Страница:
– Князья? – убито пробормотал Захарья.
– Тебе, купецкая рожа, чего здесь надобно?
Несда вдруг догадался, что дружинники всего лишь смеются над ними.
– Мы к игумену Феодосию, он нас ждет, – громко заявил он. От смелого вранья кровь бросилась в лицо.
– Так прям и ждет?
– Занят Феодосий, пошли прочь.
– А пока он занят, мы с братом экономом дело справим. Поминки у нас – вот: мед, деревянное масло и пшено. Если не привезем все это сегодня, игумен Феодосий осерчает, – упоенно врал Несда. – Масло у монахов кончилось, нечем лампады заправлять. И князей угощать нечем – последний мед вчера доскребли.
Захарья униженно молчал.
– Ну, – чуть присмирели гриди, – если так… Заплати мыто и проезжай.
– Какое мыто, вы что, ополоумели? – Захарья от изумления охрабрел.
– Я те дам щас – ополоумели! – пригрозил один из отроков, для виду хватаясь за меч.
– Ладно, – смеялись другие, – пущай проезжает. Не то обидится еще, князю нажалуется. Ишь ты, вырядился, купчина. Чернецов нарядом не удивишь, у них у самих знатные одёжи – дранина да рванина.
Монастырский привратник, слышавший весь разговор, распахнул ворота для телеги.
– Прости, Господи, нас, грешных, – вздохнул он.
– Как бы нам с игуменом Феодосием повидаться? – смущенно спросил его Захарья, входя в обитель.
– Так у блаженного Антония все, – сказал чернец, – отец игумен и князья, и воеводы ихние. Обождать надо. А о брате Анастасе там узнайте у кого ни то. – Привратник махнул рукой на монастырское хозяйство. – На месте его никогда не сыщешь.
– Анастас – это кто такой? – еще больше растерялся Захарья.
– Как кто? – удивился чернец, прикрывая ворота за телегой. – Брат эконом. Ключник по-нашему. А я думал, знаете.
В глубине монастыря высилась небольшая бревенчатая церковь. Налево от нее не слишком ровными рядами стояли монашьи жила – кельи. По другую сторону – подсобные клети: поварня, хлебня, трапезная, мыльня, житный амбар и прочее. В клетях и между клетями видны были чернецы, исполняющие послушание на разных работах. Братия рубила дрова, молола жито, копалась в огороде, носила воду. Захарья велел Гуньке править коня туда. У проходившего монашка с мешком на спине спросил о брате Анастасе.
– А вон он.
Брат эконом оказался здоровым коренастым мужиком с рыжей окладистой бородой и связкой ключей на веревочной подпояске.
Узнав суть дела, эконом обрадовался. Тут же снарядил двух чернецов разгружать телегу, а сам пустился в многословный рассказ, желая и Захарью порадовать:
– Завтра у нас праздник Рождества Святой Богородицы, и как на грех вылили вчера последнюю каплю масла. Стал я думать, чем заливать в праздник лампады, и решил добыть масло из льняного семени. Испросил благословения у отца игумена, да и сделал как задумал. А как собрался наливать масло в лампады, вижу: в сосуде мышь утопилась. И когда только успела! Побежал я к отцу Феодосию: так, мол, и так, уж с каким стараньем накрывал корчагу, а все равно этот гад проник и масло осквернил! Отец игумен мне и говорит: сие божественная воля. Маловеры мы, говорит. Нам, брат, следовало возложить надежду на Бога, который может дать все, что потребно, а не так, говорит, как мы, потеряв веру, делать то, чего не следует. И из святого Матфея слова привел: птицы небесные не сеют и не жнут, и в житницы не собирают, а Господь их питает. Так и мы, чернецы Божьи, должны. Ступай, говорит, вылей свое масло, подождем немного и помолимся. Бог подаст нам деревянного масла с избытком. Так и сбылось слово отца нашего Феодосия! – с широкой улыбкой заключил брат эконом.
– Что ж, и мед у вас кончился?
Захарья беспокойно глядел на Несду, будто опасался, что и мед в самом деле вчера доскребли.
– Мед? – озабоченно переспросил ключник. – Не-ет, меду еще оставалось немного. Дня на два.
– Угу, – сказал Захарья. – А как бы мне с настоятелем словом перемолвиться? Долго ль его ждать надо?
– Зачем ждать? – удивился брат Анастасий. – В келье он. Пойдем.
Захарья повернулся к сыну:
– Стой здесь.
Гуньке же велел напоить коня.
Несда сел на опустевшую телегу и стал гадать, где сейчас находятся князья и насколько велик блаженный Антоний, у которого они благословляются. Верно, большой святости и мудрости монах. Только почему о нем ничего не слышно в Киеве? Про Феодосия, напротив, знают все, даже при владычном дворе о нем отзываются. По-всякому, правда: кто с почтением, кто с досадой, кто с ругательными насмешками. Иные говорили, что печерский игумен силен в словопрении и самих греческих хитрословесников способен заткнуть за пояс. Другие считали, что Феодосий большой гордец и монастырь свой ставит так, чтобы было в укор и осуждение всем прочим, живущим в миру. Прочие поносили его за то, что всегда сует нос не в свое дело. А некоторые утверждали, что в Феодосии пребывает Святой Дух.
– Видел ли ты заплаты на рясе игумена? Я хорошо его рассмотрел. Лоскут на лоскуте. И это настоятель почитаемой обители! Любой смерд лучше одет. Такие ветхие ризы я только на огородных пугалах видал.
По соседству от телеги очутились два отрока, возрастом ненамного старше Несды – лет пятнадцати. Одеты были богато – в бархат и парчу-аксамит, с золотой и серебряной вышивкой. У того, что ростом повыше и телом покрепче, с кудрявыми волосами и пригожим лицом, вместо гривны на толстой шейной цепи висел крупный оберег-змеевик из золота.
– Зря смеешься, Георгий, – ответил он. – Вот увидишь, Феодосия прославят в святых, когда он отдаст Богу душу. На что хочешь поспорим.
– На твой меч! – весело предложил насмешник, отрок с огненно-рыжими волосами.
– Зачем тебе мой меч? У тебя и свой не хуже.
– На тот меч, который ты привез из Ростова. Согласен?
– Меч святого князя Бориса? Хитрец ты, Георгий. Нет, на эту вещь я не спорю. Она моя до самой смерти.
– Да ведь этот меч неказист, и вряд ли ты возьмешь его в битву. Для чего он тебе?
– То память о моем родиче, погибшем ради Христа, – гордо ответил обладатель гривны. – Этот меч – мой оберег, он будет хранить меня от всякого зла. Особенно его должна бояться нечисть.
– Нечисть? Ну, это трудно проверить… О, придумал! Что если испытать его на волхвах? Волхвы могут считаться нечистью?
– М-м, не думаю. Все же они смертные.
– Но они служат языческим богам, а эти боги и есть нечисть.
– Пожалуй, ты прав… Надо испытать меч. Знаешь что… Нужно пойти на капище и поймать волхва, когда он начнет свое колдовство.
– Ага, он тебя этим колдовством по голове и шарахнет. Чего ему стоит…
– А меч на что? Вот и испытаем.
– Ну да, а вдруг не подействует?
– Подействует, – убежденно сказал хозяин змеевика. – Эй, ты!
Несда не сразу понял, что обращаются к нему.
– Эй, малый!
– Да он, кажется, глухой.
Несда повернулся к отрокам.
– Ты из Киева?
Он кивнул.
– Ты что, еще и немой? Отвечай князю, – прикрикнул на него тот, кого звали Георгием.
– Я из Киева, – послушно сказал Несда и спросил высокого: – А ты правда князь?
Князю в торжественных выездах положено быть в плаще-корзне. А у этого на плечах дружинный мятель, хотя и непростой – бархатный, обильно расшитый узорами.
– Правда. Мой отец – переяславский князь Всеволод Ярославич. А твой отец кто?
– Купец… Так это ты сын греческой принцессы Мономаховны? – Несда ощутил жгучее любопытство. – И где ты княжишь?
– Прежде в Ростове. Теперь в Смоленске.
– А я родился в Ростове, – живо поделился Несда. – Там померла моя мать. Епископ Леонтий крестит там язычников. Я помню его до сих пор, хотя был тогда в детском возрасте.
Исчерпав запас дружелюбных словес, он умолк.
Княжич Мономах пропустил все это мимо ушей и нетерпеливо спросил:
– Какое у вас тут недавно завелось капище? Про него говорят несусветные глупости.
– Да это на Лысой горе. Там ворожат полоцкие волхвы.
– А я слышал, будто туда каждую ночь прибегает в волчьем облике сам князь Всеслав, – сообщил рыжий Георгий.
– Это сказки, – заявил Мономах. – Ты, Георгий, варяг и потому веришь в подобные россказни. Все варяги легковерны.
– Давай проверим, – вспыхнул Георгий и оттого стал казаться еще более огненным.
– Ты знаешь путь туда? – спросил княжич Несду. – Проведешь нас? Но только ночью!
– Проведу, – с запинкой ответил Несда и тут же вспомнил: – Городские ворота ночью заперты.
– Ах да! – поморщился княжич. – А где находятся подземные градские дыры, ты, вестимо, не знаешь.
– Не знаю.
– Придется выйти за город на закате. Где ты будешь нас ждать?
– У Копыревских ворот. Оттуда ближе всего.
– Где такие ворота?
– Улицей направо от Жидовских.
– Договорились. Коня не бери, Георгий возьмет для тебя дружинного. Смотри, не обмани, купец!
В монастыре вдруг стало шумно и людно. Из дальнего конца обители, широко раскинувшейся на склоне холма, явилось целое шествие. Впереди шли князья Ярославичи в богатых золотошвейных корзнах с златокованой фибулой на правом плече и с меховой опушкой. У младшего Всеволода, женатого на греческой принцессе, корзно вышито на византийский манер кругами с орлами внутри. Все трое не молодые, но и не старые. Только у Изяслава, самого высокого и обильного телом, волосы, видные из-под шапки, тронуты серебром. Подле них выступали старшие сыновья – хмурый, с будто бы рубленым лицом и колючими глазами Мстислав Изяславич, статный, румяный, улыбчивый Глеб Святославич. Вокруг князей важно вышагивали бояре – киевский воевода Перенег Мстишич, тысяцкий Косняч, переяславский Никифор Жирятич по прозвищу Кыянин и черниговский Янь Вышатич. Позади всех брели трое смиренных иноков с опущенными взглядами.
Несда соскользнул с телеги и во все глаза рассматривал невиданное собрание. От келий навстречу князьям не торопясь шел монах, ничем от прочих не отличавшийся, разве что ряса на нем была еще более убогой, похожей на лохмотья. В летах он был почтенных, но годы и монашья келья не сгорбили прямую спину, не согнули широкие плечи, в которых чувствовалась былая сила. Верно, в молодости мог и дикого тура уложить ударом кулака, восхищенно подумал Несда о монахе.
За чернецом, сильно отстав, шагал Захарья. Купцу было неловко, что взгляды, направленные на монаха, достались и ему. Пытаясь стать незаметным, он заспешил в сторону, к телеге.
– Спаси вас Христос, князья земли Русской, и вас, бояре благочестивые, – негромко произнес монах, подходя ближе к собранию.
– Что же ты не спросишь, отче Феодосий, что нам напророчил Антоний? – неприветливо осведомился князь Изяслав.
Несда невольно схватил подошедшего отца за руку:
– Это игумен Феодосий!
Мономах и Георгий заторопились присоединиться к остальным.
– Что бы ни было, на все воля Божья, – кротко ответил игумен.
– Он пообещал нам поражение и погибель!
– Уста блаженного Антония не произносят ложного свидетельства, – сказал Феодосий. – Смирись, благоверный князь.
Но возмущенной душе Изяслава было не до смирения.
– Благослови нас ты, отче, – не попросил, а повелел он, – и пообещай, что будешь молиться о нашей победе над погаными половцами.
Игумен без прекословий подошел к каждому, начав с Изяслава, и перекрестил с краткой молитвой. А воеводе Яню Вышатичу с улыбкой прибавил:
– Не говорил ли я тебе, боярин, что скоро вновь увидимся?
– Говорил, отче, – улыбнулся в ответ воевода, хоть и тяжело было у него на душе из-за Антониева предсказания.
– А ты не хмурься. Помнишь, что еще говорил тебе, – верь и будь мужествен.
– Хорошо, отче, – благодарно отмолвил Янь Вышатич. – Утвердил ты меня тогда, и ныне не поколеблюсь.
Последним благословение Феодосия принял подоспевший боярин князя Всеволода варяг Симон. На его лице было странное выражение: будто смешались нераздельно счастье и несчастье.
– Что сказал тебе Антоний? – спросил Всеволод.
– Прости, князь, – с легким поклоном ответил боярин, – его слова были столь удивительны, что я не смею их повторить.
Изяслав первым пошел к воротам монастыря, где ждали отроки с конями. За ним потянулись остальные. Князь Святослав несколько раз оборачивался на игумена и чему-то улыбался.
– Он так и не пообещал, что будет молиться об их победе, – прошептал Несда. – Почему?
15
16
– Тебе, купецкая рожа, чего здесь надобно?
Несда вдруг догадался, что дружинники всего лишь смеются над ними.
– Мы к игумену Феодосию, он нас ждет, – громко заявил он. От смелого вранья кровь бросилась в лицо.
– Так прям и ждет?
– Занят Феодосий, пошли прочь.
– А пока он занят, мы с братом экономом дело справим. Поминки у нас – вот: мед, деревянное масло и пшено. Если не привезем все это сегодня, игумен Феодосий осерчает, – упоенно врал Несда. – Масло у монахов кончилось, нечем лампады заправлять. И князей угощать нечем – последний мед вчера доскребли.
Захарья униженно молчал.
– Ну, – чуть присмирели гриди, – если так… Заплати мыто и проезжай.
– Какое мыто, вы что, ополоумели? – Захарья от изумления охрабрел.
– Я те дам щас – ополоумели! – пригрозил один из отроков, для виду хватаясь за меч.
– Ладно, – смеялись другие, – пущай проезжает. Не то обидится еще, князю нажалуется. Ишь ты, вырядился, купчина. Чернецов нарядом не удивишь, у них у самих знатные одёжи – дранина да рванина.
Монастырский привратник, слышавший весь разговор, распахнул ворота для телеги.
– Прости, Господи, нас, грешных, – вздохнул он.
– Как бы нам с игуменом Феодосием повидаться? – смущенно спросил его Захарья, входя в обитель.
– Так у блаженного Антония все, – сказал чернец, – отец игумен и князья, и воеводы ихние. Обождать надо. А о брате Анастасе там узнайте у кого ни то. – Привратник махнул рукой на монастырское хозяйство. – На месте его никогда не сыщешь.
– Анастас – это кто такой? – еще больше растерялся Захарья.
– Как кто? – удивился чернец, прикрывая ворота за телегой. – Брат эконом. Ключник по-нашему. А я думал, знаете.
В глубине монастыря высилась небольшая бревенчатая церковь. Налево от нее не слишком ровными рядами стояли монашьи жила – кельи. По другую сторону – подсобные клети: поварня, хлебня, трапезная, мыльня, житный амбар и прочее. В клетях и между клетями видны были чернецы, исполняющие послушание на разных работах. Братия рубила дрова, молола жито, копалась в огороде, носила воду. Захарья велел Гуньке править коня туда. У проходившего монашка с мешком на спине спросил о брате Анастасе.
– А вон он.
Брат эконом оказался здоровым коренастым мужиком с рыжей окладистой бородой и связкой ключей на веревочной подпояске.
Узнав суть дела, эконом обрадовался. Тут же снарядил двух чернецов разгружать телегу, а сам пустился в многословный рассказ, желая и Захарью порадовать:
– Завтра у нас праздник Рождества Святой Богородицы, и как на грех вылили вчера последнюю каплю масла. Стал я думать, чем заливать в праздник лампады, и решил добыть масло из льняного семени. Испросил благословения у отца игумена, да и сделал как задумал. А как собрался наливать масло в лампады, вижу: в сосуде мышь утопилась. И когда только успела! Побежал я к отцу Феодосию: так, мол, и так, уж с каким стараньем накрывал корчагу, а все равно этот гад проник и масло осквернил! Отец игумен мне и говорит: сие божественная воля. Маловеры мы, говорит. Нам, брат, следовало возложить надежду на Бога, который может дать все, что потребно, а не так, говорит, как мы, потеряв веру, делать то, чего не следует. И из святого Матфея слова привел: птицы небесные не сеют и не жнут, и в житницы не собирают, а Господь их питает. Так и мы, чернецы Божьи, должны. Ступай, говорит, вылей свое масло, подождем немного и помолимся. Бог подаст нам деревянного масла с избытком. Так и сбылось слово отца нашего Феодосия! – с широкой улыбкой заключил брат эконом.
– Что ж, и мед у вас кончился?
Захарья беспокойно глядел на Несду, будто опасался, что и мед в самом деле вчера доскребли.
– Мед? – озабоченно переспросил ключник. – Не-ет, меду еще оставалось немного. Дня на два.
– Угу, – сказал Захарья. – А как бы мне с настоятелем словом перемолвиться? Долго ль его ждать надо?
– Зачем ждать? – удивился брат Анастасий. – В келье он. Пойдем.
Захарья повернулся к сыну:
– Стой здесь.
Гуньке же велел напоить коня.
Несда сел на опустевшую телегу и стал гадать, где сейчас находятся князья и насколько велик блаженный Антоний, у которого они благословляются. Верно, большой святости и мудрости монах. Только почему о нем ничего не слышно в Киеве? Про Феодосия, напротив, знают все, даже при владычном дворе о нем отзываются. По-всякому, правда: кто с почтением, кто с досадой, кто с ругательными насмешками. Иные говорили, что печерский игумен силен в словопрении и самих греческих хитрословесников способен заткнуть за пояс. Другие считали, что Феодосий большой гордец и монастырь свой ставит так, чтобы было в укор и осуждение всем прочим, живущим в миру. Прочие поносили его за то, что всегда сует нос не в свое дело. А некоторые утверждали, что в Феодосии пребывает Святой Дух.
– Видел ли ты заплаты на рясе игумена? Я хорошо его рассмотрел. Лоскут на лоскуте. И это настоятель почитаемой обители! Любой смерд лучше одет. Такие ветхие ризы я только на огородных пугалах видал.
По соседству от телеги очутились два отрока, возрастом ненамного старше Несды – лет пятнадцати. Одеты были богато – в бархат и парчу-аксамит, с золотой и серебряной вышивкой. У того, что ростом повыше и телом покрепче, с кудрявыми волосами и пригожим лицом, вместо гривны на толстой шейной цепи висел крупный оберег-змеевик из золота.
– Зря смеешься, Георгий, – ответил он. – Вот увидишь, Феодосия прославят в святых, когда он отдаст Богу душу. На что хочешь поспорим.
– На твой меч! – весело предложил насмешник, отрок с огненно-рыжими волосами.
– Зачем тебе мой меч? У тебя и свой не хуже.
– На тот меч, который ты привез из Ростова. Согласен?
– Меч святого князя Бориса? Хитрец ты, Георгий. Нет, на эту вещь я не спорю. Она моя до самой смерти.
– Да ведь этот меч неказист, и вряд ли ты возьмешь его в битву. Для чего он тебе?
– То память о моем родиче, погибшем ради Христа, – гордо ответил обладатель гривны. – Этот меч – мой оберег, он будет хранить меня от всякого зла. Особенно его должна бояться нечисть.
– Нечисть? Ну, это трудно проверить… О, придумал! Что если испытать его на волхвах? Волхвы могут считаться нечистью?
– М-м, не думаю. Все же они смертные.
– Но они служат языческим богам, а эти боги и есть нечисть.
– Пожалуй, ты прав… Надо испытать меч. Знаешь что… Нужно пойти на капище и поймать волхва, когда он начнет свое колдовство.
– Ага, он тебя этим колдовством по голове и шарахнет. Чего ему стоит…
– А меч на что? Вот и испытаем.
– Ну да, а вдруг не подействует?
– Подействует, – убежденно сказал хозяин змеевика. – Эй, ты!
Несда не сразу понял, что обращаются к нему.
– Эй, малый!
– Да он, кажется, глухой.
Несда повернулся к отрокам.
– Ты из Киева?
Он кивнул.
– Ты что, еще и немой? Отвечай князю, – прикрикнул на него тот, кого звали Георгием.
– Я из Киева, – послушно сказал Несда и спросил высокого: – А ты правда князь?
Князю в торжественных выездах положено быть в плаще-корзне. А у этого на плечах дружинный мятель, хотя и непростой – бархатный, обильно расшитый узорами.
– Правда. Мой отец – переяславский князь Всеволод Ярославич. А твой отец кто?
– Купец… Так это ты сын греческой принцессы Мономаховны? – Несда ощутил жгучее любопытство. – И где ты княжишь?
– Прежде в Ростове. Теперь в Смоленске.
– А я родился в Ростове, – живо поделился Несда. – Там померла моя мать. Епископ Леонтий крестит там язычников. Я помню его до сих пор, хотя был тогда в детском возрасте.
Исчерпав запас дружелюбных словес, он умолк.
Княжич Мономах пропустил все это мимо ушей и нетерпеливо спросил:
– Какое у вас тут недавно завелось капище? Про него говорят несусветные глупости.
– Да это на Лысой горе. Там ворожат полоцкие волхвы.
– А я слышал, будто туда каждую ночь прибегает в волчьем облике сам князь Всеслав, – сообщил рыжий Георгий.
– Это сказки, – заявил Мономах. – Ты, Георгий, варяг и потому веришь в подобные россказни. Все варяги легковерны.
– Давай проверим, – вспыхнул Георгий и оттого стал казаться еще более огненным.
– Ты знаешь путь туда? – спросил княжич Несду. – Проведешь нас? Но только ночью!
– Проведу, – с запинкой ответил Несда и тут же вспомнил: – Городские ворота ночью заперты.
– Ах да! – поморщился княжич. – А где находятся подземные градские дыры, ты, вестимо, не знаешь.
– Не знаю.
– Придется выйти за город на закате. Где ты будешь нас ждать?
– У Копыревских ворот. Оттуда ближе всего.
– Где такие ворота?
– Улицей направо от Жидовских.
– Договорились. Коня не бери, Георгий возьмет для тебя дружинного. Смотри, не обмани, купец!
В монастыре вдруг стало шумно и людно. Из дальнего конца обители, широко раскинувшейся на склоне холма, явилось целое шествие. Впереди шли князья Ярославичи в богатых золотошвейных корзнах с златокованой фибулой на правом плече и с меховой опушкой. У младшего Всеволода, женатого на греческой принцессе, корзно вышито на византийский манер кругами с орлами внутри. Все трое не молодые, но и не старые. Только у Изяслава, самого высокого и обильного телом, волосы, видные из-под шапки, тронуты серебром. Подле них выступали старшие сыновья – хмурый, с будто бы рубленым лицом и колючими глазами Мстислав Изяславич, статный, румяный, улыбчивый Глеб Святославич. Вокруг князей важно вышагивали бояре – киевский воевода Перенег Мстишич, тысяцкий Косняч, переяславский Никифор Жирятич по прозвищу Кыянин и черниговский Янь Вышатич. Позади всех брели трое смиренных иноков с опущенными взглядами.
Несда соскользнул с телеги и во все глаза рассматривал невиданное собрание. От келий навстречу князьям не торопясь шел монах, ничем от прочих не отличавшийся, разве что ряса на нем была еще более убогой, похожей на лохмотья. В летах он был почтенных, но годы и монашья келья не сгорбили прямую спину, не согнули широкие плечи, в которых чувствовалась былая сила. Верно, в молодости мог и дикого тура уложить ударом кулака, восхищенно подумал Несда о монахе.
За чернецом, сильно отстав, шагал Захарья. Купцу было неловко, что взгляды, направленные на монаха, достались и ему. Пытаясь стать незаметным, он заспешил в сторону, к телеге.
– Спаси вас Христос, князья земли Русской, и вас, бояре благочестивые, – негромко произнес монах, подходя ближе к собранию.
– Что же ты не спросишь, отче Феодосий, что нам напророчил Антоний? – неприветливо осведомился князь Изяслав.
Несда невольно схватил подошедшего отца за руку:
– Это игумен Феодосий!
Мономах и Георгий заторопились присоединиться к остальным.
– Что бы ни было, на все воля Божья, – кротко ответил игумен.
– Он пообещал нам поражение и погибель!
– Уста блаженного Антония не произносят ложного свидетельства, – сказал Феодосий. – Смирись, благоверный князь.
Но возмущенной душе Изяслава было не до смирения.
– Благослови нас ты, отче, – не попросил, а повелел он, – и пообещай, что будешь молиться о нашей победе над погаными половцами.
Игумен без прекословий подошел к каждому, начав с Изяслава, и перекрестил с краткой молитвой. А воеводе Яню Вышатичу с улыбкой прибавил:
– Не говорил ли я тебе, боярин, что скоро вновь увидимся?
– Говорил, отче, – улыбнулся в ответ воевода, хоть и тяжело было у него на душе из-за Антониева предсказания.
– А ты не хмурься. Помнишь, что еще говорил тебе, – верь и будь мужествен.
– Хорошо, отче, – благодарно отмолвил Янь Вышатич. – Утвердил ты меня тогда, и ныне не поколеблюсь.
Последним благословение Феодосия принял подоспевший боярин князя Всеволода варяг Симон. На его лице было странное выражение: будто смешались нераздельно счастье и несчастье.
– Что сказал тебе Антоний? – спросил Всеволод.
– Прости, князь, – с легким поклоном ответил боярин, – его слова были столь удивительны, что я не смею их повторить.
Изяслав первым пошел к воротам монастыря, где ждали отроки с конями. За ним потянулись остальные. Князь Святослав несколько раз оборачивался на игумена и чему-то улыбался.
– Он так и не пообещал, что будет молиться об их победе, – прошептал Несда. – Почему?
15
В то время, когда Захарья выезжал со своего двора в Киеве, чтобы идти в Печерскую обитель, трое Ярославичей с сыновьями и боярами уже входили в монастырские ворота. Утренняя служба едва успела кончиться, Феодосий еще не снял священническую ризу. В церковь вбежал молодой инок и стал возбужденно размахивать руками, живописуя княжье нашествие.
Феодосий отечески одернул его:
– Не маши дланями, будто скоморох на пиру. Прижми к груди и ходи всегда так, если не занят работой.
Напуганный небывалым событием монашек сложил крестообразно руки на груди, будто собрался к причастию, и замер столбом.
Игумен аккуратно снял с себя церковное облачение, сложил в ризнице, вышел из алтаря.
– Отомри! – улыбнулся он в сторону инока.
Тот поспешил следом за настоятелем и, выйдя из церкви, удрал подальше, с глаз долой.
Знатное многолюдство одних чернецов собрало посреди монастырского двора и заставило бродить без дела, как бы по достойной причине. Других, напротив, разогнало по кельям и вложило им в руки четки, а в уста – усиленную молитву от греха и соблазна. Только самые стойкие и опытные не побросали работу, да послушники не осмелились оставить назначенные им труды.
Узнав, с чем пожаловали князья, Феодосий наотрез отказался выполнить их просьбу.
– Не у меня просите, – покачал он головой. – Я лишь худой раб и исполняю повеления нашего отца и учителя, блаженного Антония. Вся братия подтвердит вам это.
– Сие мне известно, – ответил князь Изяслав. – Известно также, что блаженный Антоний много лет назад затворился в пещере. Как мы пройдем к нему, Феодосий?
– Ради любви он покинет ненадолго свою пещеру, как делает иногда ради нас, грешных. Впрочем, я сам попрошу его об этом.
Игумен пошел впереди, за ним стройным порядком двинулись князья и бояре. Идти было шагов триста. Монастырь, милостью князя Изяслава, подарившего землю, привольно растянулся вдоль Днепра. Нынешняя пещера Антония была не та, в которой он когда-то поселился, положив начало обители. В той, прежней, теперь хоронили умерших братий, а вход в нее был недалеко от церкви. Когда монастырь вышел из-под земли к солнцу и стали в нем умножаться чернецы, Антоний ископал себе другую пещеру, подальше, так как любил уединенность и молчание. Вот уж лет семь, оставив руководство иноками, он жил в подземном затворе. Но по-прежнему к нему ходили за наставлением в самых важных делах.
Князь Изяслав хорошо помнил блаженного старца. Как не помнить, если сам же грозился когда-то выгнать Антония из киевской земли. Шутка ли, монахи любимого боярина довели до белого каления. Тот аж захворал, три седмицы не мог сесть на коня! Потом-то все уладилось, и вышло как нельзя лучше, но кто ж тогда мог это знать?
И все равно к Антонию Изяслав Ярославич любви не испытывал. Игумен Феодосий – совсем иное дело. Феодосий пока, слава Богу, не нашел способа уязвить чем-либо киевского князя и ввести во грех, сиречь во гнев. Напротив, благорастворение воздухов в обители при Феодосии было таковым, что князь испытывал здесь особые чувства. Он с удовольствием ощущал себя добрым христианином, исполненным любви и смирения, и ничто не могло поколебать его в этом. Было только непонятно, куда все это девается, когда ворота обители остаются позади и вновь одолевают княжеские заботы. Не возить же всюду с собой отца игумена!..
По дороге к пещере Антония от старших незаметно отстали отроки – княжич Владимир Всеволодич и Георгий-варяг. Подземный монах им был неинтересен. Наверняка какое-то немытое страшилище, которое и говорить-то разучилось.
Феодосий недолго пробыл под землей. Вылез и подержал дощатую дверку, прикрывавшую вход в пещеру на пологом склоне холма. За ним следом из затвора выбрался старец, с длинной седой бородой, в низко надвинутом на глаза клобуке. Монашья схима была слегка замарана сухой землей, особенно на коленях, в бороде тоже запутались крупинки.
– Вот, отче Антоний, благослови пришедших к тебе.
Сказав это, Феодосий поклонился земным поклоном учителю и зашагал прочь.
– Поздорову ли будешь, Антоний? – поприветствовали старца князья.
К их удивлению, смрадного запаха от старика, похоронившего себя заживо, не ощущалось.
– И вам Бог в помощь, – неожиданно гулким для молчальника голосом ответил блаженный.
– Благословишь ли нас и русские дружины на битву с сыроядцами, отверженными Господом? – спросил Изяслав.
– Благословить нетрудно, – молвил старец. – Да знаете ли, что ждет вас?
– Сеча с вражьей ордой, – удивляясь вопросу, сказал Изяслав. – Для чего спрашиваешь?
– А для того, что вижу: не ведаешь ты, князь киевский, отчего Бог ныне казнит тебя своим гневом.
Изяслав шатнулся, как от удара по щеке. Младшие Ярославичи переглянулись, бояре, напротив, не шелохнулись – внимали старательно.
– Меня? Что ты такое говоришь, чернец?! Опомнись, старик!
– Я-то в твердой памяти, князь. Тебе бы самому в себя прийти, душу свою в Божьей бане отмыть. – Антоний вдруг вознес руку на обнаженную голову Изяслава и неожиданно мягко произнес: – Ну ничего, будет у тебя для этого срок.
– Так что нас ждет, поведай, блаженный старче! – попросил Святослав. – Сказал аз, скажи и буки.
– Что ж, скажу без утайки. Ждет вас поражение, – печально проговорил Антоний. – Войско ваше погибнет и расточится. Враги по земле русской разойдутся и рассядутся, не встретив отпора.
– Не будет этого! – сердито воскликнул Святослав. – Не родился еще тот хищный степняк, который завоюет русскую землю!
– Правду ты сказал, князь, – тихо произнес Антоний, опустив голову. Лица его совсем не стало видно из-под клобука – только борода развевалась.
Князья подавленно молчали. Воеводы тяжко задумались. В верхушках деревьев на холме шумел буйный ветер, сбрасывал шишки и ветки.
Антоний поднял руку и осенил всех единым крестом.
– Мир вам, люди Божьи, да пребудет с вами Господь.
Киевский князь словно очнулся, спросил громко и яростно:
– На смерть благословляешь, Антоний?
– Нет, князь, на терпение благословляю. Ступайте с миром.
Старец поклонился и пошел к пещере. Князья и воеводы уходили один за другим, будто кто-то невидимый поочередно, друг за дружкой, пробуждал их от гнетущей задумчивости.
Наконец остался один переяславский боярин Симон, медноволосый варяг с бледной кожей, которую не брало даже полуденное солнце. Посмотрев вслед ушедшим, он вдруг бросился к пещере, распахнул дверцу и, сильно согнувшись, полез внутрь.
– Антоний! Отче Антоний! Где ты?! – взывал он.
Дверца закрылась. Варяг ничего не видел впотьмах и метался от стены к стене с вытянутыми руками. Пещера расширялась, земля под ногами уходила вниз, и через несколько шагов можно было стоять в полный рост.
– Здесь я, – ответил спокойный голос Антония.
– Где? – спросил Симон и тут же увидел монаха – в темноте плыло его светящееся лицо.
Старец взял варяга за руку. Симон вцепился в него и упал на колени.
– Отче! – взмолился боярин. – Не хочу погибать! Убереги твоими молитвами от беды меня и дружину мою! Сын у меня, Георгий, отрок… со мной на рать пойдет. Спаси его, отче!
– О чадо! – вздохнул Антоний, хотя Симон, муж благородный и решительный, давно уже не был чадом. – Многие из вас падут от меча. И когда побежите от врагов, они будут топтать вас копытами коней и наносить вам раны, вы будете тонуть в реке. Ты же спасешься. Когда подойдет твой срок, тебя похоронят в церкви, которую построят здесь… Знаешь ли ты об этом?
Варяг не видел глаз Антония, но чувствовал, что они пронзают его насквозь. Неожиданно он ощутил глубокое спокойствие.
– Ей-богу знаю, – удивленно сказал он. – Я слышал это давным-давно… А Георгий? – спохватился он. – Что будет с ним?
– Я помолюсь о твоем сыне, чадо, – ответил старец. – Иди с Богом.
Симон догадался, что монах перекрестил его. Он поднялся и побрел к выходу. Сердце варяга колола тревога.
…Феодосия уже не было на виду. Захарья сел на телегу и сказал Гуньке:
– Езжай. Да помедленней. Пускай князья подальше ускачут.
Несда устроился рядом с отцом. Когда за ними закрылись монастырские ворота, спросил:
– Какой он, Феодосий?
Захарья долго молчал, прежде чем ответить.
– Этот монах знает больше, чем говорит. Так мне показалось.
– Что он тебе сказал? – Несду мучило любопытство.
– Ничего особенного… О тебе зачем-то спрашивал. Чудной старик. С виду ласковый, а внутри – стальная жердь. Нет, не то… – Захарья подумал. – Внутри у него будто меч без ножен.
Несда удивился. Затем стал размышлять о том, как отец мог увидеть или почувствовать этот меч внутри Феодосия, если был с ним так недолго и сказали-то они, наверное, лишь по нескольку фраз. Тут же ему припомнилась картинка: Захарья сидит на лавке и из обычной деревяшки вырезает чудо-конька со звездой во лбу и аккуратно расчесанной гривой. Или узорит прялку – выводит на ней райских птиц, неведомых зверей – китоврасов, катанье на санях, плясанье девушек. Если талант в руках, значит, и в сердце тоже. А если сердце способно в чурбаке разглядеть живого конька или пускай даже страшного зверя коркодила, оно и в человеке рассмотрит такое, чего другому никогда не увидеть и не понять.
– А кого он этим мечом?… – вырвалось у Несды.
– Края-то острые, – подумав, сказал Захарья, – себя ими режет. А виду не подает. Чудной…
– Феодосий – святой… – пробормотал Несда.
Что-то в его голосе заставило Захарью пристально посмотреть на сына.
– Ну все, хватит об этом монахе, – резко бросил он. – Кто это с тобой там разговаривал? Из боярских детей?
– Рыжий – то варяг, Георгий. А другой – сын переяславского князя. Этот Владимир – внук византийского кесаря Константина Мономаха!
Несда презирал себя за хвастовство, когда оно случалось, но не мог удержаться. Захарья присвистнул, что делал вообще редко.
– Да сдались нам эти грецкие косари, – вставил слово Гунька, которому опять надоело молчать.
– А ну зашей себе рот веревочкой! – прикрикнул на него Захарья. И сыну: – О чем они с тобой говорили?
Несда коротко описал беседу: о мече святого Бориса и капище на Лысой горе. О том, что ночью задуман туда поход, – ни намеком.
– Был бы ты способен к ратному делу, – грезя, вздохнул Захарья, – мог бы в дружину молодого княжича зачислиться. Вместе бы мужали и навыкам обучались. Там, глядишь, и в бояре бы при Владимире вышел.
– Я еще мал, а он уже муж, – самоуничижительно промямлил Несда.
– Ты уже не мальчик! – жестко сказал отец. – Тебе двенадцать. В этом возрасте отроки становятся воинами и идут вместе со старшими на войну… если, конечно, они умеют держать в руках оружие…
Захарья вдруг понял, что злится на сына вместо себя самого и умолк.
– Ладно, чего там. – Он примирительно обнял Несду. – В купцах тоже неплохо живется. Я в твоих годах сидел уже на весле и плавал из Ростова до самого Хвалынского моря.
Но сын был не согласен с ним.
– Я хочу переписывать книги, – с тихим упрямством молвил он.
Захарья недоуменно отнял руку.
– Что ты хочешь делать?
– Хочу быть переписчиком книг, – твердо повторил Несда. Немного подумав, все же сделал уступку: – Потом когда-нибудь заведу собственную книжню и книжную лавку в торгу.
Захарья схватился за голову.
– Совсем с ума соскочил! Еще раз услышу такое, сниму с тебя порты и отдеру плеткой на виду у всех! Ты меня понял?!
Несда молчал. Захарья взял его за ухо и покрутил.
– Отвечай!
– Понял, отец! – сморщившись от боли, выдавил отрок.
Ухо отпустили на свободу. Несда спрыгнул с телеги и пошел сзади, вне досягаемости родителя. Глотая обидные слезы, он заставил себя подумать об игумене Феодосии. Вот кому угроза отхлестанного зада уж точно не была бы помехой! Внутренний меч режет, верно, побольнее плетки. Интересно, говорил ли Феодосий своему отцу, что собирается надеть рясу? И как тот поступил?
Только теперь Несда всерьез задумался о собственном будущем.
Феодосий отечески одернул его:
– Не маши дланями, будто скоморох на пиру. Прижми к груди и ходи всегда так, если не занят работой.
Напуганный небывалым событием монашек сложил крестообразно руки на груди, будто собрался к причастию, и замер столбом.
Игумен аккуратно снял с себя церковное облачение, сложил в ризнице, вышел из алтаря.
– Отомри! – улыбнулся он в сторону инока.
Тот поспешил следом за настоятелем и, выйдя из церкви, удрал подальше, с глаз долой.
Знатное многолюдство одних чернецов собрало посреди монастырского двора и заставило бродить без дела, как бы по достойной причине. Других, напротив, разогнало по кельям и вложило им в руки четки, а в уста – усиленную молитву от греха и соблазна. Только самые стойкие и опытные не побросали работу, да послушники не осмелились оставить назначенные им труды.
Узнав, с чем пожаловали князья, Феодосий наотрез отказался выполнить их просьбу.
– Не у меня просите, – покачал он головой. – Я лишь худой раб и исполняю повеления нашего отца и учителя, блаженного Антония. Вся братия подтвердит вам это.
– Сие мне известно, – ответил князь Изяслав. – Известно также, что блаженный Антоний много лет назад затворился в пещере. Как мы пройдем к нему, Феодосий?
– Ради любви он покинет ненадолго свою пещеру, как делает иногда ради нас, грешных. Впрочем, я сам попрошу его об этом.
Игумен пошел впереди, за ним стройным порядком двинулись князья и бояре. Идти было шагов триста. Монастырь, милостью князя Изяслава, подарившего землю, привольно растянулся вдоль Днепра. Нынешняя пещера Антония была не та, в которой он когда-то поселился, положив начало обители. В той, прежней, теперь хоронили умерших братий, а вход в нее был недалеко от церкви. Когда монастырь вышел из-под земли к солнцу и стали в нем умножаться чернецы, Антоний ископал себе другую пещеру, подальше, так как любил уединенность и молчание. Вот уж лет семь, оставив руководство иноками, он жил в подземном затворе. Но по-прежнему к нему ходили за наставлением в самых важных делах.
Князь Изяслав хорошо помнил блаженного старца. Как не помнить, если сам же грозился когда-то выгнать Антония из киевской земли. Шутка ли, монахи любимого боярина довели до белого каления. Тот аж захворал, три седмицы не мог сесть на коня! Потом-то все уладилось, и вышло как нельзя лучше, но кто ж тогда мог это знать?
И все равно к Антонию Изяслав Ярославич любви не испытывал. Игумен Феодосий – совсем иное дело. Феодосий пока, слава Богу, не нашел способа уязвить чем-либо киевского князя и ввести во грех, сиречь во гнев. Напротив, благорастворение воздухов в обители при Феодосии было таковым, что князь испытывал здесь особые чувства. Он с удовольствием ощущал себя добрым христианином, исполненным любви и смирения, и ничто не могло поколебать его в этом. Было только непонятно, куда все это девается, когда ворота обители остаются позади и вновь одолевают княжеские заботы. Не возить же всюду с собой отца игумена!..
По дороге к пещере Антония от старших незаметно отстали отроки – княжич Владимир Всеволодич и Георгий-варяг. Подземный монах им был неинтересен. Наверняка какое-то немытое страшилище, которое и говорить-то разучилось.
Феодосий недолго пробыл под землей. Вылез и подержал дощатую дверку, прикрывавшую вход в пещеру на пологом склоне холма. За ним следом из затвора выбрался старец, с длинной седой бородой, в низко надвинутом на глаза клобуке. Монашья схима была слегка замарана сухой землей, особенно на коленях, в бороде тоже запутались крупинки.
– Вот, отче Антоний, благослови пришедших к тебе.
Сказав это, Феодосий поклонился земным поклоном учителю и зашагал прочь.
– Поздорову ли будешь, Антоний? – поприветствовали старца князья.
К их удивлению, смрадного запаха от старика, похоронившего себя заживо, не ощущалось.
– И вам Бог в помощь, – неожиданно гулким для молчальника голосом ответил блаженный.
– Благословишь ли нас и русские дружины на битву с сыроядцами, отверженными Господом? – спросил Изяслав.
– Благословить нетрудно, – молвил старец. – Да знаете ли, что ждет вас?
– Сеча с вражьей ордой, – удивляясь вопросу, сказал Изяслав. – Для чего спрашиваешь?
– А для того, что вижу: не ведаешь ты, князь киевский, отчего Бог ныне казнит тебя своим гневом.
Изяслав шатнулся, как от удара по щеке. Младшие Ярославичи переглянулись, бояре, напротив, не шелохнулись – внимали старательно.
– Меня? Что ты такое говоришь, чернец?! Опомнись, старик!
– Я-то в твердой памяти, князь. Тебе бы самому в себя прийти, душу свою в Божьей бане отмыть. – Антоний вдруг вознес руку на обнаженную голову Изяслава и неожиданно мягко произнес: – Ну ничего, будет у тебя для этого срок.
– Так что нас ждет, поведай, блаженный старче! – попросил Святослав. – Сказал аз, скажи и буки.
– Что ж, скажу без утайки. Ждет вас поражение, – печально проговорил Антоний. – Войско ваше погибнет и расточится. Враги по земле русской разойдутся и рассядутся, не встретив отпора.
– Не будет этого! – сердито воскликнул Святослав. – Не родился еще тот хищный степняк, который завоюет русскую землю!
– Правду ты сказал, князь, – тихо произнес Антоний, опустив голову. Лица его совсем не стало видно из-под клобука – только борода развевалась.
Князья подавленно молчали. Воеводы тяжко задумались. В верхушках деревьев на холме шумел буйный ветер, сбрасывал шишки и ветки.
Антоний поднял руку и осенил всех единым крестом.
– Мир вам, люди Божьи, да пребудет с вами Господь.
Киевский князь словно очнулся, спросил громко и яростно:
– На смерть благословляешь, Антоний?
– Нет, князь, на терпение благословляю. Ступайте с миром.
Старец поклонился и пошел к пещере. Князья и воеводы уходили один за другим, будто кто-то невидимый поочередно, друг за дружкой, пробуждал их от гнетущей задумчивости.
Наконец остался один переяславский боярин Симон, медноволосый варяг с бледной кожей, которую не брало даже полуденное солнце. Посмотрев вслед ушедшим, он вдруг бросился к пещере, распахнул дверцу и, сильно согнувшись, полез внутрь.
– Антоний! Отче Антоний! Где ты?! – взывал он.
Дверца закрылась. Варяг ничего не видел впотьмах и метался от стены к стене с вытянутыми руками. Пещера расширялась, земля под ногами уходила вниз, и через несколько шагов можно было стоять в полный рост.
– Здесь я, – ответил спокойный голос Антония.
– Где? – спросил Симон и тут же увидел монаха – в темноте плыло его светящееся лицо.
Старец взял варяга за руку. Симон вцепился в него и упал на колени.
– Отче! – взмолился боярин. – Не хочу погибать! Убереги твоими молитвами от беды меня и дружину мою! Сын у меня, Георгий, отрок… со мной на рать пойдет. Спаси его, отче!
– О чадо! – вздохнул Антоний, хотя Симон, муж благородный и решительный, давно уже не был чадом. – Многие из вас падут от меча. И когда побежите от врагов, они будут топтать вас копытами коней и наносить вам раны, вы будете тонуть в реке. Ты же спасешься. Когда подойдет твой срок, тебя похоронят в церкви, которую построят здесь… Знаешь ли ты об этом?
Варяг не видел глаз Антония, но чувствовал, что они пронзают его насквозь. Неожиданно он ощутил глубокое спокойствие.
– Ей-богу знаю, – удивленно сказал он. – Я слышал это давным-давно… А Георгий? – спохватился он. – Что будет с ним?
– Я помолюсь о твоем сыне, чадо, – ответил старец. – Иди с Богом.
Симон догадался, что монах перекрестил его. Он поднялся и побрел к выходу. Сердце варяга колола тревога.
…Феодосия уже не было на виду. Захарья сел на телегу и сказал Гуньке:
– Езжай. Да помедленней. Пускай князья подальше ускачут.
Несда устроился рядом с отцом. Когда за ними закрылись монастырские ворота, спросил:
– Какой он, Феодосий?
Захарья долго молчал, прежде чем ответить.
– Этот монах знает больше, чем говорит. Так мне показалось.
– Что он тебе сказал? – Несду мучило любопытство.
– Ничего особенного… О тебе зачем-то спрашивал. Чудной старик. С виду ласковый, а внутри – стальная жердь. Нет, не то… – Захарья подумал. – Внутри у него будто меч без ножен.
Несда удивился. Затем стал размышлять о том, как отец мог увидеть или почувствовать этот меч внутри Феодосия, если был с ним так недолго и сказали-то они, наверное, лишь по нескольку фраз. Тут же ему припомнилась картинка: Захарья сидит на лавке и из обычной деревяшки вырезает чудо-конька со звездой во лбу и аккуратно расчесанной гривой. Или узорит прялку – выводит на ней райских птиц, неведомых зверей – китоврасов, катанье на санях, плясанье девушек. Если талант в руках, значит, и в сердце тоже. А если сердце способно в чурбаке разглядеть живого конька или пускай даже страшного зверя коркодила, оно и в человеке рассмотрит такое, чего другому никогда не увидеть и не понять.
– А кого он этим мечом?… – вырвалось у Несды.
– Края-то острые, – подумав, сказал Захарья, – себя ими режет. А виду не подает. Чудной…
– Феодосий – святой… – пробормотал Несда.
Что-то в его голосе заставило Захарью пристально посмотреть на сына.
– Ну все, хватит об этом монахе, – резко бросил он. – Кто это с тобой там разговаривал? Из боярских детей?
– Рыжий – то варяг, Георгий. А другой – сын переяславского князя. Этот Владимир – внук византийского кесаря Константина Мономаха!
Несда презирал себя за хвастовство, когда оно случалось, но не мог удержаться. Захарья присвистнул, что делал вообще редко.
– Да сдались нам эти грецкие косари, – вставил слово Гунька, которому опять надоело молчать.
– А ну зашей себе рот веревочкой! – прикрикнул на него Захарья. И сыну: – О чем они с тобой говорили?
Несда коротко описал беседу: о мече святого Бориса и капище на Лысой горе. О том, что ночью задуман туда поход, – ни намеком.
– Был бы ты способен к ратному делу, – грезя, вздохнул Захарья, – мог бы в дружину молодого княжича зачислиться. Вместе бы мужали и навыкам обучались. Там, глядишь, и в бояре бы при Владимире вышел.
– Я еще мал, а он уже муж, – самоуничижительно промямлил Несда.
– Ты уже не мальчик! – жестко сказал отец. – Тебе двенадцать. В этом возрасте отроки становятся воинами и идут вместе со старшими на войну… если, конечно, они умеют держать в руках оружие…
Захарья вдруг понял, что злится на сына вместо себя самого и умолк.
– Ладно, чего там. – Он примирительно обнял Несду. – В купцах тоже неплохо живется. Я в твоих годах сидел уже на весле и плавал из Ростова до самого Хвалынского моря.
Но сын был не согласен с ним.
– Я хочу переписывать книги, – с тихим упрямством молвил он.
Захарья недоуменно отнял руку.
– Что ты хочешь делать?
– Хочу быть переписчиком книг, – твердо повторил Несда. Немного подумав, все же сделал уступку: – Потом когда-нибудь заведу собственную книжню и книжную лавку в торгу.
Захарья схватился за голову.
– Совсем с ума соскочил! Еще раз услышу такое, сниму с тебя порты и отдеру плеткой на виду у всех! Ты меня понял?!
Несда молчал. Захарья взял его за ухо и покрутил.
– Отвечай!
– Понял, отец! – сморщившись от боли, выдавил отрок.
Ухо отпустили на свободу. Несда спрыгнул с телеги и пошел сзади, вне досягаемости родителя. Глотая обидные слезы, он заставил себя подумать об игумене Феодосии. Вот кому угроза отхлестанного зада уж точно не была бы помехой! Внутренний меч режет, верно, побольнее плетки. Интересно, говорил ли Феодосий своему отцу, что собирается надеть рясу? И как тот поступил?
Только теперь Несда всерьез задумался о собственном будущем.
16
Днем Захарья пропадал. Как вернулись из монастыря, потрапезовали, так и ушел до вечера, и дневным покоем, положенным всякому рано встающему человеку, пренебрег. Дядька Изот видел, как хозяин велел поймать петуха и забрал с собой в мешке. Несда не стал ломать над этим голову, сразу забыл. Мало, что ли, петухов да кур на заднем дворе.
Чем ближе подходил закат, тем тошнее становилось на душе, и задремать в изложне тоже не получилось. Идти на Лысую гору, ночью, ловить колдующего волхва – затея представлялась все более гадкой. Но отказываться надо было сразу, теперь поздно.
Несда сложил в котомку кресало и кремень, набил промасленной ветошью в кожаной свертке на случай, если понадобятся светильники. Сунул туда же короткий моток веревки – вдруг княжич велит вязать волхва? Сам небось вервием не запасется. Если только рыжий варяг догадается.
Котомку он спрятал во дворе. После этого пошел к мачехе, зевавшей за пяльцами, и стал к ней ласкаться. Просто так, ни за чем. Родную мать он едва помнил, но почему-то казалось, что Мавра на нее похожа. И даже если бы не была похожа, Несда все равно любил бы ее. Он совсем не понимал, отчего существует нелюбовь и вражда между людьми, созданиями единого Бога. А того непонятней злоба, вдруг вспыхивающая, подобно пожару, способная люто обезобразить даже красну девицу. Когда кто-то шумно злобился, ему становилось плохо – голова будто распухала, руки дрожали, он задыхался. Несда хотел бы любить всех – и отца Евагрия, и тысяцкого сына Коснячича, и буйного Гавшу, и холопа Гуньку. И необязательно, чтобы они знали, что он их любит. Просто ему казалось, что любовь – самая сильная молитва на свете. Такая же, как «Отче наш».
Чем ближе подходил закат, тем тошнее становилось на душе, и задремать в изложне тоже не получилось. Идти на Лысую гору, ночью, ловить колдующего волхва – затея представлялась все более гадкой. Но отказываться надо было сразу, теперь поздно.
Несда сложил в котомку кресало и кремень, набил промасленной ветошью в кожаной свертке на случай, если понадобятся светильники. Сунул туда же короткий моток веревки – вдруг княжич велит вязать волхва? Сам небось вервием не запасется. Если только рыжий варяг догадается.
Котомку он спрятал во дворе. После этого пошел к мачехе, зевавшей за пяльцами, и стал к ней ласкаться. Просто так, ни за чем. Родную мать он едва помнил, но почему-то казалось, что Мавра на нее похожа. И даже если бы не была похожа, Несда все равно любил бы ее. Он совсем не понимал, отчего существует нелюбовь и вражда между людьми, созданиями единого Бога. А того непонятней злоба, вдруг вспыхивающая, подобно пожару, способная люто обезобразить даже красну девицу. Когда кто-то шумно злобился, ему становилось плохо – голова будто распухала, руки дрожали, он задыхался. Несда хотел бы любить всех – и отца Евагрия, и тысяцкого сына Коснячича, и буйного Гавшу, и холопа Гуньку. И необязательно, чтобы они знали, что он их любит. Просто ему казалось, что любовь – самая сильная молитва на свете. Такая же, как «Отче наш».