Ильин Андрей. Мастер сыскного дела

   — Им все одно уж не жить — поляки их порубают! — ответил Мишель. — А так хоть кто-нибудь выскочит, спасется!
   Орудия бегло стреляли, разрезая разрывами наступающую конницу, подобно тому, как хозяйки делят ножом пирог. Пытаясь выйти из-под обстрела, поляки рассыпались, растеклись по холму. Красноармейцы, понуждаемые мятущимися меж ними командирами, залегли, стали отстреливаться, давая нестройные залпы. С флангов коротко застрочили пулеметы.
   — Все, теперь удержатся! — возбужденно сообщил Мишель. Все это было ему хорошо знакомо еще по германской, и теперь былые воспоминания тревожили и волновали кровь. Его влекло в передовые цепи, так как отсюда, равно как всякому стороннему наблюдателю, казалось, что он лучше других видит и понимает суть происходящего и сможет действовать гораздо ловчее и удачливей, чем те, кто теперь находится в бою!
   Атака была отбита, но цена заплачена не маленькая. В городок стали прибывать повозки с ранеными. Порубанные, иссеченные, в окровавленных бинтах, бойцы понуро сидели на телегах, иные громко стонали, иные уж отходили.
   — Бог мой, что же это творится-то! — ахал Валериан Христофорович.
   — Эх, портяночники, ядрит их через коромыло! — тяжко вздыхал Паша-кочегар. — У нас-то во флоте все не так, у нас иначе — коли что, все рядком на дно ложатся, на прокорм рыб...
   Вечером в городке царило уныние.
   А под утро в дом вновь забарабанили.
   — Кто?.. Чего надоть? — недовольно крикнул сквозь дверь Паша, взяв на всякий случай в руки кочергу.
   — Это вы товарища Куприянова искали? — ответили из-за двери.
   — Ну, мы.
   — Он в штабе двенадцатой армии. Поехали со мной, я как раз туда направляюсь.
   — А вы кто такой будете?
   — Я?.. Военный корреспондент, фамилия моя — Бабель...

Глава 21

   Велик город Санкт-Петербург, но и мал, отчего сколь ни скрывайся, а неприятных встреч не миновать!
   Не успели фейерверки отгреметь, как задумала русская царица Екатерина Алексеевна новую забаву — с ледяных гор катание. Была она великой затейницей, до праздников охочей, отчего чуть не через день устраивала придворным своим балы да гулянья.
   Пробили на Неве прорубь да стали черпать оттуда воду, сливая в бочки, на телеги поставленные. Нальют, крикнет возчик:
   — Но-о, пошла!
   Стеганет кнутом, лошадь вздрогнет, напряжется, стронет телегу с места, потащит, оскальзываясь, в обледенелой колее.
   — Но-о!..
   Медленно тянется по Петербургу обоз из десятков телег, покуда едут, вода поверх ледяной коркой схватывается. Взберутся на холм — там солдаты, навалятся разом, бочку опрокинут, хлынет по склону вода, на глазах застывая, а поверх нее уж новая волна из другой бочки течет!
   В один день налили, наморозили горку, вкруг фонари поставили да скульптуры шутейные, костры из бревен в обхват сложили, чтоб греться можно было. На другой день, к ночи, потянулись к горке возки да кареты одна другой богаче, на запятках слуги в золотых ливреях. Подъехали. Из карет придворные полезли, все в машкерадных костюмах, иные в масках — собрались кучками, ждут. Глядят — солдаты скачут с факелами горящими в руках, сами в костюмах диковинных — кто в арапа ряжен, кто в индуса.
   — Государыня, государыня!.. — зашептались вокруг. — Она!..
   Открылась дверца, Государыня-императрица спрыгнула на снег, спросила:
   — Готово ли все?
   — Готово, матушка!
   — Ну так начинайте, не медлите!
   Разбежались слуги...
   Пошло веселье...
   Оглушительно лопнули, взлетели фейерверки, затрещали шутихи, вспыхнули огни. Все пришло в движение — закрутилось, завертелось, загалдело... Скучать не моги, коль у самой Императрицы в гостях — веселись!
   Вот уж и санки подкатили — резные, большие — вдесятером сесть можно.
   — На горку, на горку, — закричали со всех сторон.
   Первой Императрица наверх взошла, полы шубы подобрав, на санки присела, огляделась, рукой махнула...
   Подбежали солдаты, санки толкнули, покатились они вниз: все быстрее да быстрее... Лед хрустит, под полозья набегает, ветер лицо сечет, слезу вышибая, страшно так, что дух перехватывает!
   Вдруг — бугор нежданный, подскочили санки, подпрыгнули, накренились... Зажмурились все!
   Удар!..
   Посыпались с санок люди будто горох, и самая первая Государыня императрица — хлоп в сугроб, только ноги торчат!
   Ах!..
   Побежали к царице со всех сторон придворные, слуги да солдаты — охают, ахают, головами качают — живали!..
   А Государыня из сугроба выбралась, хохочет, снег с лица стирает, сама вся румяная то ли из-за мороза, то ли от света шутих.
   Тут уж все наперебой, локтями друг дружку толкая, на гору побежали да скатываться с нее стали, сталкиваясь и кубарем вниз летя, и такой тут визг пошел да крики, что за несколько верст слыхать! Кто и расшибался в кровь, да тех в сторону отволакивали, дабы они веселью не мешали!
   И Карл Фирлефанц здесь же — как иначе, когда весь двор на санках с горок катается, иные в больших, чем хранитель Рентереи, годах и чинах!
   — Ну чего глядишь — айда место на санках искать, — шепчет Карл, подталкивая сына своего Якова в спину. — Надобно бы нам ближе к Государыне подобраться, чтоб приметила она нас.
   Делать нечего — пошли наверх, куда солдаты пустые санки волокли.
   Сели.
   Да тут же кто-то спереди на санки плюхнулся, на них опрокидываясь. Глянул Карл, а это не кто иной, как старый знакомец его, саксонский ювелир Гольдман — сидит, подбоченясь, хоть видно, что не по нраву ему забавы русские, лучше бы теперь в кабачке теплом вино пить да трубку курить, как то в старой доброй Германии принято.
   Вот уж и мест боле нет!
   Подскочили тут солдаты, ухватились с боков, побежали, санки к обрыву разгоняя. Скрипят полозья, тяжело дышат солдаты, визжат дамы... А Карл к самому уху Гольдмана наклонился да шепчет по-немецки:
   — А ведь то ты в лесу был, признал я тебя!..
   Вздрогнул саксонский ювелир, голос его заслышав, самого в жар бросило, хоть ветер ему ледяными иголками лицо сечет!
   Вот где им свидеться пришлось!..
   Свалились вниз — полозья на колдобинах прыгают, седоки с санок в снег валятся, по сторонам раскатываются — хранитель Рентереи в одну сторону, саксонский купец в другую!
   А боле они уж не встретились, Гольдман как из сугроба выбрался — с колен не вставая, да бочком-бочком, в сторонку побежал, где Фридрих Леммер с девками русскими в снегу валялся. Девки визжат, от Фридриха бегают, он их догоняет, наземь роняет, сверху прыгает и ну лапать да за груди щипать — нравятся ему девки русские своей ядреностью да простотой. Насилу Гольдман его высвободил.
   — Чего надо? — разозлился Фридрих, сам в сторону девок поглядывая да знаки любовные им подавая.
   — Худо дело! Ведь признал он нас! — взволнованно шепчет ему в ухо ювелир саксонский.
   — Кто признал-то? — в толк взять не может Фридрих. — Да кого?
   — Нас признал — Карл Фирлефанц, хранитель Рентерейный! — круглит глаза Гольдман.
   — Ну?! — ахнул, в лице переменившись, Фридрих Леммер. — Откуда известно?
   — Сам он мне о том сказал, как мы с горки на санках катились!.. Боюсь — не сегодня так завтра царице донесет!
   Помрачнел Фридрих, не до девок ему стало — махнул на них рукой, отчего те губки поджали да, фыркнув, побежали себе иных кавалеров для веселых игр искать.
   Купца поодаль возок ждал с печкой, жарко натопленной. Сели в тепле, плотно дверцы затворив.
   — Чего теперь делать-то будем?.. — растерянно вопрошает Гольдман.
   — Известно чего, — отвечает Фридрих Леммер да ладонью жест делает, будто режет кого.
   — Да, да, — кивает Гольдман. — Не лает да не кусает лишь мертвая собака. Так и надобно!.. Вот только как сие непростое дело сладить, чтоб подозрений на себя не навлечь да на каторгу через то не попасть?
   Стали думать да гадать, как...
   И хоть не сразу, да ведь придумали!..

Глава 22

   ...Медленно катит по дороге повозка, груженная ящиками с патронами, — грязь непролазная цепляется за колеса, продавливается, будто каша, налипает на обода и оси. Идет мелкий, нескончаемый, противный дождь. Невыносимо хочется спать.
   Паша-кочегар уж дремлет, навалившись на ящики и часто во сне всхрапывая. Мишель слушает.
   — Да ведь не только наши, а и поляки тоже лютуют, — неспешно рассказывает Бабель. — В Житомире евреям погром учинили — грабили, бороды резали, ну да это обычное дело. Да сверх того на рынке пятьдесят евреев собрали и отвели в помещение скотобойни, где всячески истязали — штыками кололи, языки резали. Шесть домов вместе с жителями подожгли, и коли кто их спасать пытался, тех из пулеметов резали. Дворника, которому на руки мать сбросила из горящего окна младенца, прикололи... Наши пришли — тоже грабить стали... Все лютуют — такая война... Хоть у каждого своя правда.
   Вот, полюбопытствуйте.
   Вытащил из сумки серый листок.
   — Это листовка польская, мне перевели.
   Прочитал:
   — "Могилы наши белеют костьми пяти поколений борцов за наши идеалы, нашу Польшу, наш светлый дом. Ваша Родина смотрит на вас, трепещет... Еще одно усилие!.. Мы помним о вас, солдаты Речи Посполитой..."
   Трогательно и грустно, не как у нас, где одни лишь лозунги, а кроме них — ничего!.. Снабженцы, как водится, воруют, войска голодают, отчего тащат все подряд... Так и воюем — в грязи, в крови, в злобе...
   — Да ведь я тут и женщин видел! — подал голос Валериан Христофорович.
   — Женщин, верно, здесь во множестве, — согласно кивнул Бабель, — санитарки, медсестры, прачки, а кто просто к эскадронам прибился. Б... все отчаянные, но товарищи! Да и б... потому лишь, что товарищи и обслуживают всех подряд, не удовольствия ради, а жалея и в бедственное положение бойцов входя. Героические женщины — эскадроны в бой, пыль, грохот, обнаженные шашки, ругань семиэтажная, а они с задравшимися юбками скачут впереди — пыльные, толстогрудые, ни черта не боятся, в самое пекло лезут! А как бой кончится — коней поят, сено тащат, сбруи чинят, порты солдатские стирают, коли нужда есть, крадут в костелах и у местных поляков вещи, да тоже не для себя. А ночью никому не отказывают — за что их же, всем эскадроном пользуя, и презирают!..
   — Разве до того здесь? — подивился вслух Валериан Христофорович.
   — А чего ж — жизнь она везде жизнь, везде берет свое! Такие сюжеты иной раз узнаешь — ведь и убивают друг друга из-за ревности, и стреляются, и любят, и умирают в один день... Ей-ей — ведь доподлинно знают, что весь эскадрон через даму сердца прошел, а все ж таки любят!
   И смех и слезы!.. Фельдшер один двух дам полюбил, да все не знал, как с ними справиться так, чтобы ни одну не упустить, и ведь что удумал, стервец, — дал одной касторки, а как ту прослабило да схватило — побежал к другой любовь крутить!
   Мишель рассмеялся...
   Впереди показалась небольшая, уныло бредущая колонна пленных поляков. Все они были раздеты и босы, несмотря на холод и дождь. У едущих верхом конвоиров поперек седел наброшены штаны, видно, снятые с них.
   Поравнялись...
   — Откуда?
   — Из-под Мостков.
   Один маленький полячок в розовых кальсонах сел прямо в грязь, обхватил голову руками — видно, из сил выбился.
   — Кто ты? — обратился к нему Бабель.
   Тот ответил уклончиво, виляя, — навроде прапорщика он, но советских не бил.
   — Вы смотрите, доведите их живыми! — попросил Бабель.
   — Оно, конечно, отчего не довести — доведем! — пообещали конвоиры.
   Как стали отъезжать, пленные пошли дальше. Маленький полячок еле встал, да видно, тут же стал отставать.
   — Ну, топай, пся крев! — крикнул конвоир.
   Мишель, чуя недоброе, привстал, оглянулся.
   Заметил, как за спину поляку шагнул красноармеец с хорошим, приветливым лицом, как стащил с плеча винтовку.
   А ведь стрельнет! — испугался Мишель.
   — Эй!.. Стой! — торопясь, крикнул он.
   Но красноармеец, делая вид, что его не слышит, перехватил винтовку, молча ткнул поляка штыком в спину. Тот вскрикнул, взмахнул руками, упал лицом вперед, в грязь.
   Мишель отвернулся.
   — Не доведут их, — тихо сказал Бабель. — А коли доведут, все одно — порубают! Ожесточились все.
   Дале поехали молча...
   В Киверцах нашли штаб двенадцатой армии, где никому ни до кого не было дела. Узнали, что накануне у них перебежал к полякам в полном составе не то уральский, не то башкирский полк, и теперь все пребывали в унынии.
   — Где бы нам сыскать товарища Куприянова?
   — Да тут вроде был... Иде Куприянов? Кто Куприянова видал?
   — Да вон же он!
   Куприянов только что прибыл и уже взбирался обратно на тачанку.
   — За ним — быстро! — крикнул Мишель, сам первый бросаясь вон из штаба. Подскочил к тачанке, с ходу предъявил мандат.
   — Вы Куприянов?
   — А чего надо?
   — Поговорить.
   Куприянов недовольно взглянул на Мишеля, у которого даже петлиц не было.
   — Некогда мне... Как вернусь — так и поговорим.
   Крикнул ординарцу — щегольскому хлопцу, чтоб шибче трогал с места. Тот выдернул из-за голенища кнут, привстал, хотел было стегануть коней, да пред их мордами, загораживая путь, встал Паша-кочегар.
   — Эй, не балуй! — прикрикнул ординарец. — Поди прочь, дурак, не то счас конями стопчу!
   Но Паша-кочегар не сдвинулся, ухватив коней за узду.
   — Я те — стопчу!
   — Вы теперь пойдете со мной или мне придется применить силу? — пригрозил Мишель.
   Силу являл собой Паша-кочегар.
   Куприянов выругался матом, нехотя сошел с тачанки.
   Расположились тут же, на улице, в тени яблони.
   — В четырнадцатом году вы, кажется, состояли при коменданте Кремля? — спросил Мишель. — Это так?
   Глаза у товарища Куприянова воровато забегали.
   — Ну, положим, состоял... Не я один — все состояли... Проклятый царизм не спрашивал моего желания, как в солдаты забривал. Коли я отказался, меня бы в кандалы да на каторгу!..
   Ну да, а кабы выбор был, он бы, верно, из тыловой Москвы на германский фронт добровольцем попросился...
   — Про свое происхождение и дореволюционное прошлое я все как есть партии чистосердечно доложил и получил полное прощение. Так что ныне пред Советской властью чист! — заверил товарищ Куприянов.
   — Меня нисколько не интересует ваше прошлое, — поморщился Мишель. — Но коли вы в ту пору состояли при коменданте, так должны быть осведомлены о прибывшем в декабре четырнадцатого года из Петрограда особом грузе.
   — Это каком? — насторожился Куприянов.
   — Восемь больших деревянных ящиков, — подсказал Мишель. — Были такие?
   — Кажись, были... Но все разве упомнишь?
   — А коли были, то куда их дели? — встрял Паша-кочегар.
   — Откуда мне знать — я человек маленький, подневольный, — забормотал товарищ Куприянов, с которого давно, еще как только он увидал мандат ЧК, сошла командирская спесь, — может, я путаю чего — сколь времени прошло.
   — Вы постарайтесь вспомнить, это дело чрезвычайной важности! — внушал Мишель, стращая пуще прежнего и без того дрожащего товарища Куприянова.
   — Отпустите меня, мне по срочному делу ехать надобно, я же начпрод, — жалобно скулил Куприянов.
   — А как же быть с ящиками?
   — А может, и не было никаких ящиков, ошибся я, оговорился, запамятовал!.. Ничего я не знаю!
   — Да как же так?.. Вы же только что...
   Да ведь ежели он ничего не вспомнит, то, выходит, зря они за тыщу верст из Москвы сюда ехали?!
   — А ну дай мне, товарищ Фирфанцев, эту контру сюды! — вдруг сказал Паша-кочегар, оттирая Мишеля плечом. — Я с ним по-свойски потолкую!
   Да сграбастал снабженца за грудки, отрывая от земли.
   — Про ящики спрос иной, а ты скажи мне, треска сушеная, про эшелон с продуктами, что ты у красных бойцов украл.
   Товарищ Куприянов втянул голову в плечи:
   — Не было никакого эшелона, оговор это!
   — А вот я тебя за то прямо теперь, именем революции! — распалился Паша-кочегар, видно, и впрямь намереваясь расправиться с вороватым начпродснабом.
   «А ведь коли по совести рассудить — так надобно бы его расстрелять! — вдруг подумал Мишель, — ведь у армии, у солдат мерзавцы воруют, понуждая их тем к мародерству!»
   Но расправы не допустил — приказал:
   — Оставьте его! Мы с ним иначе поступим.
   Заметил идущих мимо двух красноармейцев, крикнул:
   — Подойдите сюда!
   Солдаты, оглянувшись на окрик, увидели матроса чуть не в сажень ростом, что тряс за грудки какого-то, в чинах, военного. Подошли, на всякий случай печатая шаг.
   — Скажите, как вас кормят? — спросил Мишель. — Да не опасайтесь ничего — я из Москвы.
   — Известно, как кормят, — мрачно произнес один из красноармейцев.
   — А коли бы я вам теперь сказал, кто в том виновен и куда крупа из ваших котелков девается?
   Красноармейцы нехорошо ухмыльнулись.
   — Спасибо, ступайте да подождите где-нибудь поблизости, — приказал Мишель.
   Красноармейцы отошли, озадаченно озираясь.
   — А ведь если я им теперь все про вас расскажу, а они по армии разнесут, так никакого приговора не надобно будет — они ж вас живьем разорвут! — тихо сказал Мишель. — Что, позвать их?
   — Это самосуд! — белея, прохрипел товарищ Куприянов.
   — Ах же ты шкура тыловая, восьминога тебе в зоб! Ты про «Потемкина» слыхал, где измыватели навроде тебя матросов тухлым мясом кормили? — вновь надвинулся на снабженца Паша-кочегар.
   — Что вам от меня нужно? — прошептал, белея и отступая, тот.
   — Нам необходимо знать про ящики, — напомнил Мишель.
   — Ну, чего молчишь, будто дохлая рыба-камбала — отвечай, покуда тебя по-хорошему спрашивают! Ну — были те ящики али нет? Да гляди — не ври мне! — пригрозил Паша-кочегар, показывая свой необъятный, как Индийский океан, кулак. — Я ведь верно знаю, что они мимо тебя пройти не могли!
   Слова матроса, но пуще его свирепый вид внушали страх.
   — Ага, вспомнил — были! Аккурат восемь штук, большие такие, деревянные! Их с Николаевского вокзала на грузовиках привезли.
   — И куда после дели? — затаив дыхание, спросил Мишель.
   — Так, кажись, в Арсенал снесли.
   Как же в Арсенал, когда Мишель сам, лично, в том Арсенале все подвалы еще в семнадцатом году излазил!
   — Вы ничего не путаете? — уточнил он.
   — Чего путать, — обиделся Куприянов, — ежели я сам там был да их тащить помогал. Я еще чего запомнил, я тогда в жару был, а они шибко тяжелые были.
   — А после их куда-нибудь переносили?
   — Я не знаю, меня вскорости на германский фронт услали.
   — А перстень тогда откуда взялся? — тихо спросил Валериан Христофорович. — Он ведь из ящиков тех!
   — Какой перстень? — вздрогнул начпрод.
   — С головой льва, коим вы вперемешку с крупой торговали?!
   Глаза снабженца вновь воровато забегали.
   — Ну, отвечай, морского угря те в глотку! — рявкнул Паша-кочегар.
   — Вы, верно, его тогда, при разгрузке, уворовали? — подсказал Мишель, чтоб заставить начпрода признать перстень своим.
   — Ну да — взял, — подозрительно легко согласился товарищ Куприянов. — Да взял-то — чуть! Иные боле меня гребли. Отколупнули доску, глянули, а там камешки, вот и не стерпели!
   — А что ж не все взяли?
   — Боязно было. Да и не успели — ящики те после куда-то в другое место перенесли, а нас на германский фронт отправили.
   — А почему вдруг продать надумали?
   — Деньги понадобились...
   Нет, не вяжется что-то — чтобы начпрод, уворовывая целые продуктовые эшелоны, «копеечными» перстнями торговал?.. Тут что-то иное кроется.
   — Покупателя вы, конечно, тоже не назовете? — поинтересовался Мишель.
   — Всей бы душой! — ударил себя в грудь кулаком товарищ Куприянов. — Да ведь он сам меня нашел да придумал, чтобы я товар на Ордынке на толкучке оставил, а он после забрал. А кто навел — я ума не приложу. Про тот перстень много кто знал!..
   И сие белыми нитками шито — тут, видно, сам начпрод, боясь с покупателем нос к носу сходиться, сию мудреную цепочку изобрел. Но что ж это тогда за покупатель, коль он его так боится?
   — Вы ничего не утаили?
   — Никак нет — все как на духу!..
   Да ведь больше он не скажет, понял Мишель, здесь ему и стены в подмогу — надобно его в Москву везти, где допросы снимать и очные ставки делать! Прямо теперь и везти — коли сейчас поехать, так через неделю уж можно на месте быть!
   И поймал себя на том, что не о сокровищах подумал, а о доме, об Анне!..
   Ну откуда ему, да и всем им было знать, что не быть им в Москве ни через неделю, ни через две и что не далее как следующим утром судьба их так страшно и неожиданно переменится...

Глава 23

   Вот и знакомый дом.
   И подъезд.
   И лестница.
   И дверь. Опечатанная полосой бумаги с двумя, по краям, печатями.
   — Пломба.
   — Вижу, что пломба... Да черт с ней — рви!
   Милиционеры содрали печать.
   А вот ключей у них при себе не оказалось.
   Но оказались отмычки. Ну не возвращаться же, в самом деле, за ключами.
   Сунулись в замочную скважину, покрутили, повертели, дверь и открылась. Соседская.
   — Эй, вы кто такие? — крикнула дама в бигуди.
   — Все в порядке, мамаша, — милиция! Проводим следственный эксперимент.
   Вошли в квартиру академика. Огляделись.
   — Ну и где?
   — Что?
   — Как что — колье?
   — Там, — указал куда-то вперед Мишель-Герхард фон Штольц.
   — Тогда чего встал — давай веди, показывай.
   — Дело было так — академик сидел вот здесь за столом, — указал Мишель-Герхард фон Штольц. — Я был тут, — сел в кресло, в котором сидел в ином, более приятном обществе и при других, более счастливых обстоятельствах. — Мы разговаривали.
   — Колье где? — перебили его милиционеры.
   — Мы поговорили, после чего я встал и вышел в киоск, — продолжил Мишель, не обращая внимания на нетерпение следователей. — Вернулся, подошел к академику, шагнул к креслу, на котором при жизни сидел тот. Увидел, что он мертв, и пошел к окну. К тому...
   Пошел к окну.
   — Колье где?!
   — Сейчас-сейчас...
   Подошел, открыл балконную дверь.
   — Открыл балконную дверь. Выглянул на балкон.
   И теперь выглянул.
   — Заметил внизу машины...
   Они и теперь стоят, где стояли.
   — И...
   — Побежал...
   И неожиданно для всех Мишель-Герхард фон Штольц, высоко подпрыгнув, перемахнул через перила на соседний балкон, как перемахнул тогда.
   — Стой, падла! — ахнули милиционеры. — Уроем!
   Но Мишель-Герхард фон Штольц их уж не слышал, ввалившись в соседнюю квартиру.
   — Ты кто такой?! — удивленно воззрился на него какой-то мужик в трусах, вскочив с постели.
   — Спасайтесь!.. Они за вами! — крикнул ему Мишель-Герхард фон Штольц, опрометью бросаясь к двери.
   С балкона в квартиру, мешая друг другу и страшно матерясь, лезли милиционеры в штатском.
   — Ах же вы падлы, — нашли все-таки! — рявкнул мужик, кидаясь в милиционеров табуреткой.
   Чья возьмет, Мишель-Герхард фон Штольц ждать не стал, бросившись к двери и опрокинув по дороге стол, пару стульев и книжный шкаф. Оказавшись в подъезде, он запрыгал через пять ступенек вниз и стремглав выскочил из подъезда, тут же, через арку, выбежал на улицу.
   Уф-ф!..
   Они хотели узнать, как все было? Он честно показал!
   Вот точно так и было.
   Как теперь!..

Глава 24

   Сон был светел и легок — Мишелю снилась Анна.
   Анна сидела за столом в сером платье и глядела на него, чуть улыбаясь и клоня голову, отчего виден был тонкий изгиб ее шеи, а на лбу ее, сбоку, трогательно качался тонкий, упавший с прически локон.
   Да ведь это то платье, в котором он впервые увидел ее в вагоне поезда, куда заявился арестовывать ее батюшку Отто Карловича! — узнал Мишель. Но ведь она говорила, что его уже нет...
   Анна улыбнулась и указала ему на стул подле себя. Отчего-то Мишель испытывал робость, хоть знал, что они законные пред Богом и людьми муж и жена.
   Надо бы обнять ее, поцеловать, подумал он, но вместо этого сел, положив на колени салфетку, придвинул к себе серебряный столовый прибор, стал есть...
   Нехорошо так-то, надобно перебороть себя, встать, притянуть ее к себе, ведь она может подумать, что он охладел к ней, или вообразить, что изменил!..
   Мишель отодвинул прибор, встал, уронив с колен салфетку и протянув навстречу Анне руку, поймал ее пальцы, сжимая их в своей ладони...
   В этот момент в дверь застучали. Очень громко, будто кувалдой.
   Бух!
   Бух!..
   Сон вспорхнул и улетел.
   Мишель открыл глаза.
   Бух!
   Бух!..
   И верно — бухает, где-то далеко, но совершенно отчетливо...
   «Так ведь это двухдюймовка!» — мгновенно определил Мишель, узнав памятный по германскому фронту звук.
   И тут же, коротко взвизгнув, что-то ахнуло, разорвалось огненным пузырем, ослепило, ударило болью в барабанные перепонки...
   Что это?!..
   Кто-то громко и страшно закричал, посыпались, звякая на пол, выбитые стекла.
   Артобстрел!.. Но кто?.. Откуда?..
   Снова взвизг, пламя, грохот, звон стекла, крики... Мишель упал на живот, прикрыв голову руками. Кто-то тяжело шмякнулся на него, скатился рядом, и там, где он упал, Мишель почувствовал, как рубаха его стала вдруг горяча и стала липнуть к телу.
   Да ведь его убили! — понял Мишель, отчего-то зная, что это уже не живой человек, а мертвец, которому нельзя помочь.
   Снова громыхнул взрыв, посыпались обломки.
   «Где же Валериан Христофорович и Паша? — вдруг вспомнил Мишель. — Их надо непременно найти!»
   Но тут снова ахнуло, на этот раз уж вовсе близко, и Мишеля, оторвав от земли, швырнуло в воздух и, перекувыркнув, куда-то понесло, обо что-то ударило, и что-то невозможно тяжелое рухнуло на него, погребая под собой.