Страница:
Так, возможно, что человек субъективно «предметен», а объективно нет. Это значит, что он страстно, искренно и деятельно предан ошибке, напр., какому-нибудь вредному, обольстительному учению, ложной политической цели, нелепой и лукавой вере… Тогда возникает страстное и искреннее кипение в пустоте или соблазне. Но возможно и обратное, – когда человек высказывается в пользу верной цели, которою действительно стоит жить и за которую стоит бороться до смерти, но сам он относится к ней холодно, не имея для нее ни любви, ни жертвенности, ни борьбы. Тогда возникает верная формула Предмета, не больше, а, может быть, еще и аффектированная декламация о Предмете, верная по содержанию, но фальшивая по чувству и скользко-предательская в жизни. В-третьих, возможно и такое положение дела, при котором субъективно-холодный человек холодно разговаривает о Предметно неверных или соблазнительных целях жизни. Однако верна и духовно значительна четвертая возможность, когда человек искренно, цельно и деятельно предан Предметной цели, т.е. делу Божьему на земле, например, церкви, науке, искусству, духовному воспитанию своего народа, организации справедливой жизни, спасению своей родины, выработке свободного и справедливого права. И эта возможность есть единственно верная.
Тогда душою человека владеет двойная или подлинная Предметность. Она захватывает его душу, осмысливает его жизнь, делает его цельным и огненным и придает его жизни религиозный смысл даже и тогда, когда он сам себя не считает ни верующим, ни церковным, ибо сокровенная религиозность глубже явной и незримая церковь обширнее зримой. Такой человек переживает свой Предмет – сразу – как далекую цель, как объективное-будущее-желанное событие и в то же время – как близкую реальность, как вдохновляющую его силу, как подлинную ткань бытия, которая захватывает и его личные силы. Настоящий человек ищет в своей жизни прежде всего – Предметности, т. е. Дела Божьего на земле, он углубляет до него каждую жизненную задачу, каждое жизненное отношение, он освещает из него все дела, исходит из него, как из задания, и восходит к нему, как к цели.
Все это придает ему особый дух – дух искания, ответственности и служения, без которого человек остается обывателем или карьеристом, слугою своих страстей или медиумом чужих влияний, а может быть, и хуже – лисой, хамелеоном и предателем. По духу искания, ответственности и служения предметные люди легко и быстро узнают друг друга, и тот, кто раз приобщился ему, быстро научивается без ошибки узнавать его: он узнает его и у Конфуция, и у Сократа, и у Марка Аврелия, и у Вильгельма Оранского, и у Карлейля; а у нас в России – он узнает его и в православном старце, и в Петре Великом, и в Суворове, и у праведников Лескова и будет прав, ибо этот дух действительно создавал и строил Россию. И вот каждое такое открытие, каждое такое знакомство будет ему духовной радостью и будет вызывать в нем желание – включить узнанное в свою жизнь, а если это живой человек, то связаться с ним крепко и надолго полнотою доверия и братским сотрудничеством. Предметные люди – братья перед лицом Божиим; они суть как бы живые нити Божией ткани на земле; или – живые струи Его потока; граждане Его медленно возрастающего Царства. И именно этим объясняется присущее им стремление – пробудить в других чувство Предметности, сознание Предмета, искание Предметности, чувство предметной ответственности.
Вот почему Предметность можно было бы описать, как включение себя в Дело Божие на земле, или как вплетение себя в Его ткань, или как вхождение в Его поток, как отождествление своего дела с Его Делом, своего успеха с Его успехом, своей силы с Его силою. И этому соответствует измерение его мерилами и его успехами – своей жизни, своей ответственности, своих решений, своей правоты, своей удачи и победы. Ткань этого Дела реально присутствует во всем: в природе и в человеке; в самом человеке (в теле, в душе и в духе) и в его культуре; в индивидуальной жизни и в народной жизни; в семье и в воспитании; в церкви и в вере; в труде и в хозяйстве; в праве и в государстве; в науке и в искусстве; в деяниях воина и в деяниях монаха. Надо научиться воспринимать ее, видеть ее, радоваться ей, пребывать в ней и служить ей. И воспитание человека тем лучше и глубже, чем больше оно сообщает ему это умение.
Можно было бы сказать, что Предметность есть единый и общий источник всех благих побуждений человека, ибо все они определяются словами «хочу Божьего Дела» и «служу Божьему Делу». Все благие дела и побуждения человека суть видоизменения Предметности; и любовно-творческое отношение к природе, и самовоспитание, и строительство семьи, и дружба двух людей, и хозяйственное вдохновение, и чувство ответственности и вины, и социальное чувство, и правосознание, и верный патриотизм, и совестный акт, и научная совесть, и художественное созерцание, и молитва, и церковное сознание – все это разновидности «божеского» подхода к Божьему Делу на земле. Это есть то, в чем нуждается всегда все человечество, но чего ищут и чем владеют только лучшие люди. Все великие религии хотели и доныне хотят этого; все монашеские ордена, все организации братства, чести и служения (начиная от университета и кончая армией), все они ищут именно Предметности в своей сфере. И духовный уровень каждого такого человеческого союза определяется именно тем, поставлены ли в нем на должную высоту – воля к Предметности и организация Предметности. Ибо есть своя особая Предметность в церкви, и своя особая Предметность в науке и преподавании, и своя Предметность в суде и управлении, своя Предметность в искусстве, своя Предметность в армии. И все это, что называется в жизни – лицеприятием, непотизмом, святокупством, взяткою, криводушием, гражданскою трусостью, политической продажностью, завистью, лестью, предательством, бесчестием, карьеризмом, лукавством, интригою или же, выражаясь русскими летописными словами, – «кривдою» и «воровством» – все это, что разлагает нравы и создает растленную культуру и больную государственность, сводится к отсутствию Предметности в душе и в жизни. Но надо сказать и обратное: нет более крепкого и плодотворного единения на земле, как единение людей в духовной Предметности – в совместной молитве, в духовной близости брака и дружбы, в настоящем академическом сотрудничестве, в воинском братстве единой армии, в предметно-политическом единочувствии, в патриотическом подъеме.
Все это можно было бы выразить так, что Предметность дает человеку верное чувство собственного духовного достоинства.
Напрасно современные безбожники полагают, будто Бог есть фантастическое существо, пребывающее где-то «за облаками», о коем мы воображаем всякие страхи и перед которым мы все время унижаемся. На самом деле вера в Бога не унижает и не обессиливает человека, а напротив – возносит его, преображается и укрепляет.
Это объясняется тем, что Божие присутствие и веяние мы воспринимаем в нас самих, и притом не страхом, а любовью, не протестом, а радостью и не унижением, а преображением и вознесением. Эта любовь и радость, это восприятие и созерцание Божьего веяния сердцем и волею, это осуществление Его воли, как своей, и признание всего этого мыслью нисколько не унижают человека, а преображают и возносят его. Безбожники представляют себе отношение человека к Богу, как отношение маленькой и слабой вещи к огромной и сильной, т.е. как внешнее отношение, – какое-то «внестояние» и «противостояние», страшное, угрожающее… – вот-вот обрушится гора и раздавит… На самом же деле все это обстоит совсем иначе. Это есть внутреннее отношение, – отношение восприятия и любви, присутствия и радости, откуда и возникает своеобразное и таинственное единение человека с Богом.
Человек воспринимает дыхание Божие в глубине своего личного духа – не слухом и не словами, а сердцем: тем таинственным и глубоким, чувствилищем, которое мы называем «верою» и «молитвою», а также – вдохновением, совестью, очевидностью или иным актом созерцающей любви. Испытав что-либо из этого, – одним актом или многими, долго или кратко, – человек обновляется. Сущность этого обновления состоит в том, что человек, по слову Евангелия, научается быть и жить на земле в качестве земного «сына» Божия. Для этого надо, чтобы человек любил Бога и вместе с Богом любил то совершенное, что Бог любит, и желал Бога и вместе с Богом желал того божественного, чего Бог желает, и созерцал Бога и Его творения лучом своего сердечного созерцания и стремился узреть то, что Бог зрит в людях и в мире. Пережив это, человек осуществляет и утверждает свою способность – «быть с Богом заодно», любить Его и любить с Ним вместе, желать Его и желать с Ним вместе, созерцать Его и созерцать с Ним вместе. И если человек раз осуществил эту способность, оценил ее смысл и значение, на деле доказал ее и утвердил за собою, то это значит, что он вошел в ткань духовной Предметности мира, приобщился ей и включился в нее. Это значит, что он стал к Богу в отношение «сына» к «Отцу, стал человеком-сыном. Он перестал быть человеком-волком или просто – «человеком-сыном земного отца». Он стал человеком, воспринявшим своего Небесного Отца, – искрою Его огня, каплею из Его предвечного водомета, ценным камнем из Его сокровищницы, дыханием Его уст, Его органом, Его носителем, Его жилищем или храмом, Его сыном, имеющим призвание и право говорить Ему «Отче наш!»…
Вот откуда родится то основное, без чего нет духовной личности, – чувство собственного духовного достоинства, это не самомнение, не самоуверенность, не тщеславие, не честолюбие и не гордость, а именно чувство собственного духовного достоинства, в котором уважение к своему духу есть в то же самое время смирение перед лицом Божиим, – и это даже не «чувство», ибо чувство неустойчиво и скоропреходяще, это предметная уверенность, доведенная до очевидности, до убеждения, до основы личной жизни. Это не есть повышенная или преувеличенная самооценка, всегда голодающая по чужому признанию; здесь дело не в оценке своего земного состава, но в способности утвердиться в своем сверхземном составе, т.е. установить в себе алтарь Божий и поддерживать на нем огонь Божий (по древнему гимну: «Тебе в сердцах алтарь поставим»…), и обратиться к Богу со словом «Отец» и с делами «сына».
Всякому человеку доступно, и достойно, и необходимо поставить в своем сердце этот молитвенный алтарь, внимать зовам совести и чести и сделать свою волю орудием Воли Божией, – и тем утвердить в себе духовное достоинство как основу личной жизни, как верное мерило людей и их поступков, как чувство личного, общественного и политического ранга. От этого у человека делается непроизносимое устно и словесно, но вечно живое «рассуждение» или волевое решение вроде следующего: «как совершу я это злое дело, я, предстоящий моему Богу и освещаемый Его огнем?» или «как войду я сегодня в единение с Богом, покривив душой?», или «как соблазнюсь я взяткою, если я призван ткать ризу Божию?», «как оправдаю я эту жизнь притворства и лжи перед живущим во мне сыном Божиим?», «как уроню в себе носителя Духа?», «если совершу эту низость, – то куда я денусь от живущего во мне дыхания уст Его?», «что останется от меня, если угашу в себе Его огонь?»… И все это есть не что иное, как голос собственного духовного достоинства, дающий человеку живую совестливость, повышенное чувство ответственности, непрерывное предстояние, верное и спокойное хождение по Его путям, прилежное ткание ризы Его. А если выразить все это в общей, осторожной и скупой философской формуле, то это есть Предметность сердца, воли и дел.
Вот к чему надо воспитывать новые поколения русских людей. Вот в чем нуждается свободный, достойный, гражданственный русский человек. Вот в чем спасение и расцвет грядущей России. И о том, как нам создать на этих основах новое русское воспитание и образование, – должны быть все наши помыслы.
Кризис демократии обостряется
Тогда душою человека владеет двойная или подлинная Предметность. Она захватывает его душу, осмысливает его жизнь, делает его цельным и огненным и придает его жизни религиозный смысл даже и тогда, когда он сам себя не считает ни верующим, ни церковным, ибо сокровенная религиозность глубже явной и незримая церковь обширнее зримой. Такой человек переживает свой Предмет – сразу – как далекую цель, как объективное-будущее-желанное событие и в то же время – как близкую реальность, как вдохновляющую его силу, как подлинную ткань бытия, которая захватывает и его личные силы. Настоящий человек ищет в своей жизни прежде всего – Предметности, т. е. Дела Божьего на земле, он углубляет до него каждую жизненную задачу, каждое жизненное отношение, он освещает из него все дела, исходит из него, как из задания, и восходит к нему, как к цели.
Все это придает ему особый дух – дух искания, ответственности и служения, без которого человек остается обывателем или карьеристом, слугою своих страстей или медиумом чужих влияний, а может быть, и хуже – лисой, хамелеоном и предателем. По духу искания, ответственности и служения предметные люди легко и быстро узнают друг друга, и тот, кто раз приобщился ему, быстро научивается без ошибки узнавать его: он узнает его и у Конфуция, и у Сократа, и у Марка Аврелия, и у Вильгельма Оранского, и у Карлейля; а у нас в России – он узнает его и в православном старце, и в Петре Великом, и в Суворове, и у праведников Лескова и будет прав, ибо этот дух действительно создавал и строил Россию. И вот каждое такое открытие, каждое такое знакомство будет ему духовной радостью и будет вызывать в нем желание – включить узнанное в свою жизнь, а если это живой человек, то связаться с ним крепко и надолго полнотою доверия и братским сотрудничеством. Предметные люди – братья перед лицом Божиим; они суть как бы живые нити Божией ткани на земле; или – живые струи Его потока; граждане Его медленно возрастающего Царства. И именно этим объясняется присущее им стремление – пробудить в других чувство Предметности, сознание Предмета, искание Предметности, чувство предметной ответственности.
Вот почему Предметность можно было бы описать, как включение себя в Дело Божие на земле, или как вплетение себя в Его ткань, или как вхождение в Его поток, как отождествление своего дела с Его Делом, своего успеха с Его успехом, своей силы с Его силою. И этому соответствует измерение его мерилами и его успехами – своей жизни, своей ответственности, своих решений, своей правоты, своей удачи и победы. Ткань этого Дела реально присутствует во всем: в природе и в человеке; в самом человеке (в теле, в душе и в духе) и в его культуре; в индивидуальной жизни и в народной жизни; в семье и в воспитании; в церкви и в вере; в труде и в хозяйстве; в праве и в государстве; в науке и в искусстве; в деяниях воина и в деяниях монаха. Надо научиться воспринимать ее, видеть ее, радоваться ей, пребывать в ней и служить ей. И воспитание человека тем лучше и глубже, чем больше оно сообщает ему это умение.
Можно было бы сказать, что Предметность есть единый и общий источник всех благих побуждений человека, ибо все они определяются словами «хочу Божьего Дела» и «служу Божьему Делу». Все благие дела и побуждения человека суть видоизменения Предметности; и любовно-творческое отношение к природе, и самовоспитание, и строительство семьи, и дружба двух людей, и хозяйственное вдохновение, и чувство ответственности и вины, и социальное чувство, и правосознание, и верный патриотизм, и совестный акт, и научная совесть, и художественное созерцание, и молитва, и церковное сознание – все это разновидности «божеского» подхода к Божьему Делу на земле. Это есть то, в чем нуждается всегда все человечество, но чего ищут и чем владеют только лучшие люди. Все великие религии хотели и доныне хотят этого; все монашеские ордена, все организации братства, чести и служения (начиная от университета и кончая армией), все они ищут именно Предметности в своей сфере. И духовный уровень каждого такого человеческого союза определяется именно тем, поставлены ли в нем на должную высоту – воля к Предметности и организация Предметности. Ибо есть своя особая Предметность в церкви, и своя особая Предметность в науке и преподавании, и своя Предметность в суде и управлении, своя Предметность в искусстве, своя Предметность в армии. И все это, что называется в жизни – лицеприятием, непотизмом, святокупством, взяткою, криводушием, гражданскою трусостью, политической продажностью, завистью, лестью, предательством, бесчестием, карьеризмом, лукавством, интригою или же, выражаясь русскими летописными словами, – «кривдою» и «воровством» – все это, что разлагает нравы и создает растленную культуру и больную государственность, сводится к отсутствию Предметности в душе и в жизни. Но надо сказать и обратное: нет более крепкого и плодотворного единения на земле, как единение людей в духовной Предметности – в совместной молитве, в духовной близости брака и дружбы, в настоящем академическом сотрудничестве, в воинском братстве единой армии, в предметно-политическом единочувствии, в патриотическом подъеме.
* * *
Тот, кто испытал влияние Предметности на человеческую душу, тот сразу поймет, если я скажу: Предмет есть некая живая и священная стихия, субстанция или «эссенция» духовной жизни, которая несет человеку множество драгоценных даров. И прежде всего она дает ему чувство предстояния: «есть нечто высшее и большее, нежели я сам, такое, что я вижу и к чему я стремлюсь, что мне светит и зовет меня и с чем я связан благоговением и любовью». И далее – чувство ответственности, ибо это предстояние связывает меня, возлагает на меня обязанности и полномочия, за осуществление коих я отвечаю. Отсюда новый дар: чувство реальной силы, которая призвана к действию, так, что решения ее небезразличны и усилия ее не бессильны, но необходимы и драгоценны в плане Божьего Дела. С этим связан новый драгоценный дар – чувство служения, т.е. уполномоченного и призванного самостоятельного делания перед лицом Божиим, чувство несения бремени, разрешения заданий, – словом, творческого участия в деле мироустроения. В естественной связи с этим стоят новые дары Предметности: с одной стороны, – неподдельное смирение, ибо предстоящий духовной субстанции мира чувствует свою малость и беспомощность, и ответственный знает, за что и перед Кем он отвечает, и несущий служение учится скромности и смирению, – а с другой стороны – Предметное служение дает человеку уверенность в своей правоте, которая свободна и от самомнения, и от гордости, – и некую духовную строгость и властность, которые проистекают непосредственно из чувства Предметной наполнености, призванности и силы. Человек, живущий ответственным Предметным созерцанием, есть вдохновенный человек, а настоящее вдохновение есть именно проявление Предметности и ее дар; человек во вдохновении дышит законом самого Предмета, выговаривает Его содержание, осуществляет Его ритм, и так обстоит везде – в искусстве, в науке и в политике. Именно поэтому Предметному человеку присущ дар верного целеполагания, ибо цели, которые он видит и ставит, имеют всегда далекую силу и высокий смысл; они бывают верны и в земном, эмпирическом плане, но никогда не ограничиваются им и не исчерпываются, потому что их главная сила и их главный смысл – в «небесно-земном» плане, т.е. в том, что они включены в ткань Божьего Дела. Предметный человек, – знает он о том или не знает, а иногда он об этом и не знает» – есть орудие или орган Дела Божьего на земле, а потому и судьба его небезразлична в высшем плане бытия, и сам он спокойно поручает себя Руке Божией, – вот так, как Пушкин выговаривал это в своем «Арионе» и как Тютчев выговаривал это о самом Пушкине («Ты был богов орган живой»…). Такой человек не считает свой земной конец «гибелью» и не верит в неуспех или поражение своего земного дела, ибо он знает, что «его» дело не есть только «его» дело, а есть Дело Предметное и потому – Божие, что неудача его есть лишь видимая неудача и что конечная победа его обеспечена высшею Силою. Образно это можно было бы выразить так: он всю жизнь как бы держится правой рукой за небо. Во всяком случае, он твердо знает, где находится его главная опора и Кто в конечном счете решает его судьбу.Все это можно было бы выразить так, что Предметность дает человеку верное чувство собственного духовного достоинства.
Напрасно современные безбожники полагают, будто Бог есть фантастическое существо, пребывающее где-то «за облаками», о коем мы воображаем всякие страхи и перед которым мы все время унижаемся. На самом деле вера в Бога не унижает и не обессиливает человека, а напротив – возносит его, преображается и укрепляет.
Это объясняется тем, что Божие присутствие и веяние мы воспринимаем в нас самих, и притом не страхом, а любовью, не протестом, а радостью и не унижением, а преображением и вознесением. Эта любовь и радость, это восприятие и созерцание Божьего веяния сердцем и волею, это осуществление Его воли, как своей, и признание всего этого мыслью нисколько не унижают человека, а преображают и возносят его. Безбожники представляют себе отношение человека к Богу, как отношение маленькой и слабой вещи к огромной и сильной, т.е. как внешнее отношение, – какое-то «внестояние» и «противостояние», страшное, угрожающее… – вот-вот обрушится гора и раздавит… На самом же деле все это обстоит совсем иначе. Это есть внутреннее отношение, – отношение восприятия и любви, присутствия и радости, откуда и возникает своеобразное и таинственное единение человека с Богом.
Человек воспринимает дыхание Божие в глубине своего личного духа – не слухом и не словами, а сердцем: тем таинственным и глубоким, чувствилищем, которое мы называем «верою» и «молитвою», а также – вдохновением, совестью, очевидностью или иным актом созерцающей любви. Испытав что-либо из этого, – одним актом или многими, долго или кратко, – человек обновляется. Сущность этого обновления состоит в том, что человек, по слову Евангелия, научается быть и жить на земле в качестве земного «сына» Божия. Для этого надо, чтобы человек любил Бога и вместе с Богом любил то совершенное, что Бог любит, и желал Бога и вместе с Богом желал того божественного, чего Бог желает, и созерцал Бога и Его творения лучом своего сердечного созерцания и стремился узреть то, что Бог зрит в людях и в мире. Пережив это, человек осуществляет и утверждает свою способность – «быть с Богом заодно», любить Его и любить с Ним вместе, желать Его и желать с Ним вместе, созерцать Его и созерцать с Ним вместе. И если человек раз осуществил эту способность, оценил ее смысл и значение, на деле доказал ее и утвердил за собою, то это значит, что он вошел в ткань духовной Предметности мира, приобщился ей и включился в нее. Это значит, что он стал к Богу в отношение «сына» к «Отцу, стал человеком-сыном. Он перестал быть человеком-волком или просто – «человеком-сыном земного отца». Он стал человеком, воспринявшим своего Небесного Отца, – искрою Его огня, каплею из Его предвечного водомета, ценным камнем из Его сокровищницы, дыханием Его уст, Его органом, Его носителем, Его жилищем или храмом, Его сыном, имеющим призвание и право говорить Ему «Отче наш!»…
Вот откуда родится то основное, без чего нет духовной личности, – чувство собственного духовного достоинства, это не самомнение, не самоуверенность, не тщеславие, не честолюбие и не гордость, а именно чувство собственного духовного достоинства, в котором уважение к своему духу есть в то же самое время смирение перед лицом Божиим, – и это даже не «чувство», ибо чувство неустойчиво и скоропреходяще, это предметная уверенность, доведенная до очевидности, до убеждения, до основы личной жизни. Это не есть повышенная или преувеличенная самооценка, всегда голодающая по чужому признанию; здесь дело не в оценке своего земного состава, но в способности утвердиться в своем сверхземном составе, т.е. установить в себе алтарь Божий и поддерживать на нем огонь Божий (по древнему гимну: «Тебе в сердцах алтарь поставим»…), и обратиться к Богу со словом «Отец» и с делами «сына».
Всякому человеку доступно, и достойно, и необходимо поставить в своем сердце этот молитвенный алтарь, внимать зовам совести и чести и сделать свою волю орудием Воли Божией, – и тем утвердить в себе духовное достоинство как основу личной жизни, как верное мерило людей и их поступков, как чувство личного, общественного и политического ранга. От этого у человека делается непроизносимое устно и словесно, но вечно живое «рассуждение» или волевое решение вроде следующего: «как совершу я это злое дело, я, предстоящий моему Богу и освещаемый Его огнем?» или «как войду я сегодня в единение с Богом, покривив душой?», или «как соблазнюсь я взяткою, если я призван ткать ризу Божию?», «как оправдаю я эту жизнь притворства и лжи перед живущим во мне сыном Божиим?», «как уроню в себе носителя Духа?», «если совершу эту низость, – то куда я денусь от живущего во мне дыхания уст Его?», «что останется от меня, если угашу в себе Его огонь?»… И все это есть не что иное, как голос собственного духовного достоинства, дающий человеку живую совестливость, повышенное чувство ответственности, непрерывное предстояние, верное и спокойное хождение по Его путям, прилежное ткание ризы Его. А если выразить все это в общей, осторожной и скупой философской формуле, то это есть Предметность сердца, воли и дел.
Вот к чему надо воспитывать новые поколения русских людей. Вот в чем нуждается свободный, достойный, гражданственный русский человек. Вот в чем спасение и расцвет грядущей России. И о том, как нам создать на этих основах новое русское воспитание и образование, – должны быть все наши помыслы.
Кризис демократии обостряется
Когда двадцать лет тому назад автор этих строк выступил в печати с рядом статей, вскрывавших кризис современной демократии, то он встретил слева явные признаки раздражения, обиды и гнева. Это было понятно: эта критика оскорбляла политическую «веру», подтачивала миросозерцание людей, покушалась на усвоенные ими «нравственные» основы. «Демократия», как «знамя жизни», была тогда, да для многих осталась и теперь, – «священным догматом» бытия, критерием добра, заветным идеалом, той высшей целью, которой они посвятили свою жизнь, ради которой они боролись, приносили жертвы и гимнами провожали в могилу своих товарищей, героически «павших в борьбе роковой»… Она заменяла людям утраченную религию, и их «демократическая гуманность» с ее фальшивой сентиментальностью, обращенной исключительно налево, составляла последний искаженный остаток христианства. От демократии ждали, да и теперь ждут, – ждут с уверенностью, с пафосом, с инквизиционной нетерпимостью, – «спасения» для будущей России. Кто приемлет эту веру, тот «человек», деятель, строитель будущего, ему открыты «двери», «салоны», газеты и издательства, он будет приглашен во всевозможные «координирующие» «субординации», а в «решающие дни российской эмиграции» (как теперь заносчиво и глупо выражаются) ему позволят сесть за один стол с болтливо-претенциозными «вождями» и получить «свою долю» в распределении добытых «нумизматические коллекций»… Но кто не приемлет эту веру, тот будет беззастенчиво оклеветан, извергнут, изолирован и демократически казнен по системе организованного «замалчивания».
Так было двадцать-тридцать лет тому назад, так осталось и теперь. На свете существует и сплоченно работает демократическая инквизиция. И чем она настойчивее и активнее, тем больше жертв, мук и крови потребуется в будущем для того, чтобы люди отрезвились и образумились от этого демагогического угара… Однажды эта инквизиция будет, конечно, изжита наподобие того, как изжилась и угасла католическая инквизиция, но до тех пор мы, все мы, не разделяющие эту слепую веру и обладающие другими, религиозно-духовными основами миросозерцания, должны быть готовы ко всякой клевете и ко всякой интриге. Недемократ должен знать и помнить, что законы чести, порядочности, права и свободы в применении к нему будут истолкованы в самом превратном и для него вредном смысле, что демократическая инквизиция всегда будет требовать «гуманности» – налево, даже для заведомого и изобличенного атомного шпиона, но никогда не вспомнит о «гуманности», когда дело коснется патриотов и героев правого умонастроения. Последние десять лет дали тому более чем достаточно иллюстраций и доказательств!
Но все это относится к «идеологам» демократии. А между тем исторический процесс развивается сам по себе, независимо от этих фанатиков и инквизиторов, и свидетельствует недвусмысленно о том, что кризис демократии все углубляется и обостряется… Основные черты его могут быть описаны так:
1. Исторически демократия выступала с протестом против «дурного» управления и «дурных» правителей старого режима. Ее претензия состояла в том, что именно она призвана указать прекрасных правителей и справедливое управление. Демократия претендовала на выделение нового, истинного политического отбора: новой «аристократии» свободы, справедливости, честности и характера; и все это должно было осуществляться периодически всеобщими и равными выборами. И вот эта претензия слишком часто не оправдывается. Выборы стали выделять слишком много партийных честолюбцев; «деятелей», лишенных политического и хозяйственного опыта, людей с интернационально подорванным патриотизмом; «политиков», радеющих не о государственном деле, а о классовых и партийных завоеваниях; демагогов вроде Гитлера, Геринга, Геббельса, Тельмана, Тореза, Тольятти, Дмитрова, Бивэна и Джона Льюиса, международных нырял вроде Парвуса-Гельфанда, Радека и Леона Блюма, авантюристов-предателей вроде Альфреда Розенберга, Пьера Лаваля и норвежского Квислинга; спекулянтов-приобретателей вроде Ставицкого; близоруких политиков вроде Макдональда и Чемберлена-мюнхенского; и многое множество парламентских карьеристов. Таким образом, демократические выборы не обеспечили нового качественного отбора и выдвигали людей небольшого государственно-мирового масштаба.
2. Далее, кризис демократии вызывается тем, что ее форма обезволивает государство и государственную власть. За последнее столетие сложность и ответственность государственных задач все возрастала. Культурная, хозяйственная и национальная жизнь народов дифференцировалась (т.е. становилась все сложнее и многограннее), а единство и сила государственной власти шли в демократиях на убыль. Демократия несет государству расслоение, самоутверждение корыстной особи, идею классовой борьбы, партийную непримиримость и волевой застой. Демократия хочет строить все на «сговоре» и в то же время развязывает центробежные силы. Она не желает сильной власти и задвигает крупных, волевых и сильных людей. Она принципиально вовлекает всех в политику и будит в людях честолюбие, властолюбие и жажду фигурирования. Ее политика очень легко приобретает черты беспринципного ловкачества, демагогии, интриги и торговли. Этим она растрачивает время и энергию и попирает принцип экономии сил. Демократия лишь с большим трудом добивается государственного единения, она презирает начала авторитета, субординации, водительства и принуждения и не понимает, что за этим скрывается тяга к революции и анархии. Единая, сильная, прочная, устойчивая и ответственная власть нежелательна ей и не дается ей – и в этом заложено начало кризиса и распада. Преуспевать она может только в малых и притом невоюющих государствах, подобных федеративной Швейцарии, или же в государствах с устойчивым благосостоянием (Соединенные Штаты, прежняя Англия).
3. Итак, вовлечение всех в политику, в голосование, в выбирание и в кандидирование – входит в самую сущность демократического строя. Но всякая подача голоса есть суждение о судьбах народа, о государстве, о строении власти, о национальной культуре, о церкви, об армии, о финансах, о школе, о воспитании, о праве, о суде и о хозяйстве страны. А так как «все» отнюдь не компетентны во всех этих великих делах и ответственных задачах, то почти все эти изъявления оказываются превышающими личную силу суждений у голосующего. Люди судят и решают о том, о чем понятия их отнюдь не дозволяют им судить. Поэтому они отвечают не на тот вопрос, о котором их спрашивают, они подменяют ответственный и претрудный вопрос – безответственным и легким. Их спрашивают о едином и общем благе народа и государства, а они отвечают о своем личном или партийном интересе. Им не хватает правосознания, знаний и гражданского мужества. Поэтому демократическое голосование пытается извлечь публичное спасение из множества ошибочных и недоразуменных суждений, из вороха шкурных ответов. Вот почему мудрый Томас Карлейль восклицал с неподдельным отчаянием: «Мир изобилует слухами, а вы добились всеобщего голосования!»
Поэтому демократии слишком часто выбирают не лучших и не компетентных людей, а массовых «угодников», обещателей, льстецов, демагогов, крикунов и честолюбцев. Голосование здесь безответственно, а тайная процедура «хоронит все концы в воду». Остальное доделывает арифметический подсчет голосов: он решает, которая из партий, проламывающаяся к власти всеми правдами и неправдами, «победила» и в данный момент «имеет право» захватить государственную власть.
Итак, принцип демократии есть безответственный человеческий атом и его лично заинтересованное и некомпетентное изволение. В этом уже заложено начало кризиса.
4. Демократия строится механизмом выборов. Этот механизм якобы оказывается на «свободе мысли» и «воззрений», и именно в силу этого он представляет в государственном деле каждому неучу право на невежество, каждому бессовестному человеку право на интригу, каждому неразоблаченному предателю право на предательство. О воспитании ответственности и о прикреплении личного голоса к основам здорового правосознания формальная свобода не позволяет и думать. Об умственном и нравственном ранге людей принцип равенства не позволяет и заикаться. Зато слепая и мстительная партийность часто развертывается во всей своей вредоносности.
Но партийная работа требует прежде всего личного честолюбия и денежных средств. И вот оказывается, что демократия напрягает и развязывает в народе силы честолюбия и ставит их в зависимость от финансовых ассигнований. Наивно было бы думать, что партийные денежные средства, необходимые на издание газет и брошюр, на пропаганду и агитацию, на содержание организационных центров, на разъезды ораторов и на подкуп нужных лиц могут быть собраны партийными членскими взносами. Эти средства поступают обычно из непроглядной кулисы, из источников, которые, например, в современных Соединенных Штатах то и дело подвергаются заподозреванию и безнадежной «проверке»: ни партийные деньгодатели, ни партийные деньгополучатели не заинтересованы в публичной и недвусмысленной отчетности, и все тонет во тьме. Наиболее яркими образцами партийного «субсидирования» являются сношения между Лениным и Людендорфом (через Парвуса-Гельфанда), широкое излияние валюты национал-социалистами по всей Европе и та бесконечная растрата русских национальных средств, которая вот уже 36 лет практикуется советскими коммунистами во всем мире для оплаты партийцев и избирательных голосов во всех странах света… Само собой разумеется, что кроме таких явно иностранных источников в каждой стране имеются еще свои внутренние: то полумеждународные, то национально-капиталистические, то правительственные, то конфессиональные…
Во всяком случае, история устанавливает как факт, что демократические выборы требуют больших партийных средств и расходов и что источники этих «дотаций» тонут в международной мгле и не встречают достодолжного разоблачения и отпора в демократиях. Таков четвертый главный источник кризиса демократии: партийная зависимость от непроглядных «дотаций», то внутренних, то прямо вражеских, нередко просто корруптивных…
Так было двадцать-тридцать лет тому назад, так осталось и теперь. На свете существует и сплоченно работает демократическая инквизиция. И чем она настойчивее и активнее, тем больше жертв, мук и крови потребуется в будущем для того, чтобы люди отрезвились и образумились от этого демагогического угара… Однажды эта инквизиция будет, конечно, изжита наподобие того, как изжилась и угасла католическая инквизиция, но до тех пор мы, все мы, не разделяющие эту слепую веру и обладающие другими, религиозно-духовными основами миросозерцания, должны быть готовы ко всякой клевете и ко всякой интриге. Недемократ должен знать и помнить, что законы чести, порядочности, права и свободы в применении к нему будут истолкованы в самом превратном и для него вредном смысле, что демократическая инквизиция всегда будет требовать «гуманности» – налево, даже для заведомого и изобличенного атомного шпиона, но никогда не вспомнит о «гуманности», когда дело коснется патриотов и героев правого умонастроения. Последние десять лет дали тому более чем достаточно иллюстраций и доказательств!
Но все это относится к «идеологам» демократии. А между тем исторический процесс развивается сам по себе, независимо от этих фанатиков и инквизиторов, и свидетельствует недвусмысленно о том, что кризис демократии все углубляется и обостряется… Основные черты его могут быть описаны так:
1. Исторически демократия выступала с протестом против «дурного» управления и «дурных» правителей старого режима. Ее претензия состояла в том, что именно она призвана указать прекрасных правителей и справедливое управление. Демократия претендовала на выделение нового, истинного политического отбора: новой «аристократии» свободы, справедливости, честности и характера; и все это должно было осуществляться периодически всеобщими и равными выборами. И вот эта претензия слишком часто не оправдывается. Выборы стали выделять слишком много партийных честолюбцев; «деятелей», лишенных политического и хозяйственного опыта, людей с интернационально подорванным патриотизмом; «политиков», радеющих не о государственном деле, а о классовых и партийных завоеваниях; демагогов вроде Гитлера, Геринга, Геббельса, Тельмана, Тореза, Тольятти, Дмитрова, Бивэна и Джона Льюиса, международных нырял вроде Парвуса-Гельфанда, Радека и Леона Блюма, авантюристов-предателей вроде Альфреда Розенберга, Пьера Лаваля и норвежского Квислинга; спекулянтов-приобретателей вроде Ставицкого; близоруких политиков вроде Макдональда и Чемберлена-мюнхенского; и многое множество парламентских карьеристов. Таким образом, демократические выборы не обеспечили нового качественного отбора и выдвигали людей небольшого государственно-мирового масштаба.
2. Далее, кризис демократии вызывается тем, что ее форма обезволивает государство и государственную власть. За последнее столетие сложность и ответственность государственных задач все возрастала. Культурная, хозяйственная и национальная жизнь народов дифференцировалась (т.е. становилась все сложнее и многограннее), а единство и сила государственной власти шли в демократиях на убыль. Демократия несет государству расслоение, самоутверждение корыстной особи, идею классовой борьбы, партийную непримиримость и волевой застой. Демократия хочет строить все на «сговоре» и в то же время развязывает центробежные силы. Она не желает сильной власти и задвигает крупных, волевых и сильных людей. Она принципиально вовлекает всех в политику и будит в людях честолюбие, властолюбие и жажду фигурирования. Ее политика очень легко приобретает черты беспринципного ловкачества, демагогии, интриги и торговли. Этим она растрачивает время и энергию и попирает принцип экономии сил. Демократия лишь с большим трудом добивается государственного единения, она презирает начала авторитета, субординации, водительства и принуждения и не понимает, что за этим скрывается тяга к революции и анархии. Единая, сильная, прочная, устойчивая и ответственная власть нежелательна ей и не дается ей – и в этом заложено начало кризиса и распада. Преуспевать она может только в малых и притом невоюющих государствах, подобных федеративной Швейцарии, или же в государствах с устойчивым благосостоянием (Соединенные Штаты, прежняя Англия).
3. Итак, вовлечение всех в политику, в голосование, в выбирание и в кандидирование – входит в самую сущность демократического строя. Но всякая подача голоса есть суждение о судьбах народа, о государстве, о строении власти, о национальной культуре, о церкви, об армии, о финансах, о школе, о воспитании, о праве, о суде и о хозяйстве страны. А так как «все» отнюдь не компетентны во всех этих великих делах и ответственных задачах, то почти все эти изъявления оказываются превышающими личную силу суждений у голосующего. Люди судят и решают о том, о чем понятия их отнюдь не дозволяют им судить. Поэтому они отвечают не на тот вопрос, о котором их спрашивают, они подменяют ответственный и претрудный вопрос – безответственным и легким. Их спрашивают о едином и общем благе народа и государства, а они отвечают о своем личном или партийном интересе. Им не хватает правосознания, знаний и гражданского мужества. Поэтому демократическое голосование пытается извлечь публичное спасение из множества ошибочных и недоразуменных суждений, из вороха шкурных ответов. Вот почему мудрый Томас Карлейль восклицал с неподдельным отчаянием: «Мир изобилует слухами, а вы добились всеобщего голосования!»
Поэтому демократии слишком часто выбирают не лучших и не компетентных людей, а массовых «угодников», обещателей, льстецов, демагогов, крикунов и честолюбцев. Голосование здесь безответственно, а тайная процедура «хоронит все концы в воду». Остальное доделывает арифметический подсчет голосов: он решает, которая из партий, проламывающаяся к власти всеми правдами и неправдами, «победила» и в данный момент «имеет право» захватить государственную власть.
Итак, принцип демократии есть безответственный человеческий атом и его лично заинтересованное и некомпетентное изволение. В этом уже заложено начало кризиса.
4. Демократия строится механизмом выборов. Этот механизм якобы оказывается на «свободе мысли» и «воззрений», и именно в силу этого он представляет в государственном деле каждому неучу право на невежество, каждому бессовестному человеку право на интригу, каждому неразоблаченному предателю право на предательство. О воспитании ответственности и о прикреплении личного голоса к основам здорового правосознания формальная свобода не позволяет и думать. Об умственном и нравственном ранге людей принцип равенства не позволяет и заикаться. Зато слепая и мстительная партийность часто развертывается во всей своей вредоносности.
Но партийная работа требует прежде всего личного честолюбия и денежных средств. И вот оказывается, что демократия напрягает и развязывает в народе силы честолюбия и ставит их в зависимость от финансовых ассигнований. Наивно было бы думать, что партийные денежные средства, необходимые на издание газет и брошюр, на пропаганду и агитацию, на содержание организационных центров, на разъезды ораторов и на подкуп нужных лиц могут быть собраны партийными членскими взносами. Эти средства поступают обычно из непроглядной кулисы, из источников, которые, например, в современных Соединенных Штатах то и дело подвергаются заподозреванию и безнадежной «проверке»: ни партийные деньгодатели, ни партийные деньгополучатели не заинтересованы в публичной и недвусмысленной отчетности, и все тонет во тьме. Наиболее яркими образцами партийного «субсидирования» являются сношения между Лениным и Людендорфом (через Парвуса-Гельфанда), широкое излияние валюты национал-социалистами по всей Европе и та бесконечная растрата русских национальных средств, которая вот уже 36 лет практикуется советскими коммунистами во всем мире для оплаты партийцев и избирательных голосов во всех странах света… Само собой разумеется, что кроме таких явно иностранных источников в каждой стране имеются еще свои внутренние: то полумеждународные, то национально-капиталистические, то правительственные, то конфессиональные…
Во всяком случае, история устанавливает как факт, что демократические выборы требуют больших партийных средств и расходов и что источники этих «дотаций» тонут в международной мгле и не встречают достодолжного разоблачения и отпора в демократиях. Таков четвертый главный источник кризиса демократии: партийная зависимость от непроглядных «дотаций», то внутренних, то прямо вражеских, нередко просто корруптивных…