Страница:
При упоминании о Катастрофе зал почему-то ожил и забурлил. Второго чуть ли не силой усадили на место, и все стали требовать слова. Разумеется, кроме меня (я, признаться, был растерян и ничего не понимал) и Пятнадцатого, которому решительно все было «до лампочки»…
Дискуссия была жаркой и продолжительной. Каждый выступавший отстаивал свою точку зрения (к сожалению, мне так и не удалось почерпнуть из выступлений никакой полезной для себя информации), а в его адрес раздавались ехидные реплики и саркастические выкрики. В конце концов оппоненты перешли на личности, все переругались, и из-за гвалта вообще ничего уже нельзя было понять.
Двенадцатый стучал по столу карандашом, пока карандаш не сломался. Наконец Первый вскочил и зычно проревел:
— Пре-кра-тить!
В зале воцарилась тишина.
Первый обвинил всех выступавших в прениях не просто в демагогии, а в «распустившейся донельзя демагогии», но тут же сам предложил принять все, что было сказано на сегодняшнем собрании, к сведению, и поспешно закрыл совещание.
Не глядя друг на друга, все стали расходиться из столовой.
Пора было ложиться спать. Завтра предстоял новый рабочий день. Выходных тут не было в принципе.
Неожиданно меня за рукав кто-то ухватил. Я повернулся и обомлел. Передо мной смущенно улыбался Четырнадцатый.
— Ты… это самое… в шахматишки или во что еще сыграть не желаешь? — спросил он меня.
Я обомлел повторно. Как говорят в таких случаях, завтра должен снег пойти, если уж этот затворник и угрюмый мизантроп сам напрашивается на общение. Ц
— Действительно: почему бы нам не сыграть? — сказал я. — Особенно во «что-то еще»…
Мы отправились к Четырнадцатому в комнату. По дороге к нам присоединились Девятый и Одиннадцатый. Загадочная игра под названием «что-то еще» оказалась тривиальным кингом, которым мы провели пять туров. Заодно выяснилось, чем занимается Четырнадцатый в своем подвале. Таинственно подмигнув нам, он извлек на свет из своей тумбочки пузатую бутыль, наполненную какой-то мутной жидкостью, и граненые стаканы. «Для прояснения разума, — пояснил он, разливая жидкость по стаканам. — Сорок пять градусов, не сомневайтесь, — продолжал он. — Чистая, как слезинка ребенка!» Мы выпили и стали играть. По мере игры Четырнадцатый заботливо подливал новые порции, так что играть действительно стало интересно и весело.
Первую партию удалось выиграть мне, но это была моя единственная удача в тот вечер. Потом фортуна повернулась лицом к Девятому и не выпускала его из своих цепких объятий до конца игры.
Совершенно не помню, о чем мы разговаривали параллельно со шлепаньем карт по столу. Трех стаканов хватило, чтобы отбить даже ту память, остатки которой теплились в моем мозгу. Помню только, как Девятый и Одиннадцатый спорили на какие-то отвлеченно-абстрактные темы, как Четырнадцатый гудел: «Это все несущественно, ребята. Чья очередь сдавать?» — или что-то в этом роде.
Не то под влиянием самодельной «детской слезинки», не то из-за дурацкого стремления отыграться, но мне казалось, что время тянется слишком медленно. Однако засиделись мы далеко за полночь, и игру пришлось прекратить только тогда, когда, в ответ на вопрос Девятого: «Эй, Одиннадцатый, ты будешь ходить?» — тот глубокомысленно изрек: «Н-нельзя х-хо-дить, если н-нет… ик… ног!», после чего рухнул лицом на стол и захрапел. Девятый и Четырнадцатый поволокли его спать, а я отправился к себе.
Голова шумела так, будто в ней поселилась стая неугомонных птиц, то и дело хлопающих крыльями и орущих во всю глотку.
Что-то, однако, ворочалось в ней на этом фоне, не давая мне покоя. «Ладно, завтра вспомню», — решил я.
Я вошел в свою комнату и зажег свет. В комнате все было как обычно и в то же время что-то было не так, как надо. То ли чего-то не хватало, то ли, наоборот, что-то было лишним.
Наверное, мне понадобилось бы много времени, чтобы сообразить, что изменилось в моем жилище, если бы не голос, раздавшийся за моей спиной.
— Ты долго будешь торчать столбом посреди комнаты? — осведомился с ноткой нетерпения этот голос. — И вообще, где ты шатаешься столько времени? Я тут жду его, жду, а он все не идет!
Голос был женским и принадлежал кому-то знакомому… то бишь знакомой. Я оглянулся, и до меня тут же дошло, что было не так в моей комнате.
На кровати, натянув на себя одеяло до самого носа, затаилась Десятая, а на стуле, который попался мне на глаза, едва я вошел, были небрежно развешаны предметы ее одежды. Все без исключения.
— Ты что? — тупо спросил я Десятую. — Ты случайно не перепутала мою комнату с комнатой Первого?
— Что-о? — протянула она. — Ах ты, нахал!.. Твое счастье, что ты далеко от меня, а то я бы дала тебе пощечину за такие оскорбления!.. Сам назначил мне свидание, понимаешь, а теперь издеваешься над женщиной, да?
По-моему, на глаза ее даже навернулись слезы.
— Ну-ну, — сказал я, вырубая верхний свет и принимаясь поспешно раздеваться. — Прости меня, малышка… Черт бы побрал Четырнадцатого с его картами — от игры совсем ум за разум зашел!.. Ты, наверное, замерзла, да? Я сейчас тебя погрею.
Снимая комбинезон, я на ощупь обнаружил, что во внутреннем кармане что-то есть, и вывернул его наизнанку. Это были листы стандартной писчей бумаги, сложенные вчетверо, и огрызок карандаша.
И тут я вспомнил, как в самом конце рабочего дня решил перед сном перенести на бумагу события этих суток, дабы назавтра не начинать все с нуля. Я нерешительно почесал руку, от ночной прохлады начинавшую покрываться «гусиной кожей», но из темноты донесся жаркий шепот Десятой: «Ты скоро?» — и я опять спрятал бумагу и карандаш в карман. В данной ситуации это было не актуально.
Мой выбор был вознагражден Десятой по достоинству. Я даже не ожидал, что нам с ней будет так хорошо. Днем она выглядела такой ершистой и неподступной — просто-таки ежик в юбке! — а в постели неожиданно оказалась нежной, самозабвенно отдающейся и жадно требующей все новых ласк женщиной.
Мы с ней позабавились несколько раз подряд, а потом меня сморил короткий сон, вынырнув из которого, я обнаружил, что Десятой рядом со мной уже нет и одежда ее куда-то исчезла, только в комнате витает еле уловимый аромат ее духов да подушка все еще сохраняет запах ее волос.
Спать мне больше не хотелось, и головная боль моя сразу прошла, так что я достал из кармана комбинезона листки, чтобы все-таки записать сегодняшний день.
Однако писать мне опять помешали.
Дверь с легким скрипом растворилась, и в комнату мою вошел чей-то освещенный лишь лунным светом из окна силуэт, в котором я с удивлением и легким испугом узнал Первого. Видно, он еще не ложился, потому что был полностью одет.
Он уверенно сел на край моей кровати и сказал:
— Нам нужно поговорить, Третий.
— О чем? — машинально спросил я, а сам подумал, что начало нашего общения весьма смахивает на диалоги с участием Седьмого и Восьмого. Только вот говорить со мной Первый намерен явно не о погоде. Может, он хочет разобраться со мной как с мужчиной из-за Десятой?
— Я же вижу, как ты мучаешься, и, поверь, мне искренне жаль тебя, — сказал Первый. — Но я не пойму, чего ты хочешь, парень.
— Я хочу всего-навсего узнать, кто я такой, кто такие мы все, где мы находимся и зачем, — сказал я, решив больше не запираться. Может быть, мне и удастся что-то вытянуть из Первого — ведь сейчас он совсем не похож на того, каким бывает днем. — Но для этого я должен вспомнить, понимаете? Вспомнить все, что было раньше.
— Ну и как — получается? — деловито осведомился Первый.
—Нет.
— И не получится!
— Почему?
— Потому что нельзя вспомнить, если нет памяти. «Нельзя ходить, если нет ног», — мгновенно вспомнил я недавние слова Одиннадцатого.
— Как же мне быть? И что мне делать? — вслух спросил я.
Первый тяжко вздохнул.
— Твоя ошибка, Третий, заключается в том, что ты пытаешься найти кого-то, кто бы знал ответы на твои вопросы. Поэтому ты то начинаешь приставать к другим, то тебе мнится, что разгадка скрывается по ту сторону Стены, и тогда ты слепо бьешься в нее лбом. А на самом деле разгадка — в тебе самом, но проблема в том, что ты никак не можешь нащупать верный путь к ней.
— Значит, никто больше не знает, что происходит с нами?
— Почему же? — усмехнулся Первый. — Решение твоей задачки известно, например, мне.
— Да? Но почему вы его скрываете? Почему не рассказываете то, что знаете, остальным?
— А зачем? Во-первых, это никого, кроме тебя, не интересует. Им и без этого знания неплохо живется, верно? А во-вторых, если даже каким-то образом все узнают правду о мире, то они тут же попытаются перекроить его на свой лад, ты согласен? Поверь, ничего хорошего не будет, если эта толпа, например, полезет крушить Стену.
— Почему? — спросил я.
И тогда Первый рассказал мне все.
Оказывается, раньше мы были экипажем звездолета, и было нас шестнадцать. Катастрофа произошла, когда мы находились в полете за много парсеков от Земли. В результате сбоя автоматических систем управления взорвался реактор, и пятнадцать членов экипажа мгновенно погибли. Он, Первый, чудом уцелел и шансов на то, что его на полуразрушенном корабле когда-нибудь найдут, не было. Вероятность этого была настолько ничтожна, что ею можно было пренебречь. К счастью, кое-что из бортового оборудования и источников энергии после взрыва сохранилось, и Первый начал с того, что окружил силовым полем тот кусочек корабля, который пострадал при катастрофе меньше других. Ему пришлось приложить немало усилий, чтобы создать полностью автономный мирок, бесперебойно обеспечиваемый воздухом, энергией, пищей и всем прочим, необходимым для жизни.
Когда все было готово, он понял, что не сможет вынести одиночества. Человеку обязательно нужно общество себе подобных, иначе он перестанет быть человеком. К великой радости Первого, в Главном Мозге звездолета сохранились информационные матрицы личности его погибших товарищей, и, пользуясь системами клонирования, он сумел воссоздать точные копии всех членов экипажа. Но при материализации клонов в программе обнаружились повреждения, в результате чего двойники погибших оказались лишенными памяти о том, кто они и что произошло накануне их «второго рождения»… Сначала Первый хотел уничтожить этих гомункулюсов, но потом решил оставить такими, какими они получились. А потом он сделал вывод, что должен всячески скрывать от них правду и делать вид, что он — такой же, как они…
— Значит, я не человек? — удивленно спросил я. Рассказ Первого был таким невероятным, что просто не укладывался в голове.
Но Первый не успел ничего сказать. Потому что из открытого окна прозвучал чей-то знакомый голос:
— Нет-нет, ты — человек, Третий, не бойся! Неужели ты поверил этому бреду?
Темный силуэт по-кошачьи мягко вспрыгнул на подоконник и одним прыжком очутился перед моей кроватью. Лунный свет упал на его лицо, и я оторопел. Пришелец оказался… Четвертым! Но сейчас он был не тот неуверенный в себе тип, каким его все привыкли видеть. И говорил он теперь властно и спокойно.
— Неужели ты веришь ему, Третий? — повторил он. — А тебе, сволочь, давно пора идти спать, а не сбивать с толку людей своими баснями! — сказал он Первому, и тот вовсе не возмутился, а, будто так и надо было, быстро встал и вышел из комнаты, опасливо косясь на Четвертого.
— С ним только так и надо, — довольно сообщил мне Четвертый. — А ты тоже хорош: развесил уши, вот этот тип и наплел тебе с три короба! «Звездолет»! «Клонирование»! Это он знаешь, где нахватался таких словечек? До суда был программистом, да, видно, в свободное время всякую фантастику почитывал…
— До какого суда? — спросил я.
— А, я и забыл, что ты тоже — пень пнем и ничего не помнишь, — небрежно проронил Четвертый, закуривая сигарету. — Тогда слушай меня внимательно. Хоть это и не положено разглашать, но тебе я расскажу все, ты вроде бы — парень свой. Да и не запомнишь ты ничего, проснешься завтра — как стеклышко, без памяти то есть. Док сказал, что у вас с оперативной памятью ба-альшие проблемы.
Это никакой не космический корабль, говорил дальше Четвертый, попыхивая сигаретой. Это тюрьма. Своеобразная, но тюрьма. А вы все, соответственно, — преступники. Причем опасные для всего человечества — так было признано судом.
Вы были экипажем военной атомной субмарины, которая моталась по всем морям и океанам с ядерными ракетами на борту. Однажды вы получили приказ перейти на повышенную боеготовность, и с этого момента всплыть вы имели право только после отмены этого приказа. Но вы не подозревали, что у вас вышли из строя все приборы связи с внешним миром, и провели целых десять лет на огромной глубине, в вечной готовности к пуску ракет. Вы не знали, чур обстановка на Земле коренным образом изменилась и что давным-давно идет всеобщее разоружение. Да, вас искали, но не могли найти. Даже те, кто командовал вами, и те, кто создавал эту вашу «вечную подводную лодку». А когда наконец вас все-таки обнаружили и окружили, чтобы сообщить вам об отсутствии боевых действий, то вы вбили себе в голову, что вас собираются уничтожить, и в припадке патриотического безумия, навеянного годами заточения в стальной коробке и секретными боевыми наставлениями, сначала потопили три мирных корабля, а затем шарахнули ядерным залпом по континенту «противника».
Сотни тысяч людей погибли тогда, но вас все же сумели обезвредить и взять живыми. Вас судили как опаснейших преступников, как маньяков-милитаристов, а поскольку смертная казнь на Земле к тому времени повсеместно была отменена, вас приговорили к пожизненному заключению в полной изоляции от общества. А чтобы вы не могли сбежать отсюда и во избежание всяких нежелательных… всегда забываю это любимое словечко Дока… экс-цес-сов… вам начисто стерли память о том, кем вы были раньше.
— Значит, я тоже — преступник? — не веря своим ушам, спросил я.
— Провалиться мне на этом месте! — Четвертый заверил меня
— А ты?
— А я вас охраняю. Да нет, какая там, к черту, охрана? Меня просто приставили наблюдать за вами — на всякий случай. Чтобы вы тут не поубивали друг друга, как скорпионы в банке!
Я смотрел на него и не мог произнести ни слова. Если он говорил правду, то тогда…
Додумать я не успел.
— Красивая история, — раздался вдруг голос от двери. В комнату вошел человек и остановился, скрестив руки на груди. Смотрел он только на меня, а на Четвертого не обращал ни малейшего внимания.
Это был не кто иной, как Двенадцатый.
— Только запомни на будущее, Третий, — продолжал он. — Красивая история не может быть правдой, потому что настоящая истина груба и уродлива, как жизнь. Правда всегда звучит неприглядно, и именно поэтому ее пытаются скрыть.
— И в чем же заключается правда в нашем случае? — наконец опомнился я.
Четвертый почему-то молчал. Словно боялся Двенадцатого точно так же, как его самого опасался Первый, и это тоже было необъяснимо-странно. Во всяком случае, пока.
— А ты уверен, что хочешь услышать эту правду? — осведомился Двенадцатый.
— Во всяком случае, с ума от нее обещаю не сойти, — нашел я в себе силы для иронии.
Даже при скудном освещении было заметно, что Двенадцатый усмехнулся.
— Ты даже не подозреваешь, Третий, как ты близок к истине, — сказал он.
Все гораздо проще и в то же время сложнее, говорил он потом. Человечество столкнулось с загадочной эпидемией. Новое заболевание было весьма странным по симптомам и весьма опасным. Ведь оно поражало не тело, а разум и души людей.
Еще в прошлом, говорил Двенадцатый, специалистам были известны случаи так называемой «контактной шизофрении», когда умственные расстройства передавались от больных к здоровым в условиях герметично замкнутого социума. И вот теперь эта болезнь охватила огромные массы людей. Заразившиеся неизвестным вирусом люди начинали вести себя крайне нелогично, и постепенно их странности и причуды приобретали чудовищные формы. По мере прогрессирования болезни больной все больше уходил в себя и терял контакт с окружавшей его действительностью, а в конечном счете у него пропадали память, логика, стремление к познанию — словом, все те качества, которые характеризуют хомо сапиенса именно как сапиенса.
Человечество оказалось под угрозой превращения в скопище душевнобольных. Причины возникновения заболевания так и остались тайной. Некоторые ученые полагали, что эпидемия вызвана экологической катастрофой, но были и те, кто утверждал, что главная причина кроется в изменении социальных условий бытия человека. Наибольшую популярность получила теория Одного швейцарского психиатра, доказывавшего, что возбудителем странной болезни является тот поток информации, который захлестывал планету на протяжении последнего столетия.
Как бы то ни было, следовало найти действенный способ борьбы с новой болезнью. И в первую очередь надо было остановить ее триумфальное шествие по планете. В качестве панацеи был избран вариант, предполагавший полную изоляцию такого рода больных от остального общества. Практика показала, что в случае искусственного ограничения поступающей к больным информации происходит спонтанное выздоровление.
— Вот кто вы такие и вот почему вы отгорожены от мира Стеной, — закончил свое повествование Двенадцатый.
Признаться, его рассказ меня тоже не устраивал.
— Ладно, — сказал я, когда Двенадцатый умолк, — изоляция сумасшедших — это понятно… Своего рода — психический лепрозорий, да? Но ты вот что мне скажи: зачем нас понадобилось изолировать не только в пространстве, но и во времени?
— Чего-чего? — опешил Двенадцатый. — В каком это смысле?
— Мы все проживаем один и тот же день, — объявил я. — Это я точно знаю!
— Эх, ты! — с горьким сожалением сказал Двенадцатый и покрутил пальцем у виска. — А я-то грешным делом подумал, что ты выздоравливаешь! Поэтому и решил открыть тебе глаза. А ты… Ладно, лежи и ни о чем не думай. Постарайся уснуть, и все будет хорошо. Когда-нибудь ты, может быть, и выздоровеешь. Идем, Четвертый, а то время уже позднее, а режим есть режим, и я как представитель медперсонала…
Они вышли из комнаты, и их шаги стали удаляться по коридору.
Глаза мои и вправду слипались так, что временами я начинал проваливаться в какую-то бездонную яму, но мне все-таки удалось справиться с неудержимыми позывами ко сну.
Я знал, что если сейчас засну, то завтра проснусь ничего не помня, и тогда все повторится сначала, а это будет значить, что еще один день прожит напрасно. И тогда я потянулся за бумагой с карандашом и писал до самого рассвета при тусклом свете ночника.
У меня получилось своего рода письмо. Письмо самому себе — в завтрашний день. Главное — суметь вспомнить о нем. Вся трудность заключается в том, что я не могу положить его на видное место — если даже все рассказы, которые я слышал этой ночью, являются лишь плодом фантазии моих сотоварищей, то где гарантия, что за мной, как и за всеми остальными, не осуществляется тайный контроль? Эти скрытые наблюдатели делают все, чтобы помешать мне докопаться до истины, а в конечном счете — чтобы не выпустить из этого, столь уютного и сытого, плена. Теперь я не сомневался, что мои намерения познать мир встречают мощное и тщательно продуманное противодействие с их стороны.
И если они найдут эти мои записки, то наверняка уничтожат их и предпримут дополнительные меры, чтобы не давать мне возможности думать.
Вот что мне пришло сейчас в голову! Самым надежным местом для хранения своих записей является тот сейф, который стоит в моем кабинете. Ключ от него — всегда при мне. Надо лишь забраться через окно в свой кабинет так, чтобы это не заметил дежурный по Рабочему корпусу.
Что я сейчас и сделаю.
Если моя затея закончится благополучно, то ты сейчас читаешь эти строки, мое завтрашнее "я". А может, и не завтрашнее, а послезавтрашнее… послепосле-послезавтрашнее… Какое это для меня — для нас с тобой — имеет теперь значение, правда ведь?
Ну, я пошел, а то уже светает и я боюсь, что засну прямо на ходу…"
Глава 4
Дискуссия была жаркой и продолжительной. Каждый выступавший отстаивал свою точку зрения (к сожалению, мне так и не удалось почерпнуть из выступлений никакой полезной для себя информации), а в его адрес раздавались ехидные реплики и саркастические выкрики. В конце концов оппоненты перешли на личности, все переругались, и из-за гвалта вообще ничего уже нельзя было понять.
Двенадцатый стучал по столу карандашом, пока карандаш не сломался. Наконец Первый вскочил и зычно проревел:
— Пре-кра-тить!
В зале воцарилась тишина.
Первый обвинил всех выступавших в прениях не просто в демагогии, а в «распустившейся донельзя демагогии», но тут же сам предложил принять все, что было сказано на сегодняшнем собрании, к сведению, и поспешно закрыл совещание.
Не глядя друг на друга, все стали расходиться из столовой.
Пора было ложиться спать. Завтра предстоял новый рабочий день. Выходных тут не было в принципе.
Неожиданно меня за рукав кто-то ухватил. Я повернулся и обомлел. Передо мной смущенно улыбался Четырнадцатый.
— Ты… это самое… в шахматишки или во что еще сыграть не желаешь? — спросил он меня.
Я обомлел повторно. Как говорят в таких случаях, завтра должен снег пойти, если уж этот затворник и угрюмый мизантроп сам напрашивается на общение. Ц
— Действительно: почему бы нам не сыграть? — сказал я. — Особенно во «что-то еще»…
Мы отправились к Четырнадцатому в комнату. По дороге к нам присоединились Девятый и Одиннадцатый. Загадочная игра под названием «что-то еще» оказалась тривиальным кингом, которым мы провели пять туров. Заодно выяснилось, чем занимается Четырнадцатый в своем подвале. Таинственно подмигнув нам, он извлек на свет из своей тумбочки пузатую бутыль, наполненную какой-то мутной жидкостью, и граненые стаканы. «Для прояснения разума, — пояснил он, разливая жидкость по стаканам. — Сорок пять градусов, не сомневайтесь, — продолжал он. — Чистая, как слезинка ребенка!» Мы выпили и стали играть. По мере игры Четырнадцатый заботливо подливал новые порции, так что играть действительно стало интересно и весело.
Первую партию удалось выиграть мне, но это была моя единственная удача в тот вечер. Потом фортуна повернулась лицом к Девятому и не выпускала его из своих цепких объятий до конца игры.
Совершенно не помню, о чем мы разговаривали параллельно со шлепаньем карт по столу. Трех стаканов хватило, чтобы отбить даже ту память, остатки которой теплились в моем мозгу. Помню только, как Девятый и Одиннадцатый спорили на какие-то отвлеченно-абстрактные темы, как Четырнадцатый гудел: «Это все несущественно, ребята. Чья очередь сдавать?» — или что-то в этом роде.
Не то под влиянием самодельной «детской слезинки», не то из-за дурацкого стремления отыграться, но мне казалось, что время тянется слишком медленно. Однако засиделись мы далеко за полночь, и игру пришлось прекратить только тогда, когда, в ответ на вопрос Девятого: «Эй, Одиннадцатый, ты будешь ходить?» — тот глубокомысленно изрек: «Н-нельзя х-хо-дить, если н-нет… ик… ног!», после чего рухнул лицом на стол и захрапел. Девятый и Четырнадцатый поволокли его спать, а я отправился к себе.
Голова шумела так, будто в ней поселилась стая неугомонных птиц, то и дело хлопающих крыльями и орущих во всю глотку.
Что-то, однако, ворочалось в ней на этом фоне, не давая мне покоя. «Ладно, завтра вспомню», — решил я.
Я вошел в свою комнату и зажег свет. В комнате все было как обычно и в то же время что-то было не так, как надо. То ли чего-то не хватало, то ли, наоборот, что-то было лишним.
Наверное, мне понадобилось бы много времени, чтобы сообразить, что изменилось в моем жилище, если бы не голос, раздавшийся за моей спиной.
— Ты долго будешь торчать столбом посреди комнаты? — осведомился с ноткой нетерпения этот голос. — И вообще, где ты шатаешься столько времени? Я тут жду его, жду, а он все не идет!
Голос был женским и принадлежал кому-то знакомому… то бишь знакомой. Я оглянулся, и до меня тут же дошло, что было не так в моей комнате.
На кровати, натянув на себя одеяло до самого носа, затаилась Десятая, а на стуле, который попался мне на глаза, едва я вошел, были небрежно развешаны предметы ее одежды. Все без исключения.
— Ты что? — тупо спросил я Десятую. — Ты случайно не перепутала мою комнату с комнатой Первого?
— Что-о? — протянула она. — Ах ты, нахал!.. Твое счастье, что ты далеко от меня, а то я бы дала тебе пощечину за такие оскорбления!.. Сам назначил мне свидание, понимаешь, а теперь издеваешься над женщиной, да?
По-моему, на глаза ее даже навернулись слезы.
— Ну-ну, — сказал я, вырубая верхний свет и принимаясь поспешно раздеваться. — Прости меня, малышка… Черт бы побрал Четырнадцатого с его картами — от игры совсем ум за разум зашел!.. Ты, наверное, замерзла, да? Я сейчас тебя погрею.
Снимая комбинезон, я на ощупь обнаружил, что во внутреннем кармане что-то есть, и вывернул его наизнанку. Это были листы стандартной писчей бумаги, сложенные вчетверо, и огрызок карандаша.
И тут я вспомнил, как в самом конце рабочего дня решил перед сном перенести на бумагу события этих суток, дабы назавтра не начинать все с нуля. Я нерешительно почесал руку, от ночной прохлады начинавшую покрываться «гусиной кожей», но из темноты донесся жаркий шепот Десятой: «Ты скоро?» — и я опять спрятал бумагу и карандаш в карман. В данной ситуации это было не актуально.
Мой выбор был вознагражден Десятой по достоинству. Я даже не ожидал, что нам с ней будет так хорошо. Днем она выглядела такой ершистой и неподступной — просто-таки ежик в юбке! — а в постели неожиданно оказалась нежной, самозабвенно отдающейся и жадно требующей все новых ласк женщиной.
Мы с ней позабавились несколько раз подряд, а потом меня сморил короткий сон, вынырнув из которого, я обнаружил, что Десятой рядом со мной уже нет и одежда ее куда-то исчезла, только в комнате витает еле уловимый аромат ее духов да подушка все еще сохраняет запах ее волос.
Спать мне больше не хотелось, и головная боль моя сразу прошла, так что я достал из кармана комбинезона листки, чтобы все-таки записать сегодняшний день.
Однако писать мне опять помешали.
Дверь с легким скрипом растворилась, и в комнату мою вошел чей-то освещенный лишь лунным светом из окна силуэт, в котором я с удивлением и легким испугом узнал Первого. Видно, он еще не ложился, потому что был полностью одет.
Он уверенно сел на край моей кровати и сказал:
— Нам нужно поговорить, Третий.
— О чем? — машинально спросил я, а сам подумал, что начало нашего общения весьма смахивает на диалоги с участием Седьмого и Восьмого. Только вот говорить со мной Первый намерен явно не о погоде. Может, он хочет разобраться со мной как с мужчиной из-за Десятой?
— Я же вижу, как ты мучаешься, и, поверь, мне искренне жаль тебя, — сказал Первый. — Но я не пойму, чего ты хочешь, парень.
— Я хочу всего-навсего узнать, кто я такой, кто такие мы все, где мы находимся и зачем, — сказал я, решив больше не запираться. Может быть, мне и удастся что-то вытянуть из Первого — ведь сейчас он совсем не похож на того, каким бывает днем. — Но для этого я должен вспомнить, понимаете? Вспомнить все, что было раньше.
— Ну и как — получается? — деловито осведомился Первый.
—Нет.
— И не получится!
— Почему?
— Потому что нельзя вспомнить, если нет памяти. «Нельзя ходить, если нет ног», — мгновенно вспомнил я недавние слова Одиннадцатого.
— Как же мне быть? И что мне делать? — вслух спросил я.
Первый тяжко вздохнул.
— Твоя ошибка, Третий, заключается в том, что ты пытаешься найти кого-то, кто бы знал ответы на твои вопросы. Поэтому ты то начинаешь приставать к другим, то тебе мнится, что разгадка скрывается по ту сторону Стены, и тогда ты слепо бьешься в нее лбом. А на самом деле разгадка — в тебе самом, но проблема в том, что ты никак не можешь нащупать верный путь к ней.
— Значит, никто больше не знает, что происходит с нами?
— Почему же? — усмехнулся Первый. — Решение твоей задачки известно, например, мне.
— Да? Но почему вы его скрываете? Почему не рассказываете то, что знаете, остальным?
— А зачем? Во-первых, это никого, кроме тебя, не интересует. Им и без этого знания неплохо живется, верно? А во-вторых, если даже каким-то образом все узнают правду о мире, то они тут же попытаются перекроить его на свой лад, ты согласен? Поверь, ничего хорошего не будет, если эта толпа, например, полезет крушить Стену.
— Почему? — спросил я.
И тогда Первый рассказал мне все.
Оказывается, раньше мы были экипажем звездолета, и было нас шестнадцать. Катастрофа произошла, когда мы находились в полете за много парсеков от Земли. В результате сбоя автоматических систем управления взорвался реактор, и пятнадцать членов экипажа мгновенно погибли. Он, Первый, чудом уцелел и шансов на то, что его на полуразрушенном корабле когда-нибудь найдут, не было. Вероятность этого была настолько ничтожна, что ею можно было пренебречь. К счастью, кое-что из бортового оборудования и источников энергии после взрыва сохранилось, и Первый начал с того, что окружил силовым полем тот кусочек корабля, который пострадал при катастрофе меньше других. Ему пришлось приложить немало усилий, чтобы создать полностью автономный мирок, бесперебойно обеспечиваемый воздухом, энергией, пищей и всем прочим, необходимым для жизни.
Когда все было готово, он понял, что не сможет вынести одиночества. Человеку обязательно нужно общество себе подобных, иначе он перестанет быть человеком. К великой радости Первого, в Главном Мозге звездолета сохранились информационные матрицы личности его погибших товарищей, и, пользуясь системами клонирования, он сумел воссоздать точные копии всех членов экипажа. Но при материализации клонов в программе обнаружились повреждения, в результате чего двойники погибших оказались лишенными памяти о том, кто они и что произошло накануне их «второго рождения»… Сначала Первый хотел уничтожить этих гомункулюсов, но потом решил оставить такими, какими они получились. А потом он сделал вывод, что должен всячески скрывать от них правду и делать вид, что он — такой же, как они…
— Значит, я не человек? — удивленно спросил я. Рассказ Первого был таким невероятным, что просто не укладывался в голове.
Но Первый не успел ничего сказать. Потому что из открытого окна прозвучал чей-то знакомый голос:
— Нет-нет, ты — человек, Третий, не бойся! Неужели ты поверил этому бреду?
Темный силуэт по-кошачьи мягко вспрыгнул на подоконник и одним прыжком очутился перед моей кроватью. Лунный свет упал на его лицо, и я оторопел. Пришелец оказался… Четвертым! Но сейчас он был не тот неуверенный в себе тип, каким его все привыкли видеть. И говорил он теперь властно и спокойно.
— Неужели ты веришь ему, Третий? — повторил он. — А тебе, сволочь, давно пора идти спать, а не сбивать с толку людей своими баснями! — сказал он Первому, и тот вовсе не возмутился, а, будто так и надо было, быстро встал и вышел из комнаты, опасливо косясь на Четвертого.
— С ним только так и надо, — довольно сообщил мне Четвертый. — А ты тоже хорош: развесил уши, вот этот тип и наплел тебе с три короба! «Звездолет»! «Клонирование»! Это он знаешь, где нахватался таких словечек? До суда был программистом, да, видно, в свободное время всякую фантастику почитывал…
— До какого суда? — спросил я.
— А, я и забыл, что ты тоже — пень пнем и ничего не помнишь, — небрежно проронил Четвертый, закуривая сигарету. — Тогда слушай меня внимательно. Хоть это и не положено разглашать, но тебе я расскажу все, ты вроде бы — парень свой. Да и не запомнишь ты ничего, проснешься завтра — как стеклышко, без памяти то есть. Док сказал, что у вас с оперативной памятью ба-альшие проблемы.
Это никакой не космический корабль, говорил дальше Четвертый, попыхивая сигаретой. Это тюрьма. Своеобразная, но тюрьма. А вы все, соответственно, — преступники. Причем опасные для всего человечества — так было признано судом.
Вы были экипажем военной атомной субмарины, которая моталась по всем морям и океанам с ядерными ракетами на борту. Однажды вы получили приказ перейти на повышенную боеготовность, и с этого момента всплыть вы имели право только после отмены этого приказа. Но вы не подозревали, что у вас вышли из строя все приборы связи с внешним миром, и провели целых десять лет на огромной глубине, в вечной готовности к пуску ракет. Вы не знали, чур обстановка на Земле коренным образом изменилась и что давным-давно идет всеобщее разоружение. Да, вас искали, но не могли найти. Даже те, кто командовал вами, и те, кто создавал эту вашу «вечную подводную лодку». А когда наконец вас все-таки обнаружили и окружили, чтобы сообщить вам об отсутствии боевых действий, то вы вбили себе в голову, что вас собираются уничтожить, и в припадке патриотического безумия, навеянного годами заточения в стальной коробке и секретными боевыми наставлениями, сначала потопили три мирных корабля, а затем шарахнули ядерным залпом по континенту «противника».
Сотни тысяч людей погибли тогда, но вас все же сумели обезвредить и взять живыми. Вас судили как опаснейших преступников, как маньяков-милитаристов, а поскольку смертная казнь на Земле к тому времени повсеместно была отменена, вас приговорили к пожизненному заключению в полной изоляции от общества. А чтобы вы не могли сбежать отсюда и во избежание всяких нежелательных… всегда забываю это любимое словечко Дока… экс-цес-сов… вам начисто стерли память о том, кем вы были раньше.
— Значит, я тоже — преступник? — не веря своим ушам, спросил я.
— Провалиться мне на этом месте! — Четвертый заверил меня
— А ты?
— А я вас охраняю. Да нет, какая там, к черту, охрана? Меня просто приставили наблюдать за вами — на всякий случай. Чтобы вы тут не поубивали друг друга, как скорпионы в банке!
Я смотрел на него и не мог произнести ни слова. Если он говорил правду, то тогда…
Додумать я не успел.
— Красивая история, — раздался вдруг голос от двери. В комнату вошел человек и остановился, скрестив руки на груди. Смотрел он только на меня, а на Четвертого не обращал ни малейшего внимания.
Это был не кто иной, как Двенадцатый.
— Только запомни на будущее, Третий, — продолжал он. — Красивая история не может быть правдой, потому что настоящая истина груба и уродлива, как жизнь. Правда всегда звучит неприглядно, и именно поэтому ее пытаются скрыть.
— И в чем же заключается правда в нашем случае? — наконец опомнился я.
Четвертый почему-то молчал. Словно боялся Двенадцатого точно так же, как его самого опасался Первый, и это тоже было необъяснимо-странно. Во всяком случае, пока.
— А ты уверен, что хочешь услышать эту правду? — осведомился Двенадцатый.
— Во всяком случае, с ума от нее обещаю не сойти, — нашел я в себе силы для иронии.
Даже при скудном освещении было заметно, что Двенадцатый усмехнулся.
— Ты даже не подозреваешь, Третий, как ты близок к истине, — сказал он.
Все гораздо проще и в то же время сложнее, говорил он потом. Человечество столкнулось с загадочной эпидемией. Новое заболевание было весьма странным по симптомам и весьма опасным. Ведь оно поражало не тело, а разум и души людей.
Еще в прошлом, говорил Двенадцатый, специалистам были известны случаи так называемой «контактной шизофрении», когда умственные расстройства передавались от больных к здоровым в условиях герметично замкнутого социума. И вот теперь эта болезнь охватила огромные массы людей. Заразившиеся неизвестным вирусом люди начинали вести себя крайне нелогично, и постепенно их странности и причуды приобретали чудовищные формы. По мере прогрессирования болезни больной все больше уходил в себя и терял контакт с окружавшей его действительностью, а в конечном счете у него пропадали память, логика, стремление к познанию — словом, все те качества, которые характеризуют хомо сапиенса именно как сапиенса.
Человечество оказалось под угрозой превращения в скопище душевнобольных. Причины возникновения заболевания так и остались тайной. Некоторые ученые полагали, что эпидемия вызвана экологической катастрофой, но были и те, кто утверждал, что главная причина кроется в изменении социальных условий бытия человека. Наибольшую популярность получила теория Одного швейцарского психиатра, доказывавшего, что возбудителем странной болезни является тот поток информации, который захлестывал планету на протяжении последнего столетия.
Как бы то ни было, следовало найти действенный способ борьбы с новой болезнью. И в первую очередь надо было остановить ее триумфальное шествие по планете. В качестве панацеи был избран вариант, предполагавший полную изоляцию такого рода больных от остального общества. Практика показала, что в случае искусственного ограничения поступающей к больным информации происходит спонтанное выздоровление.
— Вот кто вы такие и вот почему вы отгорожены от мира Стеной, — закончил свое повествование Двенадцатый.
Признаться, его рассказ меня тоже не устраивал.
— Ладно, — сказал я, когда Двенадцатый умолк, — изоляция сумасшедших — это понятно… Своего рода — психический лепрозорий, да? Но ты вот что мне скажи: зачем нас понадобилось изолировать не только в пространстве, но и во времени?
— Чего-чего? — опешил Двенадцатый. — В каком это смысле?
— Мы все проживаем один и тот же день, — объявил я. — Это я точно знаю!
— Эх, ты! — с горьким сожалением сказал Двенадцатый и покрутил пальцем у виска. — А я-то грешным делом подумал, что ты выздоравливаешь! Поэтому и решил открыть тебе глаза. А ты… Ладно, лежи и ни о чем не думай. Постарайся уснуть, и все будет хорошо. Когда-нибудь ты, может быть, и выздоровеешь. Идем, Четвертый, а то время уже позднее, а режим есть режим, и я как представитель медперсонала…
Они вышли из комнаты, и их шаги стали удаляться по коридору.
Глаза мои и вправду слипались так, что временами я начинал проваливаться в какую-то бездонную яму, но мне все-таки удалось справиться с неудержимыми позывами ко сну.
Я знал, что если сейчас засну, то завтра проснусь ничего не помня, и тогда все повторится сначала, а это будет значить, что еще один день прожит напрасно. И тогда я потянулся за бумагой с карандашом и писал до самого рассвета при тусклом свете ночника.
У меня получилось своего рода письмо. Письмо самому себе — в завтрашний день. Главное — суметь вспомнить о нем. Вся трудность заключается в том, что я не могу положить его на видное место — если даже все рассказы, которые я слышал этой ночью, являются лишь плодом фантазии моих сотоварищей, то где гарантия, что за мной, как и за всеми остальными, не осуществляется тайный контроль? Эти скрытые наблюдатели делают все, чтобы помешать мне докопаться до истины, а в конечном счете — чтобы не выпустить из этого, столь уютного и сытого, плена. Теперь я не сомневался, что мои намерения познать мир встречают мощное и тщательно продуманное противодействие с их стороны.
И если они найдут эти мои записки, то наверняка уничтожат их и предпримут дополнительные меры, чтобы не давать мне возможности думать.
Вот что мне пришло сейчас в голову! Самым надежным местом для хранения своих записей является тот сейф, который стоит в моем кабинете. Ключ от него — всегда при мне. Надо лишь забраться через окно в свой кабинет так, чтобы это не заметил дежурный по Рабочему корпусу.
Что я сейчас и сделаю.
Если моя затея закончится благополучно, то ты сейчас читаешь эти строки, мое завтрашнее "я". А может, и не завтрашнее, а послезавтрашнее… послепосле-послезавтрашнее… Какое это для меня — для нас с тобой — имеет теперь значение, правда ведь?
Ну, я пошел, а то уже светает и я боюсь, что засну прямо на ходу…"
Глава 4
Однако рукопись на этом вовсе не кончалась.
Перевернув последний листок, Третий обнаружил на обороте несколько приписок.
Первая из них, сделанная уже не карандашом, а чернилами, гласила:
"Вспомнил о своем дневнике лишь тогда, когда уже был готов заснуть. Пришлось быстренько одеваться и опять тайком пробираться в свой рабочий кабинет. Сейчас пишу это за своим письменным столом, чтобы не мотаться туда-сюда несколько раз.
Перечитал несколько раз то, что я написал вчера (или в какой-то другой день?), — и поразился, как повторяются одни и те же события. Будто все, что со мной происходит, было записано на пленку, а теперь некто прокручивает этот фильм от начала до конца. Поэтому нет смысла повторять описание сегодняшнего дня.
Лучше запишу то, что мне пришло в голову, пока я читал и узнавал свой же текст.
Первое. Не знаю, как там насчет тайного наблюдения за мной с Их стороны, но то, что меня всячески пытаются отвлечь от поисков истины, теперь уже не вызывает никаких сомнений. По-моему, я разгадал Их стратегию. Она заключается в том, чтобы на каждом шагу подбрасывать мне якобы очень важные, но на самом деле не стоящие яйца выеденного ребусы. Типа странностей в поведении тех, с которыми я вынужден торчать в этой клетке. Одна Пятая с ее разговорами по вечно неработающему телефону чего стоит! То же самое относится и к двери в Стене, которую Они услужливо мне подсовывают всякий раз, .когда я приближаюсь к запретной черте. А самыми коварными ловушками, на мой взгляд, являются ночные визиты Первого, Четвертого и Двенадцатого, а также их версии насчет происхождения нашего замкнутого мира. Не думаю, что кто-то из этих персонажей — а они действительно смахивают на персонажей какой-нибудь приключенческой книжки — сознательно ведет двойную игру. Скорее всего это — марионетки, манипулируя которыми, Они пытаются окончательно запутать меня и сбить с толку. Ведь по тем россказням, которые я слышу, выходит, что мне нет никакого резона рваться за Стену.
Второе. Мой первоначальный вывод о том, что Они замкнули время в кольцо, вследствие чего мы обречены проживать один и тот же день, опровергнут самим фактом наличия данной рукописи. Если бы Они по прошествии двадцати четырех часов возвращали наш мир к «нулевой» отметке, то сейчас этих записей просто не было бы в моем сейфе. А поскольку это не так, то значит — время тут ни при чем. Это наше сознание запрограммировано на вечный повтор одних и тех же мыслей, переживаний и поступков. Для чего Им это понадобилось — трудно сказать, но сейчас главнее не это, а другое. У меня есть шанс изменить ход событий и с каждым повтором, выражаясь военными терминами, расширять тот плацдарм, который был мною отвоеван в борьбе с Ними!
Что я и собираюсь делать".
Второй постскриптум, судя по тому, что он был написан карандашом, причем наспех, а если судить по местами наползающим друг на друга строчкам и словам — то и буквально на ходу, явно относился к следующему дню. Он был более коротким, чем предыдущая запись:
"Первая, но очень важная победа! Сегодня мне удалось вспомнить про свой дневник сразу после вечернего собрания, а не в кровати перед сном. Тем самым мне удалось отвоевать у Них сразу несколько часов, которые я довольно плодотворно употребил для развития успеха предыдущих дней.
Вместо того чтобы резаться в карты и нагружаться мерзким пойлом в компании Четырнадцатого, Седьмого и Восьмого, я сразу же вернулся в свой кабинет — тут, правда, мне пришлось отбиваться от дежурившего по Рабочему корпусу Шестого, который смолил одну сигарету за другой и все порывался поведать мне жуткую историю о том, как у него после обеда перегорели сразу три реле, — и возобновил свою подпольную писанину.
Когда в памяти моей окончательно восстановились позавчерашние события и вчерашние выводы (данные временные определения употреблены мною условно, чтобы хоть как-то обозначить последовательность своих действий), то словно что-то сдвинулось в моем мозгу — будто вылетела какая-то невидимая затычка, сдерживавшая напор воспоминаний.
Правда, воспоминания эти весьма сумбурны и неразборчивы, но буду надеяться, что когда-нибудь я смогу действительно вспомнить все.
Не буду сейчас описывать те видения, которые хлынули в мою бедную голову беспорядочным потоком. Если завтра я прочитаю эту запись, то наверняка сумею воспроизвести их в своем мозгу. Это — как минимум.
К тому же у меня мало времени. Шестой куда-то звонит (опять по неработающему телефону!), и я слышу, как он то и дело упоминает меня. На всякий случай надо переместиться в свою комнату, выгнать к чертовой матери эту шлюху Десятую, запереться и никого не пускать!"
(С этого места почерк сделался трудноразборчивым и торопливым.)
"Уф, вот я и добрался до своей берлоги! Вроде бы все прошло гладко, хотя я слышу в коридоре какие-то тревожные голоса. Не из-за меня ли такой переполох?
Перевернув последний листок, Третий обнаружил на обороте несколько приписок.
Первая из них, сделанная уже не карандашом, а чернилами, гласила:
"Вспомнил о своем дневнике лишь тогда, когда уже был готов заснуть. Пришлось быстренько одеваться и опять тайком пробираться в свой рабочий кабинет. Сейчас пишу это за своим письменным столом, чтобы не мотаться туда-сюда несколько раз.
Перечитал несколько раз то, что я написал вчера (или в какой-то другой день?), — и поразился, как повторяются одни и те же события. Будто все, что со мной происходит, было записано на пленку, а теперь некто прокручивает этот фильм от начала до конца. Поэтому нет смысла повторять описание сегодняшнего дня.
Лучше запишу то, что мне пришло в голову, пока я читал и узнавал свой же текст.
Первое. Не знаю, как там насчет тайного наблюдения за мной с Их стороны, но то, что меня всячески пытаются отвлечь от поисков истины, теперь уже не вызывает никаких сомнений. По-моему, я разгадал Их стратегию. Она заключается в том, чтобы на каждом шагу подбрасывать мне якобы очень важные, но на самом деле не стоящие яйца выеденного ребусы. Типа странностей в поведении тех, с которыми я вынужден торчать в этой клетке. Одна Пятая с ее разговорами по вечно неработающему телефону чего стоит! То же самое относится и к двери в Стене, которую Они услужливо мне подсовывают всякий раз, .когда я приближаюсь к запретной черте. А самыми коварными ловушками, на мой взгляд, являются ночные визиты Первого, Четвертого и Двенадцатого, а также их версии насчет происхождения нашего замкнутого мира. Не думаю, что кто-то из этих персонажей — а они действительно смахивают на персонажей какой-нибудь приключенческой книжки — сознательно ведет двойную игру. Скорее всего это — марионетки, манипулируя которыми, Они пытаются окончательно запутать меня и сбить с толку. Ведь по тем россказням, которые я слышу, выходит, что мне нет никакого резона рваться за Стену.
Второе. Мой первоначальный вывод о том, что Они замкнули время в кольцо, вследствие чего мы обречены проживать один и тот же день, опровергнут самим фактом наличия данной рукописи. Если бы Они по прошествии двадцати четырех часов возвращали наш мир к «нулевой» отметке, то сейчас этих записей просто не было бы в моем сейфе. А поскольку это не так, то значит — время тут ни при чем. Это наше сознание запрограммировано на вечный повтор одних и тех же мыслей, переживаний и поступков. Для чего Им это понадобилось — трудно сказать, но сейчас главнее не это, а другое. У меня есть шанс изменить ход событий и с каждым повтором, выражаясь военными терминами, расширять тот плацдарм, который был мною отвоеван в борьбе с Ними!
Что я и собираюсь делать".
Второй постскриптум, судя по тому, что он был написан карандашом, причем наспех, а если судить по местами наползающим друг на друга строчкам и словам — то и буквально на ходу, явно относился к следующему дню. Он был более коротким, чем предыдущая запись:
"Первая, но очень важная победа! Сегодня мне удалось вспомнить про свой дневник сразу после вечернего собрания, а не в кровати перед сном. Тем самым мне удалось отвоевать у Них сразу несколько часов, которые я довольно плодотворно употребил для развития успеха предыдущих дней.
Вместо того чтобы резаться в карты и нагружаться мерзким пойлом в компании Четырнадцатого, Седьмого и Восьмого, я сразу же вернулся в свой кабинет — тут, правда, мне пришлось отбиваться от дежурившего по Рабочему корпусу Шестого, который смолил одну сигарету за другой и все порывался поведать мне жуткую историю о том, как у него после обеда перегорели сразу три реле, — и возобновил свою подпольную писанину.
Когда в памяти моей окончательно восстановились позавчерашние события и вчерашние выводы (данные временные определения употреблены мною условно, чтобы хоть как-то обозначить последовательность своих действий), то словно что-то сдвинулось в моем мозгу — будто вылетела какая-то невидимая затычка, сдерживавшая напор воспоминаний.
Правда, воспоминания эти весьма сумбурны и неразборчивы, но буду надеяться, что когда-нибудь я смогу действительно вспомнить все.
Не буду сейчас описывать те видения, которые хлынули в мою бедную голову беспорядочным потоком. Если завтра я прочитаю эту запись, то наверняка сумею воспроизвести их в своем мозгу. Это — как минимум.
К тому же у меня мало времени. Шестой куда-то звонит (опять по неработающему телефону!), и я слышу, как он то и дело упоминает меня. На всякий случай надо переместиться в свою комнату, выгнать к чертовой матери эту шлюху Десятую, запереться и никого не пускать!"
(С этого места почерк сделался трудноразборчивым и торопливым.)
"Уф, вот я и добрался до своей берлоги! Вроде бы все прошло гладко, хотя я слышу в коридоре какие-то тревожные голоса. Не из-за меня ли такой переполох?