась, только и всего.
   — Я не поверю, что спичку можно так сломать, — сказала Таня.
   — Подожди, придет Рыжиков, запросто весь коробок переломает.
   К нам начали подходить ребята и спрашивать, что мы делаем. Я все рассказывала, как закалить волю и дух.
   Из моего коробка все стали брать спички.
   — Я правильно делаю, я правильно делаю? — спрашивали все наперебой.
   — Правильно, — говорила я.
   Но спички ни у кого не ломались, и у меня тоже.
   Тут появился Федя Рыжиков.
   — Рыжиков, Рыжиков, — зашумели все. — Рыжиков, покажи, как спички ломать?
   Федя снисходительно улыбнулся, потом взял спичку, поставил ее на ладонь.
   — Нужно уметь отключаться, — сказал он и некоторое время сосредоточенно смотрел в потолок.
   Затем он ударил ладонью по спичке, и спичка переломилась. Все восхищенно смотрели на Рыжикова.
   В класс вошла Марья Степановна и начала урок. Время от времени она прерывала урок и внимательно смотрела на класс. Все сидели тихо. Но когда она начинала рассказ, снова слышался неясный шум, а иногда одинокие хлопки.
   — Вы что — в театре? — спросила Марья Степановна, но, в чем дело, не могла понять.
   Как только прозвенел звонок и она вышла за дверь, раздался радостный вопль:
   — Вышло! У Иванова вышло!
   Все повскакали с мест.
   — Иванов спички ломает!
   Коля Иванов был самым тихим мальчиком в классе. Иногда о нем все забывали, а когда вспоминали, то удивлялись, что Иванов все-таки есть. Он сидел на последней парте, в уголочке, один. Рядом с ним часто садились какие-нибудь представители, которые присутствовали на уроках. Даже моя мама, как член родительского комитета, однажды сидела рядом с Ивановым и потом долго вспоминала о его скромности.
   Иванов и сейчас сидел в уголочке и тихо ломал спички. Так, между прочим как бы, без особых усилий. Спички ломались надвое, и он их отбрасывал, как ненужные. У него уже под партой куча сломанных спичек валялась. Все безмолвно смотрели на Иванова. Даже не заметили Федю Рыжикова, который тоже стоял и смотрел.
   — Не может быть, — наконец тихо произнес Федя Рыжиков. — Когда ты научился?
   — Сейчас, сам же показывал, — сказал Иванов.
   — Тебе действительно не больно? — спросил Рыжиков.
   — Нисколько, — ответил Иванов. — А разве тебе больно?
   Рыжиков ничего не ответил.
   — О чем ты думаешь в этот момент, когда отключаешься? — спросила я у Иванова.
   — Ни о чем, — растерянно сказал Иванов. — А о чем думать? Да я и не отключаюсь. Как это отключаться?
   Ему никто не ответил. Иванов взял спичку и опять сломал. Потом еще с десяток переломал. Тут Иванова схватили и стали качать. Кто качал, кто кричал чего-то.
   Федя Рыжиков стоял у окна и смотрел, как взлетает вверх Иванов.
   Мы даже не слышали, как звонок прозвенел. Вошел математик Сергей Афанасьевич, и все рассыпались, как горох, по своим местам.
   Федя Рыжиков был любимый ученик Сергея Афанасьевича. «Мыслили бы вы, как Рыжиков!» — говорил он обычно. Но никто, как Рыжиков, не мыслил, и Сергея Афанасьевича это очень огорчало.
   — Иди-ка, Веткина, к доске, реши уравнение, — сказал Сергей Афанасьевич.
   Я вышла к доске, взяла мел и старательно стала писать, так старательно, что даже мел посыпался.
   Я написала уравнение и правило ответила четко, без запинки.
   — Значит, А плюс В равняется С? Ты убеждена в этом? — спросил Сергей Афанасьевич.
   Он всегда так иронически спрашивал и не ждал ответа. Я посмотрела на Рыжикова. Лицо его было странно печально.
   — Не убеждена, — сказала я.
   — Как не убеждена? — ужаснулся Сергей Афанасьевич. Он еще раз прочитал уравнение, которое я написала. — Все правильно, — произнес он.
   — Все равно не убеждена, — сказала я.