— Глупые мои, — поднялась на ноги бабушка, — куда же я от вас улечу, да ещё чёрной птицей. Пойдёмте-ка лучше спать.

ГЛАВА 9

   Едва только солнечные лучи заскользили по Байкалу, Петька вышел во двор и занялся домашним хозяйством. Мелко расколол десять тяжёлых чурок, сложил дрова и два раза сходил к берегу за водой. Вспомнив бабушкин наказ, починил старую метёлку и аккуратно подмёл двор. Устав, сел на крыльцо и слушал, как в лесной тишине кукует кукушка. Стал считать вслух: «Один, два, три, четыре, пять…» Птица куковала не останавливаясь.
   — Ого, — воскликнул Петька, — целых сорок лет проживу.
   Услышав Петькин голос, коза Майка завозилась в дровянике и даже тихонько мекнула. Петька посмотрел на неё в щель сарая. Коза тоже посмотрела на Петьку. И Петька заметил, что глаза у Майки карие, а ресницы длинные и чёрные. Майка затрясла торчащим кверху коротеньким хвостиком и стала легонько бить рогами в дверь.
   — Майка, может, ты есть хочешь?
   Коза подошла к щели, через которую они смотрели друг на друга, и понюхала Петькин нос. Петька почувствовал её тёплое дыхание и засуетился:
   — Сейчас, Майка, сейчас! Я нарву тебе травы, и водички холодной дам.
   В ответ на Петькино обещание коза со всей силой ударила рогами по двери, просясь на волю.
   — Сейчас, Маечка, сейчас!
   Петька перескочил через ограду. Там, между изгородью и скалой, росла сочная кудрявая трава с какими-то крохотными белыми цветочками. Петька нарвал целую охапку и, прижав её обеими руками к себе, перелез через изгородь обратно в ограду. То, что он увидел, очень удивило его. Дверь сарайчика была открыта настежь, а коза Майка стояла возле крыльца и аккуратно, стараясь не замочить чёрную бороду, пила из ведра воду, которую Петька только что принёс с Байкала. Заметив Петьку, Майка тряхнула бородой, подошла к нему и стала есть траву прямо из рук. Убегать к Подметкиным она, видно, не собиралась. Петька положил траву на землю, ещё раз восхищённо посмотрел на Майку и пошёл в дом.
   Коза Майка удивила ещё больше, когда Петька, Таня и бабушка пришли её доить. Увидев зелёную кастрюлю, коза сама подошла к сарайчику и встала, прижавшись боком к стенке. Стояла она спокойно, даже ремень на рога не пришлось надевать. И пока бабушка доила её, жевала траву и мелко трясла хвостиком.
   Напившись парного козьего молока, Петька с Таней пошли к деду Торбееву читать дневник командира. Избушка деда стояла на самом краю посёлка прямо в лесу. Она была маленькая, но крепкая, сделанная из толстых почерневших брёвен.
   Чердака у избушки не было, крыша лежала прямо на домике и засыпана была толстым слоем земли. А сверху росла трава и даже маленькая берёзка.
   По гладкому бревну, зелёному от водорослей и тины, они перешли через тихий ручеёк. Он вытекал струйкой тут же, из трещины в скале. На крылечке домика лежала большая тощая собака. Она спала, но её уши слегка шевелились. Когда Петька и Таня, остерегаясь, подошли почти вплотную, собака встала на длинные ноги и хрипло тявкнула. Потом, крутя головой, понюхала воздух и спокойно отошла к двери, чтобы не пугать ребятишек. Петька заметил, что губы у неё седые, как будто в пудре, зубы жёлтые, клыки почти стёртые.
   Деда в избушке не оказалось. На маленьком столе из толстых досок стояли две железные кружки с какой-то напаренной травой. Печка была сложена не из кирпича, а из камней-валунов. Над ней висели пучки цветов, похожих на ромашку. Вместо кровати у Торбеева стояла широкая полка из толстых досок. На ней лежала старая медвежья шкура и одеяло, сшитое из шкур какого-то белого зверя.
   Шёпотом Таня спросила:
   — А где же дедушка Торбеев, может, он под своим меховым одеялом лежит?
   Петька громко сказал:
   — Дедушка, здравствуйте, мы пришли.
   Под одеялом никто не шевелился.
   Подождав немного, Петька подошёл к нарам и осторожно поднял огромное меховое одеяло. Под ним никого не оказалось, а лежал только большой охотничий нож.
   Таня заволновалась:
   — Петька, а вдруг с ним опять что-нибудь случилось? Может, Мулеков сюда второй раз…
   Она не договорила. На крыльце залаяла собака, забила хвостом о дверь.
   — Небось, Гильза, рада, что я глухарика добыл, Вишь, какой красавец! Гостей нынче угощать будем. А то у нас с тобой житьё-то без хлеба, да и без мяса.
   Торбеев тяжело поднялся на крыльцо и с трудом отворил дверь. Увидев Таню и Петьку, улыбнулся:
   — О, гостей проворонил! Запоздал я вернуться с охоты. Стар стал да от нападения бандита контузию получил. — Дедушка Торбеев положил добычу у порога — Сейчас глухарика поставим варить и делом займёмся.
   Петьку он попросил принести из ручейка воды и дров, которые лежали сразу за стеной.
   — Собаку, не трусьте, — сказал он, — Гильза малышей не трогает.
   Все трое взялись за дело. Вскоре весело потрескивали в печке дрова, а в огромном ведре закипала глухариная похлёбка. Дедушка бросил в ведро пучочек травы, какой-то корешок и горсточку соли. Потом, опираясь о стол, дошёл до порога, приоткрыл дверь.
   — Гильза, никого не пущать.
   Булькая пузырями, варилась похлёбка. Блики огня через открытую дверку печки отражались на противоположной стенке избушки. Таня вслух читала дневник погибшего командира Михаила Быль-Былинского. Шелестели пожелтевшие, ветхие от времени страницы. Закутавшись в меховое одеяло, дед Торбеев сидел на скрипучих нарах и внимательно слушал.
   “…На юго-восточной окраине города канонада усилилась. Белые стремятся окружить город со всех сторон, чтобы отрезать Красной Армии выход на железнодорожную магистраль. В городе появились какие-то типы. Среди мелкой буржуазии — оживление, по-видимому, готовятся поднять мятеж в тылу красных отрядов. Сегодня в 19 часов вечера, на последнем заседании большевиков, принято решение: не дать сомкнуться белогвардейцам и под покровом ночи отвести сражающиеся красные отряды к линии железной дороги. Мост, связывающий город со станцией, намечено после отхода взорвать.
   Лично мне приказано организовать срочно отряд и вывезти из города золото и драгоценности, конфискованные у местного купечества и частных банков. Задача сложная. Нужно где-то разыскать много кожаных мешков и, самое главное, лошадей. Где искать, когда пушки бьют прямой наводкой по городу? Бьют наугад, но разрушения есть. Проводником мне рекомендовали сухонького молодого человека с бегающими глазками. Фамилия у него Мулеков. Глядя на него, я почему-то подумал о нём плохо. Проклятая насторожённость, в каждом я уже вижу плохое! Спросил о нём в отделе. Сказали, что Мулеков человек большой храбрости, бежал от белых, убив охрану кинжалом. В ряды Красной Армии пришёл добровольно. Я смутился, услышав похвальную характеристику человеку, которого я чуть не посчитал скверным…
   Последнюю строчку Таня прочитать не могла, слова были стёртыми от времени. Читалась только одна фраза: «…выполняет с охотой». Это, наверное, говорилось о проводнике Мулекове. Таня перевернула страницу.
   «Ночь. Три ноль-ноль. Через час последний заградительный отряд покинет город. У.нас все готово благодаря энергии Мулекова. Ему удалось раздобыть ещё пятнадцать лошадей с большими перемётными сумками. В ограде банка, где лошади загружаются золотом, собрался наш отряд. Каждому я выдал оружие: кинжал и наган. Мулеков от нагана отказался и взял только кинжал. Наконец последняя сумка засыпана золотом и увязана. Потихоньку, без разговоров, двинулись в путь. Успеем ли пройти в темноте три улицы и выйти к заросшему болоту? Отряд шёл без звука, как в кинематографе… Молодец Мулеков — копыта всех лошадей обмотал тряпками. Тишина. Только где-то сзади ухали пушки и короткими очередями строчил пулемёт. Лошади торопятся, как будто понимают опасность нашего положения. Наконец, мы в спасительном лесу/Стрельбы и взрывов давно не слышно, а Мулеков все ещё торопит и торопит людей. Поднявшееся солнце неимоверно печёт затылок. Бойцы-погонщики еле тащат ноги. Я дважды, оступившись, падал — сказались бессонные ночи последних суток. Мулеков неутомим: идёт, идёт, идёт. Хочется пить. Наконец, проводник махнул рукой. Привал. Люди повалились на траву, как убитые. Мулеков, набрав в котелки холодной воды, напоил всех лежащих. Сегодня пройдено очень много. Я распорядился распрячь лошадей, дать им отдохнуть и потом напоить холодной водой.
   Бойцы, немного утолив голод, засыпали тут же на месте. Вдвоём с Мулековым мы сносили мешки с золотом в кучу, закрыли ветками. Мулеков с готовностью согласился охранять наш бивак один всю ночь, без смены. В его бегающих глазах — ни капли усталости. Я согласился. Проводник с кинжалом в руках сел на корень и почти слился с деревом. Сейчас допишу эти строки и лягу спать…»
   Таня подняла глаза на Торбеева.
   — Ночью же он их мог убить, забрать золото и вернуться к своим белякам.
   Торбеев потрогал раненое плечо.
   — Наверное, у него, душегуба, другая задача была. Рассмотрел я его. Вот тут на чурке сидел. — Дед рукой показал на Петькино место. — Коварен…
   В следующий день в дневнике у командира записи не было. Вместо неё шёл список отряда: «…Командир Быль-Былинский — сорок шесть лет. Сопровождающие бойцы: Юрий Кондратьев — двадцать лот, уроженец Волочаевки, Тимофей Черепанов — двадцать один год, из города Хабаровска. Иван Тархаев — девятнадцать лет, уроженец Верхнеудинска. Владимир Воробьёв — двадцать лет, из города Иркутска. Тарас Величко — двадцать шесть лет, уроженец города Якутска. Лаврентий Муле…Конец листка был кем-то оторван, и Таня стала читать на другой странице.
   «День шестой. Нас окружают непроходимые дебри. Лошади выдыхаются. Преследования у нас не было, а проводник почему-то торопит отряд. Вечером подошли к бурной речке, скачущей с уступа на уступ. Странно, что проводник название речки не знает. Берег и место, где мы остановились, мне не понравились. Кругом нависли мрачные скалы, а впереди — бурная река. Брось с любой скалы камень — и в отряде будут жертвы. Мы оказались словно в ловушке. Не раздумывая, я приказал переходить речку и торопиться, чтобы дотемна перейти. Люди зароптали. Мулеков сначала тоже возражал, говорил, что бойцы устали и переправы могут не выдержать, а потом вдруг сам стал уговаривать товарищей переправляться.
   Переправа была, действительно, трудной, лошади, борясь с сильным течением, скользили ногами по каменному дну. Моя лошадь попала в водоворот, не смогла справиться с течением, и её понесло к водопаду. Она ржала, прося о помощи. Я побежал, но, опередив меня, в воду бросился бурят Иван Тархаев с длинной верёвкой. Конец верёвки он сунул мне в руки. Течение подхватило Тархаева и сразу бросило в водоворот. Я, испугавшись за него, хотел тянуть за верёвку. Но он каким-то невероятным прыжком приблизился к конской голове, торчащей из воды. Верёвка задрожала, и мы потянули лошадь к себе. Ваня рукой держался за перемётные сумы. Вытянули обоих едва живых. Запылали костры, наскоро поужинав, люди крепко заснули. Мулеков, уже в который раз, добровольно вызывался охранять ночной лагерь, но я велел ему спать. Всю ночь я сам сидел у костра и вёл эту запись. От ночного ветерка колышутся листья деревьев, а мне кажется, что это разговаривает кто-то на том берегу реки. Забавно спит Мулеков. Лежит на животе, подобрав под себя руки и ноги, и в темноте походит на зверька».
   Тревожной была запись, сделанная на двух оборванных сверху страницах.
   «Я подошёл к Тархаеву, наклонился, и он сказал мне на ухо: „Командир, мы, однако, неправильно идём“. „Почему ты так думаешь?“ — тоже шёпотом спросил я. Он подошёл к старой сосне: „Тут север, — он указал на голую сторону сосны, — а мы, командир, идём совсем не туда. Мы, однако, кружим“. Чтобы не поднимать среди бойцов панику, я попросил Тархаева молчать. Подозвали к себе Мулекова. Они заспорили. Решив уточнить маршрут, я полез в свою полевую сумку за компасом. В сумке не только компаса, но и планшета не оказалось! Бойцы обшарили траву, просмотрели кусты. Переправа, проклятая переправа! „Но ведь сумка была закрыта“, — сказал мне Тархаев. Какая-то чертовщина! Из закрытой сумки на глазах у всех исчез компас и планшет, на котором я отмечал наш путь. Я с красноармейцем Юрием Кондратьевым переправился обратно на низкий берег. Поиск ничего не дал. Может, перед переправой я положил их не в сумку, а по привычке в широченный карман своего кожана и они выпали в мутную воду! Проклятая переправа! Теперь идти будем вслепую, доверяясь только проводнику. Мулеков, обходя шагавший караван, подошёл к моей лошади и стал поправлять сбрую. Странно, что на этот раз лошадь от него шарахнулась. Иван Тархаев незаметно отвёл меня, в сторону…»
   Дальше всё было залито, пятнами, похожими на кровь, и читалось только два слова: «Тархаев просил…»
   Что просил Тархаев, было непонятно. Таня подошла к окошечку, стараясь рассмотреть запись. Дед Торбеев, склоняясь над берестой, наносил черным угольком предполагаемый маршрут отряда.
   — Хорёк специально водил отряд по таёжным дебрям, старался измотать людей, запутать их, чтобы, в случае чего, ни один из них из тайги не вышел, — глядя на дедовскую карту, сказал Петька.
   — Это понятно, варнак есть варнак.
   Торбеев отодвинул в сторону кусочки белой коры, на которых что-то вычерчивал, и попросил Таню достать с полки большую бересту. Береста, варенная в кипятке, была мягкая, как кожа. Взяв уголёк, Торбеев в левом нижнем углу бересты поставил чёрную точку и стал вслух рассуждать:
   — Вышли они из города прямиком в болото. На юго-запад они не пойдут, там бельё — Значится, — дед о чём-то подумал и нанёс на бересту тоненькую чёрную линию, и быстро обозначил большим овалом болото. — После командир пишет: «Солнце печёт в затылок», значится, был полдень, утром и вечером солнце не может из-за хребта «печь в затылок».
   Торбеев нанёс ещё несколько линий и нарисовал извилистый ручей. Петька с радостью следил за его рукой.
   Таня продолжала читать.
   «Давно не вёл дневник. Сегодня решил продолжить. По моим подсчётам, мы уже тридцать дней в тайге. На высоких скалах появился снег, а выхода все нет и нет. Вчера Тархаев снова попросился назначить его проводником отряда. Не видя другого выхода, я согласился. Но сегодня случилось несчастье. Рано утром, когда все ещё спали, Тархаев теперь уже как проводник пошёл обследовать ущелье, он уверял, что „из ущелья есть выход „по земле“, и нечего нам лазить через хребет“. Я был на ногах и проверял пули в пистолете, когда раздался ужасный крик. Пробежав метров двести по ущелью, я обнаружил Ваню Тархаева, лежащим лицом к земле. Затылок его был разбит. Кровь заливала траву. Все попытки привести его в сознание успеха не дали. Через несколько минут сердце остановилось. Ваню похоронили на первом широком уступе скалы. Со дна ущелья на плащ-палатках наносили и засыпали тело.
   Мулеков утром шёл вместе с Тархаевым и рассказал, как случилось несчастье: «Я хотел пройти до конца ущелья, а Тархаев, чтобы не терять зря времени, предложил забраться на верхний уступ и оттуда смотреть. „Если, говорит, есть выход, то мы его обязательно увидим с уступа“. И Тархаев стал подниматься на уступ. Поднялся уже метров на десять, и вдруг нога его соскользнула, он полетел вниз и ударился затылком о камень».
   Смерть Тархаева удручающе подействовала на людей; в глазах Мулекова я заметил страх, он, по-видимому, боялся, что из ущелья мы не выйдем».
   Через две залитых страницы шла небрежная запись. Буквы стояли вкривь и вкось. Видно, командир очень торопился.
   «…Тархаев был прав, мы нашли выход из ущелья, и вышли на озеро, о котором он спорил с Мулековым. Впереди опять хребты с заснеженными вершинами. Боюсь, что мы никогда не выйдем из этих бесконечных таёжных дебрей. Боимся не за себя, а за золото, его сотня килограммов. Мулеков советовал спрятать золото в ущелье, там, где лежит сейчас боец Тархаев, а самим налегке искать выход. „Золото не гниёт, за ним можно прийти хоть через год, хоть через два“, — поддержал Мулекова Тарас Величко. Я посмотрел на худые лица, заросшие щетиной, на ввалившиеся глаза и всё-таки отказал. В Иркутске нас, наверное, давно потеряли. Завтра отряд поведу сам. Шифровать маршрут буду по методу лесника Потапова. В случае чего, обращайтесь к нему. Ом живёт на Байкале, в посёлке Большие Коты. Можно разгадать по его картам. Шифровать мне необходимо, боюсь, что документы могут попасть в руки врага.
   Завтра, как только проснёмся, поведу отряд по направлению СЗ, как советовал мне погибший Ваня Тархаев».
   Таня перестала читать. Торбеев, загибая пальцы, что-то считал в уме, посмотрел на Таню, потом на Петьку:
   — Выходит, ребята, что целый месяц он ничего не писал в дневнике. Ущелье? А где оно? Слева или справа? Ясно только, что оно не по пути, убивец специально их запутывал.
   — Может, СЗ обозначает северо-запад? — сказала Таня.
   — А как же он без компаса точно определил северо-запад? И при том такое каждый поймёт, здесь, Таня, что-то другое, потому что в дневнике есть и другие обозначения. — Петька стал угольком писать на столе: СГ, СЛГ, СПГ, СЛУ.
   Торбеев нарисовал волнистую линию и сказал вдруг твёрдо:
   — Ущелье, в котором Хорёк убил Тархаева, тянется на северо-запад, то есть как раз по пути. Иначе бы Хорёк не стал убивать красноармейца. Мулеков испугался, что Тархаев выбрал правильный путь. Назови-ка мне, Петя, остальные буквы.
   Петька, прикрывая глаза, чтобы не сбиться, повторил: СГ, СЛГ, СПГ, СЛУ…
   Торбеев перестал записывать, за дверью раздался лай собаки.
   — Гильза, Гильза, — кто-то звал её детским голосом.
   Но Гильза рычала ещё сильней. Дед, кряхтя, слез с нар, показал глазами на стол:
   — Живо запрячь! — и пошёл к порогу.
   Петька едва успел сунуть дневник за пазуху, как широко распахнулись двери: вошли Люба Тороева и Тимка Булахов. Перебивая друг друга, они сообщили, что Таню и Петьку срочно зовёт бабушка.
   Торбеев сел на кран скрипучих нар.
   — Так уж и скоро? Похлёбкой глухариной угощу, а там все вместе и пошагаете. Притом, Тимка, скажи маме, пускай придёт ко мне, болячка гноится, и жар по телу идёт.
   — Петька, а Петька, — затормошила его Люба, — вам телеграмму принесли, с фронта пришла, и бабушка звала быстро-пребыстро.
   Таня вскочила со своего места, а у Петьки от Любиного сообщения вдруг сухо стало во рту.
   — Погодите вы бежать, — дед взял с полки большой котелок, поставил его на печь и деревянной ложкой положил в него три больших куска мяса из похлёбки. Залил их из ведра кипящим бульоном. Котелок подал Тане: — Гостинцев бабушке отнесите!

ГЛАВА 10

   — Петя, Танечка, не беспокойтесь, ничего страшного не случилось!
   Бабушка стояла на крыльце, в опущенных худых руках подрагивал листок серой бумаги. Глаза были сухими, и Петька знал: если бабушка не плачет, значит, произошло что-то очень серьёзное.
   — Дети, мне срочно нужно ехать в город Красноярск. Твоего, Петя, отца привезли туда в госпиталь. За ним я буду ухаживать.
   Петька растерялся. Он почему-то думал, что папа у него самый сильный и его никогда не ранят.
   Бабушка подала ему серый листок. Телеграмма показалась очень короткой: «Краснокардонск. Музей. Жмыхиной. Копия. Иркутская область. Большие Коты. Жмыхиной. Ваш сын доставлен с фронта в красноярский госпиталь. Состояние тяжёлое. Сообщите возможность приезда. Врач майор Зоринцев».
   Бабушка прижала к себе Петьку и Таню.
   — Детишки мои родные, сможете ли вы прожить без меня? Я еду завтра и, может, надолго. — Вера Ивановна всхлипнула. — Господи! Хоть бы остался живой. Я попросила тётю Нюшу присмотреть за вами. Ты, Петенька, помогай ей по хозяйству.
   В кухне возле печки лежал небольшой узел, рядом стояли маленькие блестящие галоши.
   — В кладовке сейчас прибиралась, — сказала Вера Ивановна, — одежонку вам кое-какую подобрала. Галоши эти почти новые. Ты их, Танечка, в дождь надевай, ноги хоть будут сухие. — Ах, ты! Забыла самое главное. Муки я достала, ребятки, полкуля! Пеките лепёшки, делайте кашу заваруху.
   — Мука? Откуда?
   — Швейную машину я сегодня сменяла. Приплыл утром родственник Подметкиных, у него запасы муки, говорят, ещё довоенные.
   Вера Ивановна с грустью посмотрела на пустое место у комода, где всегда стояла швейная машинка. Петька уверенно сказал:
   — Не волнуйся. Победим фашистов, тебе новую машинку купим и не какую-нибудь, а ножную подольскую.
   …Потом Вера Ивановна с Таней пекли в дорогу лепёшки, а Петька читал бабушкину старую книгу:
   «…Если голод тебя в тайге доймёт, не готовься помирать. На горах произрастает зелень: листья под вид капустных, хрустящие, корень верёвочный, баданом называется. Тех корней надери из земли много и в ручье вымой, очистив от шкуры. Подожди малую толику, чтобы в воде сей корень освободился от кислоты. Хлебец или каша получаются из него отменные. Не забудь сразу заготовить такого хлеба впрок, он не портится. Если сей корень не вымочить, а напарить, от болезни живота применять можно, когда понос случится».
   Петька перевернул страницу.
   «В горном ручье рыбу без снасти поймать можно, и голод отступит. Собери сухие…»
   — Петька, а Петька!
   — Что, бабушка?
   — В тайгу, пока я не вернусь, не ходите. Ты знаешь, я сама всю жизнь в тайге, вдоль и поперёк её прошла, а терялась сколько… — Бабушка сняла с плиты несколько лепёшек: — В лес ходить можешь, только недалеко.
   Я тебе и оружие нашла. Арбалетом называется. Мой дед с ним ещё охотился. Тетива у него сохранилась хорошо. И стрелы есть, я не считала, но, кажется, штук десять-двенадцать.
   У Петьки заблестели глаза:
   — Где он?
   — Не торопись. Сейчас принесу.
   Бабушка сходила в кладовку и вынесла оттуда не ружьё, как ожидала Таня, а целое сооружение. Большой красиво выгнутый старинный боевой лук был прикреплён к самодельной ложе ружья. Тетива, сделанная из жилы оленя, гудела как струна. Стрелы с металлическими наконечниками выглядели очень внушительно.
   — Бабушка, а из него зверя можно убить?
   — Можно.
   Схватив стрелы, Петька с Таней выскочили на крыльцо, прислонили к ведру кусок старой фанеры и стали заряжать арбалет. Сначала Петька один оттягивал тетиву, но ничего сделать не смог, позвал Таню. Вдвоём они еле-еле зацепили тетиву за крючок, но неудачно. Как только Петька повернул арбалет, тетива сорвалась. На помощь пришла бабушка. Арбалет прикладом она упёрла в крыльцо, и втроём они легко натянули тугую жилу.
   Первым стрелять Петька отказался. Таня тоже побоялась. Тогда Вера Ивановна взяла арбалет, показала, как с ним надо обращаться, и прицелилась в фанеру. Тяжело ударив, стрела насквозь пробила фанеру и стенку ведра. Бабушка, глядя на струйку воды, бежавшую из ведра, сокрушённо покачала головой:
   — Правильно говорят, что малый, что старый — последнее ведро испортили.
   Ночью, лёжа на печке, Петька долго не мог заснуть, он слышал, что бабушка тоже ворочается на своей скрипучей кровати и тяжело вздыхает. Вот она встала и, шлёпая босыми ногами по полу, прошла в кухню, к фанерному шкафчику. Зазвенела стаканом, зачерпнула ковшиком воды. В кухне запахло валерьяновыми каплями.
   Утром через тайгу бабушка пошла в посёлок Листвянку. Её сопровождал целый отряд: Люба, Таня, Петька, Тимка и Шурка Подметкин. Высокие сосны не пропускали вниз солнечные лучи, и по хорошо протоптанной тропинке идти было легко. Когда тропинка, извиваясь по вершинам, подошла к Байкалу, Тане вдруг стало страшно. Тимка крепко схватил её, велел не смотреть вниз и, придерживая за руку, осторожно провёл над пропастью.
   В Листвянке Вере Ивановне повезло, у пристани, дымя трубами, стоял пароход «Красная звезда». Он загружался каким-то специальным грузом, потому что солдаты никого к берегу не подпускали. Капитан, стоя у поручней, помахал бабушке рукой и сказал, что когда люки будут запечатаны, он её проведёт к себе в каюту. Наконец пароход дал короткий гудок. Бабушка быстро обняла Петьку и Таню и уже с парохода прокричала:
   — Как доеду, пошлю телеграмму, ждите!
   Обратно шли по старой, заросшей кустами дороге. Мальчики внимательно слушали Петькин рассказ про командира Быль-Былинского.
   Шурка наклонился к Петьке и зашептал:
   — Если отыщем пещеру, себе маленько золота возьмём.
   — На фронте, Шурка, самолётов не хватает.
   Шурка смутился и покраснел.
   Тимка Булахов серьёзно, как взрослый, сказал:
   — В тайгу идти — дело трудное. У меня есть ичиги, у Шурки есть, а вам, — он посмотрел на голые ноги -Петьки и Тани, — надобно добывать…
   …Солнце шло на закат. Ребята молчали. Каждый думал о своём. Петька волновался за отца и представлял, как он лежит на койке в неизвестном госпитале, стонет и зовёт Петьку, Петькину маму и бабушку. Куда его ранило? Если в голову, то это совсем страшно…
   К Петьке приблизилась Таня:
   — Тимку и Шурку спрашивал?
   — Они согласны с нами идти, но нужны ичиги.
   — А что такое ичиги?
   — Сапоги такие самодельные, тонкие, как чулки, их дёгтем смазывают, и они воду не пропускают. Шурка Подметкин вдруг сообщил:
   — Петька, я смекнул, ичиги добудем. У мово дедушки их цельная прорва, в кладовке к потолку привязанные болтаются.
   — К потолку? — удивилась Таня.
   — К потолку, а то мыши слопают. Я возьму две пары на вас. Он не углядит.