Косяк был немалый; наш капитан, опытный полярник, прикинув, сказал, что китов не менее четырехсот-пятисот. Старые источники сообщают, что индейцы охотились на белуху, они поражали ее гарпуном, потом добивали стрелами. Когда добычу вытаскивали на берег, «созывали всех вождей, и они пели от радости». Я вспомнил об эскимосах, у которых белуха и особенно ее богатая витаминами кожа – матак – любимое блюдо. Вот бы они порадовались! Возможно, именно белуха побудила их проникнуть так далеко на запад. Известно, что эскимосы доходили до Мингана, для них это был пустяковый переход.
Мы завернули в деревушку Сен-Симон, лежащую напротив вытянутого Заячьего острова. Датский профессор Стенсбю считает, что здесь была база Торфинна Карлсефни (Страумфьорд). А Заячий остров – Страумэй. Я обследовал местность, но мне показалось, что этот край не мог привлечь норманнов. Травы мало, река слишком мелкая, чтобы в нее могли войти корабли, нет ни одной закрытой бухты.
Миновали устье реки Сагенэй, зажатой между крутыми стенами из гнейса и гранита. По Сагенэй можно подняться довольно далеко на больших судах. Картье сообщает, что здесь проходил путь в индейское «королевство и землю Сагенэй».
Потом шхуна направилась к городу Севен-Айлендс. Шли ночью. Погода была бурная, море светилось – от винта за кормой тянулся мерцающий шлейф. Вспарывая носом волны, «Халтен» разбрасывал в ночи каскады пламени. Севен-Айлендс – своего рода современный Клондайк. В лабрадорских дебрях найдена железная руда. Месторождение огромное, разрабатывать его легко, и американский крупный капитал развил кипучую деятельность. Быстро проложили железную дорогу на север, и там, где прежде индейцы ставили свои палатки, теперь вырос город с пятнадцатью тысячами жителей, большими магазинами, джазом и жевательной резинкой. В год добывается около двенадцати миллионов тонн руды, за сезон в порт заходит пятьсот – шестьсот судов.
Исстари здесь обитали индейцы монтэнье, ветвь племени алгонкинов, родственная другим индейцам, населяющим северное побережье залива святого Лаврентия и полуостров Лабрадор. В прошлом индейцы летом разбивали лагерь у Севен-Айлендса, а осенью уходили на своих каноэ вверх по рекам, в страну оленей. Там они проводили зиму и весну, а после ледохода опять спускались к стойбищу у соленой воды. Как они живут теперь? Бурный рост города и промышленности словно раздавил их. В центре для индейцев отведен особый район, несколько жалких домов. Уныло выглядят и люди. Дальним странствиям в дебрях пришел конец. Участок, занимаемый индейцами, сильно поднялся в цене, и городские власти уговаривают их переселиться, предлагают выстроить новые дома. Не тут-то было. Индейцы умеют стоять на своем: здесь они когда-то ставили свои палатки и здесь хотят жить впредь.
Из Севен-Айлендса мы ходили вдоль побережья и на кишащие птицами острова. На них живут странные бакланы. Они, в отличие от других бакланов, гнездятся не на скалах, а на макушках елей. Поглядишь – сидят, будто глухарки, на деревьях длинношеие мамаши.
Один раз нас застиг шторм. Я волновался: Анна Стина, Бенедикта и Брюнборг отправились на экскурсию в маленькой пластиковой лодке с подвесным мотором. Боясь беды, мы пошли на «Халтене» искать их. Приметили на одном островке костер и, когда шхуна свернула в бухту, увидели пляшущую на гребнях скорлупку. Они основательно промокли и продрогли, но не пали духом.
Пошла мойва. Миллиардные косяки этой небольшой рыбы устремились к побережью, и волны выбрасывали ее на сушу. Рыбаки радовались: значит, треска недалеко. Население приморья живет ловом трески, и появление мойвы праздновали по старому обычаю. Вечером вдоль берега загорелись костры. Собралась молодежь, поминутно кто-нибудь бежал к воде, зачерпывал сачком блестящую рыбу и нес к огню. До поздней ночи царило веселое оживление.
Идем дальше вдоль берега на восток... Полчища птиц – чистики, гаги, чайки, утки; одни кружили над шхуной, другие проносились мимо, целые стаи качались на волнах. Иногда из воды высовывалась черная спина кита и вверх взлетал фонтан. Далеко на юге голубела полоска суши – огромный остров Антикости.
Приморье выглядело однообразно, почти сплошь камень, утесы, лесистые пригорки; в устьях рек рельеф поровнее. Здешнее население – белые и индейцы – живет уединенно, как на Луне. Главное занятие – лов трески; кроме того, развит пушной промысел. Заработки невелики. Интересно было заходить в эти поселки – все равно что попасть в далекое прошлое. Время в этом краю будто стояло на месте. Самое важное лицо в поселке – патер в черной сутане. Язык – что-то вроде древнефранцузского; живущие дальше на западе канадцы французского происхождения с трудом его понимают. История этих поселений восходит к тому периоду, когда множество европейских судов приходило в залив святого Лаврентия ловить рыбу, промышлять тюленей и китов. Кое-кто из моряков женился на индейских девушках и осел на берегу. Потом появились еще переселенцы. Многие не помнят своих предков, но мне кажется, что здесь немало выходцев из Северной Франции.
Люди тут радушные, нас охотно приглашали в дом. В комнатах царили чистота и порядок, на почетном месте красовались семейные реликвии. В одном доме я увидел антикварные часы из Нормандии, в другом – старинные французские стулья красного дерева. Один торговец рассказал мне про рыбака, у которого есть скрипка Страдивари, но он не хочет ее продавать: реликвия. Спиртных напитков мы нигде не видели. На гулянье, устроенном молодежью, подавали кока-колу, и всем было очень весело.
– Здесь совсем не танцуют? – спросил я пожилую женщину.
– Почему же, танцуют – на свадьбах, – ответила она.
В числе первых деревушек, которые мы посетили, была Минган, расположенная в очень красивой местности на берегу реки. На опушке стояли палатки индейцев. Мы быстро подружились с ними, особенно с вождем, которого звали Дамиен Мечутакаче. Он оказал мне большую честь – напел на магнитофонную ленту индейские песни. Босые черноволосые малыши, носившиеся по стойбищу, были неотразимы, особенно девчушки – обаятельные и прелестные, как лесные зверьки.
Эти индейцы показались нам энергичнее встреченных в приморье. Они по-прежнему осенью уходят на каноэ в глубь страны, хотя и не так далеко, как в старину. Зимой ездят на санях, причем на тобоггане обычного канадского типа, а не на тяжелых эскимосских кометиках, используемых рыбаками на морском льду. Собаки мелкие и тощие, как почти у всех индейских племен.
Точно установлено, что эскимосы доходили на западе по крайней мере до Мингана. А торговец Джорж Мелони и индейский вождь уверяли, что их можно было встретить и у Севен-Айлендса, и даже в нижнем течении реки святого Лаврентия.
Существует много сказаний о битвах индейцев с эскимосами в районе Мингана. Эскимосы долго успешно соперничали с индейцами. Но потом, говорит предание, индейцы получили на одном французском фрегате кремневые ружья за пушнину. Это дало им преимущество, так что на Пойнт-Морте и Эскимо-Айленде эскимосы были разбиты наголову. Впоследствии, очевидно в XVII веке, они постепенно ушли из этой области.
Жизнь на борту «Халтена» текла по заведенному распорядку, но бывали и неожиданности. Капитану Сёрнесу не давала скучать машина – старый зловредный полудизель. Между ним и Сёрнесом возникла непримиримая вражда, которая не прекращалась до конца экспедиции. Вот «Халтен» весело бороздит волны, и капитан, стоя за штурвалом, напевает моряцкую песенку... Но машина решает, что пора испортить ему настроение. Подавилась выхлопом, презрительно фыркнула раз-другой и заглохла, оставив «Халтен» во власти ветра. Капитан ныряет в машинное отделение, а там мотор, как назло, постарался напустить побольше дыма. Сёрнес яростно набрасывается на чудовище. Через несколько часов заклятый враг наконец укрощен. Весь в саже, измученный, но как всегда неунывающий, капитан садится на диван в салоне, берет гитару и поет о Ледовитом океане с таким чувством, что оперный певец позавидовал бы.
Наш кок, доктор Мартенс, стряпал так увлеченно, что казалось – именно в этом его призвание. Круглые сутки он ходил в поварском колпаке, а на ноги надевал гремучие деревянные босоножки с одним ремешком – и уверял, что это полезно. Просто чудо, что в такой обуви он в качку не вылетел со скользкой палубы за борт вместе с картофельными очистками. Больше всего Мартенс гордился своими пудингами, которые ставил студить на форпике. Но Брюнборг частенько прыгал за чем-нибудь в носовой люк, и тогда на пудинге появлялись отпечатки ног. Понятно, что кок ему спасибо не говорил.
Брюнборг, фотограф и путешественник, был изрядный оригинал. Для него корабли и море – самое главное в жизни. И моряк он первостатейный, не может сидеть на месте, по реям карабкается, как обезьяна, и всегда чем-нибудь занят. Натура у него спартанская, как у индейца. Мы находили его спящим на бухте каната, а то и просто на палубе в салоне, где он свертывался калачиком.
Нелегко женщинам в дальнем плавании на таком суденышке. Но Анна Стина и Бенедикта в любую погоду были веселы и никогда не жаловались.
А «Халтен»... Нет, я ничего дурного не могу сказать о нашей заслуженной шхуне, но качало на ней изрядно. Качало в тихую погоду, крепко качало при свежем ветре, ну а в шторм – сами понимаете.
– Треску не видели? – спрашивали нас первым делом в селениях. Обычно она подходит к побережью в конце мая или в начале июня, но в этом году еще не показывалась, а ведь от нее зависело благополучие многих. Капитан Сёрнес – старый рыбак, время от времени он эхолотом нащупывал косяки. Тогда мы останавливались и забрасывали блесну. Пойманную треску мы развешивали на мачтах и штагах, словно какие-нибудь редкостные фрукты, и шли к ближайшему поселку. Люди дивились, завидев рыбу. Мы раздавали наш улов, и сразу устанавливался контакт, завязывался оживленный разговор.
В поселке Гавр-Сен-Пьер я отыскал Гектора Виньо, о котором мне сказали, что лучше него никто не знает историю края. Это был немногословный старик лет восьмидесяти, с красивым лицом. О развалинах он мало слышал, зато мог без конца рассказывать о былой жизни рыбаков, зверобоев и индейцев.
Виньо дал мне прочесть дневник своего отца, исторический документ, из которого можно узнать, как жили люди на берегах залива святого Лаврентия лет этак сто назад. Дневник повествует о рыбной ловле и бое тюленей (тогда промысел велся гораздо интенсивнее), о езде на собаках, о кораблекрушениях и о многом другом. Я остро ощутил, как жестока была тогда борьба за существование. В дневнике подробно рассказано о страшной трагедии у острова Антикости. Там разбилось судно, на котором было девятнадцать человек. Припасов не хватало, и они стали умирать от голода. Мулат-силач убивал ослабевших и ел человеческое мясо. Дневник сообщает, что его нашли мертвым возле полного котла: видно, погиб от обжорства.
В Наташкуане (Медвежья река) мы встретили патера Фортина, энергичного молодого человека. Мне говорили, что по соседству с поселком живет группа индейцев, и я хотел расспросить их о крае, об остатках древних поселений и так далее.
– Пожалуйста, поезжайте за мной, – сказал патер, оседлал старый мотоцикл и помчался по тропе. Надо было видеть, как он летел по заболоченной местности, скользил на больших камнях и подпрыгивал на ухабах. Встречный ветер развевал черную сутану, четки болтались в воздухе.
Но с этими индейцами я не нашел общего языка.
... Снова на восток. Гляжу на берег и все время прикидываю: если винландцы заходили сюда, то какой район мог их привлечь настолько, что они решили строить дома? Я пытался проникнуться психологией моих предков-мореходов, представить себе, что стою на носу норманнского корабля. Как только какое-нибудь место обращало на себя наше внимание, мы бросали якорь и на моторной лодке шли к берегу. Но при близком осмотре всюду оказывались скудные земли, даже маленький клочок луга был редкостью.
Впрочем, попадалось и немало интересного. Мы знакомились с рыбаками, охотниками, индейцами. Или забирались в глушь – в царство животных. Ходили на лодке вверх по рекам в гущу леса, где бродит медведь и скопа ныряет за рыбой в заводь. Осматривали каменные сооружения эскимосов или индейцев, следы поселений рыбаков и охотников, остатки китобойных баз.
Кегаска – первый на нашем маршруте рыбачий поселок, жители которого говорили по-английски. Оттуда мы пробирались между, все чаще встречающимися, мелями и островами. Трудный фарватер для судна с осадкой девять футов. Один раз мы наскочили на мель, но все обошлось хорошо. Наступил конец мая, а погода все еще стояла прохладная. Хотя мы были на широте Ла-Манша, листва еще не распустилась, – так сильно влияет холодное Лабрадорское течение на температуру и климат залива святого Лаврентия.
И вот впереди Белл-Айл – узкий пролив между Лабрадором и Ньюфаундлендом. Пройдем? Или Белл-Айл, как это часто бывает, закупорен льдом? Мы облегченно вздохнули, увидев голубую гладь с редкими айсбергами. Но сперва мы завернули в бухту Брэдор. На ровном берегу – несколько рыбачьих домиков. Лет двести пятьдесят тому назад картина была совсем другой. Это здесь француз Огюстин Легардер, сеньор де Куртеманш, около 1704 года учредил первое постоянное поселение колонистов на Лабрадоре. От губернатора Новой Франции он получил привилегию на область между 52° и 53° северной широты, некогда здесь был форт. Следы многих из двухсот жилых строений сохранились до наших дней. То была пора беззакония. Китобои, рыбаки, торговцы и пираты бесцеремонно грабили край. Хуже всего приходилось индейцам и эскимосам, их угнетали и убивали. Они, как умели, давали отпор. Сеньор де Куртеманш был человек недюжинного ума, ему удалось добиться мира в приморье. Он наладил торговлю с коренным населением, нанимал индейцев для промысла пушнины.
В поселке Блан-Саблон, лежащем недалеко от пролива, нам рассказали, что в прошлом году они убили белого медведя. На этой широте у берегов Лабрадора и Ньюфаундленда регулярно убивают единичных белых медведей. Судя по старым преданиям, прежде полярный мишка частенько забирался довольно далеко на юг.
Пролив Белл-Айл по-своему замечателен. Как уже говорилось, он долго играл огромную роль и как морской путь и как промысловый район, необычайно богатый рыбой и морским зверем.
По нему совершались ежегодные миграции рыбы, тюленей, дельфинов, моржей, китов и белых медведей. Белл-Айл – ворота в залив святого Лаврентия с его благоприятнейшими условиями для полярных животных. Холодное арктическое течение богато планктоном, реки тоже несут в море питательные вещества.
Особенно важное значение придавалось промыслу гренландского тюленя. В конце сентября он начинает миграцию от Гренландии и Баффиновой Земли и в ноябре достигает пролива Белл-Айл. В начале марта на постоянных лежбищах в заливе святого Лаврентия появляется потомство, а в апреле-мае тюлень возвращается на север.
Наконец «Халтен» вошел в пролив. Мы придирчиво осматривали берега, ведь многие исследователи считают, что сюда направлялись винландцы. Как я уже говорил, мне не очень-то верилось, чтобы норманны стали отклоняться от естественного курса – к северному берегу Ньюфаундленда и вместо этого пошли вдоль побережья, которое не сулило им никаких благ. Больше того, мы убедились, что берега Белл-Айла, если только винландцы заходили так далеко на юго-запад, должны были скорее отпугнуть их, чем привлечь. Кругом угрюмые голые скалы – с моря не видно даже клочка травы. В начале XVI века Картье, проходя здесь, писал: «Это та земля, которую бог даровал Каину».
Миновав пролив, мы очутились в Лабрадорском море и пошли на восток вдоль северного берега Ньюфаундленда. В один из первых дней июня «Халтен» бросил якорь у Ланс-о-Мидоуза. На зеленой равнине паслись коровы и овцы. Сразу видно плодородный край – совсем не то, что мы наблюдали до сих пор на нашем долгом пути сюда.
ЛАНС-О-МИДОУЗ. РАСКОПКИ НАЧИНАЮТСЯ
Глядя на освещенный солнцем Ланс-о-Мидоуз, идем на лодке в глубь залива Эпаве. Сейчас отлив, и последний отрезок пути до устья реки приходится преодолевать вброд и тащить лодку на руках.
Я снова на древней береговой террасе. А вот и следы жилья, еле видимые в траве. Тут и там возвышаются бугорки, и я глажу их рукой. Что расскажут нам эти следы? Какие люди здесь жили?
Старая знакомая – Черная Утка – весело извивается на лугу и прыгает с небольшого уступа в море. Ветерок колышет траву. Воздух прозрачнее, чем в прошлый раз, и острова видны очень четко. Возле самого дальнего – Грейт-Сакред-Айленда – сидит на мели могучий айсберг; тут и кончится его чересчур смелое путешествие. На севере видны Белл-Айл и уходящие вдаль берега Лабрадора.
Стая уток проносится над низким увалом к западу от реки. Должно быть, они летят с одного из озер, многочисленных на юге, где на десятки километров простерлась равнина. Коровы щиплют траву на лугу, овцы бродят на холмах. Да, хорошо и красиво здесь в Ланс-о-Мидоузе.
Вскоре на тропе, ведущей из рыбачьего поселка за мысом, появляются люди. Джордж Декер, кто же еще, со своим верным псом Орвилем, и следом – гурьба ребятишек.
Начинаются раскопки. Мы волнуемся. Кто оставил следы? Возможен любой из трех вариантов: следы оставлены эскимосами или индейцами; китобоями или рыбаками, ходившими сюда после повторного открытия Северной Америки около 1497 года; наконец, норманнами, которые побывали здесь до Колумба.
Приступаем к работе на небольшом участке возле реки, где довольно явственно проступают дерновые стены, образуя прямоугольник размером приблизительно 4 х 3,5 метра. Больше всего нас волнует, найдем ли мы каменные орудия или обломки, то есть предметы, обычные для тех мест, где обитали индейцы и эскимосы. Медленно углубляемся в культурный слой: нет, ничего похожего!
У западной стены мало-помалу обнажается очаг – большой плоский камень на дне, стенки тоже выложены камнем. Он сделан очень тщательно. Рядом с очагом выстланная камнем яма, в которой сохранилось много древесного угля. Очевидно, она служила для приготовления пищи.
В восточной части помещения Анна Стина раскопала кострище; глинистая земля кругом порыжела. А у одной из длинных стен показывается небольшое возвышение, видимо, нары, на которых люди сидели и лежали.
Копаясь в земле рядом с кострищем, Анна Стина вдруг поворачивается ко мне и спрашивает:
– Что ты подаришь мне, если я найду что-нибудь, знакомое нам по Гренландии?
– Кольцо, которым ты так любовалась в Монреале, – отвечаю я, не раздумывая.
Она продолжает осторожно скрести и обнажает небольшое углубление площадью приблизительно 25 х 7 сантиметров. Оно сделано очень аккуратно, дно и стенки выложены камнем. Но ведь это угольная камера – сюда сгребали угли и засыпали их золой, чтобы утром не разводить огонь заново. Такие камеры известны и в Исландии, и в Гренландии; их находили, раскапывая усадьбы Анавик, Херьольвснес, Валсэй и дом Лейва Эрикссона – Братталид.
Закончив работу на этом участке, мы перешли на следующий. Используя светлые летние дни, археологи медленно зарывались в землю. На первых порах мы заметили следы пяти построек; размеры самой крупной были приблизительно 11x4 метра. Потом оказалось, что построек больше.
Одна маленькая площадка заметно отличалась от остальных. Нас заинтересовала яма у края террасы. Что бы это могло быть? Доктор Мартенс расчистил площадку, частично врытую в террасу и обращенную к реке. Между большой, поставленной торчком плитой и валуном был очаг. Кругом лежало много обожженных камней величиной с кулак и поменьше. Возможно, раскаленные камни использовали для варки? Но малые размеры площадки и необычное расположение ее на террасе с выходом к реке подсказывало другой ответ: это могла быть баня. У нас слишком мало оснований утверждать это, однако мы знаем, что в поселениях Гренландии были бани и что их как раз отличают груды обожженного камня. Стоит заметить, что радиоуглеродный анализ дал 1030 год ± 70 лет. Это пора походов в Винланд.
На площадках, которые мы исследовали, нет ничего грандиозного; судя по следам, постройки были простыми. В плане они представляли собой более или менее правильный прямоугольник. Пол земляной; местами сохранились остатки дерновых стен и ясно видны пласты. Камень здесь не применялся, и это легко понять, так как поблизости можно найти только круглые валуны. Очевидно, основу конструкции составляли дёрн и бревна. Теперь здесь леса нет, но прежде он несомненно подступал почти к самому морю.
При раскопках мы не находили никаких каменных орудий или обломков их, которые указывали бы на пребывание здесь индейцев или эскимосов. Не было также ни крючков, ни пенковых трубок, ни керамики, ни каких-либо других предметов, типичных для тех мест, где поселялись китобои и рыбаки. Вообще находок было мало. В числе самых важных назову несколько изъеденных ржавчиной железных гвоздей и кусок шлака. Шлак в глухом уголке на северной оконечности Ньюфаундленда! Это была неожиданность, она давала пищу для размышлений. Может быть, люди, жившие в этих домах, выплавляли железо из болотной руды? Дальнейшие открытия сделали эту находку еще более интересной.
Скудость материала объяснить просто. Во-первых, рыхлая кислая почва береговой террасы меньше всего способствовала сохранности каких-либо остатков. Мы убедились, что всюду, кроме мест, обожженных огнем, даже кости истлели или превратились в порошок. Железные гвозди почти сплошь изъела ржавчина.
Но этим объяснение не исчерпывается. Что могло остаться после винландцев, если они и впрямь жили здесь? Тысячу лет назад утварь была нехитрая, а в дальнее плавание вообще брали с собой лишь самое необходимое. Часть предметов, вероятно, была из дерева, но дерево давно истлело. Железные изделия представляли большую ценность для людей из страны, где железо вообще было редкостью. Меч, нож, молоток они, конечно, старались держать при себе. И даже если бы они оставили что-то, индейцы или эскимосы, наверно, подобрали бы все или почти все. Ланс-о-Мидоуз лежал как раз у них на пути; идя вдоль побережья на каяках или каноэ, они заметили бы дома или развалины домов. Всякий, кто знаком с индейцами и эскимосами, знает, с каким жадным любопытством они относятся ко всему незнакомому, что появляется в их обособленном мире. Они мастера отыскивать предметы – глаза у них, как у коршуна. Разве могли они пройти мимо домов или развалин; для индейца или эскимоса кусочек железа был все равно что для белого золото. Несомненно, они основательно потрудились. Известно, что, например, в Гренландии вдоль всего побережья, от южных областей до Туле и острова Элсмира на севере, в эскимосских стойбищах найдены норманнские изделия. Причем не только железные и другие предметы, представлявшие практическую ценность, но и шахматы и прочая мелочь, которая могла стать игрушкой для детей или своего рода сувениром.
Характерный пример. Норманнская усадьба Валсэй, наверно, одна из богатейших в Аустербюгдене. Люди жили здесь около пятисот лет; во всяком случае, мы знаем, что в 1410 году в местной церкви собралось много народу на свадьбу. А найдено тут очень мало. Доктор Оге Руссел пишет: «Странно, даже непостижимо, что, раскапывая большой дом в Валсэй, мы нашли так мало предметов, притом совсем примитивных. Географическое положение, замечательная церковь и обилие построек делают Валсэй одной из самых больших и богатых усадеб всей колонии...»
Это нужно помнить тем, кто будет раскапывать эскимосские и индейские стойбища на Ньюфаундленде. Может быть, попадутся предметы, принадлежавшие тем, кто жил в домах Ланс-о-Мидоуза.
Мы наняли себе в помощь людей из рыбацких поселков. Под руководством Анны Стины они стали отличными рабочими археологической экспедиции; Карсон Блейк и Джоб Андерсон помогали нам каждый год. Интересно, что в роду Андерсона были норвежцы. Его дед Торстейн, уроженец Бегнадалена в Валдресе, эмигрировал в Канаду и попал в эскимосский поселок Макковик на севере Лабрадора. Он работал бондарем в компании «Гудзон Бей». Женился на эскимоске, которая родила ему уйму детей. Путешествуя вдоль берегов Лабрадора и Ньюфаундленда, я встречал невероятное количество Андерсонов. Этот норвежец, как говорится, оставил много следов.
По утрам, как только начинались работы, появлялся Джордж Декер. Громко стучала палка, на которую он опирался из-за больной ноги; по пятам за ним трусила его собака. Еще не дойдя, он начинал рассказывать очередной, нередко грубоватый анекдот, и сам же первый громко хохотал. Этот северянин отличался удивительной энергией и жизнерадостностью, к тому же он был неисчерпаемым источником не только анекдотов, но и всяких преданий о людях, животных и родной земле. В этом с ним никто не мог потягаться. Недаром его прадед был одним из первых поселенцев на острове. Мы прозвали Джорджа Декера Биг Чиф (Большой Начальник) и эта кличка ему понравилась. Незаурядный человек... При первой встрече в нем легко было ошибиться: смуглое морщинистое лицо с вызывающе задранным подбородком казалось довольно сердитым. Он и впрямь умел сердиться, когда что-нибудь было ему не по нраву, но нам он запомнился своей душевностью и тактом. Этот старый рыбак был настоящим джентльменом. Джордж Декер держался с достоинством, не робел даже перед министрами и членами парламента, когда они нас навещали. В глухом уголке на северной оконечности Ньюфаундленда протекла вся его жизнь, здесь он сам поставил дом, вместе с сыновьями построил лодку, изготовил рыболовные снасти. Кроме того, у него было старое дедовское ружье и еще кое-какая мелочь. Больше он ни в чем не нуждался и чувствовал себя ровней любому. Редко я встречал таких независимых людей, как Джордж Декер.
Мы завернули в деревушку Сен-Симон, лежащую напротив вытянутого Заячьего острова. Датский профессор Стенсбю считает, что здесь была база Торфинна Карлсефни (Страумфьорд). А Заячий остров – Страумэй. Я обследовал местность, но мне показалось, что этот край не мог привлечь норманнов. Травы мало, река слишком мелкая, чтобы в нее могли войти корабли, нет ни одной закрытой бухты.
Миновали устье реки Сагенэй, зажатой между крутыми стенами из гнейса и гранита. По Сагенэй можно подняться довольно далеко на больших судах. Картье сообщает, что здесь проходил путь в индейское «королевство и землю Сагенэй».
Потом шхуна направилась к городу Севен-Айлендс. Шли ночью. Погода была бурная, море светилось – от винта за кормой тянулся мерцающий шлейф. Вспарывая носом волны, «Халтен» разбрасывал в ночи каскады пламени. Севен-Айлендс – своего рода современный Клондайк. В лабрадорских дебрях найдена железная руда. Месторождение огромное, разрабатывать его легко, и американский крупный капитал развил кипучую деятельность. Быстро проложили железную дорогу на север, и там, где прежде индейцы ставили свои палатки, теперь вырос город с пятнадцатью тысячами жителей, большими магазинами, джазом и жевательной резинкой. В год добывается около двенадцати миллионов тонн руды, за сезон в порт заходит пятьсот – шестьсот судов.
Исстари здесь обитали индейцы монтэнье, ветвь племени алгонкинов, родственная другим индейцам, населяющим северное побережье залива святого Лаврентия и полуостров Лабрадор. В прошлом индейцы летом разбивали лагерь у Севен-Айлендса, а осенью уходили на своих каноэ вверх по рекам, в страну оленей. Там они проводили зиму и весну, а после ледохода опять спускались к стойбищу у соленой воды. Как они живут теперь? Бурный рост города и промышленности словно раздавил их. В центре для индейцев отведен особый район, несколько жалких домов. Уныло выглядят и люди. Дальним странствиям в дебрях пришел конец. Участок, занимаемый индейцами, сильно поднялся в цене, и городские власти уговаривают их переселиться, предлагают выстроить новые дома. Не тут-то было. Индейцы умеют стоять на своем: здесь они когда-то ставили свои палатки и здесь хотят жить впредь.
Из Севен-Айлендса мы ходили вдоль побережья и на кишащие птицами острова. На них живут странные бакланы. Они, в отличие от других бакланов, гнездятся не на скалах, а на макушках елей. Поглядишь – сидят, будто глухарки, на деревьях длинношеие мамаши.
Один раз нас застиг шторм. Я волновался: Анна Стина, Бенедикта и Брюнборг отправились на экскурсию в маленькой пластиковой лодке с подвесным мотором. Боясь беды, мы пошли на «Халтене» искать их. Приметили на одном островке костер и, когда шхуна свернула в бухту, увидели пляшущую на гребнях скорлупку. Они основательно промокли и продрогли, но не пали духом.
Пошла мойва. Миллиардные косяки этой небольшой рыбы устремились к побережью, и волны выбрасывали ее на сушу. Рыбаки радовались: значит, треска недалеко. Население приморья живет ловом трески, и появление мойвы праздновали по старому обычаю. Вечером вдоль берега загорелись костры. Собралась молодежь, поминутно кто-нибудь бежал к воде, зачерпывал сачком блестящую рыбу и нес к огню. До поздней ночи царило веселое оживление.
Идем дальше вдоль берега на восток... Полчища птиц – чистики, гаги, чайки, утки; одни кружили над шхуной, другие проносились мимо, целые стаи качались на волнах. Иногда из воды высовывалась черная спина кита и вверх взлетал фонтан. Далеко на юге голубела полоска суши – огромный остров Антикости.
Приморье выглядело однообразно, почти сплошь камень, утесы, лесистые пригорки; в устьях рек рельеф поровнее. Здешнее население – белые и индейцы – живет уединенно, как на Луне. Главное занятие – лов трески; кроме того, развит пушной промысел. Заработки невелики. Интересно было заходить в эти поселки – все равно что попасть в далекое прошлое. Время в этом краю будто стояло на месте. Самое важное лицо в поселке – патер в черной сутане. Язык – что-то вроде древнефранцузского; живущие дальше на западе канадцы французского происхождения с трудом его понимают. История этих поселений восходит к тому периоду, когда множество европейских судов приходило в залив святого Лаврентия ловить рыбу, промышлять тюленей и китов. Кое-кто из моряков женился на индейских девушках и осел на берегу. Потом появились еще переселенцы. Многие не помнят своих предков, но мне кажется, что здесь немало выходцев из Северной Франции.
Люди тут радушные, нас охотно приглашали в дом. В комнатах царили чистота и порядок, на почетном месте красовались семейные реликвии. В одном доме я увидел антикварные часы из Нормандии, в другом – старинные французские стулья красного дерева. Один торговец рассказал мне про рыбака, у которого есть скрипка Страдивари, но он не хочет ее продавать: реликвия. Спиртных напитков мы нигде не видели. На гулянье, устроенном молодежью, подавали кока-колу, и всем было очень весело.
– Здесь совсем не танцуют? – спросил я пожилую женщину.
– Почему же, танцуют – на свадьбах, – ответила она.
В числе первых деревушек, которые мы посетили, была Минган, расположенная в очень красивой местности на берегу реки. На опушке стояли палатки индейцев. Мы быстро подружились с ними, особенно с вождем, которого звали Дамиен Мечутакаче. Он оказал мне большую честь – напел на магнитофонную ленту индейские песни. Босые черноволосые малыши, носившиеся по стойбищу, были неотразимы, особенно девчушки – обаятельные и прелестные, как лесные зверьки.
Эти индейцы показались нам энергичнее встреченных в приморье. Они по-прежнему осенью уходят на каноэ в глубь страны, хотя и не так далеко, как в старину. Зимой ездят на санях, причем на тобоггане обычного канадского типа, а не на тяжелых эскимосских кометиках, используемых рыбаками на морском льду. Собаки мелкие и тощие, как почти у всех индейских племен.
Точно установлено, что эскимосы доходили на западе по крайней мере до Мингана. А торговец Джорж Мелони и индейский вождь уверяли, что их можно было встретить и у Севен-Айлендса, и даже в нижнем течении реки святого Лаврентия.
Существует много сказаний о битвах индейцев с эскимосами в районе Мингана. Эскимосы долго успешно соперничали с индейцами. Но потом, говорит предание, индейцы получили на одном французском фрегате кремневые ружья за пушнину. Это дало им преимущество, так что на Пойнт-Морте и Эскимо-Айленде эскимосы были разбиты наголову. Впоследствии, очевидно в XVII веке, они постепенно ушли из этой области.
Жизнь на борту «Халтена» текла по заведенному распорядку, но бывали и неожиданности. Капитану Сёрнесу не давала скучать машина – старый зловредный полудизель. Между ним и Сёрнесом возникла непримиримая вражда, которая не прекращалась до конца экспедиции. Вот «Халтен» весело бороздит волны, и капитан, стоя за штурвалом, напевает моряцкую песенку... Но машина решает, что пора испортить ему настроение. Подавилась выхлопом, презрительно фыркнула раз-другой и заглохла, оставив «Халтен» во власти ветра. Капитан ныряет в машинное отделение, а там мотор, как назло, постарался напустить побольше дыма. Сёрнес яростно набрасывается на чудовище. Через несколько часов заклятый враг наконец укрощен. Весь в саже, измученный, но как всегда неунывающий, капитан садится на диван в салоне, берет гитару и поет о Ледовитом океане с таким чувством, что оперный певец позавидовал бы.
Наш кок, доктор Мартенс, стряпал так увлеченно, что казалось – именно в этом его призвание. Круглые сутки он ходил в поварском колпаке, а на ноги надевал гремучие деревянные босоножки с одним ремешком – и уверял, что это полезно. Просто чудо, что в такой обуви он в качку не вылетел со скользкой палубы за борт вместе с картофельными очистками. Больше всего Мартенс гордился своими пудингами, которые ставил студить на форпике. Но Брюнборг частенько прыгал за чем-нибудь в носовой люк, и тогда на пудинге появлялись отпечатки ног. Понятно, что кок ему спасибо не говорил.
Брюнборг, фотограф и путешественник, был изрядный оригинал. Для него корабли и море – самое главное в жизни. И моряк он первостатейный, не может сидеть на месте, по реям карабкается, как обезьяна, и всегда чем-нибудь занят. Натура у него спартанская, как у индейца. Мы находили его спящим на бухте каната, а то и просто на палубе в салоне, где он свертывался калачиком.
Нелегко женщинам в дальнем плавании на таком суденышке. Но Анна Стина и Бенедикта в любую погоду были веселы и никогда не жаловались.
А «Халтен»... Нет, я ничего дурного не могу сказать о нашей заслуженной шхуне, но качало на ней изрядно. Качало в тихую погоду, крепко качало при свежем ветре, ну а в шторм – сами понимаете.
– Треску не видели? – спрашивали нас первым делом в селениях. Обычно она подходит к побережью в конце мая или в начале июня, но в этом году еще не показывалась, а ведь от нее зависело благополучие многих. Капитан Сёрнес – старый рыбак, время от времени он эхолотом нащупывал косяки. Тогда мы останавливались и забрасывали блесну. Пойманную треску мы развешивали на мачтах и штагах, словно какие-нибудь редкостные фрукты, и шли к ближайшему поселку. Люди дивились, завидев рыбу. Мы раздавали наш улов, и сразу устанавливался контакт, завязывался оживленный разговор.
В поселке Гавр-Сен-Пьер я отыскал Гектора Виньо, о котором мне сказали, что лучше него никто не знает историю края. Это был немногословный старик лет восьмидесяти, с красивым лицом. О развалинах он мало слышал, зато мог без конца рассказывать о былой жизни рыбаков, зверобоев и индейцев.
Виньо дал мне прочесть дневник своего отца, исторический документ, из которого можно узнать, как жили люди на берегах залива святого Лаврентия лет этак сто назад. Дневник повествует о рыбной ловле и бое тюленей (тогда промысел велся гораздо интенсивнее), о езде на собаках, о кораблекрушениях и о многом другом. Я остро ощутил, как жестока была тогда борьба за существование. В дневнике подробно рассказано о страшной трагедии у острова Антикости. Там разбилось судно, на котором было девятнадцать человек. Припасов не хватало, и они стали умирать от голода. Мулат-силач убивал ослабевших и ел человеческое мясо. Дневник сообщает, что его нашли мертвым возле полного котла: видно, погиб от обжорства.
В Наташкуане (Медвежья река) мы встретили патера Фортина, энергичного молодого человека. Мне говорили, что по соседству с поселком живет группа индейцев, и я хотел расспросить их о крае, об остатках древних поселений и так далее.
– Пожалуйста, поезжайте за мной, – сказал патер, оседлал старый мотоцикл и помчался по тропе. Надо было видеть, как он летел по заболоченной местности, скользил на больших камнях и подпрыгивал на ухабах. Встречный ветер развевал черную сутану, четки болтались в воздухе.
Но с этими индейцами я не нашел общего языка.
... Снова на восток. Гляжу на берег и все время прикидываю: если винландцы заходили сюда, то какой район мог их привлечь настолько, что они решили строить дома? Я пытался проникнуться психологией моих предков-мореходов, представить себе, что стою на носу норманнского корабля. Как только какое-нибудь место обращало на себя наше внимание, мы бросали якорь и на моторной лодке шли к берегу. Но при близком осмотре всюду оказывались скудные земли, даже маленький клочок луга был редкостью.
Впрочем, попадалось и немало интересного. Мы знакомились с рыбаками, охотниками, индейцами. Или забирались в глушь – в царство животных. Ходили на лодке вверх по рекам в гущу леса, где бродит медведь и скопа ныряет за рыбой в заводь. Осматривали каменные сооружения эскимосов или индейцев, следы поселений рыбаков и охотников, остатки китобойных баз.
Кегаска – первый на нашем маршруте рыбачий поселок, жители которого говорили по-английски. Оттуда мы пробирались между, все чаще встречающимися, мелями и островами. Трудный фарватер для судна с осадкой девять футов. Один раз мы наскочили на мель, но все обошлось хорошо. Наступил конец мая, а погода все еще стояла прохладная. Хотя мы были на широте Ла-Манша, листва еще не распустилась, – так сильно влияет холодное Лабрадорское течение на температуру и климат залива святого Лаврентия.
И вот впереди Белл-Айл – узкий пролив между Лабрадором и Ньюфаундлендом. Пройдем? Или Белл-Айл, как это часто бывает, закупорен льдом? Мы облегченно вздохнули, увидев голубую гладь с редкими айсбергами. Но сперва мы завернули в бухту Брэдор. На ровном берегу – несколько рыбачьих домиков. Лет двести пятьдесят тому назад картина была совсем другой. Это здесь француз Огюстин Легардер, сеньор де Куртеманш, около 1704 года учредил первое постоянное поселение колонистов на Лабрадоре. От губернатора Новой Франции он получил привилегию на область между 52° и 53° северной широты, некогда здесь был форт. Следы многих из двухсот жилых строений сохранились до наших дней. То была пора беззакония. Китобои, рыбаки, торговцы и пираты бесцеремонно грабили край. Хуже всего приходилось индейцам и эскимосам, их угнетали и убивали. Они, как умели, давали отпор. Сеньор де Куртеманш был человек недюжинного ума, ему удалось добиться мира в приморье. Он наладил торговлю с коренным населением, нанимал индейцев для промысла пушнины.
В поселке Блан-Саблон, лежащем недалеко от пролива, нам рассказали, что в прошлом году они убили белого медведя. На этой широте у берегов Лабрадора и Ньюфаундленда регулярно убивают единичных белых медведей. Судя по старым преданиям, прежде полярный мишка частенько забирался довольно далеко на юг.
Пролив Белл-Айл по-своему замечателен. Как уже говорилось, он долго играл огромную роль и как морской путь и как промысловый район, необычайно богатый рыбой и морским зверем.
По нему совершались ежегодные миграции рыбы, тюленей, дельфинов, моржей, китов и белых медведей. Белл-Айл – ворота в залив святого Лаврентия с его благоприятнейшими условиями для полярных животных. Холодное арктическое течение богато планктоном, реки тоже несут в море питательные вещества.
* * *
Следы палаток и развалины показывают, что этот район исстари привлекал индейцев и эскимосов. А после повторного открытия Америки сюда зачастили рыбаки и промысловики из многих стран. Нам сегодня просто трудно представить себе, сколько морского зверя проходило через пролив в те годы, когда край еще был девственным.Особенно важное значение придавалось промыслу гренландского тюленя. В конце сентября он начинает миграцию от Гренландии и Баффиновой Земли и в ноябре достигает пролива Белл-Айл. В начале марта на постоянных лежбищах в заливе святого Лаврентия появляется потомство, а в апреле-мае тюлень возвращается на север.
Наконец «Халтен» вошел в пролив. Мы придирчиво осматривали берега, ведь многие исследователи считают, что сюда направлялись винландцы. Как я уже говорил, мне не очень-то верилось, чтобы норманны стали отклоняться от естественного курса – к северному берегу Ньюфаундленда и вместо этого пошли вдоль побережья, которое не сулило им никаких благ. Больше того, мы убедились, что берега Белл-Айла, если только винландцы заходили так далеко на юго-запад, должны были скорее отпугнуть их, чем привлечь. Кругом угрюмые голые скалы – с моря не видно даже клочка травы. В начале XVI века Картье, проходя здесь, писал: «Это та земля, которую бог даровал Каину».
Миновав пролив, мы очутились в Лабрадорском море и пошли на восток вдоль северного берега Ньюфаундленда. В один из первых дней июня «Халтен» бросил якорь у Ланс-о-Мидоуза. На зеленой равнине паслись коровы и овцы. Сразу видно плодородный край – совсем не то, что мы наблюдали до сих пор на нашем долгом пути сюда.
ЛАНС-О-МИДОУЗ. РАСКОПКИ НАЧИНАЮТСЯ
Я снова на древней береговой террасе. А вот и следы жилья, еле видимые в траве. Тут и там возвышаются бугорки, и я глажу их рукой. Что расскажут нам эти следы? Какие люди здесь жили?
Старая знакомая – Черная Утка – весело извивается на лугу и прыгает с небольшого уступа в море. Ветерок колышет траву. Воздух прозрачнее, чем в прошлый раз, и острова видны очень четко. Возле самого дальнего – Грейт-Сакред-Айленда – сидит на мели могучий айсберг; тут и кончится его чересчур смелое путешествие. На севере видны Белл-Айл и уходящие вдаль берега Лабрадора.
Стая уток проносится над низким увалом к западу от реки. Должно быть, они летят с одного из озер, многочисленных на юге, где на десятки километров простерлась равнина. Коровы щиплют траву на лугу, овцы бродят на холмах. Да, хорошо и красиво здесь в Ланс-о-Мидоузе.
Вскоре на тропе, ведущей из рыбачьего поселка за мысом, появляются люди. Джордж Декер, кто же еще, со своим верным псом Орвилем, и следом – гурьба ребятишек.
Начинаются раскопки. Мы волнуемся. Кто оставил следы? Возможен любой из трех вариантов: следы оставлены эскимосами или индейцами; китобоями или рыбаками, ходившими сюда после повторного открытия Северной Америки около 1497 года; наконец, норманнами, которые побывали здесь до Колумба.
Приступаем к работе на небольшом участке возле реки, где довольно явственно проступают дерновые стены, образуя прямоугольник размером приблизительно 4 х 3,5 метра. Больше всего нас волнует, найдем ли мы каменные орудия или обломки, то есть предметы, обычные для тех мест, где обитали индейцы и эскимосы. Медленно углубляемся в культурный слой: нет, ничего похожего!
У западной стены мало-помалу обнажается очаг – большой плоский камень на дне, стенки тоже выложены камнем. Он сделан очень тщательно. Рядом с очагом выстланная камнем яма, в которой сохранилось много древесного угля. Очевидно, она служила для приготовления пищи.
В восточной части помещения Анна Стина раскопала кострище; глинистая земля кругом порыжела. А у одной из длинных стен показывается небольшое возвышение, видимо, нары, на которых люди сидели и лежали.
Копаясь в земле рядом с кострищем, Анна Стина вдруг поворачивается ко мне и спрашивает:
– Что ты подаришь мне, если я найду что-нибудь, знакомое нам по Гренландии?
– Кольцо, которым ты так любовалась в Монреале, – отвечаю я, не раздумывая.
Она продолжает осторожно скрести и обнажает небольшое углубление площадью приблизительно 25 х 7 сантиметров. Оно сделано очень аккуратно, дно и стенки выложены камнем. Но ведь это угольная камера – сюда сгребали угли и засыпали их золой, чтобы утром не разводить огонь заново. Такие камеры известны и в Исландии, и в Гренландии; их находили, раскапывая усадьбы Анавик, Херьольвснес, Валсэй и дом Лейва Эрикссона – Братталид.
Закончив работу на этом участке, мы перешли на следующий. Используя светлые летние дни, археологи медленно зарывались в землю. На первых порах мы заметили следы пяти построек; размеры самой крупной были приблизительно 11x4 метра. Потом оказалось, что построек больше.
Одна маленькая площадка заметно отличалась от остальных. Нас заинтересовала яма у края террасы. Что бы это могло быть? Доктор Мартенс расчистил площадку, частично врытую в террасу и обращенную к реке. Между большой, поставленной торчком плитой и валуном был очаг. Кругом лежало много обожженных камней величиной с кулак и поменьше. Возможно, раскаленные камни использовали для варки? Но малые размеры площадки и необычное расположение ее на террасе с выходом к реке подсказывало другой ответ: это могла быть баня. У нас слишком мало оснований утверждать это, однако мы знаем, что в поселениях Гренландии были бани и что их как раз отличают груды обожженного камня. Стоит заметить, что радиоуглеродный анализ дал 1030 год ± 70 лет. Это пора походов в Винланд.
На площадках, которые мы исследовали, нет ничего грандиозного; судя по следам, постройки были простыми. В плане они представляли собой более или менее правильный прямоугольник. Пол земляной; местами сохранились остатки дерновых стен и ясно видны пласты. Камень здесь не применялся, и это легко понять, так как поблизости можно найти только круглые валуны. Очевидно, основу конструкции составляли дёрн и бревна. Теперь здесь леса нет, но прежде он несомненно подступал почти к самому морю.
При раскопках мы не находили никаких каменных орудий или обломков их, которые указывали бы на пребывание здесь индейцев или эскимосов. Не было также ни крючков, ни пенковых трубок, ни керамики, ни каких-либо других предметов, типичных для тех мест, где поселялись китобои и рыбаки. Вообще находок было мало. В числе самых важных назову несколько изъеденных ржавчиной железных гвоздей и кусок шлака. Шлак в глухом уголке на северной оконечности Ньюфаундленда! Это была неожиданность, она давала пищу для размышлений. Может быть, люди, жившие в этих домах, выплавляли железо из болотной руды? Дальнейшие открытия сделали эту находку еще более интересной.
Скудость материала объяснить просто. Во-первых, рыхлая кислая почва береговой террасы меньше всего способствовала сохранности каких-либо остатков. Мы убедились, что всюду, кроме мест, обожженных огнем, даже кости истлели или превратились в порошок. Железные гвозди почти сплошь изъела ржавчина.
Но этим объяснение не исчерпывается. Что могло остаться после винландцев, если они и впрямь жили здесь? Тысячу лет назад утварь была нехитрая, а в дальнее плавание вообще брали с собой лишь самое необходимое. Часть предметов, вероятно, была из дерева, но дерево давно истлело. Железные изделия представляли большую ценность для людей из страны, где железо вообще было редкостью. Меч, нож, молоток они, конечно, старались держать при себе. И даже если бы они оставили что-то, индейцы или эскимосы, наверно, подобрали бы все или почти все. Ланс-о-Мидоуз лежал как раз у них на пути; идя вдоль побережья на каяках или каноэ, они заметили бы дома или развалины домов. Всякий, кто знаком с индейцами и эскимосами, знает, с каким жадным любопытством они относятся ко всему незнакомому, что появляется в их обособленном мире. Они мастера отыскивать предметы – глаза у них, как у коршуна. Разве могли они пройти мимо домов или развалин; для индейца или эскимоса кусочек железа был все равно что для белого золото. Несомненно, они основательно потрудились. Известно, что, например, в Гренландии вдоль всего побережья, от южных областей до Туле и острова Элсмира на севере, в эскимосских стойбищах найдены норманнские изделия. Причем не только железные и другие предметы, представлявшие практическую ценность, но и шахматы и прочая мелочь, которая могла стать игрушкой для детей или своего рода сувениром.
Характерный пример. Норманнская усадьба Валсэй, наверно, одна из богатейших в Аустербюгдене. Люди жили здесь около пятисот лет; во всяком случае, мы знаем, что в 1410 году в местной церкви собралось много народу на свадьбу. А найдено тут очень мало. Доктор Оге Руссел пишет: «Странно, даже непостижимо, что, раскапывая большой дом в Валсэй, мы нашли так мало предметов, притом совсем примитивных. Географическое положение, замечательная церковь и обилие построек делают Валсэй одной из самых больших и богатых усадеб всей колонии...»
Это нужно помнить тем, кто будет раскапывать эскимосские и индейские стойбища на Ньюфаундленде. Может быть, попадутся предметы, принадлежавшие тем, кто жил в домах Ланс-о-Мидоуза.
Мы наняли себе в помощь людей из рыбацких поселков. Под руководством Анны Стины они стали отличными рабочими археологической экспедиции; Карсон Блейк и Джоб Андерсон помогали нам каждый год. Интересно, что в роду Андерсона были норвежцы. Его дед Торстейн, уроженец Бегнадалена в Валдресе, эмигрировал в Канаду и попал в эскимосский поселок Макковик на севере Лабрадора. Он работал бондарем в компании «Гудзон Бей». Женился на эскимоске, которая родила ему уйму детей. Путешествуя вдоль берегов Лабрадора и Ньюфаундленда, я встречал невероятное количество Андерсонов. Этот норвежец, как говорится, оставил много следов.
По утрам, как только начинались работы, появлялся Джордж Декер. Громко стучала палка, на которую он опирался из-за больной ноги; по пятам за ним трусила его собака. Еще не дойдя, он начинал рассказывать очередной, нередко грубоватый анекдот, и сам же первый громко хохотал. Этот северянин отличался удивительной энергией и жизнерадостностью, к тому же он был неисчерпаемым источником не только анекдотов, но и всяких преданий о людях, животных и родной земле. В этом с ним никто не мог потягаться. Недаром его прадед был одним из первых поселенцев на острове. Мы прозвали Джорджа Декера Биг Чиф (Большой Начальник) и эта кличка ему понравилась. Незаурядный человек... При первой встрече в нем легко было ошибиться: смуглое морщинистое лицо с вызывающе задранным подбородком казалось довольно сердитым. Он и впрямь умел сердиться, когда что-нибудь было ему не по нраву, но нам он запомнился своей душевностью и тактом. Этот старый рыбак был настоящим джентльменом. Джордж Декер держался с достоинством, не робел даже перед министрами и членами парламента, когда они нас навещали. В глухом уголке на северной оконечности Ньюфаундленда протекла вся его жизнь, здесь он сам поставил дом, вместе с сыновьями построил лодку, изготовил рыболовные снасти. Кроме того, у него было старое дедовское ружье и еще кое-какая мелочь. Больше он ни в чем не нуждался и чувствовал себя ровней любому. Редко я встречал таких независимых людей, как Джордж Декер.