Страница:
Вследствие всех описанных событий, когда наступило 8 февраля, день, назначенный Монтгомери для наступления "клещами" в низовьях Рейна, - через рерские плотины все еще лилась вода. Другими словами, наводнение на Рере продолжалось, и оба берега, ярдов на сто в ширину, превратились в болота слишком мелкие для спуска десантных судов, слишком глубокие и топкие для перехода вброд.
Когда же наводнение кончится и болота высохнут?
- Я полагаю, завтра, - говорил полковник А.
- А я думаю, недели через три, - возражал полковник Б.
А генерал В, командовавший саперами, прибавлял глубокомысленно: - Хм!
В конце концов, Монтгомери решил поверить оптимистам и дал канадцам сигнал начинать наступление на севере- "Веритабль". Американская "Граната", по плану, должна была начаться днем позже; не беда, если выйдет задержка еще на один день. Но задержка вышла ровно на две недели.
За эти две недели английское наступление успело зайти в тупик. После блестящих успехов, достигнутых в первые сорок восемь часов, вслед за штурмовыми частями пехоты вперед пошли танки. И случилось то, что еще год назад предсказывали Монтгомери американские штабные плановики: на севере Рейнской низменности танки сразу же попали на болотистую, топкую местность. Вынужденные держаться дорог, - а дороги тоже сплошь да рядом были покрыты водой, - танки Монтгомери представляли легкую добычу для немецких парашютистов, сброшенных со специальным заданием уничтожать их. Канадская пехота успешно прорвалась через укрепления Западного вала, но, пройдя с десяток миль, тоже безнадежно увязла в болоте.
На этом, в сущности, закончилась роль маневра "Веритабль" в битве за Рейнскую область. Клещи Монтгомери так и не сомкнулись в назначенном месте, посредине; когда американская Девятая армия получила, наконец, возможность действовать, она в три прыжка отхватила львиную долю прирейнской территории, сверх положенного ей по плану. Танковые части Симпсона прорвались через Мюнхен - Гладбах, где грунт был тверже, и устремились к северу, навстречу англичанам.
Американским танкам удалось выполнить маневр, который в условиях коалиционной войны признается одним из труднейших: они последовательно преодолели три разграничительных линии между зонами союзных армий. Четвертой они уже не могли одолеть. Трижды Монтгомери пришлось отодвигать назад разграничительную линию, которая на карте отделяла Девятую армию (американцев) от Второй армии (англичан). После третьей передвижки разграничительная линия пересекла Рейнскую низменность лишь в нескольких милях от того места, где английские части все еще безуспешно пытались наступать. Тут фельдмаршал уперся, и колонны Симпсона отскочили от воображаемого барьера, предоставив аристократической гвардейской танковой дивизии покрыть интервал.
Таким образом, первая бесспорная победа в кампании Монтгомери была увы! - бесспорно одержана американцами. Форсирование Рера и захват северной части Рейнской низменности явились первой наступательной операцией генерала Симпсона. Новая Девятая армия Симпсона отлично справилась со своим делом и в первую же схватку на арене заслужила звание чемпиона.
Споры и пересуды о том, кто лучше, кто хуже, следовало бы отложить до задушевной беседы вечерком, в военно-морском клубе, - и к тому же там, где дело касается армии, всякие сравнения и параллели имеют еще меньше смысла, чем в гражданском быту. Но если уж на то пошло, большинство из нас, кому довелось наблюдать и направлять деятельность армейских штабов, не колеблясь, отдало бы предпочтение штабу Девятой армии перед Первой и Третьей
Штаб Первой армии был сложной организацией, стиль его работы грешил высокомерием, придирчивостью и порой недостатком воображения. Среди его офицеров было много ветеранов, пришедших из штаба II американского корпуса, дело свое они знали; на штаб Первой армии можно было положиться, Но им не хватало масштабности, широкого кругозора, если ими не руководил непосредственно сам
Омар. Это он лично разработал план битвы за Сен-Ло, так же как и маневр, которым был взят Ремагенский мост, а позднее - окружен Pep.
Третья армия Паттона не любила операций, согласованных с соседями на флангах, и они ей редко удавались. Специальностью Третьей армии были ударные броски. В этом она не знала соперников. Когда Третья армия получала ударное задание, она выполняла его блестяще; штаб ее работал с упорством и большим чувством ответственности, а генерал командовал живо и с увлечением. Работа штаба Третьей армии отличалась особенной плодотворностью именно потому, что командующий армией генерал не имел обыкновения лично вдаваться в каждую деталь. Паттон воспитывал своих штабных офицеров в духе самостоятельности; они чувствовали свою ответственность за выносимые решения и обладали необходимой полнотой власти для их реализации. То, что требования, предъявляемые Паттоном, зачастую казались безрассудными, давало его офицерам известную умственную закалку, и это качество блестяще оправдало себя в Арденнах, где малейший промах в планировании или проведении операции погубил бы дело.
В новой Девятой армии Симпсона сочетались лучшие черты Первой и Третьей. Она была так же положительна и упорна, как Первая армия, а после "Гранаты" мы убедились, что в операциях, требующих стремительности и быстроты, она не уступает Третьей. Она обладала в должной пропорции способностью уважать чужой опыт и тем задором, без которого не выигрываются сражения. И из всех трех с ней легче всего было иметь дело.
Первая армия отличалась скрытностью и не выносила вмешательства и советов - ни сверху, ни снизу. Штаб Третьей армии был очень симпатичный штаб. Туда всегда приятно было приехать: офицеры этого штаба со вкусом жили и со вкусом одевались, - но когда Третья армия доносила о занятии какого-нибудь пункта, никогда нельзя было знать, действительно она его заняла, или только создавала себе рекламу. Девятая армия всегда говорила то, что есть; если она просила десять тысяч снарядов, вы знали, что эти десять тысяч нужны ей для того, чтобы стрелять в немцев, а не для того, чтобы припрятать и когда-нибудь поразить вас неожиданным захватом непредусмотренного планом объекта.
Для нас, работников штаба армейской группы, штаб каждой из трех армий имел свою индивидуальную физиономию, - а те в свою очередь, наверное, находили у нас характерные и, может быть, забавные черты.
В главной квартире Брэдли - во всяком случае, в его личном полевом штабе "Орел-оперативный" - атмосфера для работы была очень приятная, дружеская и непринужденная. Омар не баловал своих офицеров дворцовой роскошью, - он любил жить в скромной обстановке и предпочитал походную палатку немецким феодальным замкам; но он с лихвой вознаграждал их за это, предоставляя полную свободу, как в одежде, так и в системе работы. Церемонии и внешний лоск были не в ходу в главной квартире Брэдли. Там царила простота нравов; мы работали во фронтовых куртках, без галстуков, многие офицеры повязывали шею шарфами, сделанными из старых парашютов, подобранных в Нормандии; мы носили сапоги, потому что нам всегда приходилось месить грязь, и каски, потому что Омар располагал свой штаб так близко к фронту, как только позволяли коммуникации.
Омар не был требователен - и вместе с тем я не знаю генерала, которого обслуживали бы более добросовестно. Именно оттого, что он так мало спрашивал, каждый из нас не щадил усилий, чтобы как можно лучше выполнить свои обязанности. Но и так Брэдли прибегал к услугам своих старших помощников, вероятно, меньше, чем какой бы то ни было из руководящих генералов в Европе. Он любил непосредственно сноситься с командующими своих армии и часто летал к ним на маленьком двухместном связном самолете с одним только пилотом. Главный штаб делал все, что полагается, учитывая малейшие изменения в обстановке, проводил всю сложную и кропотливую работу, которая необходима, чтобы держать главнокомандующего в курсе всего, что ему нужно знать, но каждый при этом знал и чувствовал: Брэдли делает свое дело сам.
Сейчас мне кажется, что Брэдли был одинок - одиночеством человека, который не находит в своем ближайшем окружении людей, интеллектуально равных ему. Обычно штабные генералы не любят допускать своих подчиненных к непосредственному общению с главнокомандующим. Они предпочитают сохранять эту привилегию для себя. Брэдли иногда приходилось идти на хитрость, чтобы обмануть бдительность своих генералов; он любил и послушать младших офицеров, и сам поговорить с ними. Мы у себя в оперативном отделе давно уже открыли, что лучший способ проникнуть в мысли главнокомандующего, это невзначай оказаться в картографическом кабинете под конец дня, когда он возвращается с переднего края и расспрашивает, что нового произошло за время его отсутствия. Часто он при этом пускался в разбор операции с каким-нибудь молодым подполковником, наносившим обстановку на карту, рассказывал, где он был, что видел, что думает тот или иной генерал о положении на фронте, или же высказывал собственные предположения о намерениях противника и о наших ответных действиях.
Очень живой, быстро реагирующий на все, Брэдли в то же время никогда не терял спокойствия. Он говорил негромко, почти застенчиво. Казалось, никакие неудачи не могут смутить его. В самые критические моменты арденнского контрнаступления немцев он сохранял полную ясность суждений и оценок, несмотря на бурю, бушевавшую вокруг него. Это казалось сверхъестественным, точно огонек свечи, горящий ровно и спокойно в комнате, где гуляет сквозняк.
Для молодых штабных офицеров, даже тех, которые никогда с ним слова не сказали, Брэдли был все равно что отец, в чьем присутствии не может случиться ничего дурного. Когда его не было в штабе, им порой становилось страшновато; но как только они слышали его шаги в коридоре - все опять было в порядке. Отец вернулся домой. Прорыв будет ликвидирован, немцы разбиты. Омар знает, что надо делать.
Я никогда не слышал, чтобы он кому-нибудь сказал резкое слово.
Генерал Брэдли, не потерявший спокойствия в Арденнах, был точно так же невозмутим и на рейнских равнинах. Только человек, наделенный богатым воображением, мог бы уловить неуверенность в его взгляде. Иногда, разглядывая длинные, разбегавшиеся по карте стрелки танковых колонн, он спокойно поручал кому-нибудь еще раз проверить данные об их продвижении. Обычно он просто усмехался, или ограничивался коротким замечанием, вроде: "Хорошо работают, а?"
Но на утренних летучках, когда все офицеры штаба собирались у карты и по очереди оценивали события истекших суток, настроение было бодрое, и до появления Брэдли все говорили наперебой, быстро и возбужденно.
На следующий день после того, как Паттон форсировал Рейн, маленький подполковник запаса, служивший у нас для связи с Третьей армией и приехавший накануне вечером с места переправы, первым выступил на утреннем собрании и доложил с невозмутимо серьезным видом:
"Без предварительной высадки парашютных десантов, без помощи британского или американского военно-морского флота, без прикрытия дымовой завесы, - величайшей в истории современной войны - не обеспечив себе ни трехмесячного запаса продовольствия, ни поддержки еще одной американской армии, не проведя артиллерийской подготовки и даже не выдумав для этой операции условного обозначения, генерал-лейтенант Паттон и Третья армия Соединенных Штатов вчера форсировали реку Рейн".
Полковник из штаба Монтгомери, еще не знавший, удачно ли прошла операция самого фельдмаршала, изобразил на лице довольно глупую улыбку, а остальные едва удержались от смеха{33}. Операция Монтгомери прошла точно по расписанию. Англичане и американцы вместе форсировали Рейн после жесточайшей воздушной и артиллерийской подготовки. То был удар молотом по голове уже смертельно раненного быка. На этот раз Монтгомери выбросил авиадесанты всего в нескольких милях от берега реки; сухопутные части быстро подошли к ним на выручку. Теперь можно было сказать, что даже англичане переправились через Рейн. Следующим номером в программе Монтгомери было продвижение Девятой армии вдоль северного края Рурского бассейна с последующей остановкой. Ни Монтгомери, ни Брэдли не считали правильным атаковать укрепленный Рурский район в лоб. Закрепившись на границах Рура с севера и со стороны Рейна, они предполагали блокировать другие две его стороны только силами авиации. Таким образом, план предусматривал для Девятой армии роль бека, а не форварда.
Первая армия, под командованием Брэдли, должна была обеспечить фланг Монтгомери до Рейна; Девятая, под командованием самого Монтгомери, обеспечить правый фланг англичан за Рейном, а канадская армия, совершившая переправу вместе с английской, - обеспечить их левый фланг с севера.
Самая выигрышная роль во всей кампании была отведена английской армии, чьи танки получали возможность, вырвавшись на равнину, быстро двигаться прямо на Гамбург. Монти решил "перепаттонить" Паттона. А после Гамбурга его ждал Берлин. Причем американские армии должны были, очевидно, как и раньше, только прикрывать его фланг с юга.
В таком виде рисовался финал по плану.
Все горе в том, что премьер труппы переврал свою роль. Танки, предназначенные к тому, чтобы вырваться в тылы противника, не вырвались. Я говорю это отнюдь не в укор тем или иным английским танковым бригадам или поддерживавшим их дивизиям, Английские танкисты храбро сражались у Кана и Арнгема, потом отдохнули и подкрепились и теперь снова были готовы идти в бой. Они перешли Рейн по мосту, наведенному для них американцами, и готовились выполнить свою задачу решительно и быстро. Но их опять подвели условия местности. Их тяжелые танки "Черчилль" вязли на полях в стороне от размокших дорог, а самые дороги представляли собой сплошную цепь взорванных мостов и дорожных заграждений, где горсть упорных немецких парашютистов могла на целый день задержать бригаду. И получилось,- что английские танки не вырвались, а выползли на равнину.
Но тут актеры северной и средней арен объединились, или, вернее, американские актеры Монтгомери, покинув его, перескочили на среднюю арену Ходжеса и Брэдли. В отношении командования это был самый оригинальный номер за всю войну. Девятая армия под командованием Монтгомери находилась с северной стороны Рурского бассейна. Первая, под командованием Брэдли, двигалась от ремагенского предмостного укрепления с другой, то есть южной стороны Рура. Она шла через Франкфуртский проход, отделенная от Рура горным массивом площадью в шестьдесят квадратных миль. Без всякого, казалось бы, предварительного плана и, спросив разрешения только у истории да у господа бога, Брэдли внезапно принял командование Симпсоном и его армией на том только основании, что армия эта, как-никак, американская и что он использует ее лишь после того, как она уже захватила все объекты, указанные ей Монтгомери. Брэдли не издавал письменных приказов. Он просто сообщил свои желания Симпсону, а тот их выполнил. Сделал же Симпсон вот что. Он послал американскую 2-ю танковую дивизию форсированным маршем в обход Рура. Одновременно Брэдли приказал Ходжесу расчехлить танки 3-й американской дивизии, прогнать ее на 180 миль вдоль южного склона горного массива и захлопнуть ловушку у населенного пункта Падер-борн. 1 апреля передовые части этих двух танковых дивизий встретились к западу от Падерборна, - то есть, говоря словами генерала Маршалла, "захватили Рур и большой район к югу от него в величайший в истории войн мешок".
Это был самый блестящий - и самый хитрый - из маневров Брэдли. По его совету, Симпсон попросту сбежал из-под командования Монтгомери. Однако ни фельдмаршал сэр Бернард, ни верховный главнокомандующий, - ни даже премьер-министр ничего не могли возразить против этого шага, - во-первых, потому, что он удался, а во-вторых, потому, что Симпсон, прежде чем предпринять его, выполнил и перевыполнил все требования союзников. Сначала он сделал все, что ему приказал фельдмаршал, а потом окружил Рур.
Как Брэдли ухитрялся снабжать свои армии во время этой гонки? Дело в том, что выполнение всякого блица требует очень немного материальной части. Движение настолько быстро, что порою остаются неизрасходованными даже боеприпасы головных машин. А расход горючего танковой колонной в прорыве тот же, что и в ближнем бою, как у автомобиля, когда он идет без дорог или когда он целый день застревает в уличных заторах.
В том, что этот, казалось бы, импровизированный гигантский маневр на самом деле был подробнейшим образом обдуман и разработан Брэдли, Симпсоном и Ходжесом, легко убедиться, изучив карту операций, из которой явствует, что 2-я и 3-я танковые дивизии были заранее расположены именно там, откуда они могли начать свое обходное движение.
По численности и 2-я и 3-я танковые дивизии почти на 50% превосходили те, которые были введены в строй позднее. После того как эти две дивизии прошли обучение на родине, штаты танковых дивизий были изменены, и во все последующие дивизии входило почти на пять тысяч меньше людей и много меньше тяжелых машин. Таким образом, 2-я и 3-я танковые, с их дополнительными автоцистернами для горючего и тяжелым переправочно-мостовым имуществом, как раз подходили для выполнения серьезной задачи, которая была перед ними поставлена. И не случайно они оказались на месте, когда пришел срок эту задачу выполнить.
Монтгомери получил под свое командование. Девятую американскую армию на том основании, что ему требовалось прикрытие с фланга во время наступления на Гамбург. После окружения Рура даже английские представители в СХАЭФе не могли оперировать этим доводом, ибо Монтгомери продвигался так медленно, что ему вообще не нужно было прикрытия. Таким образом, окружив Рур, Омар Брэдли не только захватил единственный крупнейший промышленный район, еще остававшийся у немцев, и не только взял свыше трехсот тысяч пленных, но и вернул под свое командование Девятую армию, - факт, о котором генерал Маршалл почему-то забыл или не захотел упомянуть в своем официальном отчете.
Гораздо легче понять, почему бывший начальник генерального штаба не подчеркнул того обстоятельства, что все эти замечательные события стали возможными только благодаря грандиозному наступлению русских через Вислу, снявшему главную тяжесть борьбы с Западного фронта. Он писал о своих. А у нас в штабе был праздник в тот день, когда фронт русских выдвинулся на оперативную карту, по которой мы следили за продвижением наших собственных армий, и оба фронта вместе составили клещи общей операции окружения. Одной карты было теперь достаточно, чтобы видеть взаимодействие четырех мощных сил, борющихся за континент: англичан и американцев, уже не подчиненных единому командованию, русских и зажатых между ними немцев. В действиях каждой армии мы усматривали черты национального характера, и я забавлялся мыслью, что в войне эти черты проявляются, в сущности, так же, как в игре.
Американская тактика, например, определенно сродни американскому футболу. Мы, казалось, только и делали, что, нагнув голову, ломились в самый центр линии или каким-нибудь замысловатым способом передавали мяч вперед. А когда пехоте удавалось пробить брешь в позициях противника, наши танки неплохо изображали бег по полю.
Война, как ее вели американцы, напоминала футбол во многих отношениях: потренироваться месяца два, разработать несколько вариантов, наскоро посовещаться, чтобы выбрать один из них, а потом либо попросту ударить в лоб, либо сделать петлю похитрее, - и мчаться что есть духу по открытому полю. Это была игра в расчете на овации трибун или на альбом, куда можно наклеить газетные вырезки, где упоминается ваша фамилия; игра, в которой увечья не редкость; грубая игра, которую ведут всерьез, - но все же игра.
На другом конце Европы были русские, которых мы наблюдали уже около года. Их манера играть напоминала шахматы - игру умственную и беспощадную. В шахматах сознательно жертвуют пешками и даже более важными фигурами, чтобы в дальнейшем добиться преимущества. Взяв фигуру, ее попросту снимают с доски. Русские разрабатывали свои планы на много месяцев вперед, и когда у них, как в шахматах, оказывалось на одну - две фигуры больше, чем у немцев, можно было с уверенностью предсказать, что они будут и дальше нажимать и разменивать фигуры до тех пор, пока у противника уже не останется фигур для размена.
Русские явно смотрели на поле боя, как на шахматную доску: они рассчитывали на много ходов вперед, заставляли немцев непрестанно перемещать силы, чтобы отражать их наступление то на одном, то на другом участке огромной шахматной доски, протянувшейся от Балтики до устья Дуная. Немцы никогда не могли сравниться с русскими в понимании того, что происходило на этой доске, и, по-видимому, после того как немецкие генералы исчерпали свои первые, довоенные штабные этюды, у немцев никогда уже не было настоящего, развернутого плана разгрома русских.
Действия британских войск на нашем левом фланге всегда напоминали мне крикет. Это была нескончаемая игра, с примерами индивидуального героизма и мастерства... и с перерывами для чаепитий.
Англичане играли в войну так же, как в крикет, - в отличных костюмах, соблюдая хороший тон и - бесконечно долго.
А немцы? Они проиграли войну, потому что вообще не видели в ней элемента игры. Они относились к ней слишком серьезно.
Такие мысли рождались у меня при рассмотрении одного из аспектов войны. Думая о других ее сторонах, я не мог придти к столь же определенным выводам. О взглядах и настроениях рядовых и младших офицеров я за всю кампанию в Европе не узнал больше того, что уже знал в Африке. Я убежден, что, как правило, рядовой с начала и до конца не знал, из-за чего она ведется и почему и ради чего он сражается в Европе. Мне думается, что у него была одна цель - покончить со всем этим и вернуться домой. Он сражался, чтобы убивать людей, которые пытались убить его. И еще потому, что ему приказывали сражаться, и потому, что, не выполнив приказа, он покрыл бы себя позором.
В лучшем случае рядовой сражался за какого-нибудь одного офицера, сумевшего завоевать его любовь и восхищение, или за своих друзей, или за свою часть - чаще всего отделение или взвод, реже - роту или батальон, а иногда и дивизию. Он гордился дивизией, в которой служил, но в этом было что-то абстрактно-романтическое, ибо он редко знал, кто командует его дивизией, и никогда не знал, где находится ее штаб и как идут дела в других полках или батальонах.
Командиры дивизий иногда умели в какой-то мере лично руководить солдатами. Командующие армиями - даже Паттон, о котором столько кричали, имели непосредственнее влияние только на подчиненных им командиров дивизий и корпусов. Для рядовых они оставались чисто мифическими фигурами.
Командиры корпусов, чья роль во всяком сражении и кампании огромна, это забытые полководцы войны. Ни их начальники, ни их подчиненные не считали командира корпуса постоянным фактором. Публика о них никогда не слышала, и я готов поручиться, что ни один редактор газеты в Соединенных Штатах не мог бы назвать хоть одного командира корпуса, сражавшегося в Европе, и указать, в какую армию входил его корпус и когда, и какими дивизиями, и в каких боях он командовал. А между тем от знаний и решительности командира корпуса зависел исход боя. Он зависел и от того, в каком состоянии были солдаты, когда их послали в бой, - усталые и приунывшие или обозленные - обычно на немцев, в связи с каким-нибудь происшествием местного значения, вроде засады под прикрытием белого флага или расстрела пленных частями СС где-нибудь поблизости.
Все эти факторы - от высшей стратегии до скверного настроения отдельных людей - влияли и на ход, и на исход боев.
В плане высокой стратегии, в пору финала нашей цирковой кампании, борьба шла попросту между Брэдли и немцами; Монтгомери потерпел полный провал.
Но недаром установилось мнение, что англичане никогда не считают свой провал окончательным. В течение всей зимы и весны они напоминали, что командующим сухопутными силами, как-никак, назначен Монтгомери, но всякий раз от них отмахивались. Они сделали еще одну попытку овладеть положением, но победоносные американцы и ухом не повели. Эта попытка была сделана после того, как Брэдли, с изумительной точностью выбрав время, предпринял свой поход на восток. Он начал его, когда удостоверился, что немцы, окруженные в Руре, истощены и не в силах вырваться из окружения, и как только передовые американские части были обеспечены снабжением достаточно, чтобы на этот раз наступать до полного уничтожения Германии.
Именно в это время Брэдли принял самое важное из своих решений, может быть, свое единственное подлинно историческое решение. И раньше Брэдли выигрывал бои и даже целые кампании, но исходил он из стратегической задачи (разбить германскую армию), сформулированной другими и только переданной ему для исполнения. Когда же он, после Рура, решил идти не на Берлин, а на соединение с русскими в верхнем течении Эльбы, это решение было совершенно самостоятельным, и англичане, во всяком случае, считают, что оно имеет историческое значение и может навсегда оставить свой след на карте Европы.
Когда же наводнение кончится и болота высохнут?
- Я полагаю, завтра, - говорил полковник А.
- А я думаю, недели через три, - возражал полковник Б.
А генерал В, командовавший саперами, прибавлял глубокомысленно: - Хм!
В конце концов, Монтгомери решил поверить оптимистам и дал канадцам сигнал начинать наступление на севере- "Веритабль". Американская "Граната", по плану, должна была начаться днем позже; не беда, если выйдет задержка еще на один день. Но задержка вышла ровно на две недели.
За эти две недели английское наступление успело зайти в тупик. После блестящих успехов, достигнутых в первые сорок восемь часов, вслед за штурмовыми частями пехоты вперед пошли танки. И случилось то, что еще год назад предсказывали Монтгомери американские штабные плановики: на севере Рейнской низменности танки сразу же попали на болотистую, топкую местность. Вынужденные держаться дорог, - а дороги тоже сплошь да рядом были покрыты водой, - танки Монтгомери представляли легкую добычу для немецких парашютистов, сброшенных со специальным заданием уничтожать их. Канадская пехота успешно прорвалась через укрепления Западного вала, но, пройдя с десяток миль, тоже безнадежно увязла в болоте.
На этом, в сущности, закончилась роль маневра "Веритабль" в битве за Рейнскую область. Клещи Монтгомери так и не сомкнулись в назначенном месте, посредине; когда американская Девятая армия получила, наконец, возможность действовать, она в три прыжка отхватила львиную долю прирейнской территории, сверх положенного ей по плану. Танковые части Симпсона прорвались через Мюнхен - Гладбах, где грунт был тверже, и устремились к северу, навстречу англичанам.
Американским танкам удалось выполнить маневр, который в условиях коалиционной войны признается одним из труднейших: они последовательно преодолели три разграничительных линии между зонами союзных армий. Четвертой они уже не могли одолеть. Трижды Монтгомери пришлось отодвигать назад разграничительную линию, которая на карте отделяла Девятую армию (американцев) от Второй армии (англичан). После третьей передвижки разграничительная линия пересекла Рейнскую низменность лишь в нескольких милях от того места, где английские части все еще безуспешно пытались наступать. Тут фельдмаршал уперся, и колонны Симпсона отскочили от воображаемого барьера, предоставив аристократической гвардейской танковой дивизии покрыть интервал.
Таким образом, первая бесспорная победа в кампании Монтгомери была увы! - бесспорно одержана американцами. Форсирование Рера и захват северной части Рейнской низменности явились первой наступательной операцией генерала Симпсона. Новая Девятая армия Симпсона отлично справилась со своим делом и в первую же схватку на арене заслужила звание чемпиона.
Споры и пересуды о том, кто лучше, кто хуже, следовало бы отложить до задушевной беседы вечерком, в военно-морском клубе, - и к тому же там, где дело касается армии, всякие сравнения и параллели имеют еще меньше смысла, чем в гражданском быту. Но если уж на то пошло, большинство из нас, кому довелось наблюдать и направлять деятельность армейских штабов, не колеблясь, отдало бы предпочтение штабу Девятой армии перед Первой и Третьей
Штаб Первой армии был сложной организацией, стиль его работы грешил высокомерием, придирчивостью и порой недостатком воображения. Среди его офицеров было много ветеранов, пришедших из штаба II американского корпуса, дело свое они знали; на штаб Первой армии можно было положиться, Но им не хватало масштабности, широкого кругозора, если ими не руководил непосредственно сам
Омар. Это он лично разработал план битвы за Сен-Ло, так же как и маневр, которым был взят Ремагенский мост, а позднее - окружен Pep.
Третья армия Паттона не любила операций, согласованных с соседями на флангах, и они ей редко удавались. Специальностью Третьей армии были ударные броски. В этом она не знала соперников. Когда Третья армия получала ударное задание, она выполняла его блестяще; штаб ее работал с упорством и большим чувством ответственности, а генерал командовал живо и с увлечением. Работа штаба Третьей армии отличалась особенной плодотворностью именно потому, что командующий армией генерал не имел обыкновения лично вдаваться в каждую деталь. Паттон воспитывал своих штабных офицеров в духе самостоятельности; они чувствовали свою ответственность за выносимые решения и обладали необходимой полнотой власти для их реализации. То, что требования, предъявляемые Паттоном, зачастую казались безрассудными, давало его офицерам известную умственную закалку, и это качество блестяще оправдало себя в Арденнах, где малейший промах в планировании или проведении операции погубил бы дело.
В новой Девятой армии Симпсона сочетались лучшие черты Первой и Третьей. Она была так же положительна и упорна, как Первая армия, а после "Гранаты" мы убедились, что в операциях, требующих стремительности и быстроты, она не уступает Третьей. Она обладала в должной пропорции способностью уважать чужой опыт и тем задором, без которого не выигрываются сражения. И из всех трех с ней легче всего было иметь дело.
Первая армия отличалась скрытностью и не выносила вмешательства и советов - ни сверху, ни снизу. Штаб Третьей армии был очень симпатичный штаб. Туда всегда приятно было приехать: офицеры этого штаба со вкусом жили и со вкусом одевались, - но когда Третья армия доносила о занятии какого-нибудь пункта, никогда нельзя было знать, действительно она его заняла, или только создавала себе рекламу. Девятая армия всегда говорила то, что есть; если она просила десять тысяч снарядов, вы знали, что эти десять тысяч нужны ей для того, чтобы стрелять в немцев, а не для того, чтобы припрятать и когда-нибудь поразить вас неожиданным захватом непредусмотренного планом объекта.
Для нас, работников штаба армейской группы, штаб каждой из трех армий имел свою индивидуальную физиономию, - а те в свою очередь, наверное, находили у нас характерные и, может быть, забавные черты.
В главной квартире Брэдли - во всяком случае, в его личном полевом штабе "Орел-оперативный" - атмосфера для работы была очень приятная, дружеская и непринужденная. Омар не баловал своих офицеров дворцовой роскошью, - он любил жить в скромной обстановке и предпочитал походную палатку немецким феодальным замкам; но он с лихвой вознаграждал их за это, предоставляя полную свободу, как в одежде, так и в системе работы. Церемонии и внешний лоск были не в ходу в главной квартире Брэдли. Там царила простота нравов; мы работали во фронтовых куртках, без галстуков, многие офицеры повязывали шею шарфами, сделанными из старых парашютов, подобранных в Нормандии; мы носили сапоги, потому что нам всегда приходилось месить грязь, и каски, потому что Омар располагал свой штаб так близко к фронту, как только позволяли коммуникации.
Омар не был требователен - и вместе с тем я не знаю генерала, которого обслуживали бы более добросовестно. Именно оттого, что он так мало спрашивал, каждый из нас не щадил усилий, чтобы как можно лучше выполнить свои обязанности. Но и так Брэдли прибегал к услугам своих старших помощников, вероятно, меньше, чем какой бы то ни было из руководящих генералов в Европе. Он любил непосредственно сноситься с командующими своих армии и часто летал к ним на маленьком двухместном связном самолете с одним только пилотом. Главный штаб делал все, что полагается, учитывая малейшие изменения в обстановке, проводил всю сложную и кропотливую работу, которая необходима, чтобы держать главнокомандующего в курсе всего, что ему нужно знать, но каждый при этом знал и чувствовал: Брэдли делает свое дело сам.
Сейчас мне кажется, что Брэдли был одинок - одиночеством человека, который не находит в своем ближайшем окружении людей, интеллектуально равных ему. Обычно штабные генералы не любят допускать своих подчиненных к непосредственному общению с главнокомандующим. Они предпочитают сохранять эту привилегию для себя. Брэдли иногда приходилось идти на хитрость, чтобы обмануть бдительность своих генералов; он любил и послушать младших офицеров, и сам поговорить с ними. Мы у себя в оперативном отделе давно уже открыли, что лучший способ проникнуть в мысли главнокомандующего, это невзначай оказаться в картографическом кабинете под конец дня, когда он возвращается с переднего края и расспрашивает, что нового произошло за время его отсутствия. Часто он при этом пускался в разбор операции с каким-нибудь молодым подполковником, наносившим обстановку на карту, рассказывал, где он был, что видел, что думает тот или иной генерал о положении на фронте, или же высказывал собственные предположения о намерениях противника и о наших ответных действиях.
Очень живой, быстро реагирующий на все, Брэдли в то же время никогда не терял спокойствия. Он говорил негромко, почти застенчиво. Казалось, никакие неудачи не могут смутить его. В самые критические моменты арденнского контрнаступления немцев он сохранял полную ясность суждений и оценок, несмотря на бурю, бушевавшую вокруг него. Это казалось сверхъестественным, точно огонек свечи, горящий ровно и спокойно в комнате, где гуляет сквозняк.
Для молодых штабных офицеров, даже тех, которые никогда с ним слова не сказали, Брэдли был все равно что отец, в чьем присутствии не может случиться ничего дурного. Когда его не было в штабе, им порой становилось страшновато; но как только они слышали его шаги в коридоре - все опять было в порядке. Отец вернулся домой. Прорыв будет ликвидирован, немцы разбиты. Омар знает, что надо делать.
Я никогда не слышал, чтобы он кому-нибудь сказал резкое слово.
Генерал Брэдли, не потерявший спокойствия в Арденнах, был точно так же невозмутим и на рейнских равнинах. Только человек, наделенный богатым воображением, мог бы уловить неуверенность в его взгляде. Иногда, разглядывая длинные, разбегавшиеся по карте стрелки танковых колонн, он спокойно поручал кому-нибудь еще раз проверить данные об их продвижении. Обычно он просто усмехался, или ограничивался коротким замечанием, вроде: "Хорошо работают, а?"
Но на утренних летучках, когда все офицеры штаба собирались у карты и по очереди оценивали события истекших суток, настроение было бодрое, и до появления Брэдли все говорили наперебой, быстро и возбужденно.
На следующий день после того, как Паттон форсировал Рейн, маленький подполковник запаса, служивший у нас для связи с Третьей армией и приехавший накануне вечером с места переправы, первым выступил на утреннем собрании и доложил с невозмутимо серьезным видом:
"Без предварительной высадки парашютных десантов, без помощи британского или американского военно-морского флота, без прикрытия дымовой завесы, - величайшей в истории современной войны - не обеспечив себе ни трехмесячного запаса продовольствия, ни поддержки еще одной американской армии, не проведя артиллерийской подготовки и даже не выдумав для этой операции условного обозначения, генерал-лейтенант Паттон и Третья армия Соединенных Штатов вчера форсировали реку Рейн".
Полковник из штаба Монтгомери, еще не знавший, удачно ли прошла операция самого фельдмаршала, изобразил на лице довольно глупую улыбку, а остальные едва удержались от смеха{33}. Операция Монтгомери прошла точно по расписанию. Англичане и американцы вместе форсировали Рейн после жесточайшей воздушной и артиллерийской подготовки. То был удар молотом по голове уже смертельно раненного быка. На этот раз Монтгомери выбросил авиадесанты всего в нескольких милях от берега реки; сухопутные части быстро подошли к ним на выручку. Теперь можно было сказать, что даже англичане переправились через Рейн. Следующим номером в программе Монтгомери было продвижение Девятой армии вдоль северного края Рурского бассейна с последующей остановкой. Ни Монтгомери, ни Брэдли не считали правильным атаковать укрепленный Рурский район в лоб. Закрепившись на границах Рура с севера и со стороны Рейна, они предполагали блокировать другие две его стороны только силами авиации. Таким образом, план предусматривал для Девятой армии роль бека, а не форварда.
Первая армия, под командованием Брэдли, должна была обеспечить фланг Монтгомери до Рейна; Девятая, под командованием самого Монтгомери, обеспечить правый фланг англичан за Рейном, а канадская армия, совершившая переправу вместе с английской, - обеспечить их левый фланг с севера.
Самая выигрышная роль во всей кампании была отведена английской армии, чьи танки получали возможность, вырвавшись на равнину, быстро двигаться прямо на Гамбург. Монти решил "перепаттонить" Паттона. А после Гамбурга его ждал Берлин. Причем американские армии должны были, очевидно, как и раньше, только прикрывать его фланг с юга.
В таком виде рисовался финал по плану.
Все горе в том, что премьер труппы переврал свою роль. Танки, предназначенные к тому, чтобы вырваться в тылы противника, не вырвались. Я говорю это отнюдь не в укор тем или иным английским танковым бригадам или поддерживавшим их дивизиям, Английские танкисты храбро сражались у Кана и Арнгема, потом отдохнули и подкрепились и теперь снова были готовы идти в бой. Они перешли Рейн по мосту, наведенному для них американцами, и готовились выполнить свою задачу решительно и быстро. Но их опять подвели условия местности. Их тяжелые танки "Черчилль" вязли на полях в стороне от размокших дорог, а самые дороги представляли собой сплошную цепь взорванных мостов и дорожных заграждений, где горсть упорных немецких парашютистов могла на целый день задержать бригаду. И получилось,- что английские танки не вырвались, а выползли на равнину.
Но тут актеры северной и средней арен объединились, или, вернее, американские актеры Монтгомери, покинув его, перескочили на среднюю арену Ходжеса и Брэдли. В отношении командования это был самый оригинальный номер за всю войну. Девятая армия под командованием Монтгомери находилась с северной стороны Рурского бассейна. Первая, под командованием Брэдли, двигалась от ремагенского предмостного укрепления с другой, то есть южной стороны Рура. Она шла через Франкфуртский проход, отделенная от Рура горным массивом площадью в шестьдесят квадратных миль. Без всякого, казалось бы, предварительного плана и, спросив разрешения только у истории да у господа бога, Брэдли внезапно принял командование Симпсоном и его армией на том только основании, что армия эта, как-никак, американская и что он использует ее лишь после того, как она уже захватила все объекты, указанные ей Монтгомери. Брэдли не издавал письменных приказов. Он просто сообщил свои желания Симпсону, а тот их выполнил. Сделал же Симпсон вот что. Он послал американскую 2-ю танковую дивизию форсированным маршем в обход Рура. Одновременно Брэдли приказал Ходжесу расчехлить танки 3-й американской дивизии, прогнать ее на 180 миль вдоль южного склона горного массива и захлопнуть ловушку у населенного пункта Падер-борн. 1 апреля передовые части этих двух танковых дивизий встретились к западу от Падерборна, - то есть, говоря словами генерала Маршалла, "захватили Рур и большой район к югу от него в величайший в истории войн мешок".
Это был самый блестящий - и самый хитрый - из маневров Брэдли. По его совету, Симпсон попросту сбежал из-под командования Монтгомери. Однако ни фельдмаршал сэр Бернард, ни верховный главнокомандующий, - ни даже премьер-министр ничего не могли возразить против этого шага, - во-первых, потому, что он удался, а во-вторых, потому, что Симпсон, прежде чем предпринять его, выполнил и перевыполнил все требования союзников. Сначала он сделал все, что ему приказал фельдмаршал, а потом окружил Рур.
Как Брэдли ухитрялся снабжать свои армии во время этой гонки? Дело в том, что выполнение всякого блица требует очень немного материальной части. Движение настолько быстро, что порою остаются неизрасходованными даже боеприпасы головных машин. А расход горючего танковой колонной в прорыве тот же, что и в ближнем бою, как у автомобиля, когда он идет без дорог или когда он целый день застревает в уличных заторах.
В том, что этот, казалось бы, импровизированный гигантский маневр на самом деле был подробнейшим образом обдуман и разработан Брэдли, Симпсоном и Ходжесом, легко убедиться, изучив карту операций, из которой явствует, что 2-я и 3-я танковые дивизии были заранее расположены именно там, откуда они могли начать свое обходное движение.
По численности и 2-я и 3-я танковые дивизии почти на 50% превосходили те, которые были введены в строй позднее. После того как эти две дивизии прошли обучение на родине, штаты танковых дивизий были изменены, и во все последующие дивизии входило почти на пять тысяч меньше людей и много меньше тяжелых машин. Таким образом, 2-я и 3-я танковые, с их дополнительными автоцистернами для горючего и тяжелым переправочно-мостовым имуществом, как раз подходили для выполнения серьезной задачи, которая была перед ними поставлена. И не случайно они оказались на месте, когда пришел срок эту задачу выполнить.
Монтгомери получил под свое командование. Девятую американскую армию на том основании, что ему требовалось прикрытие с фланга во время наступления на Гамбург. После окружения Рура даже английские представители в СХАЭФе не могли оперировать этим доводом, ибо Монтгомери продвигался так медленно, что ему вообще не нужно было прикрытия. Таким образом, окружив Рур, Омар Брэдли не только захватил единственный крупнейший промышленный район, еще остававшийся у немцев, и не только взял свыше трехсот тысяч пленных, но и вернул под свое командование Девятую армию, - факт, о котором генерал Маршалл почему-то забыл или не захотел упомянуть в своем официальном отчете.
Гораздо легче понять, почему бывший начальник генерального штаба не подчеркнул того обстоятельства, что все эти замечательные события стали возможными только благодаря грандиозному наступлению русских через Вислу, снявшему главную тяжесть борьбы с Западного фронта. Он писал о своих. А у нас в штабе был праздник в тот день, когда фронт русских выдвинулся на оперативную карту, по которой мы следили за продвижением наших собственных армий, и оба фронта вместе составили клещи общей операции окружения. Одной карты было теперь достаточно, чтобы видеть взаимодействие четырех мощных сил, борющихся за континент: англичан и американцев, уже не подчиненных единому командованию, русских и зажатых между ними немцев. В действиях каждой армии мы усматривали черты национального характера, и я забавлялся мыслью, что в войне эти черты проявляются, в сущности, так же, как в игре.
Американская тактика, например, определенно сродни американскому футболу. Мы, казалось, только и делали, что, нагнув голову, ломились в самый центр линии или каким-нибудь замысловатым способом передавали мяч вперед. А когда пехоте удавалось пробить брешь в позициях противника, наши танки неплохо изображали бег по полю.
Война, как ее вели американцы, напоминала футбол во многих отношениях: потренироваться месяца два, разработать несколько вариантов, наскоро посовещаться, чтобы выбрать один из них, а потом либо попросту ударить в лоб, либо сделать петлю похитрее, - и мчаться что есть духу по открытому полю. Это была игра в расчете на овации трибун или на альбом, куда можно наклеить газетные вырезки, где упоминается ваша фамилия; игра, в которой увечья не редкость; грубая игра, которую ведут всерьез, - но все же игра.
На другом конце Европы были русские, которых мы наблюдали уже около года. Их манера играть напоминала шахматы - игру умственную и беспощадную. В шахматах сознательно жертвуют пешками и даже более важными фигурами, чтобы в дальнейшем добиться преимущества. Взяв фигуру, ее попросту снимают с доски. Русские разрабатывали свои планы на много месяцев вперед, и когда у них, как в шахматах, оказывалось на одну - две фигуры больше, чем у немцев, можно было с уверенностью предсказать, что они будут и дальше нажимать и разменивать фигуры до тех пор, пока у противника уже не останется фигур для размена.
Русские явно смотрели на поле боя, как на шахматную доску: они рассчитывали на много ходов вперед, заставляли немцев непрестанно перемещать силы, чтобы отражать их наступление то на одном, то на другом участке огромной шахматной доски, протянувшейся от Балтики до устья Дуная. Немцы никогда не могли сравниться с русскими в понимании того, что происходило на этой доске, и, по-видимому, после того как немецкие генералы исчерпали свои первые, довоенные штабные этюды, у немцев никогда уже не было настоящего, развернутого плана разгрома русских.
Действия британских войск на нашем левом фланге всегда напоминали мне крикет. Это была нескончаемая игра, с примерами индивидуального героизма и мастерства... и с перерывами для чаепитий.
Англичане играли в войну так же, как в крикет, - в отличных костюмах, соблюдая хороший тон и - бесконечно долго.
А немцы? Они проиграли войну, потому что вообще не видели в ней элемента игры. Они относились к ней слишком серьезно.
Такие мысли рождались у меня при рассмотрении одного из аспектов войны. Думая о других ее сторонах, я не мог придти к столь же определенным выводам. О взглядах и настроениях рядовых и младших офицеров я за всю кампанию в Европе не узнал больше того, что уже знал в Африке. Я убежден, что, как правило, рядовой с начала и до конца не знал, из-за чего она ведется и почему и ради чего он сражается в Европе. Мне думается, что у него была одна цель - покончить со всем этим и вернуться домой. Он сражался, чтобы убивать людей, которые пытались убить его. И еще потому, что ему приказывали сражаться, и потому, что, не выполнив приказа, он покрыл бы себя позором.
В лучшем случае рядовой сражался за какого-нибудь одного офицера, сумевшего завоевать его любовь и восхищение, или за своих друзей, или за свою часть - чаще всего отделение или взвод, реже - роту или батальон, а иногда и дивизию. Он гордился дивизией, в которой служил, но в этом было что-то абстрактно-романтическое, ибо он редко знал, кто командует его дивизией, и никогда не знал, где находится ее штаб и как идут дела в других полках или батальонах.
Командиры дивизий иногда умели в какой-то мере лично руководить солдатами. Командующие армиями - даже Паттон, о котором столько кричали, имели непосредственнее влияние только на подчиненных им командиров дивизий и корпусов. Для рядовых они оставались чисто мифическими фигурами.
Командиры корпусов, чья роль во всяком сражении и кампании огромна, это забытые полководцы войны. Ни их начальники, ни их подчиненные не считали командира корпуса постоянным фактором. Публика о них никогда не слышала, и я готов поручиться, что ни один редактор газеты в Соединенных Штатах не мог бы назвать хоть одного командира корпуса, сражавшегося в Европе, и указать, в какую армию входил его корпус и когда, и какими дивизиями, и в каких боях он командовал. А между тем от знаний и решительности командира корпуса зависел исход боя. Он зависел и от того, в каком состоянии были солдаты, когда их послали в бой, - усталые и приунывшие или обозленные - обычно на немцев, в связи с каким-нибудь происшествием местного значения, вроде засады под прикрытием белого флага или расстрела пленных частями СС где-нибудь поблизости.
Все эти факторы - от высшей стратегии до скверного настроения отдельных людей - влияли и на ход, и на исход боев.
В плане высокой стратегии, в пору финала нашей цирковой кампании, борьба шла попросту между Брэдли и немцами; Монтгомери потерпел полный провал.
Но недаром установилось мнение, что англичане никогда не считают свой провал окончательным. В течение всей зимы и весны они напоминали, что командующим сухопутными силами, как-никак, назначен Монтгомери, но всякий раз от них отмахивались. Они сделали еще одну попытку овладеть положением, но победоносные американцы и ухом не повели. Эта попытка была сделана после того, как Брэдли, с изумительной точностью выбрав время, предпринял свой поход на восток. Он начал его, когда удостоверился, что немцы, окруженные в Руре, истощены и не в силах вырваться из окружения, и как только передовые американские части были обеспечены снабжением достаточно, чтобы на этот раз наступать до полного уничтожения Германии.
Именно в это время Брэдли принял самое важное из своих решений, может быть, свое единственное подлинно историческое решение. И раньше Брэдли выигрывал бои и даже целые кампании, но исходил он из стратегической задачи (разбить германскую армию), сформулированной другими и только переданной ему для исполнения. Когда же он, после Рура, решил идти не на Берлин, а на соединение с русскими в верхнем течении Эльбы, это решение было совершенно самостоятельным, и англичане, во всяком случае, считают, что оно имеет историческое значение и может навсегда оставить свой след на карте Европы.