Ильин Андрей. Шпион федерального значения

   Все одобрительно смотрели на него и поддерживали его криками. И Сергей Матушкин смотрел. И тоже кричал... Одобрительно... Хотя хотел убить его. Но еще больше, чем его, хотел убить пленников, сам убить, полоснув вдоль строя из автомата, чтобы прекратить издевательство над ними, чтобы они не мучились. Он не мог смотреть на их унижение, на то, как они, надеясь, что им сохранят жизнь, пресмыкаются перед своими палачами. Кроме, может быть, одного...
   Он готов был убить их из милосердия и сострадания, потому что ничем другим помочь был не в состоянии.
   Но Аслан Салаев не мог никого убить раньше, чем ему позволят это сделать. Он не мог выйти из роли, чтобы не встать рядом с ними, он должен был быть как все и, как все, должен был получать от всего этого удовольствие! Чеченцы обожают такие, замешенные на крови, спектакли. И он — должен обожать!
   Он должен ухмыляться, должен смеяться над грубыми, унижающими солдат шутками, должен поддерживать палачей и издеваться над пленниками. Как все остальные, хотя ему хотелось только одного — стрелять!..
   — Ну что, вояки, хотите жить? — крикнул боевик. — Кто хочет жить — шаг вперед.
   Солдаты на мгновение замерли в нерешительности, боясь выказать свою трусость, но потом кто-то один, первый, сделал робкий шаг вперед. И все другие, торопясь, тоже сделали.
   Кроме одного.
   Чеченцы довольно заржали.
   Русские не были мужчинами, были шакалами и трусами. У одного из русских, паря, расползалось по штанам мокрое пятно. Они даже не умели умереть так, как умею г умирать чеченцы.
   — Кто хочет жить, пусть встанет на колени и молит о пощаде! Тогда, может быть, мы его пожалеем.
   Пацаны опустились на колени.
   Кроме одного.
   Тот один стоял, злобно глядя на чеченцев, и тихо, но страшно матерился. Он материл “чехов” и материл своих молящих о пощаде товарищей.
   — Встаньте, падлы! — хрипло выговаривал он. — Встаньте! Не позорьтесь! Они все равно нас прикончат!
   Этот боец очень сильно портил общую картину. Его пнули в живот, и он, хрипя и хватая ртом воздух, завалился на бок. Но ему не позволили лежать, его сгребли в охапку, рывком подняли и поставили на колени. Как остальных. Они все должны были стоять на коленях и просить пощады.
   — Ну — я слушаю!
   — Пожалуйста, не убивайте меня, я вас прошу, не убивайте!.. — бормотали, всхлипывали, плакали пленные русские солдаты, вымаливая себе жизнь. И чем больше молили, тем сильнее надеялись, тем униженней просили, теряя свое человеческое достоинство.
   Все — просили. Один — нет!
   Непокорного солдата поставили на колени, но не заставили замолчать. В жизни есть, может быть, единственный, и не у всех, момент, когда человек перестает бояться, когда он уже смирился с близким концом, уже простился со своей жизнью и все ему трын-трава. И чем больше таких бить, тем больше они злобятся.
   — Суки черномазые! Падлы... — шептал, ругался солдат. — Все равно всех вас замочат!
   И что-то про их мать, про отца и про них самих!..
   И еще двое пленников не молили о пощаде — приведенные вместе с русскими чеченцы. Они лучше русских понимали своих соплеменников, знали, что рассчитывать на пощаду им не приходится. Чеченцы не жалеют своих врагов, потому что знают, что те их, случись им спастись, тоже не помилуют. У чеченцев с чеченцами свои разборки...
   Они не просили о пощаде, но, в отличие от русского, не крыли по матери своих палачей, потому что это были их соплеменники. Они просто молча ожидали смерти.
   — Наши все равно придут и всех вас кончат! — грозил солдат. — Что, падлы, — герои, да? А Сталин вас всех, как баранов...
   Рассвирепевший уже не картинно, уже по-настоящему, боевик ткнул непокорного солдата кинжалом в живот. Широкое лезвие, перерезав ткань гимнастерки, глубоко, на всю длину вошло в плоть. Солдат вскрикнул и упал.
   На этот раз он уже не мог встать, на этот раз он лежал на земле, шевеля губами и страшно гримасничая. Что он говорил, было не слышно, потому что его перекрикивали обступившие его со всех сторон “чехи”.
   Его, поверженного, пинали ногами в лицо и в рану. В этот момент чеченцы не выглядели героями.
   Потом один из “духов” наклонился и перерезал пленнику горло...
   Его убили первым, и поэтому он не увидел конца своих товарищей. Он заслужил легкую смерть.
   — Смотрите, как их надо убивать! — кричал по-чеченски главный палач, размахивая над головой кинжалом, с которого капала кровь. — Как бешеных собак!.. Всех!.. Кто хочет убить этого? — указал он на следующего русского.
   Это был момент истины. Была — проверка.
   И заключение договора... Потому что договор с дьяволом подписывается кровью.
   — Я! — закричали многие. В том числе дети, которые вскинули вверх, как на уроке, руки. Как если бы просились к доске решать задачку по алгебре.
   — Я! — как и многие, вызвался Ваха Мадаев, так как не видел ничего особенного в том, чтобы убить пленника. Ничего, кроме развлечения и возможности показать свою силу и удаль. Его не пугала чужая смерть, он еще в раннем детстве резал баранов, как взрослый.
   Аслан Салаев тоже сделал шаг вперед. Он должен был его сделать. Как все...
   Не закричали и не подняли рук многие чеченки. Но им было простительно, они были женщинами.
   Не шагнул вперед Гази Асламбеков. Он стоял как парализованный, потому что ни разу никого еще не убивал и не видел вот так, близко, чужой смерти. Он с ужасом наблюдал, как из неестественно переломленной шеи солдата, из разошедшегося разреза уже медленно, затихающими толчками вытекает кровь и как из вспоротого живота выползают пузырем внутренности.
   Пленников убили — всех!
   Их убивали всем миром, потому что каждый должен был поучаствовать в экзекуции.
   И Аслан Салаев тоже убивал. Он нанес свой удар одним из первых, он ударил своего пленного в сердце, чтобы тот умер сразу. Потому что другие умерли не сразу — других, неумело подражая взрослым, тыкали ножами подростки, отчего те кричали и даже пытались хвататься за лезвия, перерезая себе пальцы.
   Меньше издевались над пленными чеченцами — их поставили на колени и перерезали им глотки...
   Эксперты смотрели на происходящее довольно равнодушно, потому что видели такое уже не раз — здесь, в Африке, в Латинской Америке...
   Эксперты в массовом убийстве участия не принимали — они, в отличие от местных аборигенов, считали себя цивилизованными людьми. Там, на родине, у каждого из них был дом, небольшой ухоженный садик и столь же ухоженные жена и дети. Там, дома, они были законопослушными гражданами, которые ходили на вечеринки к друзьям и в церковь, стригли газоны и исправно платили все налоги. А это — было их работой. Потому что работы бывают разные — кто-то готовит бифштексы, а кто-то забивает предназначенный для их приготовления скот. И тот и другой трудятся на общее благо и, если делают свою работу хорошо, считаются уважаемыми членами общества. Они свою работу делали хорошо, защищая интересы своей страны в третьих странах.
   Деньги спонсоров были отработаны сполна...
   Эксперты дали заключение, что чеченский партизанский командир Абдулла Магомаев вполне благонадежен и “кредитоспособен”...
   В Москву ушли две шифровки, в которых было сообщено об убийстве пленных и даны координаты места их захоронения.
   В обеих шифровках главным организатором экзекуции назывался полевой командир Абдулла Магомаев, были упомянуты присутствующие при ней эксперты и перечислены все участники.
   В одной шифровке наряду с прочими был назван Ваха Мадаев.
   В другой — Аслан Салаев...

Глава 40

   Ночь — время любви и еще темных делишек.
   Ночью делаются дети и приходят беды. Так было всегда...
   К воротам почти неслышно подошли люди. Подсадив друг друга, разом перемахнули через забор.
   Тявкнула собака и тут же осеклась. Люди поднялись на крыльцо. Один, сильно размахнувшись, ударил пудовой кувалдой под замок — раз, еще раз. Во все стороны полетела мелкая щепа. Замок уже не держал. Навалившись разом, плечами высадили дверь.
   В доме кто-то забегал, но было уже поздно. Незваные гости разбежались по комнатам, роняя всех подряд, без разбора, на пол. Им никто не сопротивлялся.
   — Кто есть в доме? — спросил человек в камуфляже, без знаков различия, в шерстяной, натянутой до самого подбородка шапочке с прорезями для глаз.
   — Никого нет! Только я и женщины, — ответил хозяин.
   Было ему лет шестьдесят, но он был еще крепок, он еще мог держать в руках оружие.
   — Говоришь — никого...
   Человек в маске прошел по дому и осмотрелся. Он заглянул в кастрюли на кухне, прикинув, на сколько человек была приготовлена еда, ощупал постели, которые еще хранили тепло человеческих тел, пересчитал обувь.
   И уверенно заявил.
   — Врет! Он здесь!
   Бойцы разошлись по дому, переворачивая все вверх дном. Того, кого они искали, они нашли на женской половине, под кроватью, он даже спрятаться как следует не успел.
   Его выволокли наружу и рывком поставили на ноги.
   — А ты говоришь — никого, — с упреком сказал командир в маске. — А это тогда кто?
   — Внук, — нехотя ответил старик.
   Внуку было лет пятнадцать, но с него все же сдернули одежду и осмотрели, подведя под лампу. В Чечне подростков нет — есть только дети и мужчины, потому что любой мальчик старше десяти лет — только отвернись — способен забросить в боевую машину пехоты “эргэдэшку” или полоснуть по потерявшим бдительность солдатам из автомата.
   Пацана осмотрели, но никаких синяков не нашли, плечо было чистым — значит, в последнее время он не стрелял. Придраться было не к чему, хотя очень хотелось.
   Командир снова обратился к хозяину дома.
   — Где твой сын?
   — Не знаю, я его год не видел...
   Сын старика был главарем банды, которая накануне убила шестерых федералов, расстреляв их из засады. Отец, конечно, врал — не мог он не знать, где его сынок.
   — Одевайся! — приказал командир.
   Старик, не спрашивая, куда его собираются вести и зачем, стал натягивать на ноги сапоги. Он знал, что просить русских о чем-нибудь бесполезно.
   — И этого тоже заберите, — показал командир на мальчишку.
   Глупо оставлять пацана, который уже сейчас способен мстить за своего отца и деда.
   Деду заломили руки и поволокли из дома.
   Мальчишка исподлобья смотрел на русских. Одна из женщин, скорее всего мать, вцепилась в него, пытаясь защитить, прижать к себе. Да куда там...
   — А тебе что, отдельное приглашение требуется?
   Пацану врезали прикладом промеж лопаток, толкнув к двери. Он упал, но тут же поднялся.
   — Иди, гаденыш, чего смотришь?!
   — Куда вы его? — отчаянно крикнула вслед мать.
   — Куда надо, — ухмыльнулись бойцы, отталкивая ее в сторону.
   Деда и внука выволокли во двор и, осыпая со всех сторон ударами, погнали к машине. На порог высыпали женщины, что-то закричали по-чеченски. Старик обернулся, чтобы ответить. Но ему не дали, ткнув в лицо рукоятью пистолета. Он осекся, выплюнув изо рта кровь и несколько выбитых зубов.
   — Молчать! — прикрикнул командир.
   Пленников бросили в кузов “КамАЗа”, забрались туда сами, сев на скамьи и поставив ноги на спины лежащих на полу пленников. Номеров у “КамАЗа” не было, номера были залеплены грязью.
   — Поехали, поехали...
   Взревел мотор разворачивающейся “бээмпэшки”. Небольшая колонна вырулила на пустынную улицу. Чеченцев видно не было и света в окнах тоже, хотя вряд ли кто-нибудь спал.
   Задерживаться здесь надолго было небезопасно, в любой момент могли появиться ночные хозяева Чечни — боевики.
   Через час с небольшим колонна остановилась.
   — Выходи, приехали.
   Пленных чеченцев выбросили из машины через задний борт, как кули с картошкой. Они шмякнулись на землю, не издав ни звука.
   — Вставай!
   С трудом, потому что руками помочь было нельзя, руки были застегнуты за спиной, они поднялись.
   — А теперь шагай!
   Куда?.. Идти было некуда — впереди была темнота и какое-то заросшее бурьяном поле. Но не идти было нельзя — бойцы подгоняли “чехов”, молотя прикладами по спине и плечам. Били в полную силу, так что трещали кости.
   — Иди, не оглядывайся!
   Старик и внук побежали рысью, часто спотыкаясь, падая и вскакивая. Сзади подсвечивали фары развернувшегося поперек дороги “КамАЗа”.
   Куда их?.. Зачем?..
   Хотя все догадывались куда. А кое-кто знал.
   — Стой!
   Чеченцы остановились, тяжело дыша. Эта ночная, под градом ударов, гонка далась им непросто.
   Вокруг, куда ни смотри, не было видно ни одного, даже самого далекого огонька. Темнота.
   Один из бойцов отстегнул от пояса и бросил на землю две глухо звякнувшие саперные лопатки.
   — Ну что пялитесь — копайте.
   Наручники с пленников не сняли, только перестегнули вперед, чтобы они могли держать лопатки.
   — Ну, чего стоите?!
   Им еще раз врезали прикладами. На землю закапала черная, в свете далеких фар, кровь.
   — Копайте, кому сказано!
   Дед и внук упали на колени и стали, отбрасывая от себя землю, рыть. Земля была мягкая, и лопатки входили в нее почти на целый штык. Бойцы стояли вокруг, лениво наблюдая за работой.
   — Ну все, все, хватит!
   Яма получилась неглубокой — может быть, метр, может быть, чуть больше. Пленники стояли в ней по пояс, мрачно глядя перед собой.
   — Эй, лопатки-то верните, — весело сказал боец.
   Чеченцы выбросили лопатки из ямы.
   Все было обыденно. И было страшно.
   — За что нас? — глухо спросил старик, впервые с момента ареста открывший рот.
   — А нас за что? — зло ответил ему вопросом на вопрос один из бойцов.
   — Я никого не убивал.
   — Ты, может, нет, а твой сынок?.. — напомнили старику. — Если скажешь, где он, или поможешь его взять, то мы отвезем вас домой. Прямо сейчас отвезем. Ну?..
   Старик мрачно молчал. Его внук тоже.
   — О себе не думаешь — о нем подумай!
   И все равно старик молчал.
   — Козел старый! — тихо сказал кто-то.
   Двое бойцов, сделав несколько небольших шагов в сторону, зашли пленникам за спины. Еле слышно лязгнул выдергиваемый из ножен штык-нож. Старик чуть заметно вздрогнул.
   — Его отпустите, — попросил он, кивнув на внука. — Он ни при чем.
   — Ага — счас! — ответил командир. — Разбежались! Ну что, не передумал?
   Старик не ответил. Он смотрел себе под ноги и то ли о чем-то напряженно думал, то ли молился своему Аллаху.
   — Трусливые собаки! — тихо, но внятно произнес внук. И еще что-то добавил по-чеченски.
   Вот и отпускай его после этого!
   Один из зашедших сзади бойцов бесшумно присел, вытянул вперед левую руку. Он схватил молодого “чеха” за волосы, рывком притянул к себе, опрокидывая навзничь, на кучу выброшенного грунта, и всадил ему сбоку, в шею, штык-нож.
   Чеченец забулькал кровью, забился в конвульсиях.
   Старик успел повернуться к нему, но на него тут же насел второй боец, ткнув ножом в спину, чуть пониже лопатки.
   Все было кончено.
   Тела “чехов”, толкнув ногами, сбросили в яму. Разобрав лопатки, быстро забросали могилу землей, притоптав ее сверху каблуками. И никаких памятников, никаких меток — яма, которую, возможно, разроет и растащит зверье.
   Это не они придумали — это “чехи” придумали мстить убийцам, убивая их близких. Они лишь взяли на вооружение чужой опыт. Такая война — по неписаным, но исполняемым всеми правилам. Ты — наших, мы — твоих!
   Конечно, по идее, мстить нужно было бандитам, но их еще поймать надо! А родственники — вот они, под боком!
   Да и что толку, если поймаешь?.. Прокурору отдать? Отдать — можно. Только близкие, сбросившись, принесут ему в клюве хорошую мзду, и бандита отпустят под подписку о невыезде. Было такое — проходили, и не раз. Находили, брали, положив своих бойцов, “духа”, сдавали органам правопорядка, а он через месяц на свободе гулял!
   Так что лучше без прокуроров, лучше келейно — вот так вот, ночью, тихо, без свидетелей, с замазанными грязью автомобильными номерами и закрытыми лицами. Приехать и взять под белы рученьки. Был человек — и не стало. Куда-то увезли, но не довезли...
   В Латинской Америке этим занимаются “Эскадроны смерти”, у нас... У нас — все, кому не лень. Все, кто считает: как с нами — так и мы, кто принял обычаи противной стороны.
   Жестоко?.. Да! Но зато действенно! По крайней мере действенней, чем обращаться к продажным прокурорам. А иначе их не остановить. Пусть каждый покушающийся на жизнь федерала бандит знает, что так просто ему это с рук не сойдет, что за чужую отнятую жизнь он заплатит одной, двумя или десятью жизнями своих близких. Око за око — жизнь за жизнь! Пусть “чехи” помнят об этом и думают!..
   — Уходим!
   Бойцы в масках быстро добежали до машин, прыгнули на броню и поехали... Завтра утром они отправятся на службу — в наряды, караулы, на проверку паспортного режима. Завтра они будут дисциплинированными солдатами, устанавливающими конституционный порядок на бунтующей российской территории. Строго в рамочках закона. Будут принимать заявления о пропаже людей, составлять протоколы, составлять словесные портреты. Они будут спокойны и вежливы...
   Днем.
   А ночью натянут на головы черные шапочки с прорезями для глаз, прыгнут на броню и поедут наводить порядок. Не конституционный — свой! Поедут мстить за своих, которые умерли у них на руках, товарищей и за себя тоже.
   Не в один и не в один десяток чеченских домов следующей ночью постучат. В дверь — кувалдой. И, обшарив комнаты, выволокут во двор упирающихся мужчин. И увезут их. Навсегда.
   А через месяц или год уцелевшие и подросшие мальчики, не имея возможности узнать, кто убил их отцов и братьев, будут мстить русским — всем подряд, потому что так требует их обычай. Они будут подкарауливать их и резать, стрелять и подкладывать под них фугасы. И тоже ночью. А днем продавать им пиво и сигареты, получать от них гуманитарку, работать у них за деньги, разговаривать с ними...
   С теми, кто ночью, сбросив мирную личину, выйдет на свой смертельный промысел, мстя за погибших накануне бойцов, которых убили “мирные” чеченцы...
   И никогда это не кончится.
   Никогда!..

Глава 41

   Фатима Мерзоева зашла в автобус и села на свободное сиденье. В середине. Села там, где должна была сесть, — не на передней или задней площадках, а возле средних дверей.
   Вместе с ней на той же остановке через разные двери зашли в автобус и встали в нескольких метрах впереди и позади нее два чеченца... Совершенно не похожие на чеченцев, потому что светловолосые и голубоглазые. Бывшие русские, но все равно чеченцы, потому что они приняли ислам, женились на чеченках и воевали с русскими. Ее братья, которые должны были сопровождать и охранять ее.
   Фатима Мерзоева сидела тихо и смотрела в окно автобуса.
   Она никогда еще не была в больших городах и не видела ничего, кроме гор и своего аула. Здесь было все по-другому — здесь было много машин, много людей и много высоких зданий. Ни у кого не было оружия, вместо автоматов через плечо люди несли обыкновенные сумки и пакеты!
   А женщины!..
   Фатима во все глаза смотрела на идущих, бегущих, выскакивающих из магазинов, разговаривающих друг с другом, смеющихся женщин.
   Как так можно ходить... Разве так можно — как им не стыдно?! Русские женщины показывали всем прохожим мужчинам свои голые ноги и непокрытые головы, и их мужчины не осуждали их и не плевали им вслед! У многих были прозрачные блузки, сквозь которые просвечивали темные полоски лифчиков или угадывались голые груди. И никто их за это не осуждал, и даже дети не бросали им вслед камнями!
   Как так может быть?!
   Крутя головой, Фатима даже забыла на какое-то время, зачем оказалась в этом автобусе. Но вспомнила, поймав на себе взгляд одного из своих братьев.
   Он смотрел на нее приветливо и ободряюще.
   Автобус остановился. В автобус зашли дети. Довольно много детей, потому что маршрут автобуса проходил мимо школы, собирая с остановок учеников. Дети встали в проходах, оживленно разговаривая друг с другом, делясь какими-то своими детскими впечатлениями. В большинстве своем это были перво— и второклашки, которые учились в первую смену.
   Это очень удобно, что в русских школах занятия начинаются в одно и то же, к которому все съезжаются, время...
   Фатима исподволь, чтобы не привлекать к себе внимания, наблюдала за школьниками. Это были хорошо одетые и ухоженные дети, с большими цветными ранцами на спинах. Эти дети, в отличие от чеченских детей, имели крышу над головой и родителей, хорошо ели и учились в светлых и теплых школах.
   Дети на ее родине не учились уже несколько лет, потому что их превращенные в оборонительные сооружения школы были расстреляны из танковых орудий, разбомблены, взорваны и растащены по кирпичику на строительные материалы. Учителя, когда-то преподававшие в этих школах, были убиты своими же подросшими учениками, здесь же, во дворе школы или дома. Не потому, что ученики затаили обиду на поставленную им когда-то двойку по физике и поклялись отомстить за нее, а потому, что учителя в большинстве своем были русскими. Те, что успели убежать, остались живы, а тех, кому некуда было бежать, выволакивали за волосы во дворы, бросали на землю и, приставив к голове дуло автомата или пистолета, нажимали на спусковой крючок, оставив бездыханный труп на съедение собакам... Иногда учителя, в бородатых, обвешанных оружием чеченцах, узнавали своих любимых учеников и пытались стыдить их, как когда-то раньше на переменах, и даже, по старой привычке, пытались прикрикивать на них, но те только хохотали в ответ, издевались над ними и, поставив престарелых “училок” на колени, резали им глотки своими острыми кинжалами.
   А здесь дети учились...
   На следующей остановке в автобус сели новые дети, и стало еще шумнее.
   Это были чужие дети, дети врагов и, значит, будущие враги Ичкерии. На Кавказе к детям отношение особое, на Кавказе никто не будет умиляться чужому младенцу, понимая, что когда тот вырастет, то возьмет в руки оружие, чтобы мстить за какие-нибудь застарелые обиды. Много детей в чужом, враждебном роду — это не радость, это — угроза твоему роду.
   Здесь речь шла не о роде, а о целом народе, который поработил ее Родину, став кровником. Так объясняли Фатиме и ее сестрам и братьям командиры, рассказывая про героя Шамиля, про вырезавшего и сжигавшего целые аулы генерала Ермолова, про выселившего чеченцев в степи Сталина... В такой, которая длится уже двести лет, войне не может быть детей, потому что дети, вырастая, становятся бойцами. Которых убить трудно. Но очень легко, пока они дети.
   Такова логика войны маленького народа против большого!
   В открытом бою Фатима вряд ли сможет одолеть двух, трех или больше противников. Скорее всего ее убьет первый же боец. Но если не дожидаться, пока они вырастут, она может уничтожить несколько десятков врагов. Целое подразделение. Одна!
   И только так Ичкерия может победить Россию, только если каждый чеченец убьет десять или сто врагов, потому что если убивать по одному или по два русских, то их останется много, а чеченца — ни одного! И именно поэтому чеченские мужчины должны иметь по несколько жен, чтобы они рожали как можно больше воинов для будущих битв.
   Фатима не смогла родить для своей Родины воина, и, значит, она должна исполнить его долг сама!
   У нее на животе, под одеждой, привязан матерчатый пояс с несколькими сумками, в которых помещается взрывчатка. Много взрывчатки — несколько килограммов. К взрывчатке, сверху, примотаны скотчем шарики от подшипников, нарубленные на куски гвозди и шурупы, которые после взрыва разлетятся во все стороны, превратившись в разящие все, что встанет на их пути, осколки. Для этого надо лишь замкнуть контакты электроцепи, нажав на спрятанную в рукаве кнопку...
   — Следующая остановка “Школа”, — объявил водитель.
   Та самая, в которую ехали дети...
   Ее братья, внешностью напоминавшие русских, но бывшие чеченцами, быстро встали со своих мест и вышли из автобуса. Вышли на последней перед взрывом остановке. Они вышли и проводили автобус взглядом, хотя смотрели не на автобус, а на свою, которая должна была умереть через несколько секунд, сестру. Они смотрели на нее, подбадривая ее и прощаясь с ней. И не обращали внимания на тех, кто должен был умереть вместе с ней...
   Кто-то очень хорошо рассчитал этот теракт, потому что для него даже не нужно было собирать в одном месте жертвы, они сами набивались в автобус! Вот эти, с ранцами, в чистеньких костюмчиках и юбочках русские дети, которые потянулись к выходам, собираясь выйти на следующей остановке. В их тела, разрывая мышцы, перерубая внутренние органы и дробя кости, должны были войти стальные шарики, обрезки гвоздей и шурупов. В тех, что впереди, напрямую, в тех, что сзади, пройдя через тело Фатимы, разорвав его и перерубив пополам, но все равно не утратив убойной силы! И еще по салону, сметая все, пробивая тела насквозь, понесутся куски обшивки, обрезки металлических поручней, оконные стекла, куски костей разбитых черепов, которые тоже способны убивать...
   Но дети, не зная, что ждет их через несколько секунд, пихая друг друга и смеясь, толпились возле входов.
   Фатима смотрела на них и убеждала себя, что пришла сюда убивать не их — убивать будущих солдат и матерей, которые родят много солдат.
   И то, что она себя убеждала, было серьезным просчетом людей, пославших ее сюда! Ведь убеждает себя только тот, кто сомневается, а в таких делах места сомнениям быть не должно!
   Автобус стал тормозить.
   Фатима нащупала кнопку...