Страница:
Когда же совершилось неизбежное и Ставка не оказалась необходимым для войны волевым стратегическим центром (вспомним хотя бы отказ генерала Эверта от наступления на западном фронте в 1916 году!), несмотря на то, что армия была богата доблестными, опытными и вдохновенными полководцами, когда Государь почувствовал себя переутомленным и, видя бунт петербургской черни и поведение Думы, заколебался о троне, – где оказались тогда представители этого якобы «многомиллионного Союза Русского Народа»? Поспешил ли их организационный круг к подножию трона, чтобы укрепить нервно переутомленного и семейно озабоченного Государя, чтобы дать ему хотя бы двадцатитысячный резерв верных и непоколебимых монархистов всех видов оружия, или же он сокрылся в безответственности и неизвестности, предоставляя Государю одиноко решать страшный вопрос? Кто из них решился сказать ему, что русские Основные Законы не знают права на отречение, что Помазанник вообще не отрекается от своего трона в час всенародной беды; что преемство трона в данный час не подготовлено и не обеспечено; что необходимо отстаивать трон как залог единства России; что отречься – значит развязать всю страну от трехвековой присяги и повергнуть ее в анархию, что есть еще верные люди и что они готовы исполнить свой долг до конца?! Таких верных и мужественных советников не оказалось у трона. Трон был ими изолирован, покинут, предоставлен своей собственной судьбе. Были командующие, советовавшие Государю отречься. Почему же не было мудрых офицеров и политиков, которые умолили бы не отрекаться, а бороться за трон, как источник национального спасения?!..
А потом, когда Государь и его семья остались одиноки в Царском Селе, – что сделала эта «партия»? Ринулась ли она на спасение трона? Пыталась ли она заставить членов Временного правительства и советский сброд – спасти Государя и увезти его за границу; найти те средства, которые оказались бы действительными и побудили бы революционеров чтить и беречь жизнь Государя и его невинных детей? Куда девались эти люди, умевшие дотоле расходовать только на один свой убогий журнальчик «Земщина» двести тысяч рублей ежегодной казенной субсидии? А потом, когда Государя увезли в Тобольск, сумели ли они поставить вместо предателя Соловьева хоть одного своего верного человека для связи? А трагедия Екатеринбурга? Что они сделали для ее предотвращения? Где они все в это время находились? Переодевались? Укрывались? Спасались? И предавали своего и всероссийского монарха?.. И, наконец, когда опасность стала угрожать всем членам Династии, кто из этих «монархистов» пытался уговорить каждого из Великих Князей беречь себя не для себя, а для России? Кто из них сумел поставить династический вопрос на должную высоту, при которой быть членам Династии не значит иметь «право» на произвольное отречение и не значит готовиться к пассивному революционному мученичеству, но значит быть обязанным занять трон в положенный час, готовиться к этому и считать себя органом общенародного спасения? И если никто из «верных» монархистов не подумал тогда об этом, то о чем же они думали? Да и думали ли они о чем-нибудь, кроме личного спасения?
Мне известно, что были героические исповедники, подобные московскому протоиерею Восторгову, шедшие на смерть и принимавшие ее; или подобно тому монархисту Матусову, которого я видел в подвале «Чеки», где он во всех служебных орденах и в своих партийных значках вызывающе требовал себе расстрела за верность Государю. Но сколько бы ни было таких, – они не составляли того, в чем нуждалась Россия, т. е. продуманной, организованной и отстаивающей национальный трон политической партии. Такой партии в России не было.
История удостоверяет нам, что имелась партийная «головка» постоянно добивавшаяся от правительства то избирательных, то пропагандных субсидий, довольная обильным получением и отзывавшаяся грубыми выходками на недостаточное получение или на прямой отказ (см.: Коковцов В.Н. «Из моего прошлого», СПб., с. 164-165 и др.). Но это и было не служение, а личное устроение, не партия монархистов, а группа вымогающих просителей, это была не опора трона, а собрание льстецов. И те из них, которым удалось впоследствии спастись за границу, промышляли этим и в эмиграции: «если от вас не будет субсидии, то возьмем из другого источника, но тогда уже будем работать против вас».
От таких людей – ни тогда, ни теперь не следует ждать для монархии ничего, кроме вреда. Монарху нужны люди дальнозоркие, умеющие разуметь знаки истории и верно предвидеть зарождающиеся опасности. Монарху нужны люди правдолюбивые, а не рисующие угодливо оптимистические горизонты там, где история нависает над людьми черной тучей. Государю нужны совестные советники, а не ловцы субсидий. Государю нужен кадр непоколебимых стоятелей, знающих, разумеющих, волею твердых, за которых дела говорят громче лукавых и льстивых слов.
России нужна была настоящая монархическая партия, а ее тогда не оказалось.
Почему? Как объяснить это?
Монархический строй сокрушился в России потому, что русский императорский трон имел в стране историческую традицию правосознания, но не имел идейного и волевого кадра, дальнозоркого, сплоченного и способного к активным выступлениям. Русские монархисты обязаны осознать это, с горечью и скорбью признать это, осудить себя и не возвращаться более к этой «политике» пустых фраз и хвастливой пропаганды. Реальная политика не делается ни словами, ни резолюциями, ни восторгами, ни поздравлениями, тем более она не делается пустословными и заведомо неправдивыми уверениями, будто «нас тьмы, и тьмы, и тьмы»… С этим надо покончить: монархист повинен своему Государю не хвастовством и обманами, а правдою и грозно-честным служением.
Монархической партии в истинном смысле этого слова в России не было уже вследствие того, что самая политическая культура страны была в этом отношении первобытна, она только еще начинала завязываться, крепнуть и находить свои формы. Самая идея «политической партии» находилась вплоть до 1905 года под запретом. До тех пор русские политические партии могли существовать и работать только нелегально, без разрешения или даже в запрещении, и те из них, которые вступили на этот путь раньше, могли бы уже иметь, казалось бы, некоторый организационный опыт. Однако и их опыт оказался скудным, беспомощным и бездейственным. Достаточно вспомнить, например, что социал-демократы-меньшевики и социалисты-революционеры, давно уже возившиеся в своем подполье, нисколько не подумали о защите своего «учредительного собрания», не имели в запасе никаких партийно-силовых кадров и разошлись по домам чуть ли не на цыпочках, когда вооруженный матрос посоветовал на ушко их председателю и главному храбрецу Виктору Чернову кончить эту учредительную «канитель» «добровольно».
Русский человек просто не умел еще строить партию и приводить ее в движение. Правда, революционеры научились устраивать небольшие конспиративно-террористические группы и развивать их активность: тайно сговариваться, добывать деньги, подделывать паспорта, уклоняться от полицейской слежки, менять конспиративные квартиры, давать нелегальные ночлеги и явки, обходиться с револьвером и бомбою и устраивать побеги из тюрем. Но напрасно они воображали, что, усвоив все эти разбойничьи приемы, они научились политической деятельности. Ловкий «ассасин», вроде Савинкова, совсем еще не политик, и вся его суетня имеет только тот смысл, что она силится помешать другому, делающему живую государственную работу. Это политическое неумение, это непонимание здоровой государственности и обнаружилось у левых партий во время того демагогического «аукциона», в который они превратили выборы «учредилки» и во время их суточного «правотворчества». После этого провала им оставалось только вернуться к своей прежней тактике: к покушениям (на Урицкого, на Володарского, на Ленина) и к поместным восстаниям (Ярославль, Тамбов, Кронштадт).
Этим я совсем не хочу сказать, что «искусство партии» далось одним большевикам… Напротив, надо признать, что их организация всегда была заговорщической и тоталитарной, а не лояльно-партийной. Они начали с уличной вербовки и все время отбирали купленных наймитов, соблазненных жадников и расчетливых нырял. Они все время нажимали на массы – голодом, страхом, обещаниями и подачками, развращая человеческую совесть и правосознание и таким способом строили не партию, а тоталитарный государственный аппарат, осуществляя торжество политической полиции над не думающим, обманутым и беззащитным обывателем…
Но кому «искусство партии» совсем не удалось – это русским монархистам. Они совсем не понимали, в чем же именно состоит призвание монархической партии в России, где правит «абсолютная» власть монарха… Одно из двух: или монархисты лояльны и приемлют эту «абсолютную» власть, но тогда им нечего предаваться – ни самостоятельной мысли, ни самостоятельным действиям; или же они ее не приемлют – и тогда их партии лучше не существовать…
Здесь мы находим самую главную причину их политического провала.
Русские партийные монархисты по своей политической наивности всегда были склонны смешивать самодержавие монарха с абсолютизмом и воспринимать власть законного Государя как абсолютную. А между тем это далеко не одно и то же и власть законного монарха не может быть абсолютною.
Термин «абсолютной» власти происходит от латинского глагола absolve, что значит развязываю, разрешаю, все дозволяю. И вот абсолютизм утверждает, будто монарх стоит выше всякого права и закона, будто власть его не знает никаких границ; будто ему все позволено, – всякое произволение, бесправие, противозаконие и преступление.
«Самодержавие» монарха указывает как раз на обратное: на правовую и законную природу его власти. Самодержавный монарх есть высший правовой орган государства; его верховенство устанавливается правом и есть правовое верховенство. Власть монарха не дается ему ни от иноземцев, ни от внутригосударственных сил (например, от армии, от гвардии, от народного голосования, от дворянства, от финансовых кругов); нет, она принадлежит ему в силу закона и возводит его ответственность к высшим источникам правосознания – к совести, к патриотизму, к Богу. Осуществляет же он ее независимо от всякой чужой воли, именно постольку, поскольку закон присваивает ему его основные полномочия – законодательные, исполнительные, судебные и воинские. В этом его «самодержавие».
Это необходимо продумать и понять раз и навсегда: самодержавие отвергает, осуждает и исключает абсолютизм, а абсолютизм отвергает основное в правах Государя, ибо он не признает его законным монархом, он отрицает его высокое звание верховного субъекта права, он снижает его звание до звания тирана, он разлагает и разрушает самую правовую форму монархии. Именно поэтому абсолютизм несовместим с самодержавием, этим высшим проявлением законности на троне, правосознания у Монарха, чувства обязанности и ответственности у верховного в государстве лица.
Тиберий, Калигула, Нерон и другие римские тираны – не были самодержавны: они получали свою власть «милостью легионов» и, всходили на трон, не признавая ни закона, ни права, ни границ своей власти. Как тираны, они развертывали свой абсолютизм, правили страхом и злодейством, прикрывали все это своей мнимой «божественностью» и рушились в преступность и позор. Людовик XI, Людовик XIV, Иоанн Грозный шли по их следам и несли бедствия своим народам и государствам.
Абсолютный монарх, «все смеет» и «все может», чего желает его политическая или иная похоть («son bon plaisir»). Но самодержавный Государь «смеет» далеко не все, а лишь законное, законами предоставленное, правое, правовое, государственное, совестное, честное, Богу угодное. Тиран не связан правом и законом; он призван к разнузданию и осуществляет его в самых фантастических и свирепых формах. Но именно этим он роняет и позорит свое звание монарха. Напротив, самодержавный Монарх знает законные пределы своей власти и не посягает на права, ему не присвоенные; он знает, что Государь, не блюдущий право и закон, сам подрывает свою власть…
Всякому, не усвоившему эти основы монархического строя, мы советуем внимательно прочесть и продумать хотя бы римского историка Светония («Жизнь 12 цезарей»), «Анналы» Тацита и «Культуру итальянского Возрождения» Якоба Буркхарда. Необходимо понять и усвоить, что есть «абсолютизм», что он вносит в душу монарха и к каким поистине ужасным последствиям он ведет. Напротив, все государи, постигшие опасность абсолютного произволения, не унижали, а возвеличивали звание монарха. Так, Фридрих Великий, уступивший мельнику в Сан-Суси – по приговору судьи – право на мельничный шум, Петр Великий, искавший во всем и всегда писаной законности и всегда напоминавший людям, что законы требуют соблюдения.
Александр I, умевший отказывать людям в случаях, когда он чувствовал, что «закон выше него»; и все Государи, умевшие не тяготиться законными формами своего правления, – оставались на высоте своего трона.
Отсюда уже понятно, что законный монарх будет ценить всякое свободно-ответственное слово, всякое честное возражение, всякую государственно-творческую инициативу своих подданных. Петр Великий говаривал: «Полезное я рад слушать и от последнего подданного»… «Весело слушать, когда подданные открыто говорят своему Государю правду, вот чему надо учиться у англичан» – (после посещения инкогнито палаты лордов). Но тиран не потерпит в своих подданных ни самоличного размышления, ни независимого мнения, ни свободного слова (Джугашвили!).
Поэтому подданные самодержавного Государя отнюдь не должны внушать, – ни себе, ни ему, – будто он является «абсолютным» властелином, который требует славословия, лести и безоговорочной покорности и не терпит ни самостоятельного мнения, ни творческой инициативы. Вспомним, что главной заботой Петра Великого было – пробудить в своем народе творческую инициативу и подсказать ей верное направление. Напротив, предреволюционные партийные монархисты в России считали своей единственной задачей – славословие, слепое повиновение, угождение, предупредительность и недерзание иметь свое суждение… Именно поэтому их «партия» не имела ни самостоятельного суждения о происходящем, ни организационного кадра, ни плана действий, ни соответствующих решений и выступлений. Здесь не было зрелого политического мнения и не было борьбы за трон. И Государь с Государыней, неосторожно полагаясь на заверения этой «партии», оказались изолированными и выданными врагам. Это не было сознательное «предательство», но это была пассивность от неумения иметь Царя, это была выдача от бессмыслия, безволия и бессилия. Ожидания были обмануты, надежды не оправданы. И высокие пленники остались невырученными…
Если русские монархисты желают участвовать в дальнейшем в созидании русской истории, то они должны прежде всего пересмотреть и осудить свое прошлое, обновиться, переродиться, вступить на новые пути и не воображать, будто в происшедшей трагедии русского трона повинны все, кроме них. Они – повинны первые, ибо выдавали себя за верных и преданных.
Политическое наследие революции
А потом, когда Государь и его семья остались одиноки в Царском Селе, – что сделала эта «партия»? Ринулась ли она на спасение трона? Пыталась ли она заставить членов Временного правительства и советский сброд – спасти Государя и увезти его за границу; найти те средства, которые оказались бы действительными и побудили бы революционеров чтить и беречь жизнь Государя и его невинных детей? Куда девались эти люди, умевшие дотоле расходовать только на один свой убогий журнальчик «Земщина» двести тысяч рублей ежегодной казенной субсидии? А потом, когда Государя увезли в Тобольск, сумели ли они поставить вместо предателя Соловьева хоть одного своего верного человека для связи? А трагедия Екатеринбурга? Что они сделали для ее предотвращения? Где они все в это время находились? Переодевались? Укрывались? Спасались? И предавали своего и всероссийского монарха?.. И, наконец, когда опасность стала угрожать всем членам Династии, кто из этих «монархистов» пытался уговорить каждого из Великих Князей беречь себя не для себя, а для России? Кто из них сумел поставить династический вопрос на должную высоту, при которой быть членам Династии не значит иметь «право» на произвольное отречение и не значит готовиться к пассивному революционному мученичеству, но значит быть обязанным занять трон в положенный час, готовиться к этому и считать себя органом общенародного спасения? И если никто из «верных» монархистов не подумал тогда об этом, то о чем же они думали? Да и думали ли они о чем-нибудь, кроме личного спасения?
Мне известно, что были героические исповедники, подобные московскому протоиерею Восторгову, шедшие на смерть и принимавшие ее; или подобно тому монархисту Матусову, которого я видел в подвале «Чеки», где он во всех служебных орденах и в своих партийных значках вызывающе требовал себе расстрела за верность Государю. Но сколько бы ни было таких, – они не составляли того, в чем нуждалась Россия, т. е. продуманной, организованной и отстаивающей национальный трон политической партии. Такой партии в России не было.
История удостоверяет нам, что имелась партийная «головка» постоянно добивавшаяся от правительства то избирательных, то пропагандных субсидий, довольная обильным получением и отзывавшаяся грубыми выходками на недостаточное получение или на прямой отказ (см.: Коковцов В.Н. «Из моего прошлого», СПб., с. 164-165 и др.). Но это и было не служение, а личное устроение, не партия монархистов, а группа вымогающих просителей, это была не опора трона, а собрание льстецов. И те из них, которым удалось впоследствии спастись за границу, промышляли этим и в эмиграции: «если от вас не будет субсидии, то возьмем из другого источника, но тогда уже будем работать против вас».
От таких людей – ни тогда, ни теперь не следует ждать для монархии ничего, кроме вреда. Монарху нужны люди дальнозоркие, умеющие разуметь знаки истории и верно предвидеть зарождающиеся опасности. Монарху нужны люди правдолюбивые, а не рисующие угодливо оптимистические горизонты там, где история нависает над людьми черной тучей. Государю нужны совестные советники, а не ловцы субсидий. Государю нужен кадр непоколебимых стоятелей, знающих, разумеющих, волею твердых, за которых дела говорят громче лукавых и льстивых слов.
России нужна была настоящая монархическая партия, а ее тогда не оказалось.
Почему? Как объяснить это?
* * *
Настоящей, ответственной монархической партии, с глубоко продуманной программой и верной, активной политической тактикой – в России перед революцией не было. Потому монархисты и не могли ни поддержать трон и династию, ни выдвинуть в роковые дни свой крепкий кадр, ни отстоять неприкосновенность и жизнь отрекшегося Государя. Русские монархисты полагали, что они призваны восхвалять, поздравлять, ждать распоряжений, угождать, демонстративно повиноваться, испрашивать субсидии и уверять в своей преданности; но самостоятельное политическое мышление, но государственная ответственность, но смыкание верного, активного кадра, но создание реальной, силовой опоры для трона – все это «не входило» в призвание «русской» монархической партии. Монархисты как бы «висели» на троне», но не составляли его социального и политического фундамента. И в тот момент, когда трон формально «замолк», оказалось, что монархисты рассыпались прахом и сошли на нет.Монархический строй сокрушился в России потому, что русский императорский трон имел в стране историческую традицию правосознания, но не имел идейного и волевого кадра, дальнозоркого, сплоченного и способного к активным выступлениям. Русские монархисты обязаны осознать это, с горечью и скорбью признать это, осудить себя и не возвращаться более к этой «политике» пустых фраз и хвастливой пропаганды. Реальная политика не делается ни словами, ни резолюциями, ни восторгами, ни поздравлениями, тем более она не делается пустословными и заведомо неправдивыми уверениями, будто «нас тьмы, и тьмы, и тьмы»… С этим надо покончить: монархист повинен своему Государю не хвастовством и обманами, а правдою и грозно-честным служением.
Монархической партии в истинном смысле этого слова в России не было уже вследствие того, что самая политическая культура страны была в этом отношении первобытна, она только еще начинала завязываться, крепнуть и находить свои формы. Самая идея «политической партии» находилась вплоть до 1905 года под запретом. До тех пор русские политические партии могли существовать и работать только нелегально, без разрешения или даже в запрещении, и те из них, которые вступили на этот путь раньше, могли бы уже иметь, казалось бы, некоторый организационный опыт. Однако и их опыт оказался скудным, беспомощным и бездейственным. Достаточно вспомнить, например, что социал-демократы-меньшевики и социалисты-революционеры, давно уже возившиеся в своем подполье, нисколько не подумали о защите своего «учредительного собрания», не имели в запасе никаких партийно-силовых кадров и разошлись по домам чуть ли не на цыпочках, когда вооруженный матрос посоветовал на ушко их председателю и главному храбрецу Виктору Чернову кончить эту учредительную «канитель» «добровольно».
Русский человек просто не умел еще строить партию и приводить ее в движение. Правда, революционеры научились устраивать небольшие конспиративно-террористические группы и развивать их активность: тайно сговариваться, добывать деньги, подделывать паспорта, уклоняться от полицейской слежки, менять конспиративные квартиры, давать нелегальные ночлеги и явки, обходиться с револьвером и бомбою и устраивать побеги из тюрем. Но напрасно они воображали, что, усвоив все эти разбойничьи приемы, они научились политической деятельности. Ловкий «ассасин», вроде Савинкова, совсем еще не политик, и вся его суетня имеет только тот смысл, что она силится помешать другому, делающему живую государственную работу. Это политическое неумение, это непонимание здоровой государственности и обнаружилось у левых партий во время того демагогического «аукциона», в который они превратили выборы «учредилки» и во время их суточного «правотворчества». После этого провала им оставалось только вернуться к своей прежней тактике: к покушениям (на Урицкого, на Володарского, на Ленина) и к поместным восстаниям (Ярославль, Тамбов, Кронштадт).
Этим я совсем не хочу сказать, что «искусство партии» далось одним большевикам… Напротив, надо признать, что их организация всегда была заговорщической и тоталитарной, а не лояльно-партийной. Они начали с уличной вербовки и все время отбирали купленных наймитов, соблазненных жадников и расчетливых нырял. Они все время нажимали на массы – голодом, страхом, обещаниями и подачками, развращая человеческую совесть и правосознание и таким способом строили не партию, а тоталитарный государственный аппарат, осуществляя торжество политической полиции над не думающим, обманутым и беззащитным обывателем…
Но кому «искусство партии» совсем не удалось – это русским монархистам. Они совсем не понимали, в чем же именно состоит призвание монархической партии в России, где правит «абсолютная» власть монарха… Одно из двух: или монархисты лояльны и приемлют эту «абсолютную» власть, но тогда им нечего предаваться – ни самостоятельной мысли, ни самостоятельным действиям; или же они ее не приемлют – и тогда их партии лучше не существовать…
Здесь мы находим самую главную причину их политического провала.
Русские партийные монархисты по своей политической наивности всегда были склонны смешивать самодержавие монарха с абсолютизмом и воспринимать власть законного Государя как абсолютную. А между тем это далеко не одно и то же и власть законного монарха не может быть абсолютною.
Термин «абсолютной» власти происходит от латинского глагола absolve, что значит развязываю, разрешаю, все дозволяю. И вот абсолютизм утверждает, будто монарх стоит выше всякого права и закона, будто власть его не знает никаких границ; будто ему все позволено, – всякое произволение, бесправие, противозаконие и преступление.
«Самодержавие» монарха указывает как раз на обратное: на правовую и законную природу его власти. Самодержавный монарх есть высший правовой орган государства; его верховенство устанавливается правом и есть правовое верховенство. Власть монарха не дается ему ни от иноземцев, ни от внутригосударственных сил (например, от армии, от гвардии, от народного голосования, от дворянства, от финансовых кругов); нет, она принадлежит ему в силу закона и возводит его ответственность к высшим источникам правосознания – к совести, к патриотизму, к Богу. Осуществляет же он ее независимо от всякой чужой воли, именно постольку, поскольку закон присваивает ему его основные полномочия – законодательные, исполнительные, судебные и воинские. В этом его «самодержавие».
Это необходимо продумать и понять раз и навсегда: самодержавие отвергает, осуждает и исключает абсолютизм, а абсолютизм отвергает основное в правах Государя, ибо он не признает его законным монархом, он отрицает его высокое звание верховного субъекта права, он снижает его звание до звания тирана, он разлагает и разрушает самую правовую форму монархии. Именно поэтому абсолютизм несовместим с самодержавием, этим высшим проявлением законности на троне, правосознания у Монарха, чувства обязанности и ответственности у верховного в государстве лица.
Тиберий, Калигула, Нерон и другие римские тираны – не были самодержавны: они получали свою власть «милостью легионов» и, всходили на трон, не признавая ни закона, ни права, ни границ своей власти. Как тираны, они развертывали свой абсолютизм, правили страхом и злодейством, прикрывали все это своей мнимой «божественностью» и рушились в преступность и позор. Людовик XI, Людовик XIV, Иоанн Грозный шли по их следам и несли бедствия своим народам и государствам.
Абсолютный монарх, «все смеет» и «все может», чего желает его политическая или иная похоть («son bon plaisir»). Но самодержавный Государь «смеет» далеко не все, а лишь законное, законами предоставленное, правое, правовое, государственное, совестное, честное, Богу угодное. Тиран не связан правом и законом; он призван к разнузданию и осуществляет его в самых фантастических и свирепых формах. Но именно этим он роняет и позорит свое звание монарха. Напротив, самодержавный Монарх знает законные пределы своей власти и не посягает на права, ему не присвоенные; он знает, что Государь, не блюдущий право и закон, сам подрывает свою власть…
Всякому, не усвоившему эти основы монархического строя, мы советуем внимательно прочесть и продумать хотя бы римского историка Светония («Жизнь 12 цезарей»), «Анналы» Тацита и «Культуру итальянского Возрождения» Якоба Буркхарда. Необходимо понять и усвоить, что есть «абсолютизм», что он вносит в душу монарха и к каким поистине ужасным последствиям он ведет. Напротив, все государи, постигшие опасность абсолютного произволения, не унижали, а возвеличивали звание монарха. Так, Фридрих Великий, уступивший мельнику в Сан-Суси – по приговору судьи – право на мельничный шум, Петр Великий, искавший во всем и всегда писаной законности и всегда напоминавший людям, что законы требуют соблюдения.
Александр I, умевший отказывать людям в случаях, когда он чувствовал, что «закон выше него»; и все Государи, умевшие не тяготиться законными формами своего правления, – оставались на высоте своего трона.
Отсюда уже понятно, что законный монарх будет ценить всякое свободно-ответственное слово, всякое честное возражение, всякую государственно-творческую инициативу своих подданных. Петр Великий говаривал: «Полезное я рад слушать и от последнего подданного»… «Весело слушать, когда подданные открыто говорят своему Государю правду, вот чему надо учиться у англичан» – (после посещения инкогнито палаты лордов). Но тиран не потерпит в своих подданных ни самоличного размышления, ни независимого мнения, ни свободного слова (Джугашвили!).
Поэтому подданные самодержавного Государя отнюдь не должны внушать, – ни себе, ни ему, – будто он является «абсолютным» властелином, который требует славословия, лести и безоговорочной покорности и не терпит ни самостоятельного мнения, ни творческой инициативы. Вспомним, что главной заботой Петра Великого было – пробудить в своем народе творческую инициативу и подсказать ей верное направление. Напротив, предреволюционные партийные монархисты в России считали своей единственной задачей – славословие, слепое повиновение, угождение, предупредительность и недерзание иметь свое суждение… Именно поэтому их «партия» не имела ни самостоятельного суждения о происходящем, ни организационного кадра, ни плана действий, ни соответствующих решений и выступлений. Здесь не было зрелого политического мнения и не было борьбы за трон. И Государь с Государыней, неосторожно полагаясь на заверения этой «партии», оказались изолированными и выданными врагам. Это не было сознательное «предательство», но это была пассивность от неумения иметь Царя, это была выдача от бессмыслия, безволия и бессилия. Ожидания были обмануты, надежды не оправданы. И высокие пленники остались невырученными…
Если русские монархисты желают участвовать в дальнейшем в созидании русской истории, то они должны прежде всего пересмотреть и осудить свое прошлое, обновиться, переродиться, вступить на новые пути и не воображать, будто в происшедшей трагедии русского трона повинны все, кроме них. Они – повинны первые, ибо выдавали себя за верных и преданных.
Политическое наследие революции
Двадцатый век нашей христианской эры, этот последний и страшный век, далеко еще не закончил свое течение. Мы только вступили в его вторую половину. Но политические тенденции его достигли такой зрелости, и зрелость эта доведена до такого предела, что мы можем уже говорить о его своеобразии.
Конечно, третья (атомная) мировая война, если она состоится, вызовет к жизни совсем новые, невиданные и небывалые последствия, но это будут военные события, способы разрушения и истребления, формы гибели и опустошения, а не политические формы. Политически же человеку остается только завершить некоторые способы дальновидения, дальнослышания и химического воздействия на человеческую душу, для того чтобы обеспечить водворение на земле последних унижений, последней бессмыслицы и предельного насилия.
Нам не надо дожидаться водворения этих последних практически применительных выводов безбожия для того, чтобы уже теперь подвести некоторые основные итоги тому политическому наследию, с которым следующие за нами поколения вступят в жизнь.
1. Первое и основное, чем отличается государство XX века, это сознательный, планомерный и последовательный отрыв его от тех духовных корней, которыми оно доселе держалось и питалось: от религии, от нравственности и от национально-патриотического чувства.
Итак, прежде всего – от религии. Отделение «церкви» от «государства» было бы не ново; западные государства работают над этим уже давно. Новое же государство отделяет друг от друга не учреждения и не финансы двух организаций, но отрывает правосознание своих граждан от религиозного чувства, не только от христианского, но и от всякого другого. Оно тщится погасить в душах чувство Бога, память о Боге, идею божественного, священного, благодатного, сверхчувственно-потустороннего; отнять у гражданина потребность в молитве, дар молитвы, повод для молитвы, всякий свет духовного совершенства и всякий луч святости. Отсюда поругание святынь, разрушение храмов, истребление или унижение духовенства, система кощунства и запрещение книг Св. Писания. Это есть некое грубое вторжение в исторически и свободно сложившийся строй души: запугивающее, насильственное, мучительное подрезание и засушивание религиозных коней правосознания. И самый «компромисс», допущенный коммунистами впоследствии с внешней видимостью церковности (московская «псевдопатриархия»), был попыткою использовать остатки униженной, запуганной псевдорелигиозности для служения антихристианскому государству и стерилизованному в безбожии разбойному правосознанию.
История знает эпохи постепенного засыхания и выветривания религиозного чувства у народов. Но это состояние возникло само, оно поражало народ как крадущееся бедствие и всегда вело к государственному кризису (смуты Древнего Китая, разложение Греции в Пелопоннесской войне, великие смуты и гражданские войны Рима, современная Франция). В xx веке тоталитарное государство впервые пытается намеренно обезбожить правосознание подмятого им народа. Это есть политический эксперимент в чистом виде. Мы предсказываем ему жалкий исторический провал.
2. С этим тесно связана попытка погасить в душах людей религиозно-совестное чувство добра и зла, т. е. намерение деморализовать граждан, чиновников и самую государственную форму. Мораль, как совестный призыв, как чувство долга, как система обязанностей, как живая дисциплина, владеющая человеком, – презирается, осмеивается, попирается и объявляется контрреволюционным предрассудком. Человек должен «освободить себя от добра, чтобы стать способным ко всяческому «полезному» злу. И вот провозглашается и систематически внедряется новый критерий добра и зла: «то, что в данный момент полезно интересам революционного пролетариата (т. е. коммунистического правительства и его политической полиции), – то и морально, то и обязательно; все остальное есть буржуазный предрассудок, измена пролетариату, наказуемое преступление»… Но так как каждый «данный момент» может потребовать иного, противоположного, ибо история, по учению марксистов, развивается якобы «диалектически», то вырабатывается специальная доктрина «жестоковыйного раболепства» («диамат, т.е. диалектический материализм, или «истмат», т. е. исторический материализм), доктрина, которая декретируется сверху, подавляет всякое личное наблюдение, соображение и постижение и приучает людей быть покорно готовыми к совершению любых жестокостей, мерзостей и предательств. Государство поощряет и взращивает в человеке угодливого и деморализованного раба, награждая его, привилегируя его, застращивая и дисциплинируя его в слепом повиновении. Этот раб покорствует до тех пор, пока боится и пока чует силу своего поработителя. История покажет нам, к чему он окажется склонным и способным в тот момент, когда он почует своего «владыку» ослабевающим и осмелится побороть свой страх. Это будет жестокий урок для коммунистов во всем мире.
История человечества есть постепенное освобождение его от рабства и воспитание личности к свободе, достоинству, самостоятельности и чести. В XIX веке никто не предвидел, что декорации демократии вдруг раздвинутся и что из-за них выступит тоталитарный поработитель. Но если бы даже этот поработитель принес людям не принуждение к бессовестности, а строгую порядочность в личной и гражданской жизни (подобно строю Кальвина в Женеве), то и тогда его строй был бы фальшив и подлежал бы отвержению, ибо начало добра должно быть свободно избрано человеком, а не навязано ему.
Всей этой деморализованной и деморализующей государственности мы предсказываем жалкое и позорное крушение: кто взращивает злого раба, тот будет злобно низвергнут этим рабом и сам погибнет от насажденного им рабства и зла. И Рим, и Византия явили тому достаточно примеров…
3. И третья основа здорового государственного правосознания, – национально-патриотическое чувство, – подрывается современным коммунизмом совершенно так же, как и первые две. Любовь к своему родному языку, к отцовской вере и духовной культуре; хранение национального духовного акта, национальной независимости и чести – все это отвергается как буржуазный предрассудок и как «измена международному пролетариату». Многоплеменные государства известны в истории; антинациональное и интернациональное государство, покушающееся на вселенский объем, появляется впервые. Здесь дело не в примирении племен и народов, а в угашении их своеобразия, в обезличении, в нейтрализации и всесмешении. Так, Джугашвили имел развязную глупость сказать, что у всех народов будет со временем один «общий язык», более похожий на немецкий, чем на русский (бедные китайцы, японцы, арабы, греки и французы!.. да и другие народы!). Все эти драгоценные и могучие источники жизни должны быть отвергнуты, должны иссякнуть; их должен заменить противоестественно-обезображенный хозяйственный интерес (солидарная покорность эксплуатируемых государством рабов), раз и навсегда закрепленный массовой нищетою и политическим террором. И только в час величайшей военной опасности был и здесь допущен лукавый демагогический компромисс: интернационалисты, ведущие государство в войну, решили воззвать к национально патриотическим чувствам русского народа, ибо сначала почуяли, а потом убедились воочию в том, что лицемерный «пафос» социализма и тоталитаризма не поднимает народные массы на защиту новой «государственности». Вторая мировая война явила въяве крушение интернационального государства, порывающего со здоровым инстинктом национального самосохранения.
4. Из этого уже видно дерзновенное и противодуховное новшество, которое лежит в основе всего этого принудительного безбожия, аморализма и антипатриотизма: презрена и попрана грань, ограждающая индивидуальную человеческую душу. Государственная власть не считает личную душу человека самостоятельным источником воли, мысли и дел. Человек не есть для нее более «субъект права» с непрекосновенными правами и гарантированной свободой: он есть объект произвола, повинный беспрекословным послушанием; он есть трудовой механизм, подлежащий в любой момент – унижению, насилию, изоляции, пытке и казни.
Мало того, ему предписывается, во что верить и во что не веровать, как и о чем думать; самая последняя тайна его лично-интимного бытия признается нерушимою и подверженною произвольному воздействию. Таковы все применения длительной пытки, начиная с пытки стоянием, страхом, унижением, голодом, холодом, грязью и побоями и кончая впрыскиванием обезволивающих и обезличивающих химических веществ. Тело человека рассматривается при этом не как естественное ограждение души от внешнего вторжения, а как естественная дверь, ведущая к изнасилованию души и духа. Медицинская химия становится здесь гнуснейшим орудием духовной фальсификации и душевного порабощения. Такое же значение злодейского изнасилования приобретает и гипнотическое воздействие на душевно-духовный строй личной души. Такое же значение приобретает и всесторонняя государственная монополия – монополия работодательства (входящая в самую сущность социализма-коммунизма, монополия продовольственная, монополия печати, слова и агитации).
Конечно, третья (атомная) мировая война, если она состоится, вызовет к жизни совсем новые, невиданные и небывалые последствия, но это будут военные события, способы разрушения и истребления, формы гибели и опустошения, а не политические формы. Политически же человеку остается только завершить некоторые способы дальновидения, дальнослышания и химического воздействия на человеческую душу, для того чтобы обеспечить водворение на земле последних унижений, последней бессмыслицы и предельного насилия.
Нам не надо дожидаться водворения этих последних практически применительных выводов безбожия для того, чтобы уже теперь подвести некоторые основные итоги тому политическому наследию, с которым следующие за нами поколения вступят в жизнь.
1. Первое и основное, чем отличается государство XX века, это сознательный, планомерный и последовательный отрыв его от тех духовных корней, которыми оно доселе держалось и питалось: от религии, от нравственности и от национально-патриотического чувства.
Итак, прежде всего – от религии. Отделение «церкви» от «государства» было бы не ново; западные государства работают над этим уже давно. Новое же государство отделяет друг от друга не учреждения и не финансы двух организаций, но отрывает правосознание своих граждан от религиозного чувства, не только от христианского, но и от всякого другого. Оно тщится погасить в душах чувство Бога, память о Боге, идею божественного, священного, благодатного, сверхчувственно-потустороннего; отнять у гражданина потребность в молитве, дар молитвы, повод для молитвы, всякий свет духовного совершенства и всякий луч святости. Отсюда поругание святынь, разрушение храмов, истребление или унижение духовенства, система кощунства и запрещение книг Св. Писания. Это есть некое грубое вторжение в исторически и свободно сложившийся строй души: запугивающее, насильственное, мучительное подрезание и засушивание религиозных коней правосознания. И самый «компромисс», допущенный коммунистами впоследствии с внешней видимостью церковности (московская «псевдопатриархия»), был попыткою использовать остатки униженной, запуганной псевдорелигиозности для служения антихристианскому государству и стерилизованному в безбожии разбойному правосознанию.
История знает эпохи постепенного засыхания и выветривания религиозного чувства у народов. Но это состояние возникло само, оно поражало народ как крадущееся бедствие и всегда вело к государственному кризису (смуты Древнего Китая, разложение Греции в Пелопоннесской войне, великие смуты и гражданские войны Рима, современная Франция). В xx веке тоталитарное государство впервые пытается намеренно обезбожить правосознание подмятого им народа. Это есть политический эксперимент в чистом виде. Мы предсказываем ему жалкий исторический провал.
2. С этим тесно связана попытка погасить в душах людей религиозно-совестное чувство добра и зла, т. е. намерение деморализовать граждан, чиновников и самую государственную форму. Мораль, как совестный призыв, как чувство долга, как система обязанностей, как живая дисциплина, владеющая человеком, – презирается, осмеивается, попирается и объявляется контрреволюционным предрассудком. Человек должен «освободить себя от добра, чтобы стать способным ко всяческому «полезному» злу. И вот провозглашается и систематически внедряется новый критерий добра и зла: «то, что в данный момент полезно интересам революционного пролетариата (т. е. коммунистического правительства и его политической полиции), – то и морально, то и обязательно; все остальное есть буржуазный предрассудок, измена пролетариату, наказуемое преступление»… Но так как каждый «данный момент» может потребовать иного, противоположного, ибо история, по учению марксистов, развивается якобы «диалектически», то вырабатывается специальная доктрина «жестоковыйного раболепства» («диамат, т.е. диалектический материализм, или «истмат», т. е. исторический материализм), доктрина, которая декретируется сверху, подавляет всякое личное наблюдение, соображение и постижение и приучает людей быть покорно готовыми к совершению любых жестокостей, мерзостей и предательств. Государство поощряет и взращивает в человеке угодливого и деморализованного раба, награждая его, привилегируя его, застращивая и дисциплинируя его в слепом повиновении. Этот раб покорствует до тех пор, пока боится и пока чует силу своего поработителя. История покажет нам, к чему он окажется склонным и способным в тот момент, когда он почует своего «владыку» ослабевающим и осмелится побороть свой страх. Это будет жестокий урок для коммунистов во всем мире.
История человечества есть постепенное освобождение его от рабства и воспитание личности к свободе, достоинству, самостоятельности и чести. В XIX веке никто не предвидел, что декорации демократии вдруг раздвинутся и что из-за них выступит тоталитарный поработитель. Но если бы даже этот поработитель принес людям не принуждение к бессовестности, а строгую порядочность в личной и гражданской жизни (подобно строю Кальвина в Женеве), то и тогда его строй был бы фальшив и подлежал бы отвержению, ибо начало добра должно быть свободно избрано человеком, а не навязано ему.
Всей этой деморализованной и деморализующей государственности мы предсказываем жалкое и позорное крушение: кто взращивает злого раба, тот будет злобно низвергнут этим рабом и сам погибнет от насажденного им рабства и зла. И Рим, и Византия явили тому достаточно примеров…
3. И третья основа здорового государственного правосознания, – национально-патриотическое чувство, – подрывается современным коммунизмом совершенно так же, как и первые две. Любовь к своему родному языку, к отцовской вере и духовной культуре; хранение национального духовного акта, национальной независимости и чести – все это отвергается как буржуазный предрассудок и как «измена международному пролетариату». Многоплеменные государства известны в истории; антинациональное и интернациональное государство, покушающееся на вселенский объем, появляется впервые. Здесь дело не в примирении племен и народов, а в угашении их своеобразия, в обезличении, в нейтрализации и всесмешении. Так, Джугашвили имел развязную глупость сказать, что у всех народов будет со временем один «общий язык», более похожий на немецкий, чем на русский (бедные китайцы, японцы, арабы, греки и французы!.. да и другие народы!). Все эти драгоценные и могучие источники жизни должны быть отвергнуты, должны иссякнуть; их должен заменить противоестественно-обезображенный хозяйственный интерес (солидарная покорность эксплуатируемых государством рабов), раз и навсегда закрепленный массовой нищетою и политическим террором. И только в час величайшей военной опасности был и здесь допущен лукавый демагогический компромисс: интернационалисты, ведущие государство в войну, решили воззвать к национально патриотическим чувствам русского народа, ибо сначала почуяли, а потом убедились воочию в том, что лицемерный «пафос» социализма и тоталитаризма не поднимает народные массы на защиту новой «государственности». Вторая мировая война явила въяве крушение интернационального государства, порывающего со здоровым инстинктом национального самосохранения.
4. Из этого уже видно дерзновенное и противодуховное новшество, которое лежит в основе всего этого принудительного безбожия, аморализма и антипатриотизма: презрена и попрана грань, ограждающая индивидуальную человеческую душу. Государственная власть не считает личную душу человека самостоятельным источником воли, мысли и дел. Человек не есть для нее более «субъект права» с непрекосновенными правами и гарантированной свободой: он есть объект произвола, повинный беспрекословным послушанием; он есть трудовой механизм, подлежащий в любой момент – унижению, насилию, изоляции, пытке и казни.
Мало того, ему предписывается, во что верить и во что не веровать, как и о чем думать; самая последняя тайна его лично-интимного бытия признается нерушимою и подверженною произвольному воздействию. Таковы все применения длительной пытки, начиная с пытки стоянием, страхом, унижением, голодом, холодом, грязью и побоями и кончая впрыскиванием обезволивающих и обезличивающих химических веществ. Тело человека рассматривается при этом не как естественное ограждение души от внешнего вторжения, а как естественная дверь, ведущая к изнасилованию души и духа. Медицинская химия становится здесь гнуснейшим орудием духовной фальсификации и душевного порабощения. Такое же значение злодейского изнасилования приобретает и гипнотическое воздействие на душевно-духовный строй личной души. Такое же значение приобретает и всесторонняя государственная монополия – монополия работодательства (входящая в самую сущность социализма-коммунизма, монополия продовольственная, монополия печати, слова и агитации).