Ильин Андрей. Шпион федерального значения

   И ржали, довольные собой и своей дурацкой шуткой.
   По склону, быстро семеня ногами, спускалась девушка, на плече которой стоял кувшин. Наверное, она никому ничего не сказала, раз продолжала ходить за водой, но теперь она ходила не так, как раньше, ходила иначе — прикрывая лицо платком, очень быстро, почти бегом, не задерживаясь на реке ни единого лишнего мгновения.
   Сашке было неудобно, что все так случилось, что он виновен в том, что чеченка теперь не выйдет замуж. Он хотел встретиться с ней и объяснить, что он ничего не хотел, что все получилось случайно. И поэтому он искал встречи с ней... Но, возможно, он обманывал сам себя, желая просто увидеть ее. И не только увидеть. Он часто вспоминал ее горячее, упругое тело, которое он гладил руками, и вспоминал лицо и то немногое, что смог увидеть, когда с нее срывали одежду бойцы. Потому что потом ничего этого не видел.
   Это была первая его женщина, и он хотел встретиться с ней еще раз.
   Он подкараулил ее возле кустов, перехватил и быстро-быстро заговорил:
   — Я не такой... Я не хотел...
   Ему было трудно говорить ласково, потому что, обсуждая женщин, солдаты говорили о них пренебрежительно, грубо и по большей части матом. И Сашка говорил так же, чтобы казаться сильным и опытным в этих делах мужиком.
   — Ну ты чего, обиделась — да?..
   Девушка отвернулась от него, закутала лицо и побежала вверх по склону.
   Сашка догнал ее, схватил за руку и развернул.
   — Я, честное слово, не хотел! — горячо зашептал он, притягивая ее к себе и заглядывая в глаза.
   Девушка упиралась, но он был настойчив, и она поддалась, потому что терять ей было уже нечего. Это был ее первый мужчина, который, по чеченским понятиям, должен был стать единственным.
   Сашка прижал Фариду к себе. Он уже не чувствовал себя виноватым и не хотел виниться, он хотел другого... Он бормотал что-то глупое — какие-то извинения и обещания — и тянул, тащил ее с тропинки в лес. Возможно, их видели солдаты, не исключено, что мог заметить кто-нибудь из местных жителей, но сейчас ему было все равно.
   — Ну что ты, что ты, пошли...
   Он увлек ее за собой, свалил на землю и навалился на нее сверху...
   Потом он лежал, чувствуя себя совершеннейшим мерзавцем. Хотел извиниться, чего-то объяснить, а вместо этого...
   Он чувствовал себя мерзавцем еще и потому, что чеченка, согнувшись и подтянув к подбородку колени, тихо и беззвучно плакала. Ее плечи и все ее тело часто вздрагивали.
   “Надо бы ее успокоить”, — думал Сашка.
   Черт, он ведь даже имени ее не знает! Неудобно как...
   — Как тебя зовут? — спросил он, чтобы остановить ее всхлипывания.
   — Фарида, — покорно ответила она.
   — Ты это, ты не плачь.
   Вот тебе и все успокоение.
   Он поднялся на ноги, стесняясь своего вида, быстро натянул спущенные на колени штаны, оправился, но не ушел — стоял, переминаясь с ноги на ногу. Все стоял и стоял. А она все плакала и плакала.
   — Мне это, идти надо, — наконец тихо сказал он. — Меня взводный искать будет. Я пойду, да?..
   Повернулся и быстро, не оглядываясь, пошел...
   Он встретился с нею еще раз. Хотел еще, но потом в ауле узнали о том, что случилось — узнали, что Фариду Усаеву изнасиловали русские солдаты. А может, не изнасиловали, может, она сама с ними снюхалась, потому что известно, что, если сучка не захочет, — кобель не вскочит.
   Из дома чеченка больше не выходила...
   Отец Фариды, который, как водится, узнал все самым последним, вернулся домой чернее тучи, поймал дочь за руку и, рывком развернув и тяжело посмотрев в лицо, спросил:
   — Это — правда?
   Она в ответ заплакала.
   Он ударил ее по лицу ладонью, сильно ударил, так что она отлетела к стене, ударившись об нее головой.
   — Ты запомнила их?
   Она испуганно кивнула.
   — Покажешь мне их, всех! — хмуро сказал отец и вышел, громко хлопнув дверью.
   Все его планы относительно дочери рухнули! Кому она теперь такая нужна — кто ее возьмет?! Никто не возьмет! Теперь дочь будет жить с ним до самой его смерти и вряд ли он когда-нибудь увидит и сможет понянчить внуков. Не будет у него внуков, потому что у его дочери никогда не будет мужа. Русские солдаты сломали ее жизнь и его тоже...
   Командиры, узнавшие о происшествии, о том, что солдаты то ли изнасиловали, то ли чуть не изнасиловали какую-то местную чеченку, предпочли, до того как прольется кровь, убрать личный состав куда-нибудь подальше — с глаз долой. Потому что все это уже проходили не раз — обиженные родственники начнут чинить разборки, солдаты ответят залповым огнем из всех видов оружия, и пойдет-покатит... А так есть шанс замять это дело по-тихому...
   — Давай, шевелись!.
   Сашка Мохов, пригибаясь под тяжестью снарядных ящиков, бегал от позиций к машинам и обратно. Два часа назад их подняли по тревоге и приказали по-быстрому сворачивать лагерь. Что они и делали.
   Сашка бегал туда-сюда, изредка поглядывая наверх, на аул, откуда, как ему казалось, за ним кто-то наблюдает, не исключено, через оптику прицела “эсвэдэшки”...
   Сашка не ошибался, за ним наблюдали. На Сашку смотрела Фарида. Смотрела крадучись, сквозь щелку. Она видела, как солдаты, суетясь, снимают и грузят в большие машины палатки и какие-то ящики. Как забираются на борт, рассаживаясь на скамейки...
   Солдаты уезжали. Она — оставалась...
   Взвод перебросили на другой конец Чечни. Но миром дело уладить все равно не получилось.
   Кому-то захотелось раздуть из всего этого скандал — как будто раньше ничего подобного не случалось, как будто раньше солдаты никого не насиловали. Насиловали и даже убивали, и все им сходило с рук...
   Но Сашке не повезло. Сашку Мохова взяли под стражу.
   С него сняли ремень, вытянули из ботинок шнурки и поместили в камеру, где парились такие же, как он, солдаты-срочники.
   — Тебя за что? — спросили они его.
   — Я с девушкой познакомился... — невразумительно, потому что не знал, что говорить, ответил он. — С чеченкой.
   — Убил? — лениво поинтересовались сокамерники.
   — Кого? — не понял он.
   — Ну ее, конечно!
   — Нет...
   — Ну и дурак, что не убил. Надо было убить. Если бы убил — никакого спроса. А теперь она тебя опознает, родичи взятку прокурору сунут, и тебя им выдадут.
   — Зачем?
   — Затем! — чирканул зэк себя поперек горла большим пальцем. — У них тут свои порядки...
   Через несколько дней Сашку отвели к следователю.
   — У тебя деньги есть? — спросил с порога следователь с погонами капитана.
   — А сколько надо?
   — Штуки две баксов, — ответил следователь. — Тогда можно это дело попытаться замять.
   Столько денег не было.
   — А у родственников? Или если квартиру продать?
   Все Сашкины родственники были бедны, как церковные крысы, а в квартире, кроме матери, жили бабушка и его младшая сестра. Куда их — на улицу, что ли?
   — Ничего нет, — сказал Сашка.
   — Хреново, — вздохнул следователь, прикидывая, удастся ли слупить бабки с потерпевшей стороны. — Ладно, давай рассказывай, как все было.
   Сашка рассказал. Рассказал, как бойцы хотели изнасиловать потерпевшую, а он за нее заступился. А потом как-то так вышло, что она сама на все согласилась. Так что никакого изнасилования не было.
   — Она у тебя что — первая? — удивленно спросил следователь.
   — Ничего не первая! — возмутился Сашка.
   Следователь посмотрел на него как-то даже с жалостью.
   — Ты что, до дома потерпеть не мог, что на “черняшку” полез?
   Сашка промолчал.
   — Ладно, давай так — давай про солдат скажем, что ты их не знаешь, что это были какие-то посторонние воины, может быть даже переодетые “чехи”. Что ты защитил мирную чеченку, рискуя своей жизнью. А все остальное было по обоюдному согласию и большой любви.
   Сашка кивнул.
   — Если что, можешь пообещать ей, что на ней женишься. Пообещать-то можешь?
   — Могу.
   — Вот и пообещай. Скажи, что, когда отсюда выйдешь, зашлешь к ней сватов, а если родственники будут против — украдешь. У них тут запросто невест крадут. Если она тебе поверит, то, может быть, изменит показания. Усек?
   — Ага, — кивнул Сашка. — А как я ей скажу, я же здесь.
   — Это не твоя забота...
   Встречу им устроил следователь, который вызвал потерпевшую в прокуратуру повесткой и под каким-то благовидным предлогом выгнал из кабинета сопровождавших ее родственников.
   — Давай-давай, не теряйся! — показал он, отходя к окну и закуривая.
   — Ты это, не обижайся, — сказал Сашка, даже не глядя на девушку. — Я если отсюда выйду, женюсь на тебе.
   Чеченка вспыхнула.
   — Я уже и матери написал, — соврал Сашка. — Она не против. Жить будем у нас. Ну, ты что, согласна, что ли?
   Чеченка, опасливо оглядываясь на демонстративно отвернувшегося и дымящего в форточку следователя, еле заметно кивнула.
   — Ну вот... — вздохнул Сашка, потому что больше не знал, что говорить.
   И стал смотреть следователю в спину.
   Тот словно почувствовал его взгляд, повернулся и резко сказал, обращаясь к потерпевшей:
   — Значит, если вы сейчас подтвердите свои показания, мы посадим этого мерзавца лет на десять. Мы его в тюрьме живьем сгноим, чтобы другим неповадно было.
   Фарида испуганно смотрела на следователя.
   — А если вы не уверены, если это был не он, то тогда зачем зря парню жизнь калечить? За десять лет он если там не умрет, то точно хроником станет, какой-нибудь туберкулез или СПИД подхватив. Так что вы посмотрите внимательней — он это или нет?
   Фарида смотрела на испуганного не меньше, чем она сама, солдата, имя которого она узнала только теперь, от следователя. Его звали Александр Мохов. Он был русский, но был не такой, как все они. Он защитил ее, когда ее хотели изнасиловать солдаты, и потом тоже жалел. Ей было жалко его, она не хотела, чтобы он сгнил в тюрьме.
   — Это он или не он? — настаивал на ответе следователь.
   — Нет, — еле слышно ответила Фарида.
   — Вы уверены?
   — Да, — подтвердила Фарида.
   — Тогда распишитесь, пожалуйста, здесь и здесь, — попросил следователь.
   Она расписалась.
   Через несколько дней дело закрыли за отсутствием состава преступления. Потому что у нас не Америка, у нас за то, что дама добровольно согласилась переспать с кавалером, пока еще не сажают.
   Сашку Мохова выпустили из тюрьмы и по-быстрому отправили на дембель, потому что ему оставалось служить всего несколько недель и возвращать его в часть, где вновь ставить на денежное и вещевое довольствие, смысла не имело.
   Тем более что для чеченцев закрытие дела все равно ничего не значило. У них были свои законы и свой, скорый на руку, суд. И если бойца оставить здесь, в Чечне, то они его обязательно найдут и зарежут А дома — может быть, нет...
   Сашке Мохову вернули его ремень и шнурки, вручили документы и выпроводили из ворот следственного изолятора на все четыре стороны.
   Напутственное слово сказал ему выводящий. Сказал:
   — Повезло тебе, парень. В России за то же самое тебе впарили бы червонец...
   Сашка вышел из ворот и замер, ослепленный ярким солнечным светом. Потому что там, в камере, отвык от него.
   Он замер и даже, блаженно улыбаясь, зажмурился.
   Хорошо-то как!.. На свободе...
   Он стоял зажмурившись и поэтому не заметил, не мог заметить, как навстречу ему из-за ближайшего угла метнулась неясная черная тень...

Глава 51

   Сержант был убийцей. Вначале он избил молодую чеченку, а когда за нее вступился брат — убил ее брата. А потом ее. Ее убил, чтобы его не смогли найти.
   Все это он сделал по пьяной лавочке и еще потому, что оттрубил в Чечне три контракта и у него просто-напросто поехала крыша. Он три года убивал “чехов”, и ему за это никто не выговаривал, а, напротив, хвалили, вынося устные и письменные благодарности и представляя к правительственным наградам.
   Его столько раз убивали “чехи” и стольких его друзей убили, что он считал, что имеет полное моральное право отвечать им тем же. Он не видел ничего плохого в том, чтобы “мочить” чеченцев. И когда ему не захотели дать в долг водку, он с досады сгреб продавщицу и стал колотить ее по лицу кулаком. А потом убил ее брата, который полез не в свое дело, пытаясь защитить свою сестру.
   И все бы ничего, но когда он, не забыв набить карманы спиртным, уходил, на него случайно наткнулся патруль. И тогда он совершил непростительную глупость — не тогда, когда насиловал, и не когда убивал, а когда открыл огонь по своим, ранив офицера комендатуры.
   Так что замять это дело стало невозможным.
   Дело приняла к производству военная прокуратура в лице капитана Степанченко. Чему он совершенно не обрадовался, потому что на нем уже висело полтора десятка уголовных дел. И все примерно на одну тему — конфликтов военнослужащих с чеченским населением.
   Войска с местным населением всегда уживаются плохо, даже если это свое родное население, а уж с чужим и подавно. Поэтому работы хватало. Капитан трудился аки пчелка, дни напролет допрашивая подозреваемых и потерпевших, проводя очные ставки, назначая экспертизы и подшивая к делу документы. Раньше он служил в Приволжском округе, где в основном разбирался со случаями неуставных взаимоотношений и воровства казенного имущества. Здесь — разгребал убийства и изнасилования.
   Если быть до конца честным, то во всех расследуемых им делах капитан держал сторону обвиняемых. Кроме, конечно, случаев, когда потерпевшие могли его заинтересовать материально — капитану тоже нужно было на что-то жить, кормя себя и свою семью. Ну не на нищенскую же зарплату!..
   Если ему предлагали хорошие деньги, то он, действуя строго по букве закона, отправлял насильников и убийц на скамью подсудимых, где их в большинстве случаев оправдывали или подводили под амнистию. Если сумма его не устраивала, то он с молчаливого одобрения начальства разваливал дело, спуская его на тормозах. Потому что терпеть не мог “чехов”. Равно как и его начальство.
   И национализм здесь был ни при чем. Он тоже был не русским, был — украинцем.
   Свою карьеру лейтенант Степанченко начал еще в Советском Союзе, в Северо-Кавказском военном округе, куда прибыл после училища, чтобы принять взвод. Ему дали взвод и комнату в общежитии, потому что он приехал не один, а с молодой женой. Тогда распределение на Кавказ считалось везухой — меньшей, чем если попасть служить в ГДР, но большей, чем если отправиться в ЗабВО. На Кавказе было тепло, было завались дешевых овощей и фруктов и было рукой подать до Центральной России и пляжей Черного моря. И кто бы мог подумать, что скоро здесь все коренным образом изменится.
   Через год, сами того не ожидая, они оказались в глубоком тылу противника.
   Чеченцы взяли воинские части в кольцо, каждый день устраивали возле ворот хорошо организованные “стихийные” митинги с требованиями убираться отсюда к себе в Россию. И требуя выдать им оружие.
   Военные с радостью бы убрались, если бы получили на это соответствующий приказ.
   Или разогнали митингующих чеченцев.
   Но и такого приказа тоже не было.
   Приказ был другой — не провоцировать население, позволив ему делать все, что заблагорассудится. Что те и делали — забрасывая офицеров оскорблениями, а потом камнями.
   В ответ командир запретил одиночные хождения, выделив для передвижения между военным городком и частью служебный автобус — у которого чуть не каждый день выбивали стекла.
   Жизнь из почти курорта быстро и неуклонно превращалась в сущий ад.
   Дети офицеров перестали ходить в детские сады и школы, потому что их обзывали и били чеченские дети. Жены поувольнялись с работ, где их третировали чеченские начальники.
   Однажды ночью неизвестные преступники, проникнув на территорию части, попытались напасть на часового с целью завладеть его оружием. Защищаясь, тот открыл стрельбу вначале в воздух, а потом на поражение, тяжело ранив нападавших. Нападавшими были четырнадцатилетние чеченские пацаны.
   Возле ворот части собралась возбужденная толпа, требуя выдать им убийц детей. Бедного солдата, над которым собирались устроить суд Линча, спрятали в каптерке, потому что даже вывезти в безопасное место не могли, так как чеченцы останавливали и осматривали все выходящие из части машины. А применять против них силу было запрещено.
   Не имея возможности добраться до истинного виновника, толпа избила двух подвернувшихся ей под руки и палки офицеров.
   Всем все было уже ясно, ясно — что часть нужно срочно и организованным порядком выводить из Чечни. Пока не поздно. Но с приказом почему-то тянули!
   Потом случилось неизбежное — чеченцы зарезали одного из офицеров. Ночью, возле подъезда его дома. Может, это было банальное ограбление, но вполне вероятно, что месть.
   Командир своей властью приказал выдать офицерам, свободным от несения службы, табельное оружие. В целях самообороны. И, не надеясь на местную милицию, приказал наладить круглосуточное патрулирование военного городка и прилегающих территорий.
   Командир решал возникшую проблему как умел и силами, которыми располагал. И, будьте уверены, решил бы — чеченцам тогда нечего было противопоставить оружию и организованности военных, если бы скоро не остался без личного состава.
   Весной из части ушли отслужившие свой срок дембеля. А молодых на их место не прислали. Ни одного! И осенью тоже не прислали! В документах часть значилась как полноценная, а личным составом была укомплектована меньше чем на четверть! О боевой и политической подготовке разговор уже не шел — солдаты через день ходили в караулы. Офицеры в разговорах между собой крыли командование по матери, предполагая, что вряд ли это просто разгильдяйство. Те, что поумней и порасторопней и кому было куда, отправили семьи в Россию.
   Лейтенанту Степанченко было некуда.
   Скоро в части остались почти одни только офицеры. И остался полный комплект штатного вооружения, которое почему-то не вывозили. Уж лучше бы его чеченцам отдали, которые требовали его все настойчивей, считая уже своим. Но и отдавать — тоже не отдавали! О них словно забыли. Командир каждый день ругался по телефону матом, ему обещали решить вопрос в самое ближайшее время, но не решали. Офицеры ходили в караулы, как простые солдаты...
   И лейтенант Степанченко тоже ходил, неделями не вылезая из части.
   Потом случилось то, чего все ожидали. Но... все равно не ожидали!
   В часть пришли чеченцы. Много вооруженных чеченцев, со всех сторон.
   Они захватили КПП, окружили штаб и побежали к складам, о местоположении которых были прекрасно осведомлены.
   Часовые, как было предписано Уставом, крикнули:
   — Стой! Кто идет!
   И выстрелили в воздух.
   Им на помощь прибежала из караулки отдыхающая смена.
   Запертые в штабе командиры лихорадочно крутили диски отрезанных телефонов, пытаясь дозвониться в Москву и в местный райотдел милиции.
   Не ожидавшие встретить столь упорного сопротивления чеченцы залегли. Подставлять лоб под пули им не хотелось — это еще была не война. Они надеялись получить свое миром.
   — Эй! — крикнули они. — Зачем стреляешь? Бросай автомат и уходи. Мы тебя не тронем! Это наше оружие — мы за него заплатили.
   Часовые огрызались одиночными выстрелами, на всякий случай экономя патроны.
   Чеченцы отвечали им длинными очередями и выстрелами из табельных “пээмов”. Среди чеченцев было много местных милиционеров. Из того самого РОВД, куда безуспешно пытались дозвониться штабисты...
   В короткой, но ожесточенной перестрелке погиб один и было ранено два неосторожно высунувшихся чеченца.
   Это были первые жертвы.
   Которые требовали отмщения!
   Но на штурм чеченцы никак не решались, о чем-то бурно переговариваясь. Потом несколько из них отползли назад и побежали к воротам.
   Они запрыгнули в машины и поехали в военный городок, до которого было рукой подать — буквально несколько кварталов. И который, в отличие от оружеек, никем не охранялся. Там они ворвались в дома, выволакивая на улицу жен и детей офицеров. Они хорошо знали, кого и где им искать, потому что жили с семьями офицеров бок о бок, их дети ходили в одни сады и школы, со многими они раньше дружили и ходили к ним в гости.
   Но это было раньше...
   Упирающихся женщин и детей погнали прикладами к машинам, привезли в часть и, прикрываясь ими, подтащили к складам.
   — Эй, не стреляй, видишь, здесь твоя семья! — кричали из-за женских и детских спин чеченцы, размахивая оружием.
   Они не ошиблись, не перепутали — это были дети и жены тех самых, которые не хотели им сдаться, офицеров. Они рассчитали все верно, пытаясь вскрыть охраняемые офицерами склады с помощью живых отмычек.
   — Что делают, падлы! — выругался матом сосед лейтенанта Степанченко по лестничной площадке и позициям.
   И бессильно заскрежетал зубами.
   — Эй, выходите! А то мы их зарежем! — продолжали кричать, угрожая, чеченцы.
   И чем больше угрожали, тем сильнее распаляли себя.
   В воздухе блеснули выдернутые из ножен тесаки, которые уперлись в шеи перепуганных женщин и детей тоже.
   — Бросай оружие! — орали чеченцы. — Бросай!!
   А вот заложники не кричали, заложники, выпучив глаза, смотрели перед собой, боясь пискнуть. Только дети тихо плакали, потому что им было страшно.
   — Считаем до трех! — начали отсчет чеченцы.
   — Раз!..
   Офицеры, скрипя зубами, смотрели на своих близких, над которыми, на их глазах, измывались бандиты.
   — Два!..
   В то, что они способны убить детей, никто не верил. Как можно убить, зарезать ножом, ребенка? Как можно зарезать ребенка, которого ты знаешь, с которым играли твои дети?! Или женщину, которая по-соседски угощала твоих детей сладостями?
   Все были уверены, что чеченцы просто давят на психику, просто пугают.
   Если бы так...
   — Три!.. — крикнули чеченцы.
   И уже ни о чем не предупреждая, полоснули поперек шей тесаками. Сильно и уверенно, как если бы баранов резали.
   Ярко-красная кровь брызнула по асфальту вперед. Две русские женщины осели на колени. Еще живые, с еще живыми, полными ужаса, глядящими в сторону своих мужей глазами. Еще живые, но... уже мертвые!
   — Эй, на, лови свою бабу! — крикнули, громко захохотав, чеченцы.
   Сильно размахнулись, и что-то круглое, пролетев над землей, шмякнулось, прокатилось по асфальту, оставляя на нем черные пятна.
   Головы... Это были головы... Их жен...
   У офицеров зашевелились, встали дыбом волосы.
   Но это было еще не все. Если бы все!..
   — Это вы виноваты, — кричали чеченцы. — Мы не хотели! Сдавайтесь, у нас здесь ваши дети.
   И стали подталкивать вперед коленями детей.
   Они толкали их коленями, цепко удерживая и приподнимая за волосы, отчего дети визжали и брыкались.
   — Мы зарежем их! — угрожали чеченцы. — Бросайте автоматы!
   Офицеры прикладывались к автоматам, выцеливая чеченцев, но стрелять не могли, боясь зацепить пленников. Но, выцеливая чеченцев, они видели, вынуждены были неотрывно смотреть сквозь прорези прицелов на искаженные ужасом и болью детские лица.
   Все это было страшно! Ко всему этому офицеры, которых готовили для войны с равным им противником, были не готовы! Война, конечно, драка, но драка мужчин против мужчин — гражданские в ней не в счет!
   — Эй, вы слышите? — кричали чеченцы, подергивая руками, на которых были внахлест, поперек ладоней, намотаны детские волосы. — Давай иди сюда!
   Одна из девочек каким-то чудом смогла вырваться из рук чеченца и побежала вперед. К отцу. Побежала что было сил, мелькая в воздухе сандаликами.
   Не добежала...
   Вслед ей полоснули из автомата, и девочка, резко, на бегу, переломившись пополам, как будто ее кувалдой по пояснице ударили, рухнула на асфальт.
   Оставшийся без прикрытия чеченец испуганно присел, упал на землю и пополз назад. Но в него даже не стреляли, боясь, что другие в отместку начнут убивать детей.
   И тут же грохнул, раскатился эхом одиночный выстрел. И раздался торжествующий вопль чеченцев. Кто-то, не в силах всего этого выдержать и не имея возможности что-то изменить, развернул к себе автомат и нажал на спусковой крючок, чтобы не видеть, как в чужих руках судорожно бьется его ребенок и как ему, живому, отрежут голову. Кто-то предпочел застрелиться.
   Они ничего не могли сделать — они могли только смотреть! На это невозможно было смотреть спокойно, даже если бы это были чужие дети — а это были не чужие им дети!
   — Я пошел, — глухо сказал один из офицеров.
   Он догадывался, понимал, что его скорее всего прикончат, но он надеялся, что они пощадят его сына.
   Он отбросил автомат и поднял руки. Его никто не останавливал. И его никто не осуждал. В такой ситуации каждый должен принимать решение сам, не ожидая ничьего приказа.
   — Я иду! — крикнул майор. — Отпустите ребенка!
   Его десятилетний сын смотрел на него с испугом и надеждой. Он думал, что отец защитит его и теперь, как защищал всегда. Потому что мать — уже лежала на земле возле его ног. Без головы.
   Офицер шел медленно и напряженно, и все — и чеченцы, и свои — смотрели на него. Офицер приблизился, и его сына отпустили. Он бросился навстречу отцу, налетел на него, вжался в него, зарыдав в голос.
   — Ну все, все, успокойся, — тихо уговаривал его отец, который даже обнять его не мог, потому что боялся опустить руки.
   — Мы можем идти? — спросил он.
   — Давай, иди! — кивнули чеченцы, расступаясь. Офицер, все еще не опуская рук, пошел вперед. Он уже почти поверил в то, что все будет хорошо.
   — Видите, мы отпустили его! — громко и хвастливо крикнул один из чеченцев. — Мы держим свое слово! Бросайте оружие — вы нам не нужны.