Страница:
Гавша хотел посмеяться, но так и замер.
Из хлева сквозь жалобное мычанье и блеянье донеслось пение. «Буду славить тебя, Господи, всем сердцем моим, возвещать все чудеса Твои. Буду радоваться и торжествовать о Тебе…»
Гавша подскочил и припал к щели в стене. Сквозь нее пробивалась узкая полоска света от зажженной в хлеву свечи. Посреди коровьих и овечьих закутов, где беспокойно двигалась скотина, темнела коленопреклоненная фигура чернеца. Не того молодого дылды, что вздумал сегодня препираться с княжьим вирником, а старого, с проседью в бороде, дюжего и широкоплечего.
«Другого привел», – со злобой подумал Гавша о молодом. И тут узнал поющего монаха, которого видел однажды в хоромах князя Изяслава.
– Чего там? – подлезла к нему девка, заглядывая в щель.
Гавшу разобрало веселье.
– Сам Феодосий-игумен пожаловал к вашему хлевиннику. Вишь, поет ему.
Он с глухим урчаньем схватил девку поперек живота, будто враз оголодал, и кинул на сено. Набросился, стал терзать. Девка только попискивала.
Сладко и терпко любиться, когда за стенкой чернец, ничего не ведающий, распевающий свои молитвы, ни разу не испробовавший бабьего мягкого тела. Что за жизнь у монахов!
Гавша яростно перепахивал поле и уже готов был вновь засеять его. Он не почувствовал, как по спине что-то пробежало. Но услышал, как взвизгнула девка, выдираясь из-под него. Ощутил, как на голове шевелятся волосы.
Голосящая со страху девка бросилась, в чем мать родила, с сеновала во двор, побежала прочь, сверкая голой трясущейся задней мякотью. Перед носом у Гавши заскакал серый комок, из которого торчали мохнатые лапы и будто бы свиное рыло. Гавша отмахнулся от него, попятился на карачках, уперся задом в стену. Торопливо перекрестился. Существо остановилось и, похоже, задумалось. Монах в хлеву пел псалом за псалмом, грозился именем Божьим.
Гавша вдруг, сам того не понимая, тихонько заскулил. Стал царапать ногтями деревянную стенку. Ему стало страшно тоскливо и одиноко, будто стоял на краю глубокого обрыва и ждал тычка в спину.
Серое существо ожило, задвигалось и убралось вон. Не через распахнутую дверь, а прямо сквозь стену.
Гавша нащупал рубаху и порты, очень медленно оделся. Руки дрожали, и ноги долго не попадали куда надо. Пояс не хотел застегиваться.
На всю жизнь после этого он возненавидел монахов…
…С рассветом Григорий на пару со смердьим холопом перевез мертвецов из лесу в село, к жилу посельского Прокши. Тиун долго не соглашался принимать убитых. Чужих заложных покойников, умерших плохой смертью, никому в селе не надобно было, хватало своих. Григорий с апостольской кротостью и великим терпением объяснял, что они не обратятся в упырей и не будут ни на кого нападать ночами. Прокша все равно не верил. Уложить трупы в холодную погребную клеть он позволил только после того, как монах пригрозил:
– Не стану искать головника! Собирайте серебро.
Умыв руки, помолившись и проглотив кусок хлеба, Григорий отправился в Киев. Феодосий ушел еще ночью, тихо, никого не обеспокоив, задав корма умирённым коровам и овцам. Скотина потянулась к еде, и никто больше не мучил ее. После полуночи, правда, по селу голышом бегала верезжащая девка, кричала, что видела упыря. Насилу ее угомонили, отвели в дом к отцу с матерью, а там уж девицу поучили уму-разуму.
До Киева Григорий в тот день не дошел. У самого плетня поскотины на краю села до него долетели брань и вопли. Во дворе местного знахаря набилась толпа смердов обоего пола. С крыльца силой стаскивали самого знахаря, нелюдимого мужика, жившего с немой женой. Григорий подошел ближе, послушал и заволновался. Сельские хотели устроить обряд испытания водой. Знахарю плевали в бороду, обвиняя в колдовстве.
– Он… он убил!
– А нам за него дикую виру плати!
– Женка у него ведьма… ишь ты, вытаращилась… глаз черный, ведьминский…
– Безъязыкой прикидывается… а сама в лягушку обернется и квакает…
Жена знахаря мертвой хваткой вцепилась в мужа, и ее тащили заодно с ним. Выволокли со двора, толпой пошли к речке. Григорий бегал вокруг и надрывался в крике, что языческие обычаи суть дьявольское искушение. Его оттирали, грубо толкали в бока и совсем не слушали. Потом к нему подошел ражий детина, ласковый мужик по имени Толбок, ростом не ниже, а в плечах вдвое шире. Взял Григория в объятия и повел в другую сторону.
– Ты б не мешал там, – попросил Толбок. – Чего уж. Ну кинут в воду. Ну поплывет, не утопнет. Вода колдунов не берет. А раз колдун, сам плати виру за убивство. Не наш он, не общинный. Пришлый откудова-то. И баба евойная оттудова же.
– А если не поплывет? – спросил Григорий, уже не пытаясь освободиться из медвежьих объятий Толбока.
– Тогда утопнет, – убежденно сказал смерд. – Ежели не вытянем. Водяному духу подарочек. Зато не колдун будет.
– Господи! – отчаянно воззвал Григорий к небу. – Помоги мне направить сих язычников на путь истины Твоей и отвратить их от бесовских треб!
Толбок привел его на свой двор, отворил амбарную клеть и втолкнул внутрь. Погремел снаружи засовом.
– Думаете бесов перехитрить? – Григорий колотился в дверь. – Они вас самих обдурят! Трудно ли им подержать невиновного на воде?
К реке, где собирались испытывать знахаря, меж тем пожаловали на конях княжьи отроки. Посмотрели. Мечник шевельнулся было всех разогнать, но Гавша остановил его:
– Заба-ава!
Знахарю, отпихнув немую женку, связали руки-ноги, положили в лодку-однодеревку. На весла сели двое мужиков, отплыли к середине. Речка была хоть и не широкая, зато быстрая, лодку сносило течением. Один смерд работал веслом, удерживая ее на стрежне, другой перекинул знахаря за борт.
На берегу затаили дыхание. Обездвиженное тело знахаря подхватило течение. Какое-то время он держался на поверхности.
– Ну я же говорил, – раздался довольный голос.
Потом стал тонуть. Голова ныряла и снова появлялась. Наконец исчезла совсем.
– Утоп…
Разочарование смердов было велико.
К месту, где в последний раз видели знахаря, изо всех сил гребли мужики в лодке. Один стащил с себя рубаху, прыгнул в воду. Скоро, однако, вынырнул, влез обратно, стуча зубами.
– Не наше-ол! – повестил он криком.
– Э-эх!.. Бабы, а ну отвернулись!
Толбок скинул лапти, рубаху и порты, пошел в реку. Долго не показывался из-под воды. Уже подумали, что и его схватил водяной дух, стали жалеть. Жена Толбокова наладилась было причитать. Но он вдруг выплыл, обвитый тиной, как русалка, белый, будто взаправдашний утопленник.
– Течением снесло, – объявил он. – Может, где и выплывет. Эй, бабы, чего вылупились?
– А на такой уд чего ж не поглядеть, Толбоша, – звонко ответила самая смелая, бултыхая монистом на шее и медными кольцами на висках.
– Я те погляжу, зараза! – взвилась Толбокова женка. – Я те так погляжу! Глаза вывалятся!
Толбок, поскакав поочередно на каждой ноге, влез в порты. Отпихнул жену, кинувшуюся с лаской, и пошел прочь.
– Ну так чего, – крикнул Гавша, – не колдун, что ли?
– Не-а, – сказали смерды и пошли в разные стороны по своим делам.
Княжьи отроки тоже потеряли интерес, ускакали.
Толбока нагнал посельский Прокша.
– Слышь, Толбоша, а женка-то немая утопилась.
– Сама?
Толбок сходу развернулся, задел плечом старосту, не успевшего отскочить.
– Сама. В камыши зашла и утопилась. Я видел. Там и плавает, зацепимшись.
– Плохо.
– Кто ж говорит, что хорошо.
Они посмотрели друг другу в глаза и поняли без слов.
– На кладбище ее нельзя.
– Этим летом на русальной неделе страсть сколько русалок повылезло. Я от одной едва отбился. В воду хотела затащить.
– Теперь еще одна прибавится… А какая тебе попалась? – заинтересовался Толбок.
– Старуха с космами и титьки каменные. Этими титьками и бодалась.
– А бывают молодые…
– Бывают… Я, Толбоша, во двор к себе боюсь идти.
– Пошто так?
– Клятый чернец подсунул мне в погреб мертвецов со священной елани. Пущай, говорит, полежат пока.
– Чернец? Ах ты…
– Эй, Толбоша! Ты куда? – кликнул посельский. – А русалку… тьфу ты, бабу утопленную вылавливать?…
…В амбаре, где сидел в заточении монах, было шумно. Толбок еще во двор не успел зайти, уже слышал, как во весь голос блажит чернец:
– Да обратится хула твоя на главу твою, лукавый бес. Отойди от меня, сатана. Не смущай мою душу, когда творю молитвы Господу моему. Проклят ты и вся противная сила твоя. Запрещает тебе Господь…
Толбок распахнул дверь. Посреди скарба – пахотных орудий, рыбачьих неводов, птичьих силков, тележных колес, конской и воловьей упряжи – стоял на коленях умолкший Григорий. Моргал от внезапного света.
– С кем разговаривал? – добродушно спросил смерд.
– С тем, кого вы ныне тешили.
Чернец поднялся с колен. Толбок ничего не понял, но согласился.
– Чем все закончилось? – спросил монах.
– Не вытянули. – Толбок пожал могучими плечами. – Я на дне его за коряжку подцепил, чтоб не всплыл.
– Для чего? – изумленно вопросил Григорий.
– Экий недогадливый. Чтоб еще восьмушку пуда не платить за мертвую голову. Нету тела, нет и головы.
Толбок показал щербатую улыбку.
11
12
Из хлева сквозь жалобное мычанье и блеянье донеслось пение. «Буду славить тебя, Господи, всем сердцем моим, возвещать все чудеса Твои. Буду радоваться и торжествовать о Тебе…»
Гавша подскочил и припал к щели в стене. Сквозь нее пробивалась узкая полоска света от зажженной в хлеву свечи. Посреди коровьих и овечьих закутов, где беспокойно двигалась скотина, темнела коленопреклоненная фигура чернеца. Не того молодого дылды, что вздумал сегодня препираться с княжьим вирником, а старого, с проседью в бороде, дюжего и широкоплечего.
«Другого привел», – со злобой подумал Гавша о молодом. И тут узнал поющего монаха, которого видел однажды в хоромах князя Изяслава.
– Чего там? – подлезла к нему девка, заглядывая в щель.
Гавшу разобрало веселье.
– Сам Феодосий-игумен пожаловал к вашему хлевиннику. Вишь, поет ему.
Он с глухим урчаньем схватил девку поперек живота, будто враз оголодал, и кинул на сено. Набросился, стал терзать. Девка только попискивала.
Сладко и терпко любиться, когда за стенкой чернец, ничего не ведающий, распевающий свои молитвы, ни разу не испробовавший бабьего мягкого тела. Что за жизнь у монахов!
Гавша яростно перепахивал поле и уже готов был вновь засеять его. Он не почувствовал, как по спине что-то пробежало. Но услышал, как взвизгнула девка, выдираясь из-под него. Ощутил, как на голове шевелятся волосы.
Голосящая со страху девка бросилась, в чем мать родила, с сеновала во двор, побежала прочь, сверкая голой трясущейся задней мякотью. Перед носом у Гавши заскакал серый комок, из которого торчали мохнатые лапы и будто бы свиное рыло. Гавша отмахнулся от него, попятился на карачках, уперся задом в стену. Торопливо перекрестился. Существо остановилось и, похоже, задумалось. Монах в хлеву пел псалом за псалмом, грозился именем Божьим.
Гавша вдруг, сам того не понимая, тихонько заскулил. Стал царапать ногтями деревянную стенку. Ему стало страшно тоскливо и одиноко, будто стоял на краю глубокого обрыва и ждал тычка в спину.
Серое существо ожило, задвигалось и убралось вон. Не через распахнутую дверь, а прямо сквозь стену.
Гавша нащупал рубаху и порты, очень медленно оделся. Руки дрожали, и ноги долго не попадали куда надо. Пояс не хотел застегиваться.
На всю жизнь после этого он возненавидел монахов…
…С рассветом Григорий на пару со смердьим холопом перевез мертвецов из лесу в село, к жилу посельского Прокши. Тиун долго не соглашался принимать убитых. Чужих заложных покойников, умерших плохой смертью, никому в селе не надобно было, хватало своих. Григорий с апостольской кротостью и великим терпением объяснял, что они не обратятся в упырей и не будут ни на кого нападать ночами. Прокша все равно не верил. Уложить трупы в холодную погребную клеть он позволил только после того, как монах пригрозил:
– Не стану искать головника! Собирайте серебро.
Умыв руки, помолившись и проглотив кусок хлеба, Григорий отправился в Киев. Феодосий ушел еще ночью, тихо, никого не обеспокоив, задав корма умирённым коровам и овцам. Скотина потянулась к еде, и никто больше не мучил ее. После полуночи, правда, по селу голышом бегала верезжащая девка, кричала, что видела упыря. Насилу ее угомонили, отвели в дом к отцу с матерью, а там уж девицу поучили уму-разуму.
До Киева Григорий в тот день не дошел. У самого плетня поскотины на краю села до него долетели брань и вопли. Во дворе местного знахаря набилась толпа смердов обоего пола. С крыльца силой стаскивали самого знахаря, нелюдимого мужика, жившего с немой женой. Григорий подошел ближе, послушал и заволновался. Сельские хотели устроить обряд испытания водой. Знахарю плевали в бороду, обвиняя в колдовстве.
– Он… он убил!
– А нам за него дикую виру плати!
– Женка у него ведьма… ишь ты, вытаращилась… глаз черный, ведьминский…
– Безъязыкой прикидывается… а сама в лягушку обернется и квакает…
Жена знахаря мертвой хваткой вцепилась в мужа, и ее тащили заодно с ним. Выволокли со двора, толпой пошли к речке. Григорий бегал вокруг и надрывался в крике, что языческие обычаи суть дьявольское искушение. Его оттирали, грубо толкали в бока и совсем не слушали. Потом к нему подошел ражий детина, ласковый мужик по имени Толбок, ростом не ниже, а в плечах вдвое шире. Взял Григория в объятия и повел в другую сторону.
– Ты б не мешал там, – попросил Толбок. – Чего уж. Ну кинут в воду. Ну поплывет, не утопнет. Вода колдунов не берет. А раз колдун, сам плати виру за убивство. Не наш он, не общинный. Пришлый откудова-то. И баба евойная оттудова же.
– А если не поплывет? – спросил Григорий, уже не пытаясь освободиться из медвежьих объятий Толбока.
– Тогда утопнет, – убежденно сказал смерд. – Ежели не вытянем. Водяному духу подарочек. Зато не колдун будет.
– Господи! – отчаянно воззвал Григорий к небу. – Помоги мне направить сих язычников на путь истины Твоей и отвратить их от бесовских треб!
Толбок привел его на свой двор, отворил амбарную клеть и втолкнул внутрь. Погремел снаружи засовом.
– Думаете бесов перехитрить? – Григорий колотился в дверь. – Они вас самих обдурят! Трудно ли им подержать невиновного на воде?
К реке, где собирались испытывать знахаря, меж тем пожаловали на конях княжьи отроки. Посмотрели. Мечник шевельнулся было всех разогнать, но Гавша остановил его:
– Заба-ава!
Знахарю, отпихнув немую женку, связали руки-ноги, положили в лодку-однодеревку. На весла сели двое мужиков, отплыли к середине. Речка была хоть и не широкая, зато быстрая, лодку сносило течением. Один смерд работал веслом, удерживая ее на стрежне, другой перекинул знахаря за борт.
На берегу затаили дыхание. Обездвиженное тело знахаря подхватило течение. Какое-то время он держался на поверхности.
– Ну я же говорил, – раздался довольный голос.
Потом стал тонуть. Голова ныряла и снова появлялась. Наконец исчезла совсем.
– Утоп…
Разочарование смердов было велико.
К месту, где в последний раз видели знахаря, изо всех сил гребли мужики в лодке. Один стащил с себя рубаху, прыгнул в воду. Скоро, однако, вынырнул, влез обратно, стуча зубами.
– Не наше-ол! – повестил он криком.
– Э-эх!.. Бабы, а ну отвернулись!
Толбок скинул лапти, рубаху и порты, пошел в реку. Долго не показывался из-под воды. Уже подумали, что и его схватил водяной дух, стали жалеть. Жена Толбокова наладилась было причитать. Но он вдруг выплыл, обвитый тиной, как русалка, белый, будто взаправдашний утопленник.
– Течением снесло, – объявил он. – Может, где и выплывет. Эй, бабы, чего вылупились?
– А на такой уд чего ж не поглядеть, Толбоша, – звонко ответила самая смелая, бултыхая монистом на шее и медными кольцами на висках.
– Я те погляжу, зараза! – взвилась Толбокова женка. – Я те так погляжу! Глаза вывалятся!
Толбок, поскакав поочередно на каждой ноге, влез в порты. Отпихнул жену, кинувшуюся с лаской, и пошел прочь.
– Ну так чего, – крикнул Гавша, – не колдун, что ли?
– Не-а, – сказали смерды и пошли в разные стороны по своим делам.
Княжьи отроки тоже потеряли интерес, ускакали.
Толбока нагнал посельский Прокша.
– Слышь, Толбоша, а женка-то немая утопилась.
– Сама?
Толбок сходу развернулся, задел плечом старосту, не успевшего отскочить.
– Сама. В камыши зашла и утопилась. Я видел. Там и плавает, зацепимшись.
– Плохо.
– Кто ж говорит, что хорошо.
Они посмотрели друг другу в глаза и поняли без слов.
– На кладбище ее нельзя.
– Этим летом на русальной неделе страсть сколько русалок повылезло. Я от одной едва отбился. В воду хотела затащить.
– Теперь еще одна прибавится… А какая тебе попалась? – заинтересовался Толбок.
– Старуха с космами и титьки каменные. Этими титьками и бодалась.
– А бывают молодые…
– Бывают… Я, Толбоша, во двор к себе боюсь идти.
– Пошто так?
– Клятый чернец подсунул мне в погреб мертвецов со священной елани. Пущай, говорит, полежат пока.
– Чернец? Ах ты…
– Эй, Толбоша! Ты куда? – кликнул посельский. – А русалку… тьфу ты, бабу утопленную вылавливать?…
…В амбаре, где сидел в заточении монах, было шумно. Толбок еще во двор не успел зайти, уже слышал, как во весь голос блажит чернец:
– Да обратится хула твоя на главу твою, лукавый бес. Отойди от меня, сатана. Не смущай мою душу, когда творю молитвы Господу моему. Проклят ты и вся противная сила твоя. Запрещает тебе Господь…
Толбок распахнул дверь. Посреди скарба – пахотных орудий, рыбачьих неводов, птичьих силков, тележных колес, конской и воловьей упряжи – стоял на коленях умолкший Григорий. Моргал от внезапного света.
– С кем разговаривал? – добродушно спросил смерд.
– С тем, кого вы ныне тешили.
Чернец поднялся с колен. Толбок ничего не понял, но согласился.
– Чем все закончилось? – спросил монах.
– Не вытянули. – Толбок пожал могучими плечами. – Я на дне его за коряжку подцепил, чтоб не всплыл.
– Для чего? – изумленно вопросил Григорий.
– Экий недогадливый. Чтоб еще восьмушку пуда не платить за мертвую голову. Нету тела, нет и головы.
Толбок показал щербатую улыбку.
11
Киев – большой торговый город. Здесь сходятся пути из варяжских стран и Новгорода, из Корсуня и византийских владений, из волжских булгар и магометанских Хвалис. На пристанях встречаются товары со всех концов света: русские мед, воск и меха, рыбий зуб со Студеного моря, ромейские амфоры с вином и маслом, драгоценные паволоки, стеклянные украшения, камни-самоцветы, златокузнь, грецкие орехи, сушеные фрукты, диковинные восточные сладости, сарацинская поливная утварь, мечи из дамасской стали, восточные пахучие приправы и благовония, хрусталь, балтийский солнечный камень, варяжское железо и английское сукно. На торгах отсчитывают по весу золотые византийские солиды, серебряные денарии из латынских стран и арабские дирхемы. Русские купцы, особенно новгородские – от них и повелось – любое чеканенное серебро, невзирая на происхождение, называют кунами и с одинаковым удовольствием набивают им кошели. Русь лишена собственного драгоценного металла. Дальше чеканки немногого числа княжеских златников и сребреников при кагане Владимире и его сыне Ярославе дело не пошло.
Привозной звонкой монеты всегда не хватало. А торговали все – от князей до подневольных закупных ремесленников, живших в боярских усадьбах. Даже холопы находили случай купить-продать. С торговлей по быстроте обогащения мог сравниться лишь удачный военный поход: на булгар ли, на греков или на соседнюю русскую землю. Но на греков и булгар не ходили давно, с ними на Руси нынче мир. А князья Ярославичи живут в согласии и грабить друг дружку пока не затевают. Один Всеслав мутит воду. За его своеволие полоцкая земля и поплатилась: град Менеск был взят Ярославичами на щиты и дочиста ограблен.
Отличить княжьего либо боярского дружинника, водившего торговые лодьи, от купчины, препоясанного мечом, кроме воинской гривны на шее и мятля на плечах, можно по выражению лица да по направлению взгляда. Княжий муж смотрит в глаза и на руки, отвешивающие, отсчитывающие серебро и золото. Купец больше приглядывается к свойствам товара, к весовым и прочим мерам – нет ли лишней тяжести в гирьке, той ли длины пядь и локоть у продавца, какой надо.
У тех же, кто легко торговал со всем светом, не слезая с места, не имея ни лодей, ни лавок на торжище, ни меча на поясе, ни лубяного короба за спиной, как у бродячих коробейников, выражение лица отличалось разительно. Глаза на нем смотрели с тысячелетней мудростью и младенческой чистотой. Высокий лоб бороздили морщины, нажитые многолетним трудом лукавства. С робко улыбающихся губ слетало самоуничижительное подобострастие, а руки отсчитывали монеты из сундука, чтобы отдать их в рост и повязать на шею должнику удавку процентов-резов. Изъяснялось это лицо на своем наречии, впитавшем много славянских слов, а прозывалось хазарским иудеем. Обитало оно возле Жидовских ворот, где ему со всей родней и соплеменниками определил место князь Ярослав, внук Святослава, грозы и победителя хазар. Любовью в Киеве оно не пользовалось, зато имело известность. Драгоценный торговый металл нужен всем. Только в княжеской казне золота хранится больше, чем у него.
От Софийского владычного двора до Жидовских ворот всего полверсты и еще четверть. Заплутать невозможно даже ночью – дорога прямая. Левкий Полихроний, комит софийской стражи, предпочитал одолевать этот путь как раз перед полуночью. Митрополичьему сотнику не по чину было торговать. Он жил во владычных хоромах, получал жалованье и не имел домочадцев. Много серебра, если поглядеть со стороны, комиту не требовалось. Так для чего бы ему посещать хазарских ростовщиков-лихоимцев? Ночная темнота избавляла любопытных от подобных вопросов.
Спешившись у ворот на узкой улочке – строились тут тесно, – сотник постучал деревянным молотком. Глянувший в щель слуга узнал исаврянина, впустил сразу.
– Хозяин сказал, ты придешь сегодня, комит.
– Откуда он узнал? – не слишком удивился Левкий. Он давно привык к непредсказуемой иудейской способности удивлять.
Другой подошедший прислужник увел жеребца.
– Хозяин сказал, затевается большое дело. Понадобится золото.
– Мне?
– Кому-нибудь, – коротко ответил слуга, ведя комита к дому и освещая путь лампадой.
– Тогда почему ты решил, что приду я?
Левкия разобрало любопытство. Даже хазарские слуги таили в себе бездну таинственности.
– Разве не ты приходишь, когда затевается какое-то дело? В прошлом году, например, перед тем как князь Изяслав вернулся в Киев с плененным Всеславом.
Слуга провел Левкия в жилой покой на втором ярусе дома, поклонился и прикрыл снаружи двери. В резном веницейском кресле, обложенный тонкими подушками сидел хозяин – второе лицо в киевской иудейской общине после раввина, Менахем бар Иегуда Коген. Сухое, дряблое тело было закутано в шитый золотом сарацинский халат из шелка, ноги обуты в остроконечные туфли. Плешивую голову прикрывала маленькая круглая кипа. В длинных седых пейсах осталось не так много волос.
– Доброго здравия тебе, Менахем.
– Добрых трудов тебе, Левкий. Окажи милость, садись в то кресло.
Указанное сиденье было всего лишь скамьей на один зад, с высокой спинкой и без подушки. Но Левкий успел забыть о тех роскошествах, которые недолгое время окружали его в императорском Палатии. На Руси исаврянин привык к тому, что здесь живут в дереве, едят с дерева, ходят по бревенчатым мостовым, спят на деревянных ларях и моются вениками из древесных веток. И сами русы в большинстве тоже были деревянными, негнущимися. Их рожали бабы, которые на ложе напоминали бревна. Иные комиту не попадались, потому здешние женщины его давно не интересовали.
– Итак… – произнес хозяин дома и не стал договаривать. Гость должен сам изложить цель прихода, даже если она ясна без слов.
– Итак, тебе, Менахем, известно, что происходит в Киеве.
Ответом Левкию было легкое покачивание головы. Хазарин сложил руки на животе и подался вперед, внимательно слушая.
– И тебе известно, быть может, что произойдет в Киеве?
– Быть может, – эхом отозвался иудей.
Комит обдумал его ответ и продолжил:
– Так вот, чтобы это произошло, нужно серебро. А лучше золото.
Менахем откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза веками и долго молчал.
– Я не один раз давал тебе и серебро, и золото, – наконец заговорил он. – Но те, на кого ты ссылаешься, твои покровители в Константинополе, не вернули мне и половины…
– Ручаюсь тебе, что получишь назад все сполна и с лихвой!
– Быть может… Но я хочу спросить тебя о другом. Какому богу ты служишь, исаврянин?
– А разве Бог Израиля не един? – с вкрадчивой полуулыбкой произнес сотник.
– Бог Израиля един и нет других богов, кроме Него. Но тебе известно, что почитать можно разных богов. Так какой же – твой?
– Тот, которого нет, – с самым серьезным видом ответил Левкий.
– Вот как? – хазарин распахнул веки. – Что это за бог? Как ему поклоняются?
– Ты лукавишь, Менахем. Ты знаешь, каков этот бог. Ведь твой народ поклоняется ему уже тысячу лет, с тех пор как иудеи рассеялись по миру. Вы внесли поправки в Ветхий Завет и написали к нему толкования…
– Я не понимаю тебя.
– Или делаешь вид, что не понимаешь, – усмехнулся комит. – Бог, которого нет, – истинный бог. Он прячется под покровами обрядов любых религий. Он пребывает в тайне, о его существовании мало кто знает. Но твой народ поклоняется ему открыто, потому что ваши раввины и мистики, читающие тайные книги Соломона и Авраама, дьявольски хитры. В своих толкованиях и других книгах они сделали слепок с ветхозаветного Иахво, наполнили его иным содержанием и научили иудеев почитать его. Христианские богословы называют его дьяволом. Пускай так. Мне совершенно все равно, какое имя носит истинный бог…
Хозяин дома взмахнул рукой.
– Довольно… Так ты считаешь, что твои цели и цели Израиля совпадают?
– В этом убежден не я один.
– И каковы же наши, – Менахем подчеркнул это слово едва уловимым сарказмом, – цели на Руси?
– Неужели вы не грезите восстановлением Хазарского каганата? – рассмеялся Левкий. – И не в тех прежних пределах, которые из конца в конец прошел с мечом русский варвар Святослав. А в границах всей нынешней Руси! Сто лет назад у вас была возможность, когда русы выбирали себе новую веру. Вы не сумели навязать им свою религию. Упустили великолепную возможность. Но теперь есть другая, тоже очень хорошая.
– За которую нам надо ухватиться твоими руками, Левкий Полихроний? – хазарин улыбнулся краем губ.
– Почему бы и нет? Эти руки цепкие и умелые, – самодовольно произнес комит.
– Что они уже сумели?
– Много разного. Полоцкий князь Всеслав, который, как тебе хорошо известно, сидит в темнице, через своих бояр имеет сообщение со степью. Несколько лет назад там объявилась новая орда кочевников. На Руси их зовут куманами или половцами. Они уже ходили войной на русскую землю, и это был успешный поход…
– Я знаю.
– Ничто не мешает им прийти на Русь снова, – с ядовитой улыбкой сказал Левкий.
– Никто пока не знает их силы. Может быть, они окажутся воинственнее печенегов и, как гунны при Аттиле, покорят половину стран Заката?
– Я не боюсь этого. Куманы – дикие люди. Они придут и уйдут, как весенний речной разлив. Нам же останется плодоносный ил, на котором мы взрастим свой урожай…
Со двора через окно с веницейским стеклом донесся шум. Кто-то во всю силу колотил деревянным молотком по воротам и кричал.
Вошедший слуга сообщил, что буянит княжеский дружинник, которого Менахем распорядился не впускать.
– Ворота крепкие. Пошумит и перестанет, – невозмутимо ответил хазарин. – Не воевать же нам с этими княжьими разбойниками. Они вспыхивают, как солома, от любого не понравившегося слова.
– Я взгляну? – спросил позволения Левкий, подходя к окну.
– Там не на что и смотреть. Нахальнейший юнец, не умеющий себя прилично вести.
Сквозь прозрачное ровное стекло весь двор был виден четко и ясно. Огромная разница в сравнении с мутными слюдяными окнами, которые до сих пор считаются в боярских домах Руси верхом роскоши. Только князья могут позволить себе покупать в иных землях дорогое стекло для своих хором.
Высокие ворота скрывали невежественного дикаря. Левкий видел только щегольскую шапку на его голове, с тонкой меховой оторочкой. Словно почувствовав взгляд комита, конный дружинник отъехал на другую сторону улицы и, как показалось Левкию, посмотрел ему прямо в глаза.
Исаврянин торопливо отошел от окна, вернулся на место.
– Я его знаю. Кажется, его имя Гавша. Вероятно, варварское сокращение от Гавриила.
– Он действительно княжеский дружинник?
– Да. Но я могу с ним поговорить и утихомирить его. Что ему нужно?
– Сначала того же, что и всем. Но теперь он ходит сюда за другим. Этот юный наглец решил, что он – лучший жених для моей Мириам. Моя дочь имела неосторожность показаться ему.
Грохот у ворот возобновился.
– Боюсь огорчить тебя, Менахем, – осторожно произнес Левкий, – возможно, то была не совсем неосторожность.
– Как ты сказал?! – нахмурился хазарин.
– Этот молодой ратник, а вернее развратник, – усмехнулся комит, – производит на женщин опасное впечатление. Родись он в Константинополе, он имел бы успех и у мужчин…
Взгляд комита словно замаслился.
– Моя дочь влюбилась в… – Менахем гневно сжал подлокотники кресла. – Как она могла полюбить не иудея?! Этого не может быть! Ты ошибаешься! Ты сильно ошибаешься, исаврянин.
– Да, наверное, я ошибся, – быстро согласился Левкий и добавил, помолчав: – Теперь я вижу, что ошибся. Мириам не могла полюбить русского невежу и варвара.
Хазарин отдышался и успокоился.
– В конце концов я уже нашел ей хорошего жениха… Мы уклонились от нашего разговора. Сделай милость, продолжай далее. Новгородский епископ?…
Левкий кивнул.
– Он мог узнать меня. Мы встречались два раза в Константинополе. Ему было известно, к каким кругам я принадлежу. Этот Стефан был чересчур упрям и въедлив. Кроме того, своей внезапной смертью он заварил хорошую кашу. Полоцкая аристократия, не попавшая в тюрьму, жаждет мести за погром своего двора. Полоцкое княжество – центр языческого сопротивления на Руси. Когда на киевском престоле утвердится Всеслав, нам останется лишь немного помочь ему справиться с остальными сыновьями князя Ярослава. И о русском государстве, вознесшемся силой Церкви, а также неразумием императоров, можно будет забыть. Русы вернутся в леса, к своим идолам и капищам. Править этой обширной землей будут другие.
Левкий, увлекшийся грезами, взглянул на хазарина и был неприятно поражен. Менахем мелко смеялся, тряся пейсами. Попросту хихикал.
– Ты хочешь сказать, Левкий Полихроний, что все на Руси происходит по твоей воле?
– Нет. Конечно же, не все…
Хазарин оборвал смех.
– Ты слишком тщеславен, исаврянин. Это погубит тебя, запомни. Я вижу: ты хочешь, чтобы о твоих делах знали и говорили. Этой болезни подвержены многие… из тех, кто не принадлежит к людям Закона. Я дам тебе совет. Если желаешь успеха в своих трудах, оставайся всегда в тени. А на свету пусть будут рабы. Те, кого ты купишь. Не завязывай прямых отношений с Всеславом. Приобрети маленького подлого человечка и сделай его большим и благородным при новом киевском князе Всеславе. Пускай он будет твоим Адамом, и когда он падет, ты извергнешь его из рая и останешься невидимым.
Левкий задумчиво кивал. Он вдруг осознал, что шум во дворе давно прекратился.
– Так ты дашь мне золото, Менахем?
– Я подумаю. Ты ведь просишь немало?
– Разумеется.
– Скажи… – Хазарин, казалось, о чем-то вспомнил. – Имеешь ли ты возможность разговаривать с митрополитом Георгием?
– Я могу отыскать любую возможность, если она необходима.
Левкий сказал это с удовольствием, ощущая сладость произнесенных слов.
– Знаешь ли ты игумена Печерского монастыря?
– Феодосия? Его знают все.
– Да, он знаменит. – Менахем печально вздохнул. – С тех пор как иудеи поселились в Киеве, нам не дают спокойно жить все эти христианские проповедники. Почему они считают, что мы должны отречься от истинной веры и уклониться в троичное многобожие?
– Их обязанность так считать, – пожал плечами комит.
– Феодосий самый несносный из них. Он чересчур досаждает нам. Все время ставит в пример того проклятого отступника, которого они четверть века назад сделали новгородским епископом.
– Луку Жидяту? Ох, прости, Менахем. Я понимаю, это имя оскорбительно для тебя.
– От Феодосия же мы слышим его каждую субботнюю ночь!
– Я подумаю, как кроткого Феодосия сделать укрощенным, – сказал комит и остался доволен фразой.
– Обязательно подумай. Если митрополит не сможет укротить его, то… Подумай, Левкий.
– Так как насчет золота?
– Приходи через три дня. Я тоже буду думать.
Левкий распрощался с хозяином и ушел, не задерживаясь. Лишь за воротами остановил коня, оглядывая улицу – не хотел встретиться здесь с буянившим отроком. Но Гавши не было.
Сверху из окна за отъездом комита наблюдал гость Менахема, прибывший из Константинополя.
– Вы все слышали, уважаемый равви Ицхак? Что скажете о нем?
– Шелудивый пес. Ты дашь ему золото, Менахем?
– Дам. Он будет приходить и просить снова.
– Закон велит предавать таких смерти.
– Но он не принадлежит к людям Закона… Он прервал нашу беседу. Какие новости из града Константина, равви?
Привозной звонкой монеты всегда не хватало. А торговали все – от князей до подневольных закупных ремесленников, живших в боярских усадьбах. Даже холопы находили случай купить-продать. С торговлей по быстроте обогащения мог сравниться лишь удачный военный поход: на булгар ли, на греков или на соседнюю русскую землю. Но на греков и булгар не ходили давно, с ними на Руси нынче мир. А князья Ярославичи живут в согласии и грабить друг дружку пока не затевают. Один Всеслав мутит воду. За его своеволие полоцкая земля и поплатилась: град Менеск был взят Ярославичами на щиты и дочиста ограблен.
Отличить княжьего либо боярского дружинника, водившего торговые лодьи, от купчины, препоясанного мечом, кроме воинской гривны на шее и мятля на плечах, можно по выражению лица да по направлению взгляда. Княжий муж смотрит в глаза и на руки, отвешивающие, отсчитывающие серебро и золото. Купец больше приглядывается к свойствам товара, к весовым и прочим мерам – нет ли лишней тяжести в гирьке, той ли длины пядь и локоть у продавца, какой надо.
У тех же, кто легко торговал со всем светом, не слезая с места, не имея ни лодей, ни лавок на торжище, ни меча на поясе, ни лубяного короба за спиной, как у бродячих коробейников, выражение лица отличалось разительно. Глаза на нем смотрели с тысячелетней мудростью и младенческой чистотой. Высокий лоб бороздили морщины, нажитые многолетним трудом лукавства. С робко улыбающихся губ слетало самоуничижительное подобострастие, а руки отсчитывали монеты из сундука, чтобы отдать их в рост и повязать на шею должнику удавку процентов-резов. Изъяснялось это лицо на своем наречии, впитавшем много славянских слов, а прозывалось хазарским иудеем. Обитало оно возле Жидовских ворот, где ему со всей родней и соплеменниками определил место князь Ярослав, внук Святослава, грозы и победителя хазар. Любовью в Киеве оно не пользовалось, зато имело известность. Драгоценный торговый металл нужен всем. Только в княжеской казне золота хранится больше, чем у него.
От Софийского владычного двора до Жидовских ворот всего полверсты и еще четверть. Заплутать невозможно даже ночью – дорога прямая. Левкий Полихроний, комит софийской стражи, предпочитал одолевать этот путь как раз перед полуночью. Митрополичьему сотнику не по чину было торговать. Он жил во владычных хоромах, получал жалованье и не имел домочадцев. Много серебра, если поглядеть со стороны, комиту не требовалось. Так для чего бы ему посещать хазарских ростовщиков-лихоимцев? Ночная темнота избавляла любопытных от подобных вопросов.
Спешившись у ворот на узкой улочке – строились тут тесно, – сотник постучал деревянным молотком. Глянувший в щель слуга узнал исаврянина, впустил сразу.
– Хозяин сказал, ты придешь сегодня, комит.
– Откуда он узнал? – не слишком удивился Левкий. Он давно привык к непредсказуемой иудейской способности удивлять.
Другой подошедший прислужник увел жеребца.
– Хозяин сказал, затевается большое дело. Понадобится золото.
– Мне?
– Кому-нибудь, – коротко ответил слуга, ведя комита к дому и освещая путь лампадой.
– Тогда почему ты решил, что приду я?
Левкия разобрало любопытство. Даже хазарские слуги таили в себе бездну таинственности.
– Разве не ты приходишь, когда затевается какое-то дело? В прошлом году, например, перед тем как князь Изяслав вернулся в Киев с плененным Всеславом.
Слуга провел Левкия в жилой покой на втором ярусе дома, поклонился и прикрыл снаружи двери. В резном веницейском кресле, обложенный тонкими подушками сидел хозяин – второе лицо в киевской иудейской общине после раввина, Менахем бар Иегуда Коген. Сухое, дряблое тело было закутано в шитый золотом сарацинский халат из шелка, ноги обуты в остроконечные туфли. Плешивую голову прикрывала маленькая круглая кипа. В длинных седых пейсах осталось не так много волос.
– Доброго здравия тебе, Менахем.
– Добрых трудов тебе, Левкий. Окажи милость, садись в то кресло.
Указанное сиденье было всего лишь скамьей на один зад, с высокой спинкой и без подушки. Но Левкий успел забыть о тех роскошествах, которые недолгое время окружали его в императорском Палатии. На Руси исаврянин привык к тому, что здесь живут в дереве, едят с дерева, ходят по бревенчатым мостовым, спят на деревянных ларях и моются вениками из древесных веток. И сами русы в большинстве тоже были деревянными, негнущимися. Их рожали бабы, которые на ложе напоминали бревна. Иные комиту не попадались, потому здешние женщины его давно не интересовали.
– Итак… – произнес хозяин дома и не стал договаривать. Гость должен сам изложить цель прихода, даже если она ясна без слов.
– Итак, тебе, Менахем, известно, что происходит в Киеве.
Ответом Левкию было легкое покачивание головы. Хазарин сложил руки на животе и подался вперед, внимательно слушая.
– И тебе известно, быть может, что произойдет в Киеве?
– Быть может, – эхом отозвался иудей.
Комит обдумал его ответ и продолжил:
– Так вот, чтобы это произошло, нужно серебро. А лучше золото.
Менахем откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза веками и долго молчал.
– Я не один раз давал тебе и серебро, и золото, – наконец заговорил он. – Но те, на кого ты ссылаешься, твои покровители в Константинополе, не вернули мне и половины…
– Ручаюсь тебе, что получишь назад все сполна и с лихвой!
– Быть может… Но я хочу спросить тебя о другом. Какому богу ты служишь, исаврянин?
– А разве Бог Израиля не един? – с вкрадчивой полуулыбкой произнес сотник.
– Бог Израиля един и нет других богов, кроме Него. Но тебе известно, что почитать можно разных богов. Так какой же – твой?
– Тот, которого нет, – с самым серьезным видом ответил Левкий.
– Вот как? – хазарин распахнул веки. – Что это за бог? Как ему поклоняются?
– Ты лукавишь, Менахем. Ты знаешь, каков этот бог. Ведь твой народ поклоняется ему уже тысячу лет, с тех пор как иудеи рассеялись по миру. Вы внесли поправки в Ветхий Завет и написали к нему толкования…
– Я не понимаю тебя.
– Или делаешь вид, что не понимаешь, – усмехнулся комит. – Бог, которого нет, – истинный бог. Он прячется под покровами обрядов любых религий. Он пребывает в тайне, о его существовании мало кто знает. Но твой народ поклоняется ему открыто, потому что ваши раввины и мистики, читающие тайные книги Соломона и Авраама, дьявольски хитры. В своих толкованиях и других книгах они сделали слепок с ветхозаветного Иахво, наполнили его иным содержанием и научили иудеев почитать его. Христианские богословы называют его дьяволом. Пускай так. Мне совершенно все равно, какое имя носит истинный бог…
Хозяин дома взмахнул рукой.
– Довольно… Так ты считаешь, что твои цели и цели Израиля совпадают?
– В этом убежден не я один.
– И каковы же наши, – Менахем подчеркнул это слово едва уловимым сарказмом, – цели на Руси?
– Неужели вы не грезите восстановлением Хазарского каганата? – рассмеялся Левкий. – И не в тех прежних пределах, которые из конца в конец прошел с мечом русский варвар Святослав. А в границах всей нынешней Руси! Сто лет назад у вас была возможность, когда русы выбирали себе новую веру. Вы не сумели навязать им свою религию. Упустили великолепную возможность. Но теперь есть другая, тоже очень хорошая.
– За которую нам надо ухватиться твоими руками, Левкий Полихроний? – хазарин улыбнулся краем губ.
– Почему бы и нет? Эти руки цепкие и умелые, – самодовольно произнес комит.
– Что они уже сумели?
– Много разного. Полоцкий князь Всеслав, который, как тебе хорошо известно, сидит в темнице, через своих бояр имеет сообщение со степью. Несколько лет назад там объявилась новая орда кочевников. На Руси их зовут куманами или половцами. Они уже ходили войной на русскую землю, и это был успешный поход…
– Я знаю.
– Ничто не мешает им прийти на Русь снова, – с ядовитой улыбкой сказал Левкий.
– Никто пока не знает их силы. Может быть, они окажутся воинственнее печенегов и, как гунны при Аттиле, покорят половину стран Заката?
– Я не боюсь этого. Куманы – дикие люди. Они придут и уйдут, как весенний речной разлив. Нам же останется плодоносный ил, на котором мы взрастим свой урожай…
Со двора через окно с веницейским стеклом донесся шум. Кто-то во всю силу колотил деревянным молотком по воротам и кричал.
Вошедший слуга сообщил, что буянит княжеский дружинник, которого Менахем распорядился не впускать.
– Ворота крепкие. Пошумит и перестанет, – невозмутимо ответил хазарин. – Не воевать же нам с этими княжьими разбойниками. Они вспыхивают, как солома, от любого не понравившегося слова.
– Я взгляну? – спросил позволения Левкий, подходя к окну.
– Там не на что и смотреть. Нахальнейший юнец, не умеющий себя прилично вести.
Сквозь прозрачное ровное стекло весь двор был виден четко и ясно. Огромная разница в сравнении с мутными слюдяными окнами, которые до сих пор считаются в боярских домах Руси верхом роскоши. Только князья могут позволить себе покупать в иных землях дорогое стекло для своих хором.
Высокие ворота скрывали невежественного дикаря. Левкий видел только щегольскую шапку на его голове, с тонкой меховой оторочкой. Словно почувствовав взгляд комита, конный дружинник отъехал на другую сторону улицы и, как показалось Левкию, посмотрел ему прямо в глаза.
Исаврянин торопливо отошел от окна, вернулся на место.
– Я его знаю. Кажется, его имя Гавша. Вероятно, варварское сокращение от Гавриила.
– Он действительно княжеский дружинник?
– Да. Но я могу с ним поговорить и утихомирить его. Что ему нужно?
– Сначала того же, что и всем. Но теперь он ходит сюда за другим. Этот юный наглец решил, что он – лучший жених для моей Мириам. Моя дочь имела неосторожность показаться ему.
Грохот у ворот возобновился.
– Боюсь огорчить тебя, Менахем, – осторожно произнес Левкий, – возможно, то была не совсем неосторожность.
– Как ты сказал?! – нахмурился хазарин.
– Этот молодой ратник, а вернее развратник, – усмехнулся комит, – производит на женщин опасное впечатление. Родись он в Константинополе, он имел бы успех и у мужчин…
Взгляд комита словно замаслился.
– Моя дочь влюбилась в… – Менахем гневно сжал подлокотники кресла. – Как она могла полюбить не иудея?! Этого не может быть! Ты ошибаешься! Ты сильно ошибаешься, исаврянин.
– Да, наверное, я ошибся, – быстро согласился Левкий и добавил, помолчав: – Теперь я вижу, что ошибся. Мириам не могла полюбить русского невежу и варвара.
Хазарин отдышался и успокоился.
– В конце концов я уже нашел ей хорошего жениха… Мы уклонились от нашего разговора. Сделай милость, продолжай далее. Новгородский епископ?…
Левкий кивнул.
– Он мог узнать меня. Мы встречались два раза в Константинополе. Ему было известно, к каким кругам я принадлежу. Этот Стефан был чересчур упрям и въедлив. Кроме того, своей внезапной смертью он заварил хорошую кашу. Полоцкая аристократия, не попавшая в тюрьму, жаждет мести за погром своего двора. Полоцкое княжество – центр языческого сопротивления на Руси. Когда на киевском престоле утвердится Всеслав, нам останется лишь немного помочь ему справиться с остальными сыновьями князя Ярослава. И о русском государстве, вознесшемся силой Церкви, а также неразумием императоров, можно будет забыть. Русы вернутся в леса, к своим идолам и капищам. Править этой обширной землей будут другие.
Левкий, увлекшийся грезами, взглянул на хазарина и был неприятно поражен. Менахем мелко смеялся, тряся пейсами. Попросту хихикал.
– Ты хочешь сказать, Левкий Полихроний, что все на Руси происходит по твоей воле?
– Нет. Конечно же, не все…
Хазарин оборвал смех.
– Ты слишком тщеславен, исаврянин. Это погубит тебя, запомни. Я вижу: ты хочешь, чтобы о твоих делах знали и говорили. Этой болезни подвержены многие… из тех, кто не принадлежит к людям Закона. Я дам тебе совет. Если желаешь успеха в своих трудах, оставайся всегда в тени. А на свету пусть будут рабы. Те, кого ты купишь. Не завязывай прямых отношений с Всеславом. Приобрети маленького подлого человечка и сделай его большим и благородным при новом киевском князе Всеславе. Пускай он будет твоим Адамом, и когда он падет, ты извергнешь его из рая и останешься невидимым.
Левкий задумчиво кивал. Он вдруг осознал, что шум во дворе давно прекратился.
– Так ты дашь мне золото, Менахем?
– Я подумаю. Ты ведь просишь немало?
– Разумеется.
– Скажи… – Хазарин, казалось, о чем-то вспомнил. – Имеешь ли ты возможность разговаривать с митрополитом Георгием?
– Я могу отыскать любую возможность, если она необходима.
Левкий сказал это с удовольствием, ощущая сладость произнесенных слов.
– Знаешь ли ты игумена Печерского монастыря?
– Феодосия? Его знают все.
– Да, он знаменит. – Менахем печально вздохнул. – С тех пор как иудеи поселились в Киеве, нам не дают спокойно жить все эти христианские проповедники. Почему они считают, что мы должны отречься от истинной веры и уклониться в троичное многобожие?
– Их обязанность так считать, – пожал плечами комит.
– Феодосий самый несносный из них. Он чересчур досаждает нам. Все время ставит в пример того проклятого отступника, которого они четверть века назад сделали новгородским епископом.
– Луку Жидяту? Ох, прости, Менахем. Я понимаю, это имя оскорбительно для тебя.
– От Феодосия же мы слышим его каждую субботнюю ночь!
– Я подумаю, как кроткого Феодосия сделать укрощенным, – сказал комит и остался доволен фразой.
– Обязательно подумай. Если митрополит не сможет укротить его, то… Подумай, Левкий.
– Так как насчет золота?
– Приходи через три дня. Я тоже буду думать.
Левкий распрощался с хозяином и ушел, не задерживаясь. Лишь за воротами остановил коня, оглядывая улицу – не хотел встретиться здесь с буянившим отроком. Но Гавши не было.
Сверху из окна за отъездом комита наблюдал гость Менахема, прибывший из Константинополя.
– Вы все слышали, уважаемый равви Ицхак? Что скажете о нем?
– Шелудивый пес. Ты дашь ему золото, Менахем?
– Дам. Он будет приходить и просить снова.
– Закон велит предавать таких смерти.
– Но он не принадлежит к людям Закона… Он прервал нашу беседу. Какие новости из града Константина, равви?
12
Гавша кивнул владельцу корчмы, низкорослому и мускулистому сириянину. На столе тотчас явилась новая корчага с грецким вином. Наполнив глиняную кружку, Гавша от тоски и отсутствия других зрелищ стал рассматривать сириянина. Хозяина корчмы звали Леон. Он называл себя христианином и носил в ухе серьгу в виде греческого четырехконечного креста. Рубаху по несусветному заморскому обычаю корчемник заправлял в порты. Сами же порты держались на выпершем брюхе при помощи узких лямок, перекинутых через плечи.
Облик сириянина был до того смехотворен, что на него ходили бы смотреть просто так, для веселья. Но у киевских мужей была и иная, более основательная причина разглядывать этого Леона. Его корчма, возникшая не так давно поблизости от Жидовских ворот, была единственная в Киеве. До сего пройдошливого сириянина о подобном благе в городе никто и подумать не мог. Поговаривали, будто тысяцкий Косняч содрал с Леона немало серебра за то, чтобы представить все это дело князю Изяславу в выгодном свете. А что ж тут невыгодного, если некое количество Леонова серебра будет течь непрерывным ручейком и в княжью казну. Тут выгода общая – и князю, и киевским мужам: есть теперь где отдохнуть от дружинных пиров.
Облик сириянина был до того смехотворен, что на него ходили бы смотреть просто так, для веселья. Но у киевских мужей была и иная, более основательная причина разглядывать этого Леона. Его корчма, возникшая не так давно поблизости от Жидовских ворот, была единственная в Киеве. До сего пройдошливого сириянина о подобном благе в городе никто и подумать не мог. Поговаривали, будто тысяцкий Косняч содрал с Леона немало серебра за то, чтобы представить все это дело князю Изяславу в выгодном свете. А что ж тут невыгодного, если некое количество Леонова серебра будет течь непрерывным ручейком и в княжью казну. Тут выгода общая – и князю, и киевским мужам: есть теперь где отдохнуть от дружинных пиров.