Страница:
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Из этих строк слагается история Победы, история Страны, история “Правды”. Но кто об этом помнит? Кто будет помнить?
И.В. Сталину приписывают слова: Есть человек, есть проблема. Нет человека — нет проблемы.
Я убежден, Сталин так не говорил.
Жесткость и даже жестокость его кадровой политики вряд ли подлежит сомнению. Но Сталин не исключение из правил. Он — один из крупнейших политических деятелей своего времени.
(О том, что жестоко и неотвратимо ждало Россию после Февраля 1917-го, я расскажу в отдельной главе своих не беспечальных размышлений).
Иосиф Виссарионович сам на себе, хотя бы и после кончины, испытал, что он был абсолютно не прав.
После Хрущевских “разоблачений мертвого льва” оказалось, что проблемы начинаются тогда, когда уже нет человека, великого или малого, когда, кажется, можно безнаказанно плясать на его костях.
Низвергнуть Сталина оказалось проще, чем доказать, что он был уродливым исключением из правил, что все остальные сверхчистые, сверхъидеальные парт деятели, включая Н.С. Хрущева, были порхающими над не бескровной реальностью расхристанными ангелочками, даже ставя свои подписи под расстрелянными списками чаще безвинных, чем виноватых, растерянных и обескураженных русских людей. Я уж не говорю, что, по убеждению Льва Толстого, по-своему трактовавшего учение Иисуса Христа и роль церкви, которую он не признавал, никто не вправе “не только судить людей и держать их в заточении, мучить, позорить, казнить”.Христос, -писал автор романа “Воскресение”, — “запретил всякое насилие над людьми, сказав, что он пришел выпустить плененных на свободу”. Ну кто же из земных властителей, даже поклонников Льва Толстого, способен понять его страсти во Христе, его страстную проповедь непротивления злу насилием?!
Не великий Толстой выдумал эту великую идею, не он первый ее провозгласил — он просто наиболее ярко, с гениальной силой, выразил стремление человечества к миру и добру, к преодолению насилия как орудия и средства решения мировых споров и разногласий. И мы теперь, в конце ХХ и начало ХХI века, на рубеже второго и третьего тысячелетий от рождества Христова, видим, кто прав или не прав в этом извечном противостоянии Добра и Зла.
“Добро должно быть с кулаками” — это утверждение даже не предмет философского спора о коренных житейских, бытийных понятиях. Это выражение того беспомощного состояния, той духовной растерянности, когда человек — неважно, поэт или философ — пытается топором разрубить гордиев узел, в который собственно говоря, и сплетена человеческая жизнь. Если бы все узлы разошлись, если бы все линии сделались прямыми, может быть, и жить бы не стоило, и жизни бы не стало. А привычка добивать кулаками добро или зло, значит, и жизнь человеческую, — такая привычка не украсит ни наше земное, ни потустороннее существование.
… Не прижились в истории “Правды”, среди ее лидеров, ни революционный инквизитор Л.З. Мехлис, ни заблудший в нее случайно вертлявый журналист и политик КарлРадек, ни даже всесильный князь тьмы Михаил Андреевич Суслов, ни другие временщики. И пусть “Правда” не всегда была Правдой, пусть не всегда она оставалась оселком истины, а порой становилась и орудием зла, орудием расправы злопамятных властителей с теми, кто мыслил не так, как верховный вождь или вожди, — рано ли поздно они уходили, а “Правда” оставалась, отряхивалась от налипшей на нее чешуи неправды. И толпы людей, на моих глазах приходившие спасать “Правду” после очередного ельцинского заворота-переворота, это не нынешние платные “волонтеры”, пиарщики, готовые за “бабки” из ежа сделать ужа, — это были люди, нутром чующие, что с утратой “Правды” они утрачивают и надежду, и право на Правду, на честную жизнь. Трагично, что они, голосуя за рекламные демократические миражи, призывали на трон — во спасение России — давно предавших святое дело прежних и нынешных пастырей и вождей.
Тонко подметил подобное Лев Николаевич Толстой в романе“Воскресение”:“… большинство (арестантов, а можно сказать по-нынешнему — избирателей, электората. — А.И.) верило, что в этих золоченых иконах, свечах, чашах, ризах, крестах, повторениях непонятных слов “Иисусе сладчайший” и “помилось” заключается таинственная сила, посредством которой можно приобретать большие удобства в этой и в будущей жизни. Хотя большинство из них, проделав несколько опытов приобретения удобств в этой жизни посредством молитв, молебнов, свечей, и не получило их, — молитвы их остались неисполненными, — каждый был твердо уверен, что эта неудача случайная и что это учреждение, одобряемое учеными людьми и митрополитами, есть все-таки учреждение очень важное и которое необходимо если не для этой, то для будущей жизни”.
Если бы хоть один из тех вождей, кто когда-то поклялся, кто дал присягу на верность Правде, встал бы в ряды ее защитников, возглавил протест возмущенных насилием масс, — история, думаю, повернулась бы по-другому. Но…
Но М.С. Горбачев тихо, без боя, сдал В.Г. Афанасьева, как позднее, и И.Т. Фролова, а ведь они, будучи академиками философии, мыслили, быть может, и нестандартно, но все же в пространстве социалистических представлений о переустройстве Богом данного мира. Вообще партработники сплошь и рядом наплевательски относились не только к журналистам, но и к деятелям искусства, и к ученым, особенно так называемых общественных наук. Сказывалась впитанная с молоком матери, пусть и книжной, психология Митрофанушки из бессмертной комедии “Недоросль” Дениса Фонвизина: зачем учить географию, когда есть кучер? Куда тебе надо, туда он и довезет…
“Серый кардинал” М.А. Суслов тоже одно время исполнял обязанности главного, или ответственного редактора “Правды”, но в редакции, по свидетельству старожилов, практически не бывал. Он предпочитал руководить газетой на расстоянии. А что? — это даже удобнее: и сам — на вершине, паришь в вышине, с кавказским орлом ну почти наравне, и однозначно даешь понять редакционному коллективу, что делать газету должны они, газетчики, а надзирать за ними будет кремлевский небожитель.
… Я вот о чем подумал: ни Суслов, ни Мехлис не оставили в жизни “Правды” заметного следа, они были для газеты чуждыми, чужими, были начальниками над ней и ее насильниками, но и сами не считали“Правду” делом своей жизни, а лишь некоей дополнительной нагрузкой, отвлечением от основных, гораздо более важных обязанностей в Политбюро, в Главпуре.И в любом случае рассматривали работу в газете, создание которой по Ленину, “остается выдающимся доказательством сознательности, энергии и сплоченности русских рабочих”, не как служение, но как поденщину, немилую повинность, обычную канцелярскую службу.
Но тут есть, и я хотел бы это отметить, и другой оттенок, больше того — политический смысл. Возможно, не все из названных мной персонажей во всей полноте усвоили ленинский урок из его статьи “Партийная организация и партийная литература” о том, что печать, публицистика — важнейшая , но и особенная часть общепартийного дела. Особенная — это понимали и понимают далеко не все. Но что — важнейшая, тут спору нет, это схватывается на лету. Еще крепче ухватывается только одна, уже не ленинская мысль — о том, что партийной литературой, в особенности — партийной печатью, надо управлять.
Характерный пример: некто Юдин, тоже не оставивший заметного следа ни в партийной, ни в какой иной сфере деятельности, выступая на XVII съезде ВКП(б) как представитель партии на литературном фронте социалистического строительства, говорил примерно сле6дующее: Я не писатель, не литератор, но я хочу доложить съезду о состоянии дел в литературе… И далее шли характеристики усердия или не усердия того или иного писателя в изображении социалистических преобразований и воспитании нового человека.
Впрочем, эта тема отдельного разговора, и если Бог поможет, я к этому еще вернусь.
Немудрено, что многие газеты — от районки до “Правды” — возглавлялись исключительно партийными работниками. Из партийных функционеров вырастали и крупные публицисты, и знаменитые писатели. Александр Фадеев был после гражданской редактором партийной газеты на Дону. Из местной печати вышел в очеркисты “Правды”, а затем и в популярные драматурги Николай Погодин, обласканный самой М.И. Ульяновой. Одним из отцов — основателей “Правды” был, как уже сказано, поэт Демьян Бедный. Писал стихи и учредитель “Правды”, прикрывший ее депутатским мандатом царской Госдумы Николай Полетаев.
Литератором, как известно, называл себя в строгих партийных анкетах и Владимир Ильич Ленин.
Фактическим главным редактором “Правды” до последних дней своей жизни был Иосиф Виссарионович Сталин — от первого номера, о чем помнят не все, с перерывами на аресты, ссылки, побеги…
Тут просится в книгу воспоминаний короткая главка “Он не боялся рисковать” — о Викторе Григорьевиче Афанасьеве, с которым большей частью связана и моя жизнь в “Правде”.Цитирую сам себя (это лучше, чем повторяться):
Когда летом 1973-го меня приняли в “Правду”, над газетой еще витал дух официозной таинственности, некоей высшей избранности и недосягаемости. Ступая на порог редакционного здания, будущий правдист испытывал почти священный трепет. Еще бы: в “Правде” когда-то работали Ленин, Сталин, М.И. Ульянова, ее возглавляли другие партийные деятели высокого полета; в штате редакции, среди ее постоянных сотрудников были знаменитые писатели Михаил Шолохов, Константин Симонов, Борис Полевой… С “Правды” начинали рабочий день все вожди и генсеки…
Эту таинственность, этот парализующий волю трепет поддерживали и члены редколлегии, с которыми, по заведенному здесь порядку, должен был встретиться каждый новобранец “Правды”.
В сопровождении заведующего отделом кадров Федора Федоровича Кожухова мы обошли почти все указанные в этой “маршрутной карте” кабинеты, кроме двух: главного редактора Михаила Васильевича Зимянина (он был в отпуске) и его первого зама Виктора Григорьевича Афанасьева.
Виктор Григорьевич, хотя и был занят, как все другие, текущим номером, не заставил новичка ждать в приемной.
Из-за рабочего стола навстречу мне шагнул высокий, стройный человек в модной темно-синей рубашке, без галстука, в джинсах, протянул руку:
Афанасьев. Садитесь. Михаил Васильевич о вас знает. Хотите работать в “Правде”?
— Хочет, хочет! — подсказал из-за спины Кожухов. — Он — ленинградец, а “Ленинградская правда” плохие кадры не поставляет.
Завтра приходите на редколлегию.
Признаться, меня насторожила некоторая суховатость немногословной беседы: М.В. Зимянин, рассказывали ленинградские коллеги-правдисты, иной раз задавал новичку — видимо, по партизанской привычке — весьма каверзные вопросы.
Афанасьев же никакого экзамена не устроил. В отличие, например, от Сергея Ивановича Селюка, влиятельного члена редколлегии, белоруса, как и Зимянин. Сергей Иванович доброжелательно, но дотошно расспросил о работе “Ленинградской правды”, потом сказал:
— Правдист из вас получится. Но заменить меня на посту редактора “Правды” по отделу партийной жизни вы еще не готовы.
И Зимянин, и Селюк — люди близкие по возрасту, пришли в “Правду” разными путями, но были кадры одной, партийной школы, еще сталинской. Виктор Григорьевич Афанасьев пришел в газету тоже через фильтр ЦК, но это был уже представитель иного поколения, иной школы — научной. Он не носил в себе то невольное чувство страха, от которого многие его предшественники так и не смогли избавиться. Во всяком случае это не парализовало его волю.
Недаром, уже став главным редактором “Правды”, Афанасьев считал, и не скрывал этого даже на заседаниях редколлегии, что газета имеет право два-три раза в году выступить, и резковыступить против прочно устоявшихся, освященных именем партии и ее действующего вождя, но уже устаревших взглядов и традиций. Стряхнуть пыль с некоторых неприкасаемых номенклатурных особ, считавшихся в партийных кругах любимчиками генсеков.
Так, на моей памяти, появились в “Правде” громкие, идущие вразрез с официально признанными воззрениями статьи академика В. Трапезникова, виднейшего специалиста по управлению, Д. Валового, оригинально мыслящего экономиста, резко выступившего против господства в советской экономике пресловутого “вала”… Или берущее за душу письмо-очерк крупнейшего, острого в своих суждениях о деревне писателя Федора Абрамова “Чем живем-кормимся”…
Вечером 4 мая 1987-го, в Колонном зале Дома Советов отмечали очередную полукруглую дату “Правды”. В президиуме торжественного заседания — М.С. Горбачев, Б.Н. Ельцин, другие партийные начальники. С докладом о славном пути старейшей рабочей газеты, о ее вкладе в борьбу за коммунистическое будущее выступает Афанасьев. Ему вежливо аплодируют. Более страстно хлопают после приветствия, оглашенного Ельциным. Горбачев, кажется, не выступал.
Затем, как положено, хороший концерт известных мастеров искусств и творческих коллективов.
А на утро разразился скандал. Оказывается, “Правда”, почтить юбилей которой пришли столь высокие особы, в своем юбилейном номере напечатала огромную острокритическую корреспонденцию о партийном лидере одной автономной республики, о его комчванстве, о нетерпимости к инакомыслию… И это — ни с кем на Старой площади не согласовав, не получив “добро” с партийного Олимпа!
А было так. Утром на редколлегии главный редактор Афанасьев удрученно признался:
— Прочитал все полосы. Пресная получается газета.
Все члены редколлегии притихли.
— Юбилейный номер, — продолжал Виктор Григорьевич, — а почитать нечего. Неужели у нас в портфеле нет ничего поострей? Что скажут редакторы отделов?
Есть у нас острый материал…
И у нас тоже очень важный…
Это все не то, — подытожил главный редактор.
Вот еще один материал. На партийную тему, но уж очень острый, не к юбилею…
А вы покажите его мне.
Пресный газетный номер стал сенсационным.
Конечно, В.Г. Афанасьеву досталось за это по полной форме. И хотя позже, после всех возможных проверок, выступление “Правды” было признано правильным, рубцы на сердце главного редактора остались до конца его дней.
В судьбе Виктора Григорьевича, как и в жизни других главных редакторов, нашли свое отражение те жгучие, порою трагические коллизии, которые, как в цирковом иллюзионе с блистающими кинжалами и, кажется, обреченной ассистенткой, пронизывали взаимоотношения партийных властей и “Правды”.
Неспроста широкому читателю известны имена далеко не всех руководителей главной партийной газеты.
Несправедливость им же внедренной системы замалчивания испытывал на себе даже сам И.В. Сталин. Так до сих пор и не признана его несомненно выдающаяся роль в организации выпуска газеты “Правда”, и лишь самые дотошные историки печати знают, что именно им написана передовица: “Наши цели” в первом номере от 22 апреля (по ст. стилю) 1912 года. После развенчания “культа личности” ни в одно издание не включалась статья Сталина “К десятилетию “Правды”, опубликованная в газете 5 мая 1922 года, где он рассказывает (это, заметьте, при жизни Ленина! — А.И.) об основании газеты, ее значении для ленинской партии:
“Это было в середине апреля 1912 г. вечером на квартире у тов. Полетаева,где двое депутатов Думы (Покровский и Полетаев),двое литераторов (Ольминский и Батурин) и я, член ЦК (я как нелегал сидел в “бесте” у “неприкосновенного” Полетаева), сговорились о платформе “Правды” и составили первый номер газеты. Не помню, присутствовали ли на этом совещании ближайшие сотрудники “Правды” — Демьян Бедный и Данилов”. “Физиономия “Правды” была ясна”, — отмечает автор, “она должна была помочь передовым рабочим сплотить вокруг партийного знамени проснувшиеся к новой борьбе, но политически отсталыеширокие слои русского рабочего класса”.
На долгие годы об этом было забыто (впервые после долгого забвения мы перепечатали статью в сборнике “История современности — газетной строкой” к 90-летию “Правды”).
Если так было со Сталиным, что уж и говорить о других, менее знаменитых фигурах?!
Сменивший академика В.Г. Афанасьева на посту главного редактора “Правды” академик И.Т. Фролов ничего худого о своем предшественнике не говорил: он просто был не согласен с В.Г. по многим философским вопросам… Причины философских разногласий проглядывались и в отношении к авторам газеты, в резком делении на “наших” и “не наших”.
Виктор Григорьевич тоже не был всеяден в выборе постоянных авторов “Правды”,иной раз в свойственной ему флегматичной манере сетовал нам, секретариатчикам:
— Зачем вы тащите в газету этого антисоветчика?
Подчас ввязывался в полемику с каким-нибудь “модным историком” и чаще всего был прав, но не всегда умел разгадывать, что в самом ЦК плетутся уже иные политические кружева. Так случилось в навязанной “Правде” полемике, а точнее, даже и не полемике, а в попытке одергивания другой партийной газеты — “Советской России” — за статью “Не могу поступаться принципами”. Конфуз вышел и со статьей, подписанной Побиском Кузнецовым, “Ответ историку”. Большинству в ЦК, в том числе и генсеку, явно не нравились задиристые, откровенно либеральные статьи Юрия Афанасьева, рьяного демократа первой волны, который в своем ответе на “Ответ…” зашел еще дальше в обличениях общественного строя.
Виктора Григорьевича вызвал к себе М.С. Горбачев, надиктовал ему тезисы новой резкой отповеди Юрию Афанасьеву. Вернувшись в редакцию, В.Г. собрал своих ближайших сотрудников, рассказал о заказе генсека.
— Писать буду сам. Прошу идеологический отдел подготовить некоторые материалы, письма…
Часа через два его пыл заметно угас, а к вечеру стало ясно: статью для “Правды” будут писать Игорь Дедков и Отто Лацис, ведущие либеральные публицисты преуспевшего в “перестройке” журнала “Коммунист”. (Кстати, первое его название — “Большевик”, а после августа 1991-го — “Свободная мысль”).
Было нетрудно вычислить, в каком духе будет выдержана эта статья. Так оно и оказалось. С большим трудом удалось хоть как-то смягчить резкие обвинения в адрес “Правды”, а то бы получилось, что газета, как унтер-офицерская вдова, сама себя высекла.
Наши отношения с главным редактором складывались не безоблачно, не так, как, возможно, казалось многим правдистам.
Я имел неосторожность принять на веру напутствие одного опытнейшего секретариатчика: не надо бояться предлагать в газету колючие, смелые материалы. Любителей снимать их из полосы предостаточно, а вот желающих рисковать раз-два и обчелся. Виктор Григорьевич сам был из рисковых, но не любил, когда рисковать его заставляют другие. Что ничуть не мешало нашей общей работе, не обходившейся без острых углов.
Он, к примеру, по-мальчишески весело привечал поэтов Евтушенко и Вознесенского, то бывших в фаворе у властей, то впадавших в недолговременную опалу, печатал их дерзкие, но отнюдь не в традициях “Правды” стихи. Любил художника Илью Глазунова, неприемлемого либерально-аристократической критикой.… Но поначалу в штыки встретил публицистическую исповедь “Там, в окопах” Виктора Астафьева с ее яростным реализмом, перехлестывающим через край (она чудом пробилась в “Правду”). Не с первой попытки взял правдинскую высоту Валентин Распутин. Помню, на мой вопрос, почему он не печатается в “Правде”, Валентин Григорьевич смущенно ответил: пробовал, раза три — не получается.…С нашей помощью — получилось. Но нестандартные по мысли статьи Распутина проходили всегда с немалым трудом — слишком резки бывали его обобщения…
Немудрено, что и в этих, и во многих других случаях между секретариатом и главным редактором частенько искрили контакты. Иногда он бросал, не повышая голоса: “Ты чего все время споришь?”.
Как-то мы посягнули на святая святых “Правды” — ежедневную передовую статью. За соблюдением духа и буквы этой традиции чутко следил главный идеолог М.А. Суслов. Большого труда стоило уговорить Виктора Григорьевича поставить вместо передовой на открытие первой полосы роскошную фотографию: курсанты военного училища имени Верховного Совета РСФСР получают офицерские звездочки… Попытка удалась, но боюсь, главный редактор мысленно помянул меня не одним крепким словцом.
За полтора десятка лет совместного служения “Правде”, до того, как Афанасьев вернулся из журналистики в науку, в Академию, было множество ситуаций, когда главному приходилось мгновенно решать самые немыслимо трудные, политические вопросы. Виктор Григорьевич брал ответственность на себя, но всегда чувствовалось: смелости в решениях ему прибавляла уверенность в тех, кто в эти мгновения был с ним рядом.Александр Ильин, главный редактор газеты “Правда” в 1994-2003г.г.”
По законам индуизма, который я, по неведению своему, считал самым демократичным из множества мировых религий, оказывается, “человек из высшей касты не имеет права пользоваться посудой членов низших каст и людей, исповедующих иную религию”. Иначе говоря, считать этих людей людьми.
А поэт, издатель, миллионщик Некрасов, оказывается, сострадал избиваемой кнутом крестьянке, или как раньше говорили, человеку низшего, подлого сословия — и это ничуть не противоречило христианскому, православному вероучению.
На эти мысли навели меня примечания к третьему тому изданных в России, в Советском Союзе сочинений великого индуса Рабиндраната Тагора. Они, представляется, служат своеобразным ответом одному, паршивому господину, который только в большевизме видит корень всех бед. Не своих, разумеется, — он-то по-прежнему в идейных лидерах либералов, в “поводырях слепцов”!, как пишет в своих, может быть, и выдуманных “дневниках”.
Нелишне напомнить академику и маршалу советской дипломатии, как, впрочем, и его воспитаннику в идеологической сфере, генсеку и президенту одновременно, что “согласно религиозно-философским представлениям индусов, человек не умирает, а только перевоплощается, рождаясь в форме иного живого существа или человека. Судьба и положение в жизни каждого человека находятся в прямой зависимости оттого, какой образ жизни вел он в своем прошлом существовании”(с. 446).
Опрокиньте, господа, свои взгляды в свое прошлое и задумайтесь: а на какое же будущее мы обрекаем своих детей, внуков, правнуков?
В кого они перевоплотятся?
АФГАНСКИЕ СТРАНИЦЫ
В декабре 1979 года мы, как обычно после первого “деревенского” выпуска, собрались в кабинете главного редактора.
Его помощник предупредил: Виктора Григорьевича срочно вызвали в ЦК, он задержится.
Но просил членов главной редакции домой не уходить — ожидается важное официальное сообщение. Афанасьев привезет его сам. Без него московский выпуск не сдавать.
Мы с его замами (я исполнял в то время обязанности ответственного секретаря) с полчаса пообсуждали, что это может быть за сообщение. Правдисты вообще-то привыкли к неожиданностям и экспромтам высшего руководства. Причем происходило это чаще всего в пятницу или даже в субботу (“Правда” выходила ежедневно, двумя выпусками — вечерним и ночным. Случалось, ночным выпуском выходила газета, мало похожая на периферийную. Главным образом — из-за нахлынувшего к концу дня официоза).
Добро, если через ТАСС о чем-то предупреждали заранее. Чаще материалы на телетайп сваливались, как снег на голову.
Расскажу об одном курьезном эпизоде более позднего времени, весьма, кстати, характерном. В один из выходных (не для нашей газеты) мы с Виктором Григорьевичем обедали вместе в редакционном буфете. Он любил после обеда не спеша покурить, прихлебывая из маленькой чашки черный кофе. Послушать собеседника или сам что-то рассказать — чаще всего что-то простое, житейское. Прерывать его было неудобно.
— Извините, Виктор Григорьевич, — сказал я, — у нас номер еще не забит. Надо проверить.
— Иди, иди.
Прихожу в секретариат, а там меня уже ищут. Оказывается, по телетайпу отбивают срочный материал: интервью М.С. Горбачева редактору “Правды” (без фамилии). Хватаю телетайпную ленту, бегу к Афанасьеву. Он еще допивает кофе.
— Ну, Виктор Григорьевич, — пытаюсь пошутить, — вы, оказывается, и в буфете, и одновременно с Генсеком беседуете.
А ну-ка покажи!
Пробежал текст наскоро:
Куда ставить будем?
Сейчас прикинем. С макетом зайду через пять-семь минут.
После брежневской безупречно отлаженной аппаратной машины горбачевская команда поначалу давала сбои. Почему нельзя было заблаговременно известить о готовящемся интервью? Главный редактор имелся в виду или кто-то из редакторов “Правды” по тому или иному отделу?..
Подобных случаев было и прежде немало, так что ожидание важного официального документа в декабре 1979-го не стало для нас чем-то чрезвычайным. Погадали мы погадали, о чем будет заявлено: то ли об очередной разоруженческой инициативе, то ли об эпохальной международной встрече, то ли — чем черт не шутит — о какой-то перестановке в кремлевских верхах… Хотя у всех скребла сердце мысль: что-то об Афганистане. Но вслух старались об этом не говорить. Если только обиняками. Дмитрий Васильевич Валовой как бы невзначай рассказал, что ему (так мне помнится) приходилось иметь дело с афганцами: лучше с этой страной не связываться, ее не удалось приручить ни Великобритании, ни России. Иван Егорович, тоже один из замов главного, строго на него посмотрел: держи, мол, язык за зубами.
И мужество нас не покинет.
Из этих строк слагается история Победы, история Страны, история “Правды”. Но кто об этом помнит? Кто будет помнить?
И.В. Сталину приписывают слова: Есть человек, есть проблема. Нет человека — нет проблемы.
Я убежден, Сталин так не говорил.
Жесткость и даже жестокость его кадровой политики вряд ли подлежит сомнению. Но Сталин не исключение из правил. Он — один из крупнейших политических деятелей своего времени.
(О том, что жестоко и неотвратимо ждало Россию после Февраля 1917-го, я расскажу в отдельной главе своих не беспечальных размышлений).
Иосиф Виссарионович сам на себе, хотя бы и после кончины, испытал, что он был абсолютно не прав.
После Хрущевских “разоблачений мертвого льва” оказалось, что проблемы начинаются тогда, когда уже нет человека, великого или малого, когда, кажется, можно безнаказанно плясать на его костях.
Низвергнуть Сталина оказалось проще, чем доказать, что он был уродливым исключением из правил, что все остальные сверхчистые, сверхъидеальные парт деятели, включая Н.С. Хрущева, были порхающими над не бескровной реальностью расхристанными ангелочками, даже ставя свои подписи под расстрелянными списками чаще безвинных, чем виноватых, растерянных и обескураженных русских людей. Я уж не говорю, что, по убеждению Льва Толстого, по-своему трактовавшего учение Иисуса Христа и роль церкви, которую он не признавал, никто не вправе “не только судить людей и держать их в заточении, мучить, позорить, казнить”.Христос, -писал автор романа “Воскресение”, — “запретил всякое насилие над людьми, сказав, что он пришел выпустить плененных на свободу”. Ну кто же из земных властителей, даже поклонников Льва Толстого, способен понять его страсти во Христе, его страстную проповедь непротивления злу насилием?!
Не великий Толстой выдумал эту великую идею, не он первый ее провозгласил — он просто наиболее ярко, с гениальной силой, выразил стремление человечества к миру и добру, к преодолению насилия как орудия и средства решения мировых споров и разногласий. И мы теперь, в конце ХХ и начало ХХI века, на рубеже второго и третьего тысячелетий от рождества Христова, видим, кто прав или не прав в этом извечном противостоянии Добра и Зла.
“Добро должно быть с кулаками” — это утверждение даже не предмет философского спора о коренных житейских, бытийных понятиях. Это выражение того беспомощного состояния, той духовной растерянности, когда человек — неважно, поэт или философ — пытается топором разрубить гордиев узел, в который собственно говоря, и сплетена человеческая жизнь. Если бы все узлы разошлись, если бы все линии сделались прямыми, может быть, и жить бы не стоило, и жизни бы не стало. А привычка добивать кулаками добро или зло, значит, и жизнь человеческую, — такая привычка не украсит ни наше земное, ни потустороннее существование.
… Не прижились в истории “Правды”, среди ее лидеров, ни революционный инквизитор Л.З. Мехлис, ни заблудший в нее случайно вертлявый журналист и политик КарлРадек, ни даже всесильный князь тьмы Михаил Андреевич Суслов, ни другие временщики. И пусть “Правда” не всегда была Правдой, пусть не всегда она оставалась оселком истины, а порой становилась и орудием зла, орудием расправы злопамятных властителей с теми, кто мыслил не так, как верховный вождь или вожди, — рано ли поздно они уходили, а “Правда” оставалась, отряхивалась от налипшей на нее чешуи неправды. И толпы людей, на моих глазах приходившие спасать “Правду” после очередного ельцинского заворота-переворота, это не нынешние платные “волонтеры”, пиарщики, готовые за “бабки” из ежа сделать ужа, — это были люди, нутром чующие, что с утратой “Правды” они утрачивают и надежду, и право на Правду, на честную жизнь. Трагично, что они, голосуя за рекламные демократические миражи, призывали на трон — во спасение России — давно предавших святое дело прежних и нынешных пастырей и вождей.
Тонко подметил подобное Лев Николаевич Толстой в романе“Воскресение”:“… большинство (арестантов, а можно сказать по-нынешнему — избирателей, электората. — А.И.) верило, что в этих золоченых иконах, свечах, чашах, ризах, крестах, повторениях непонятных слов “Иисусе сладчайший” и “помилось” заключается таинственная сила, посредством которой можно приобретать большие удобства в этой и в будущей жизни. Хотя большинство из них, проделав несколько опытов приобретения удобств в этой жизни посредством молитв, молебнов, свечей, и не получило их, — молитвы их остались неисполненными, — каждый был твердо уверен, что эта неудача случайная и что это учреждение, одобряемое учеными людьми и митрополитами, есть все-таки учреждение очень важное и которое необходимо если не для этой, то для будущей жизни”.
Если бы хоть один из тех вождей, кто когда-то поклялся, кто дал присягу на верность Правде, встал бы в ряды ее защитников, возглавил протест возмущенных насилием масс, — история, думаю, повернулась бы по-другому. Но…
Но М.С. Горбачев тихо, без боя, сдал В.Г. Афанасьева, как позднее, и И.Т. Фролова, а ведь они, будучи академиками философии, мыслили, быть может, и нестандартно, но все же в пространстве социалистических представлений о переустройстве Богом данного мира. Вообще партработники сплошь и рядом наплевательски относились не только к журналистам, но и к деятелям искусства, и к ученым, особенно так называемых общественных наук. Сказывалась впитанная с молоком матери, пусть и книжной, психология Митрофанушки из бессмертной комедии “Недоросль” Дениса Фонвизина: зачем учить географию, когда есть кучер? Куда тебе надо, туда он и довезет…
“Серый кардинал” М.А. Суслов тоже одно время исполнял обязанности главного, или ответственного редактора “Правды”, но в редакции, по свидетельству старожилов, практически не бывал. Он предпочитал руководить газетой на расстоянии. А что? — это даже удобнее: и сам — на вершине, паришь в вышине, с кавказским орлом ну почти наравне, и однозначно даешь понять редакционному коллективу, что делать газету должны они, газетчики, а надзирать за ними будет кремлевский небожитель.
… Я вот о чем подумал: ни Суслов, ни Мехлис не оставили в жизни “Правды” заметного следа, они были для газеты чуждыми, чужими, были начальниками над ней и ее насильниками, но и сами не считали“Правду” делом своей жизни, а лишь некоей дополнительной нагрузкой, отвлечением от основных, гораздо более важных обязанностей в Политбюро, в Главпуре.И в любом случае рассматривали работу в газете, создание которой по Ленину, “остается выдающимся доказательством сознательности, энергии и сплоченности русских рабочих”, не как служение, но как поденщину, немилую повинность, обычную канцелярскую службу.
Но тут есть, и я хотел бы это отметить, и другой оттенок, больше того — политический смысл. Возможно, не все из названных мной персонажей во всей полноте усвоили ленинский урок из его статьи “Партийная организация и партийная литература” о том, что печать, публицистика — важнейшая , но и особенная часть общепартийного дела. Особенная — это понимали и понимают далеко не все. Но что — важнейшая, тут спору нет, это схватывается на лету. Еще крепче ухватывается только одна, уже не ленинская мысль — о том, что партийной литературой, в особенности — партийной печатью, надо управлять.
Характерный пример: некто Юдин, тоже не оставивший заметного следа ни в партийной, ни в какой иной сфере деятельности, выступая на XVII съезде ВКП(б) как представитель партии на литературном фронте социалистического строительства, говорил примерно сле6дующее: Я не писатель, не литератор, но я хочу доложить съезду о состоянии дел в литературе… И далее шли характеристики усердия или не усердия того или иного писателя в изображении социалистических преобразований и воспитании нового человека.
Впрочем, эта тема отдельного разговора, и если Бог поможет, я к этому еще вернусь.
Немудрено, что многие газеты — от районки до “Правды” — возглавлялись исключительно партийными работниками. Из партийных функционеров вырастали и крупные публицисты, и знаменитые писатели. Александр Фадеев был после гражданской редактором партийной газеты на Дону. Из местной печати вышел в очеркисты “Правды”, а затем и в популярные драматурги Николай Погодин, обласканный самой М.И. Ульяновой. Одним из отцов — основателей “Правды” был, как уже сказано, поэт Демьян Бедный. Писал стихи и учредитель “Правды”, прикрывший ее депутатским мандатом царской Госдумы Николай Полетаев.
Литератором, как известно, называл себя в строгих партийных анкетах и Владимир Ильич Ленин.
Фактическим главным редактором “Правды” до последних дней своей жизни был Иосиф Виссарионович Сталин — от первого номера, о чем помнят не все, с перерывами на аресты, ссылки, побеги…
Тут просится в книгу воспоминаний короткая главка “Он не боялся рисковать” — о Викторе Григорьевиче Афанасьеве, с которым большей частью связана и моя жизнь в “Правде”.Цитирую сам себя (это лучше, чем повторяться):
“Хотите работать в “Правде”?
Когда летом 1973-го меня приняли в “Правду”, над газетой еще витал дух официозной таинственности, некоей высшей избранности и недосягаемости. Ступая на порог редакционного здания, будущий правдист испытывал почти священный трепет. Еще бы: в “Правде” когда-то работали Ленин, Сталин, М.И. Ульянова, ее возглавляли другие партийные деятели высокого полета; в штате редакции, среди ее постоянных сотрудников были знаменитые писатели Михаил Шолохов, Константин Симонов, Борис Полевой… С “Правды” начинали рабочий день все вожди и генсеки…
Эту таинственность, этот парализующий волю трепет поддерживали и члены редколлегии, с которыми, по заведенному здесь порядку, должен был встретиться каждый новобранец “Правды”.
В сопровождении заведующего отделом кадров Федора Федоровича Кожухова мы обошли почти все указанные в этой “маршрутной карте” кабинеты, кроме двух: главного редактора Михаила Васильевича Зимянина (он был в отпуске) и его первого зама Виктора Григорьевича Афанасьева.
Виктор Григорьевич, хотя и был занят, как все другие, текущим номером, не заставил новичка ждать в приемной.
Из-за рабочего стола навстречу мне шагнул высокий, стройный человек в модной темно-синей рубашке, без галстука, в джинсах, протянул руку:
Афанасьев. Садитесь. Михаил Васильевич о вас знает. Хотите работать в “Правде”?
— Хочет, хочет! — подсказал из-за спины Кожухов. — Он — ленинградец, а “Ленинградская правда” плохие кадры не поставляет.
Завтра приходите на редколлегию.
Признаться, меня насторожила некоторая суховатость немногословной беседы: М.В. Зимянин, рассказывали ленинградские коллеги-правдисты, иной раз задавал новичку — видимо, по партизанской привычке — весьма каверзные вопросы.
Афанасьев же никакого экзамена не устроил. В отличие, например, от Сергея Ивановича Селюка, влиятельного члена редколлегии, белоруса, как и Зимянин. Сергей Иванович доброжелательно, но дотошно расспросил о работе “Ленинградской правды”, потом сказал:
— Правдист из вас получится. Но заменить меня на посту редактора “Правды” по отделу партийной жизни вы еще не готовы.
И Зимянин, и Селюк — люди близкие по возрасту, пришли в “Правду” разными путями, но были кадры одной, партийной школы, еще сталинской. Виктор Григорьевич Афанасьев пришел в газету тоже через фильтр ЦК, но это был уже представитель иного поколения, иной школы — научной. Он не носил в себе то невольное чувство страха, от которого многие его предшественники так и не смогли избавиться. Во всяком случае это не парализовало его волю.
Недаром, уже став главным редактором “Правды”, Афанасьев считал, и не скрывал этого даже на заседаниях редколлегии, что газета имеет право два-три раза в году выступить, и резковыступить против прочно устоявшихся, освященных именем партии и ее действующего вождя, но уже устаревших взглядов и традиций. Стряхнуть пыль с некоторых неприкасаемых номенклатурных особ, считавшихся в партийных кругах любимчиками генсеков.
Так, на моей памяти, появились в “Правде” громкие, идущие вразрез с официально признанными воззрениями статьи академика В. Трапезникова, виднейшего специалиста по управлению, Д. Валового, оригинально мыслящего экономиста, резко выступившего против господства в советской экономике пресловутого “вала”… Или берущее за душу письмо-очерк крупнейшего, острого в своих суждениях о деревне писателя Федора Абрамова “Чем живем-кормимся”…
Вечером 4 мая 1987-го, в Колонном зале Дома Советов отмечали очередную полукруглую дату “Правды”. В президиуме торжественного заседания — М.С. Горбачев, Б.Н. Ельцин, другие партийные начальники. С докладом о славном пути старейшей рабочей газеты, о ее вкладе в борьбу за коммунистическое будущее выступает Афанасьев. Ему вежливо аплодируют. Более страстно хлопают после приветствия, оглашенного Ельциным. Горбачев, кажется, не выступал.
Затем, как положено, хороший концерт известных мастеров искусств и творческих коллективов.
А на утро разразился скандал. Оказывается, “Правда”, почтить юбилей которой пришли столь высокие особы, в своем юбилейном номере напечатала огромную острокритическую корреспонденцию о партийном лидере одной автономной республики, о его комчванстве, о нетерпимости к инакомыслию… И это — ни с кем на Старой площади не согласовав, не получив “добро” с партийного Олимпа!
А было так. Утром на редколлегии главный редактор Афанасьев удрученно признался:
— Прочитал все полосы. Пресная получается газета.
Все члены редколлегии притихли.
— Юбилейный номер, — продолжал Виктор Григорьевич, — а почитать нечего. Неужели у нас в портфеле нет ничего поострей? Что скажут редакторы отделов?
Есть у нас острый материал…
И у нас тоже очень важный…
Это все не то, — подытожил главный редактор.
Вот еще один материал. На партийную тему, но уж очень острый, не к юбилею…
А вы покажите его мне.
Пресный газетный номер стал сенсационным.
Конечно, В.Г. Афанасьеву досталось за это по полной форме. И хотя позже, после всех возможных проверок, выступление “Правды” было признано правильным, рубцы на сердце главного редактора остались до конца его дней.
И о Сталине было забыто
В судьбе Виктора Григорьевича, как и в жизни других главных редакторов, нашли свое отражение те жгучие, порою трагические коллизии, которые, как в цирковом иллюзионе с блистающими кинжалами и, кажется, обреченной ассистенткой, пронизывали взаимоотношения партийных властей и “Правды”.
Неспроста широкому читателю известны имена далеко не всех руководителей главной партийной газеты.
Несправедливость им же внедренной системы замалчивания испытывал на себе даже сам И.В. Сталин. Так до сих пор и не признана его несомненно выдающаяся роль в организации выпуска газеты “Правда”, и лишь самые дотошные историки печати знают, что именно им написана передовица: “Наши цели” в первом номере от 22 апреля (по ст. стилю) 1912 года. После развенчания “культа личности” ни в одно издание не включалась статья Сталина “К десятилетию “Правды”, опубликованная в газете 5 мая 1922 года, где он рассказывает (это, заметьте, при жизни Ленина! — А.И.) об основании газеты, ее значении для ленинской партии:
“Это было в середине апреля 1912 г. вечером на квартире у тов. Полетаева,где двое депутатов Думы (Покровский и Полетаев),двое литераторов (Ольминский и Батурин) и я, член ЦК (я как нелегал сидел в “бесте” у “неприкосновенного” Полетаева), сговорились о платформе “Правды” и составили первый номер газеты. Не помню, присутствовали ли на этом совещании ближайшие сотрудники “Правды” — Демьян Бедный и Данилов”. “Физиономия “Правды” была ясна”, — отмечает автор, “она должна была помочь передовым рабочим сплотить вокруг партийного знамени проснувшиеся к новой борьбе, но политически отсталыеширокие слои русского рабочего класса”.
На долгие годы об этом было забыто (впервые после долгого забвения мы перепечатали статью в сборнике “История современности — газетной строкой” к 90-летию “Правды”).
Если так было со Сталиным, что уж и говорить о других, менее знаменитых фигурах?!
Сменивший академика В.Г. Афанасьева на посту главного редактора “Правды” академик И.Т. Фролов ничего худого о своем предшественнике не говорил: он просто был не согласен с В.Г. по многим философским вопросам… Причины философских разногласий проглядывались и в отношении к авторам газеты, в резком делении на “наших” и “не наших”.
Виктор Григорьевич тоже не был всеяден в выборе постоянных авторов “Правды”,иной раз в свойственной ему флегматичной манере сетовал нам, секретариатчикам:
— Зачем вы тащите в газету этого антисоветчика?
Подчас ввязывался в полемику с каким-нибудь “модным историком” и чаще всего был прав, но не всегда умел разгадывать, что в самом ЦК плетутся уже иные политические кружева. Так случилось в навязанной “Правде” полемике, а точнее, даже и не полемике, а в попытке одергивания другой партийной газеты — “Советской России” — за статью “Не могу поступаться принципами”. Конфуз вышел и со статьей, подписанной Побиском Кузнецовым, “Ответ историку”. Большинству в ЦК, в том числе и генсеку, явно не нравились задиристые, откровенно либеральные статьи Юрия Афанасьева, рьяного демократа первой волны, который в своем ответе на “Ответ…” зашел еще дальше в обличениях общественного строя.
Виктора Григорьевича вызвал к себе М.С. Горбачев, надиктовал ему тезисы новой резкой отповеди Юрию Афанасьеву. Вернувшись в редакцию, В.Г. собрал своих ближайших сотрудников, рассказал о заказе генсека.
— Писать буду сам. Прошу идеологический отдел подготовить некоторые материалы, письма…
Часа через два его пыл заметно угас, а к вечеру стало ясно: статью для “Правды” будут писать Игорь Дедков и Отто Лацис, ведущие либеральные публицисты преуспевшего в “перестройке” журнала “Коммунист”. (Кстати, первое его название — “Большевик”, а после августа 1991-го — “Свободная мысль”).
Было нетрудно вычислить, в каком духе будет выдержана эта статья. Так оно и оказалось. С большим трудом удалось хоть как-то смягчить резкие обвинения в адрес “Правды”, а то бы получилось, что газета, как унтер-офицерская вдова, сама себя высекла.
Искрящие контакты
Наши отношения с главным редактором складывались не безоблачно, не так, как, возможно, казалось многим правдистам.
Я имел неосторожность принять на веру напутствие одного опытнейшего секретариатчика: не надо бояться предлагать в газету колючие, смелые материалы. Любителей снимать их из полосы предостаточно, а вот желающих рисковать раз-два и обчелся. Виктор Григорьевич сам был из рисковых, но не любил, когда рисковать его заставляют другие. Что ничуть не мешало нашей общей работе, не обходившейся без острых углов.
Он, к примеру, по-мальчишески весело привечал поэтов Евтушенко и Вознесенского, то бывших в фаворе у властей, то впадавших в недолговременную опалу, печатал их дерзкие, но отнюдь не в традициях “Правды” стихи. Любил художника Илью Глазунова, неприемлемого либерально-аристократической критикой.… Но поначалу в штыки встретил публицистическую исповедь “Там, в окопах” Виктора Астафьева с ее яростным реализмом, перехлестывающим через край (она чудом пробилась в “Правду”). Не с первой попытки взял правдинскую высоту Валентин Распутин. Помню, на мой вопрос, почему он не печатается в “Правде”, Валентин Григорьевич смущенно ответил: пробовал, раза три — не получается.…С нашей помощью — получилось. Но нестандартные по мысли статьи Распутина проходили всегда с немалым трудом — слишком резки бывали его обобщения…
Немудрено, что и в этих, и во многих других случаях между секретариатом и главным редактором частенько искрили контакты. Иногда он бросал, не повышая голоса: “Ты чего все время споришь?”.
Как-то мы посягнули на святая святых “Правды” — ежедневную передовую статью. За соблюдением духа и буквы этой традиции чутко следил главный идеолог М.А. Суслов. Большого труда стоило уговорить Виктора Григорьевича поставить вместо передовой на открытие первой полосы роскошную фотографию: курсанты военного училища имени Верховного Совета РСФСР получают офицерские звездочки… Попытка удалась, но боюсь, главный редактор мысленно помянул меня не одним крепким словцом.
За полтора десятка лет совместного служения “Правде”, до того, как Афанасьев вернулся из журналистики в науку, в Академию, было множество ситуаций, когда главному приходилось мгновенно решать самые немыслимо трудные, политические вопросы. Виктор Григорьевич брал ответственность на себя, но всегда чувствовалось: смелости в решениях ему прибавляла уверенность в тех, кто в эти мгновения был с ним рядом.Александр Ильин, главный редактор газеты “Правда” в 1994-2003г.г.”
Из записных книжек
По законам индуизма, который я, по неведению своему, считал самым демократичным из множества мировых религий, оказывается, “человек из высшей касты не имеет права пользоваться посудой членов низших каст и людей, исповедующих иную религию”. Иначе говоря, считать этих людей людьми.
А поэт, издатель, миллионщик Некрасов, оказывается, сострадал избиваемой кнутом крестьянке, или как раньше говорили, человеку низшего, подлого сословия — и это ничуть не противоречило христианскому, православному вероучению.
На эти мысли навели меня примечания к третьему тому изданных в России, в Советском Союзе сочинений великого индуса Рабиндраната Тагора. Они, представляется, служат своеобразным ответом одному, паршивому господину, который только в большевизме видит корень всех бед. Не своих, разумеется, — он-то по-прежнему в идейных лидерах либералов, в “поводырях слепцов”!, как пишет в своих, может быть, и выдуманных “дневниках”.
Нелишне напомнить академику и маршалу советской дипломатии, как, впрочем, и его воспитаннику в идеологической сфере, генсеку и президенту одновременно, что “согласно религиозно-философским представлениям индусов, человек не умирает, а только перевоплощается, рождаясь в форме иного живого существа или человека. Судьба и положение в жизни каждого человека находятся в прямой зависимости оттого, какой образ жизни вел он в своем прошлом существовании”(с. 446).
Опрокиньте, господа, свои взгляды в свое прошлое и задумайтесь: а на какое же будущее мы обрекаем своих детей, внуков, правнуков?
В кого они перевоплотятся?
АФГАНСКИЕ СТРАНИЦЫ
Ах, война,
что ты, подлая, сделала…
Булат Окуджава
В декабре 1979 года мы, как обычно после первого “деревенского” выпуска, собрались в кабинете главного редактора.
Его помощник предупредил: Виктора Григорьевича срочно вызвали в ЦК, он задержится.
Но просил членов главной редакции домой не уходить — ожидается важное официальное сообщение. Афанасьев привезет его сам. Без него московский выпуск не сдавать.
Мы с его замами (я исполнял в то время обязанности ответственного секретаря) с полчаса пообсуждали, что это может быть за сообщение. Правдисты вообще-то привыкли к неожиданностям и экспромтам высшего руководства. Причем происходило это чаще всего в пятницу или даже в субботу (“Правда” выходила ежедневно, двумя выпусками — вечерним и ночным. Случалось, ночным выпуском выходила газета, мало похожая на периферийную. Главным образом — из-за нахлынувшего к концу дня официоза).
Добро, если через ТАСС о чем-то предупреждали заранее. Чаще материалы на телетайп сваливались, как снег на голову.
Расскажу об одном курьезном эпизоде более позднего времени, весьма, кстати, характерном. В один из выходных (не для нашей газеты) мы с Виктором Григорьевичем обедали вместе в редакционном буфете. Он любил после обеда не спеша покурить, прихлебывая из маленькой чашки черный кофе. Послушать собеседника или сам что-то рассказать — чаще всего что-то простое, житейское. Прерывать его было неудобно.
— Извините, Виктор Григорьевич, — сказал я, — у нас номер еще не забит. Надо проверить.
— Иди, иди.
Прихожу в секретариат, а там меня уже ищут. Оказывается, по телетайпу отбивают срочный материал: интервью М.С. Горбачева редактору “Правды” (без фамилии). Хватаю телетайпную ленту, бегу к Афанасьеву. Он еще допивает кофе.
— Ну, Виктор Григорьевич, — пытаюсь пошутить, — вы, оказывается, и в буфете, и одновременно с Генсеком беседуете.
А ну-ка покажи!
Пробежал текст наскоро:
Куда ставить будем?
Сейчас прикинем. С макетом зайду через пять-семь минут.
После брежневской безупречно отлаженной аппаратной машины горбачевская команда поначалу давала сбои. Почему нельзя было заблаговременно известить о готовящемся интервью? Главный редактор имелся в виду или кто-то из редакторов “Правды” по тому или иному отделу?..
Подобных случаев было и прежде немало, так что ожидание важного официального документа в декабре 1979-го не стало для нас чем-то чрезвычайным. Погадали мы погадали, о чем будет заявлено: то ли об очередной разоруженческой инициативе, то ли об эпохальной международной встрече, то ли — чем черт не шутит — о какой-то перестановке в кремлевских верхах… Хотя у всех скребла сердце мысль: что-то об Афганистане. Но вслух старались об этом не говорить. Если только обиняками. Дмитрий Васильевич Валовой как бы невзначай рассказал, что ему (так мне помнится) приходилось иметь дело с афганцами: лучше с этой страной не связываться, ее не удалось приручить ни Великобритании, ни России. Иван Егорович, тоже один из замов главного, строго на него посмотрел: держи, мол, язык за зубами.