Джек порой думал, что мама уже устала искать папу или, хуже, стала бояться того, что будет, если они его найдут. Может, ей стало ясно, как это будет жутко — в конце концов увидеться с Уильямом лицом к лицу, но для того лишь, чтобы он просто пожал плечами, повернулся спиной и ушел прочь. Ведь Уильям уже знает, конечно, что они его ищут, это точно, мир органистов и татуировщиков так тесен. А что будет, если Уильям сам решит найти их? Что они скажут ему тогда? Ведь им придется задуматься, а в самом ли деле они хотят жить с ним, в самом ли деле хотят, чтобы он перестал от них бегать? И если да, то где они хотят с ним жить?
Хельсинки — не лучшее место для людей, неуверенных в себе, а Алиса, кажется, как раз переживала острый приступ неуверенности. Если ей нужно было ночью в туалет, она будила Джека и требовала, чтобы он шел с ней, даже если ему не хотелось, и не разрешала покидать номер без нее, так что несколько раз Джеку приходилось писать по ночам в раковину (он не хотел будить маму). А когда мама вечерами ловила клиентов в Американском баре, Джек этаким впередсмотрящим на мачте парусного судна должен был следить за ней из лифта, который, казалось, навечно застрял на втором этаже (его никто и не думал чинить).
Когда Алиса находила очередного клиента, то оборачивалась и кивала Джеку (сквозь решетки шахты лифта мальчик выглядел птицей в клетке). Джек провожал ее взглядом, пока она вела клиента к лестнице, а потом выходил из лифта и бежал на четвертый этаж. Когда мама и клиент появлялись у дверей номера, Джек уже поджидал их там.
— Ба, какие люди! — всякий раз говорила мама. — Джек, уж не за татуировкой ли ты пожаловал?
— Нет, спасибо, — всякий же раз отвечал Джек. — Я слишком мал для этого. Мне бы только посмотреть.
Наверное, этот спектакль выглядел глупо, но мама с Джеком твердо решили играть его для каждого нового гостя, который сразу понимал, что Джек и мама — неразлейвода.
К концу третьей хельсинкской недели Джек совершенно позабыл о Сибелиусе. Его внимание отвлекли две юные девушки (судя по виду, еще какие бравые), которые однажды вечером подошли к Алисе в баре. Они попросили сделать им обеим татуировку — одну на двоих. Правда, стоя в лифте этажом выше, Джек плоховато расслышал их разговор.
— Татуировка — это вам не торт, ее нельзя заказать одну на двоих, — так, показалось Джеку, ответила мама.
— Ерунда, еще как можно, — ответила более высокая из девушек, а другая, кажется, сказала:
— Мы все на свете делили на двоих, даже вы-сами-знаете-что!
Джек увидел, как мама отрицательно качает головой — как-то необычно. Он уже видел, как мама отказывает чересчур пьяным юношам и компаниям из двух-трех человек — вход к ней в номер был строго по одному. Но эти две девушки выглядели как-то иначе, казалось, Алисе неловко с ними, Джек подумал, что мама, наверное, говорит с ними не в первый раз.
Алиса резко встала, повернулась и пошла прочь. Но бравые девушки — Высокая и Невысокая — пошли вслед за ней, ни на миг не закрывая рта. Увидев, что мама ступила на лестницу, Джек вышел из лифта. Высокая и Невысокая следовали за мамой по пятам.
— Мы же достаточно взрослые, не так ли? — спрашивала Высокая.
Алиса, не оборачиваясь, снова отрицательно покачала головой, но девушки не отставали.
— А вот и Джек, ведь это ты, правда, — сказала Невысокая, увидев мальчика на лестничной площадке. Джеку показалось, что девушка знала, где его искать. — Мы с подругой учимся музыке, я занимаюсь хоровым пением и органом.
Алиса застыла, словно обратилась в камень. Девушки догнали ее между первым и вторым этажами. Джек ждал маму на площадке второго, смотря вниз на всех троих.
— Привет, Джек! — сказала Высокая. — А я играю на виолончели.
Она была чуть ниже Ингрид My и не такая невозможно прекрасная, но руки у нее были такие же длинные. У нее были вьющиеся светлые волосы, подстриженные очень коротко, как у мальчика; носила она хлопчатобумажную водолазку, а поверх нее — толстый старый свитер, вышитый северными оленями.
Невысокая была довольно полная, миловидная, ее длинные черные волосы ниспадали на грудь. На ней была черная мини-юбка, черные колготки, черные сапоги до колен и черный свитер с треугольным вырезом (на пару размеров больше, чем нужно), на вид очень мягкий, ничем не вышитый.
— Вы учитесь музыке, вот оно что, — повторила Алиса.
— В Академии имени Сибелиуса, Джек, — сказала Высокая. — Ты слыхал о такой?
Мальчик ничего не ответил, пристально смотря на маму.
— Имени Сибелиуса... — сказала Алиса таким тоном, будто слово резало ей горло.
Невысокая девушка подняла глаза и улыбнулась Джеку.
— Да, ты, конечно, Джек, кем же еще тебе быть, — сказала она.
Высокая взбежала по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, встала перед Джеком на колени и приставила ладони к его лицу, словно рамку к портрету. А руки у нее потные, подумал мальчик.
— Да вы только посмотрите на него, — сказала она; от нее пахло фруктовой жевательной резинкой. — Будь ты побольше, был бы вылитый отец.
Тут к ним присоединились мама и Невысокая.
— Руки прочь, — сказала Высокой мама, та встала и сделала пару шагов назад.
— Прости, Джек, — сказала она.
— Чего вам надо? — спросила мама.
— Мы же сказали, татуировку, — ответила Невысокая.
— А еще мы хотели посмотреть на Джека, — призналась Высокая.
— Надеюсь, Джек, ты не против, — сказала Невысокая.
Однако Джеку было всего четыре года от роду! Разве мог он с такой точностью запомнить, что говорили Высокая и Невысокая? Разве не более вероятно, что несколько дней — да что там дней, недель или месяцев — спустя он спросил маму, о чем они тогда говорили на лестнице отеля, а мама в ответ сообщила ему ровно то, что считала нужным? Может быть, он "запомнил" вовсе не слова Высокой и Невысокой, а то, что ему хотела вложить в голову Алиса — а именно мысль о том, что Уильям навсегда их бросил. И уж с тех пор ничто не могло изменить это "воспоминание".
Были дни, когда Джек Бернс чувствовал, будто он снова стоит на той самой лестнице — не только потому, что лифт в "Торни" не работал вовсе не временно, а еще и потому, что Джек многие годы потратил на то, чтобы отличить друг от друга двух человек: своего отца, каким его хотела представить мама, и своего отца, каким он был на самом деле.
Джек вот что хорошо запомнил: когда мама снова двинулась вверх по лестнице, он взял ее за руку и уже не выпускал до самого четвертого этажа. Девушки из музыкальной академии шли вровень с ними. Джек понял, что мама очень взволнована — у двери она долго рылась в карманах, ища ключ. Она забыла, что ключ-то у Джека — по сценарию эту часть реквизита должен был представлять зрителям он.
— Вот, держи, — сказал Джек, отдавая маме ключ.
— Зачем ты его взял, мог же потерять, — сказала мама. Джек не знал, что и думать, еще ни разу он не видел маму такой рассеянной.
— Мы просто хотели посмотреть на Джека, — как бы продолжая разговор, сказала Высокая.
— Но потом мы решили заодно сделать и татуировку, — сказала Невысокая.
Алиса впустила их в номер, и снова Джеку показалось, что она ведет себя так, будто давно с ними знакома. Войдя, мама зажгла свет, а Высокая опять склонилась перед Джеком; наверное, она снова захотела прикоснуться к его лицу, но сдержалась и просто посмотрела ему в глаза.
— Когда ты вырастешь, Джек, — сказала она, — у тебя будет полным-полно девушек.
— Почему? — спросил мальчик.
— Эй, думай, что ты ему говоришь, — сказала Алиса.
Невысокая полная симпатичная девушка с длинными волосами тоже встала на колени перед Джеком.
— Прости нас, пожалуйста, — хором сказали девушки. Джек не понял, к кому они обращаются, к нему или к маме.
Алиса села на кровать и тяжело вздохнула.
— Ну и какую татуировку вы хотите? — сказала она, смотря мимо девушек; она очень старалась не глядеть им в глаза. Наверное, Алиса увидела какую-то ауру безрассудства, окружающую двух бравых девушек, и поняла, что Джек тоже это чувствует.
Высокая и Невысокая и в самом деле собирались сделать одну татуировку на двоих — разбитое на две половинки сердце (на этот раз с трещиной по вертикали), так чтобы одну половинку Алиса вывела на левой груди Высокой, а другую — на левой груди Невысокой. Не очень-то оригинально, подумал Джек, но даже в четыре года он уже понимал, что в самой идее сделать себе татуировку оригинального чрезвычайно мало. Мало того, что разбитое сердце едва ли не самая массовая татуировка, так ведь еще способов изобразить его очень немного, ну а уж место, где его изображают, почти всегда одно и то же.
В те дни татуировка еще играла роль этакого сувенира — памяти о поездке, о любви всей твоей жизни, о разбитом сердце, о гавани, где тебе довелось побывать. Тело служило чем-то вроде фотоальбома, так что от татуировок не требовалось быть произведениями искусства. Да они и не были ни искусно выполненными, ни приятными на глаз — хотя отвратительными не были тоже, по крайней мере, татуировщики никогда не пытались намеренно делать плохую работу. И конечно, старые татуировки всегда сентиментальны — у несентиментальных людей не принято метить себя на всю оставшуюся жизнь.
Да и как татуировкам быть оригинальными, если их смысл — выражать что-то совершенно ординарное, например, твои чувства к матери, к возлюбленному, который тебя бросил, твой первый выход в море. Впрочем, это все моряцкие татуировки, а моряки — сентиментальный народ.
Наверное, музыканты тоже, по крайней мере, эти две девушки, Высокая и Невысокая. Выглядели они, наверное, вульгарно, но ненависти к ним Алиса не испытывала, да и с точки зрения возраста у нее не оказалось возражений. Даже Джек видел, что они значительно старше Ингрид My.
Высокую звали Ханнеле; она сняла свитер и водолазку, и выяснилось, что лифчик она не носит. Джека, конечно, очень интересовали груди, но на этот раз его внимание куда больше привлекли ее небритые подмышки. Она была широкоплечая, груди у нее не слишком превосходили по размеру груди Ингрид My, а удивительные волосы под мышками оказались лишь немного темнее волос у нее на голове. Над пупком красовалось родимое пятно, по форме похожее на штат Флорида, оно накрывало пупок этакой шляпой бордового цвета.
Алиса включила "Джоунси", Ханнеле сжала губы и стала насвистывать. Джек хотел запомнить мелодию, но шум машины ему мешал. Ханнеле сидела на подоконнике, широко расставив ноги. Настоящим леди так сидеть ни в коем случае не полагается, но Ханнеле носила джинсы, а кроме того, она же играет на виолончели, для нее эта поза привычная.
Много лет спустя, когда другая, на этот раз полностью обнаженная женщина играла для Джека на виолончели, он вспомнил о Ханнеле и задумался, не приходилось ли и ей играть вот так, полностью обнаженной, для Уильяма. Джеку снова стало стыдно — оттого, что у них с папой отыскался такой вот общий опыт. Он понял тогда, чем Ханнеле привлекла Уильяма. Она была бравая девушка, без дураков, — она сидела и насвистывала, и даже когда Алиса выводила трафарет у нее на ребрах, ни звуком не показала, что ей больно.
Когда мама включила "Роджерс" и принялась закрашивать сердце на Ханнеле, Джек пересел на кровать к невысокой, полной и симпатичной. Ее звали Ритва, груди у нее были больше, чем у Ханнеле, и Джек все пытался не заснуть — ему хотелось посмотреть, как мама будет ее татуировать.
Наверное, получалось у него не очень, потому что мама сказала:
— Вот что, Джек, иди-ка почисть зубы и надень пижаму.
Мальчик отправился к раковине чистить зубы. Мама не раз говорила ему, чтобы он не пил воду из-под крана; рядом с раковиной Алиса держала кувшин с питьевой водой, и Джеку полагалось полоскать рот только ею.
Прополоскав рот, он переоделся в пижаму, спрятавшись за открытой дверью шкафа, чтобы Ритва и Ханнеле не увидели его голым, — а потом снова уселся на кровать рядом с Ритвой, которая заранее заботливо откинула одеяло, а когда он лег, заботливо подоткнула его. Слышен был только шум машины и свист Ханнеле, тихий, но бравый.
— Сладких тебе снов, — сказала Ритва и поцеловала его. — Вы разве не так говорите у себя в Англии, "сладких тебе снов", а? — спросила она у Алисы.
— Когда как, — ответила Алиса. Джек отметил, какой грубый у мамы тон, он раньше не слышал, чтобы она так говорила.
Наверное, "сладких снов" ей желал Уильям. Наверное, он говорил эти слова и Алисе, и Ритве, и Ханнеле — Джек так подумал, потому что когда Ритва произнесла эти слова, Ханнеле на несколько мгновений замолкла, будто боль от уколов в грудь и в кожу над ребрами внезапно стала ей невыносима. Но она же бравая девушка, решил Джек, так что дело тут не в иглах, а именно в "сладких снах".
Ему уже очень сильно хотелось спать, глаза против воли снова и снова норовили закрыться, и он тогда протянул руку и пощупал ее мягкий свитер. Затем он ощутил, как его маленькие пальцы сжимает ее теплая ладонь.
Наверное, тут Джек услышал, как мама сказала:
— Вы, конечно, не знаете, куда он отправился на этот раз.
— Он нам не сказал, — вероятно, ответила Ханнеле, не переставая насвистывать.
— Вы же с Джеком гонитесь за ним, как охотничьи псы, — совершенно четко расслышал Джек слова Ритвы. — Думаю, поэтому он и молчит.
— Ах, вот он, значит, как выражается, мы "гонимся за ним, как псы", — сказала Алиса.
— Нет, это не он, это я так говорю, — ответила Ритва.
— Мы с Ритвой все время так говорим, — сказала Ханнеле.
— Но вы согласитесь со мной, что он в ответе за Джека, — сказала им Алиса.
Они и вправду согласились, но этот разговор был из тех хельсинкских бесед, что Джек запомнил плоховато, — еще бы, он почти спал. Один раз он проснулся и увидел, как ему улыбается симпатичная Ритва, по ее лицу он решил, что она воображает себе, будто Джек — не Джек, а его папа. Он видел лицо Ритвы не в последний раз — с тех пор она частенько ему снилась.
К сожалению, ему так и не удалось увидеть полные груди Ритвы, и он так и не узнал, бреет она подмышки или нет. Когда он проснулся опять, рядом с ним на подушке спала Ханнеле, одетая в одну только водолазку, без свитера. Наверное, она заснула, ожидая, пока мама выведет на Ритве вторую половинку разбитого сердца. Тату-машина мерно гудела где-то рядом, но мама сидела так, что ни грудей, ни подмышек Ритвы Джеку не видно было, из-за маминой спины выглядывало только ее лицо, искаженное гримасой боли.
Ханнеле лежала совсем близко, Джек видел ее раскрытые губы, чувствовал ее дыхание — жвачку она давно выбросила, так что пахло от нее не очень, а волосы источали какой-то кисло-сладкий аромат, какой бывает у горячего шоколада, если его оставить надолго на холоде. Джеку хотелось поцеловать ее, и он стал украдкой подбираться к Ханнеле поближе.
— Так, Джек, а ну спи давай, — сказала мама, и как это она догадалась, что он не спит, ведь сидела к нему спиной.
Ханнеле широко открыла глаза, уставилась на Джека.
— Джек, у тебя такие ресницы, что умереть можно! — сказала она. — Вы ведь это так говорите у себя в Англии, "умереть можно"? — спросила Ханнеле у Алисы.
— Когда как, — ответила Алиса.
Ритва издала какой-то звук — наверное, хотела зарыдать, но сдержалась.
Под одеялом длинные пальцы Ханнеле забрались под пижамную куртку Джека и стали щекотать ему животик. Он с тех пор не раз чувствовал, как ее пальцы щекочут ему животик — во сне, разумеется.
В дверь громко и резко постучали, Джек сразу проснулся. В номере было темно, рядом, не шелохнувшись, храпела мама. Джек узнал ее храп и понял, что у него на поясе лежит ее рука, а не рука Ханнеле.
— Мам, кто-то стучал, — прошептал Джек, но мама его не услышала.
В дверь снова постучали, еще громче.
Бывало, что клиенты в Американском баре, ожидая, пока Алиса вернется, теряли терпение. Пару раз пьяные любители татуировок поднимались к ним на этаж и ломились в дверь. Алиса всегда отсылала их прочь.
Джек сел на кровати и громким, высоким мальчишеским голосом сказал:
— Для татуировки поздновато! Лавочка не работает!
— Татуировки мне не нужны! — ответил очень недовольный мужской голос.
Мама вскочила, как ужаленная, и сильно прижала Джека к груди. Со времен ночи с самым маленьким солдатом Джек еще ни разу не видел ее такой напуганной.
— Что вам нужно? — крикнула Алиса.
— Вам нужны новости про Партитурщика, не так ли? — ответил неведомый мужчина из-за двери. — Ну, так я его татуировал. Я про него все-все знаю.
— Ага, значит, вы Сами Сало, — спросила Алиса.
— Сначала откройте дверь, — сказал Сами, — а потом поговорим.
— Сию же секунду, господин Сало.
Алиса вылезла из кровати, накинула на ночную рубашку халат, разложила по кровати свои "блестки", но только самые лучшие. Полусонный Джек словно отправился в кругосветное путешествие — вокруг него клубились сердца, цветы, корабли под всеми парусами, полуобнаженные девушки в юбках из травы, змеи, якоря, "Моряцкие могилы", иерихонские розы, "Грехопадения", "Ключи к моему сердцу" и "Обнаженные девушки с крыльями бабочек" (специальное изобретение мамы, у нее они вылезали на свет божий из лепестков тюльпанов).
Джек лежал на кровати посреди всего этого великолепия, словно ему снился сон про мир татуировок. Алиса тем временем открыла дверь Сами Сало и пустила его внутрь, в этот самый мир. Как она и предполагала, Сами был "мясник", Алиса сразу поняла это — она словно заранее знала, что мужчина глаз не сможет отвести от ее работ, качество которых он не в силах повторить.
— Значит, уговор у нас будет такой... — начал было Сало, но запнулся. На Джека он даже не посмотрел — все его внимание сосредоточилось на "блестках".
Сами Сало был пожилой изможденный человек с мрачным, пронзительным взглядом, одетый в синюю моряцкую шапку, натянутую по самые уши, и в морской же синий бушлат. Путь с первого этажа на четвертый он проделал, не снимая одежды, и с него градом катился пот. Он не сказал больше ни слова, а только смотрел на Алисину работу.
Наверное, больше всего ему понравились иерихонская роза и "Ключ к моему сердцу" (ключ, лежащий на груди обнаженной девушки, — а где для него замочная скважина, догадайтесь сами; это была уникальная обнаженная девушка среди Алисиных "блесток", она единственная стояла к зрителю передом), но он не мог выбрать, какая из татуировок лучше.
Выражение лица у Сами Сало стало такое, что с него можно было писать еще один вариант "Грехопадения".
— Так, значит, какой, вы говорите, у нас будет уговор? — прервала Алиса его раздумья.
Сало снял свою шапку таким жестом, словно собирался отвесить Алисе земной поклон. Затем он расстегнул бушлат, но кланяться не стал. Под бушлатом обнаружился грязно-белого цвета свитер, из-под воротника которого вылезала костяная рука, сжимавшая Сами горло. Мама состроила такую гримасу, что Джек решил — хуже такой композиции в искусстве татуировки не может быть просто ничего. Слава богу, остальной скелет остался скрыт под свитером.
Если у Сами и были другие татуировки, Джек и мама их не увидели — да тот и не собирался их показывать.
— Уговор будет такой, — снова начал Сами, — я рассказываю вам про Партитурщика, а вы выметаетесь вон из города. Мне плевать куда.
— Мне жаль, что ваши дела идут неважно, — сказала Алиса.
В ответ Сами просто кивнул. Джеку стало стыдно за несчастного, и он зарылся с головой под подушку.
— Я прошу прощения за свою жену, она грубо говорила с вами в ресторане, — наверное, сказал Сами. — Она несколько отвыкла выходить в ночные смены.
Ага, значит, та невежливая официантка в "Сальве" — его жена, подумал Джек, не вытаскивая головы из-под подушки. Кажется, так же подумал наш четырехлетний мальчик, мир взрослых не так уж и плох — если сравнивать его с миром под подушкой. Даже Джек сообразил, что Сало гораздо старше своей жены, она годилась ему в дочери.
После обмена извинениями в повестке дня остался только один вопрос.
— Амстердам, — сказал "мясник". —Я ему вывел чего-то Баха на спине, а он мне сказал, что едет в Амстердам.
— Мы с Джеком покинем Хельсинки незамедлительно, как только купим билеты, — ответила Алиса.
— У вас большой талант, — сказал Сало; судя по голосу, решил Джек, он говорил уже из коридора.
— Спасибо, господин Сало, — ответила Алиса, закрывая дверь.
Неплохо — в Амстердам они и так собирались. Джек места себе не находил — так ему не терпелось увидеть одноногого Тату-Петера.
— Но нам еще надо зайти в церковь Святого Иоанна, Джек, — сказала мама. Джек-то думал, они идут покупать билеты на паром, но не угадал. — Там твой папа играл на органе. Надо нам хотя бы поглядеть на нее.
Они стояли в гавани, ветви деревьев клонились к земле под грузом прошедшего ночью снега.
— Johanneksen kirkko, — сказала Алиса таксисту. Ого, подумал Джек, мама выучила название церкви по-фински!
Церковь оказалась огромной — готическое здание красного кирпича с двумя башнями, шпили как близнецы, сверкают зеленым на зимнем солнце. Скамьи были из в меру светлого дерева, такого цвета у Ханнеле волосы под мышками, подумал Джек. Войдя в церковь, они услышали приветственный звон колоколов, и Алиса сказала сыну, что колокола исполняют первые три ноты генделевского Те Deum.
— До-диез, ми, фа-диез, — прошептала мальчику бывшая хористка.
Над круглым алтарем висела большая картина — обращение Павла на пути в Дамаск. Орган на 74 регистра построила фирма "Валькер" из Вюртемберга в 1891 году, в 1956-м его реставрировали. Джек не очень хорошо понимал, что такое регистры, и не мог сказать, какая разница между органами с большим или меньшим их числом — делается ли от этого звук богаче или громче. Органы и вообще не очень-то интересовали мальчика — на органе играл его отец, а его образ мама старательно демонизировала.
В Хельсинки в тот день стояла великолепная погода, и солнечный свет, падая сквозь витражи, играл на полированных органных трубах — казалось, орган сам по себе, без органиста, вот-вот взорвется фейерверком божественных звуков. А тут и органист вышел их встречать, наверное, Алиса с ним заранее договорилась. Звали его Кари Ваара, приятный открытый человек с растрепанными до невозможности волосами — казалось, секунду назад он высунул голову в окно курьерского поезда. Он все время нервно складывал руки в замок, словно с минуты на минуту собирался сделать некое признание, которое должно навсегда изменить его жизнь, или благоговейно упасть на колени перед чудом, которое только что лицезрел.
— Твой папа — чрезвычайно талантливый музыкант, — сказал Ваара Джеку таким тоном, будто почитал Уильяма превыше всех других органистов. Джек в ответ только молчал — он не привык, чтобы его отца хвалили, а тем более восхищались им. Голос Ваары звучал как самые низкие органные регистры. — Однако же талант нуждается в пище, иначе он иссякает.
— Мы знаем про Амстердам, — вставила словечко Алиса. Наверное, она опасалась, что Кари Ваара раскроет случайно какую-то тайну, которую Джеку знать не стоит.
— Дело не просто в Амстердаме, — почти пропел органист. Джек оглянулся на орган, он почти верил, что тот сейчас сам по себе сыграет что-нибудь в тон словам Кари. — Он будет играть в Аудекерк.
Кари Ваара говорил об этом с чрезвычайным почтением, и если от Джека весь величественный подтекст ускользнул, то мама обрадовалась услышанному.
— Я полагаю, тамошний орган какой-то очень особенный, — сказала она.
Кари Ваара сделал глубокий вдох, будто снова собирался высунуть голову в окно курьерского поезда:
— Орган церкви Аудекерк гигантский.
Наверное, Джек закашлялся, потому что Кари снова обратился к нему:
— Я сказал твоему папе, что самый большой не обязательно значит самый лучший, но он еще молодой человек, и в его возрасте требуется во всем убеждаться лично.
— Это верно, он во всем всегда хотел убедиться лично, посмотреть, так сказать, своими глазами, — подпела Алиса.
— Это не всегда плохо, — полувозразил Ваара.
— Это не всегда хорошо, — отрезала Алиса.
Кари Ваара наклонился к Джеку, мальчик унюхал запах мыла, которым тот недавно мыл руки.
— Может быть, у тебя тоже есть талант органиста.
Ваара разжал руки и распахнул объятия, словно хотел обнять изделие фирмы "Валькер".
— Хочешь попробовать поиграть?
— Только через мой труп, — сказала Алиса, беря Джека за руку.
Они направились к выходу, сквозь раскрытые двери было видно, как сверкает на снегу солнце.
— Миссис Бернс! — крикнул им вслед Ваара (Джек подумал — а когда это мама успела сказать ему, что она миссис Бернс?). — Говорят, что тот, кто играет в Аудекерк, играет для двух типов людей — для туристов и для проституток!
— Не надо при Джеке, — бросила Алиса через плечо. У тротуара их ждало такси — им было пора покупать билеты.
— Я только хотел сказать, что Аудекерк находится в квартале красных фонарей, — извинился Ваара.
Алиса споткнулась и сильно сжала руку Джека.
Сначала они думали переплыть на пароме из Хельсинки в Гамбург, а уже оттуда поездом добраться до Амстердама. Но это был долгий путь, а может, Алиса опасалась, что ей захочется остаться в Гамбурге надолго — так ей хотелось увидеться и поработать с Гербертом Гофманом (и если бы так случилось, кто знает, вернулись ли бы они в Канаду, и Джек никогда не попал бы в школу Св. Хильды со всеми ее прелестями). Алиса столько отправила Герберту открыток, что Джек запомнил адрес — Гамбургерберг, дом 8. И в самом деле, если бы они отплыли в Гамбург, увидели бы маяк Санкт-Паули, Реепербан и "Тетовирштубе", салон Герберта Гофмана на Гамбургерберг, дом 8, — они бы там и остались.
Хельсинки — не лучшее место для людей, неуверенных в себе, а Алиса, кажется, как раз переживала острый приступ неуверенности. Если ей нужно было ночью в туалет, она будила Джека и требовала, чтобы он шел с ней, даже если ему не хотелось, и не разрешала покидать номер без нее, так что несколько раз Джеку приходилось писать по ночам в раковину (он не хотел будить маму). А когда мама вечерами ловила клиентов в Американском баре, Джек этаким впередсмотрящим на мачте парусного судна должен был следить за ней из лифта, который, казалось, навечно застрял на втором этаже (его никто и не думал чинить).
Когда Алиса находила очередного клиента, то оборачивалась и кивала Джеку (сквозь решетки шахты лифта мальчик выглядел птицей в клетке). Джек провожал ее взглядом, пока она вела клиента к лестнице, а потом выходил из лифта и бежал на четвертый этаж. Когда мама и клиент появлялись у дверей номера, Джек уже поджидал их там.
— Ба, какие люди! — всякий раз говорила мама. — Джек, уж не за татуировкой ли ты пожаловал?
— Нет, спасибо, — всякий же раз отвечал Джек. — Я слишком мал для этого. Мне бы только посмотреть.
Наверное, этот спектакль выглядел глупо, но мама с Джеком твердо решили играть его для каждого нового гостя, который сразу понимал, что Джек и мама — неразлейвода.
К концу третьей хельсинкской недели Джек совершенно позабыл о Сибелиусе. Его внимание отвлекли две юные девушки (судя по виду, еще какие бравые), которые однажды вечером подошли к Алисе в баре. Они попросили сделать им обеим татуировку — одну на двоих. Правда, стоя в лифте этажом выше, Джек плоховато расслышал их разговор.
— Татуировка — это вам не торт, ее нельзя заказать одну на двоих, — так, показалось Джеку, ответила мама.
— Ерунда, еще как можно, — ответила более высокая из девушек, а другая, кажется, сказала:
— Мы все на свете делили на двоих, даже вы-сами-знаете-что!
Джек увидел, как мама отрицательно качает головой — как-то необычно. Он уже видел, как мама отказывает чересчур пьяным юношам и компаниям из двух-трех человек — вход к ней в номер был строго по одному. Но эти две девушки выглядели как-то иначе, казалось, Алисе неловко с ними, Джек подумал, что мама, наверное, говорит с ними не в первый раз.
Алиса резко встала, повернулась и пошла прочь. Но бравые девушки — Высокая и Невысокая — пошли вслед за ней, ни на миг не закрывая рта. Увидев, что мама ступила на лестницу, Джек вышел из лифта. Высокая и Невысокая следовали за мамой по пятам.
— Мы же достаточно взрослые, не так ли? — спрашивала Высокая.
Алиса, не оборачиваясь, снова отрицательно покачала головой, но девушки не отставали.
— А вот и Джек, ведь это ты, правда, — сказала Невысокая, увидев мальчика на лестничной площадке. Джеку показалось, что девушка знала, где его искать. — Мы с подругой учимся музыке, я занимаюсь хоровым пением и органом.
Алиса застыла, словно обратилась в камень. Девушки догнали ее между первым и вторым этажами. Джек ждал маму на площадке второго, смотря вниз на всех троих.
— Привет, Джек! — сказала Высокая. — А я играю на виолончели.
Она была чуть ниже Ингрид My и не такая невозможно прекрасная, но руки у нее были такие же длинные. У нее были вьющиеся светлые волосы, подстриженные очень коротко, как у мальчика; носила она хлопчатобумажную водолазку, а поверх нее — толстый старый свитер, вышитый северными оленями.
Невысокая была довольно полная, миловидная, ее длинные черные волосы ниспадали на грудь. На ней была черная мини-юбка, черные колготки, черные сапоги до колен и черный свитер с треугольным вырезом (на пару размеров больше, чем нужно), на вид очень мягкий, ничем не вышитый.
— Вы учитесь музыке, вот оно что, — повторила Алиса.
— В Академии имени Сибелиуса, Джек, — сказала Высокая. — Ты слыхал о такой?
Мальчик ничего не ответил, пристально смотря на маму.
— Имени Сибелиуса... — сказала Алиса таким тоном, будто слово резало ей горло.
Невысокая девушка подняла глаза и улыбнулась Джеку.
— Да, ты, конечно, Джек, кем же еще тебе быть, — сказала она.
Высокая взбежала по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, встала перед Джеком на колени и приставила ладони к его лицу, словно рамку к портрету. А руки у нее потные, подумал мальчик.
— Да вы только посмотрите на него, — сказала она; от нее пахло фруктовой жевательной резинкой. — Будь ты побольше, был бы вылитый отец.
Тут к ним присоединились мама и Невысокая.
— Руки прочь, — сказала Высокой мама, та встала и сделала пару шагов назад.
— Прости, Джек, — сказала она.
— Чего вам надо? — спросила мама.
— Мы же сказали, татуировку, — ответила Невысокая.
— А еще мы хотели посмотреть на Джека, — призналась Высокая.
— Надеюсь, Джек, ты не против, — сказала Невысокая.
Однако Джеку было всего четыре года от роду! Разве мог он с такой точностью запомнить, что говорили Высокая и Невысокая? Разве не более вероятно, что несколько дней — да что там дней, недель или месяцев — спустя он спросил маму, о чем они тогда говорили на лестнице отеля, а мама в ответ сообщила ему ровно то, что считала нужным? Может быть, он "запомнил" вовсе не слова Высокой и Невысокой, а то, что ему хотела вложить в голову Алиса — а именно мысль о том, что Уильям навсегда их бросил. И уж с тех пор ничто не могло изменить это "воспоминание".
Были дни, когда Джек Бернс чувствовал, будто он снова стоит на той самой лестнице — не только потому, что лифт в "Торни" не работал вовсе не временно, а еще и потому, что Джек многие годы потратил на то, чтобы отличить друг от друга двух человек: своего отца, каким его хотела представить мама, и своего отца, каким он был на самом деле.
Джек вот что хорошо запомнил: когда мама снова двинулась вверх по лестнице, он взял ее за руку и уже не выпускал до самого четвертого этажа. Девушки из музыкальной академии шли вровень с ними. Джек понял, что мама очень взволнована — у двери она долго рылась в карманах, ища ключ. Она забыла, что ключ-то у Джека — по сценарию эту часть реквизита должен был представлять зрителям он.
— Вот, держи, — сказал Джек, отдавая маме ключ.
— Зачем ты его взял, мог же потерять, — сказала мама. Джек не знал, что и думать, еще ни разу он не видел маму такой рассеянной.
— Мы просто хотели посмотреть на Джека, — как бы продолжая разговор, сказала Высокая.
— Но потом мы решили заодно сделать и татуировку, — сказала Невысокая.
Алиса впустила их в номер, и снова Джеку показалось, что она ведет себя так, будто давно с ними знакома. Войдя, мама зажгла свет, а Высокая опять склонилась перед Джеком; наверное, она снова захотела прикоснуться к его лицу, но сдержалась и просто посмотрела ему в глаза.
— Когда ты вырастешь, Джек, — сказала она, — у тебя будет полным-полно девушек.
— Почему? — спросил мальчик.
— Эй, думай, что ты ему говоришь, — сказала Алиса.
Невысокая полная симпатичная девушка с длинными волосами тоже встала на колени перед Джеком.
— Прости нас, пожалуйста, — хором сказали девушки. Джек не понял, к кому они обращаются, к нему или к маме.
Алиса села на кровать и тяжело вздохнула.
— Ну и какую татуировку вы хотите? — сказала она, смотря мимо девушек; она очень старалась не глядеть им в глаза. Наверное, Алиса увидела какую-то ауру безрассудства, окружающую двух бравых девушек, и поняла, что Джек тоже это чувствует.
Высокая и Невысокая и в самом деле собирались сделать одну татуировку на двоих — разбитое на две половинки сердце (на этот раз с трещиной по вертикали), так чтобы одну половинку Алиса вывела на левой груди Высокой, а другую — на левой груди Невысокой. Не очень-то оригинально, подумал Джек, но даже в четыре года он уже понимал, что в самой идее сделать себе татуировку оригинального чрезвычайно мало. Мало того, что разбитое сердце едва ли не самая массовая татуировка, так ведь еще способов изобразить его очень немного, ну а уж место, где его изображают, почти всегда одно и то же.
В те дни татуировка еще играла роль этакого сувенира — памяти о поездке, о любви всей твоей жизни, о разбитом сердце, о гавани, где тебе довелось побывать. Тело служило чем-то вроде фотоальбома, так что от татуировок не требовалось быть произведениями искусства. Да они и не были ни искусно выполненными, ни приятными на глаз — хотя отвратительными не были тоже, по крайней мере, татуировщики никогда не пытались намеренно делать плохую работу. И конечно, старые татуировки всегда сентиментальны — у несентиментальных людей не принято метить себя на всю оставшуюся жизнь.
Да и как татуировкам быть оригинальными, если их смысл — выражать что-то совершенно ординарное, например, твои чувства к матери, к возлюбленному, который тебя бросил, твой первый выход в море. Впрочем, это все моряцкие татуировки, а моряки — сентиментальный народ.
Наверное, музыканты тоже, по крайней мере, эти две девушки, Высокая и Невысокая. Выглядели они, наверное, вульгарно, но ненависти к ним Алиса не испытывала, да и с точки зрения возраста у нее не оказалось возражений. Даже Джек видел, что они значительно старше Ингрид My.
Высокую звали Ханнеле; она сняла свитер и водолазку, и выяснилось, что лифчик она не носит. Джека, конечно, очень интересовали груди, но на этот раз его внимание куда больше привлекли ее небритые подмышки. Она была широкоплечая, груди у нее не слишком превосходили по размеру груди Ингрид My, а удивительные волосы под мышками оказались лишь немного темнее волос у нее на голове. Над пупком красовалось родимое пятно, по форме похожее на штат Флорида, оно накрывало пупок этакой шляпой бордового цвета.
Алиса включила "Джоунси", Ханнеле сжала губы и стала насвистывать. Джек хотел запомнить мелодию, но шум машины ему мешал. Ханнеле сидела на подоконнике, широко расставив ноги. Настоящим леди так сидеть ни в коем случае не полагается, но Ханнеле носила джинсы, а кроме того, она же играет на виолончели, для нее эта поза привычная.
Много лет спустя, когда другая, на этот раз полностью обнаженная женщина играла для Джека на виолончели, он вспомнил о Ханнеле и задумался, не приходилось ли и ей играть вот так, полностью обнаженной, для Уильяма. Джеку снова стало стыдно — оттого, что у них с папой отыскался такой вот общий опыт. Он понял тогда, чем Ханнеле привлекла Уильяма. Она была бравая девушка, без дураков, — она сидела и насвистывала, и даже когда Алиса выводила трафарет у нее на ребрах, ни звуком не показала, что ей больно.
Когда мама включила "Роджерс" и принялась закрашивать сердце на Ханнеле, Джек пересел на кровать к невысокой, полной и симпатичной. Ее звали Ритва, груди у нее были больше, чем у Ханнеле, и Джек все пытался не заснуть — ему хотелось посмотреть, как мама будет ее татуировать.
Наверное, получалось у него не очень, потому что мама сказала:
— Вот что, Джек, иди-ка почисть зубы и надень пижаму.
Мальчик отправился к раковине чистить зубы. Мама не раз говорила ему, чтобы он не пил воду из-под крана; рядом с раковиной Алиса держала кувшин с питьевой водой, и Джеку полагалось полоскать рот только ею.
Прополоскав рот, он переоделся в пижаму, спрятавшись за открытой дверью шкафа, чтобы Ритва и Ханнеле не увидели его голым, — а потом снова уселся на кровать рядом с Ритвой, которая заранее заботливо откинула одеяло, а когда он лег, заботливо подоткнула его. Слышен был только шум машины и свист Ханнеле, тихий, но бравый.
— Сладких тебе снов, — сказала Ритва и поцеловала его. — Вы разве не так говорите у себя в Англии, "сладких тебе снов", а? — спросила она у Алисы.
— Когда как, — ответила Алиса. Джек отметил, какой грубый у мамы тон, он раньше не слышал, чтобы она так говорила.
Наверное, "сладких снов" ей желал Уильям. Наверное, он говорил эти слова и Алисе, и Ритве, и Ханнеле — Джек так подумал, потому что когда Ритва произнесла эти слова, Ханнеле на несколько мгновений замолкла, будто боль от уколов в грудь и в кожу над ребрами внезапно стала ей невыносима. Но она же бравая девушка, решил Джек, так что дело тут не в иглах, а именно в "сладких снах".
Ему уже очень сильно хотелось спать, глаза против воли снова и снова норовили закрыться, и он тогда протянул руку и пощупал ее мягкий свитер. Затем он ощутил, как его маленькие пальцы сжимает ее теплая ладонь.
Наверное, тут Джек услышал, как мама сказала:
— Вы, конечно, не знаете, куда он отправился на этот раз.
— Он нам не сказал, — вероятно, ответила Ханнеле, не переставая насвистывать.
— Вы же с Джеком гонитесь за ним, как охотничьи псы, — совершенно четко расслышал Джек слова Ритвы. — Думаю, поэтому он и молчит.
— Ах, вот он, значит, как выражается, мы "гонимся за ним, как псы", — сказала Алиса.
— Нет, это не он, это я так говорю, — ответила Ритва.
— Мы с Ритвой все время так говорим, — сказала Ханнеле.
— Но вы согласитесь со мной, что он в ответе за Джека, — сказала им Алиса.
Они и вправду согласились, но этот разговор был из тех хельсинкских бесед, что Джек запомнил плоховато, — еще бы, он почти спал. Один раз он проснулся и увидел, как ему улыбается симпатичная Ритва, по ее лицу он решил, что она воображает себе, будто Джек — не Джек, а его папа. Он видел лицо Ритвы не в последний раз — с тех пор она частенько ему снилась.
К сожалению, ему так и не удалось увидеть полные груди Ритвы, и он так и не узнал, бреет она подмышки или нет. Когда он проснулся опять, рядом с ним на подушке спала Ханнеле, одетая в одну только водолазку, без свитера. Наверное, она заснула, ожидая, пока мама выведет на Ритве вторую половинку разбитого сердца. Тату-машина мерно гудела где-то рядом, но мама сидела так, что ни грудей, ни подмышек Ритвы Джеку не видно было, из-за маминой спины выглядывало только ее лицо, искаженное гримасой боли.
Ханнеле лежала совсем близко, Джек видел ее раскрытые губы, чувствовал ее дыхание — жвачку она давно выбросила, так что пахло от нее не очень, а волосы источали какой-то кисло-сладкий аромат, какой бывает у горячего шоколада, если его оставить надолго на холоде. Джеку хотелось поцеловать ее, и он стал украдкой подбираться к Ханнеле поближе.
— Так, Джек, а ну спи давай, — сказала мама, и как это она догадалась, что он не спит, ведь сидела к нему спиной.
Ханнеле широко открыла глаза, уставилась на Джека.
— Джек, у тебя такие ресницы, что умереть можно! — сказала она. — Вы ведь это так говорите у себя в Англии, "умереть можно"? — спросила Ханнеле у Алисы.
— Когда как, — ответила Алиса.
Ритва издала какой-то звук — наверное, хотела зарыдать, но сдержалась.
Под одеялом длинные пальцы Ханнеле забрались под пижамную куртку Джека и стали щекотать ему животик. Он с тех пор не раз чувствовал, как ее пальцы щекочут ему животик — во сне, разумеется.
В дверь громко и резко постучали, Джек сразу проснулся. В номере было темно, рядом, не шелохнувшись, храпела мама. Джек узнал ее храп и понял, что у него на поясе лежит ее рука, а не рука Ханнеле.
— Мам, кто-то стучал, — прошептал Джек, но мама его не услышала.
В дверь снова постучали, еще громче.
Бывало, что клиенты в Американском баре, ожидая, пока Алиса вернется, теряли терпение. Пару раз пьяные любители татуировок поднимались к ним на этаж и ломились в дверь. Алиса всегда отсылала их прочь.
Джек сел на кровати и громким, высоким мальчишеским голосом сказал:
— Для татуировки поздновато! Лавочка не работает!
— Татуировки мне не нужны! — ответил очень недовольный мужской голос.
Мама вскочила, как ужаленная, и сильно прижала Джека к груди. Со времен ночи с самым маленьким солдатом Джек еще ни разу не видел ее такой напуганной.
— Что вам нужно? — крикнула Алиса.
— Вам нужны новости про Партитурщика, не так ли? — ответил неведомый мужчина из-за двери. — Ну, так я его татуировал. Я про него все-все знаю.
— Ага, значит, вы Сами Сало, — спросила Алиса.
— Сначала откройте дверь, — сказал Сами, — а потом поговорим.
— Сию же секунду, господин Сало.
Алиса вылезла из кровати, накинула на ночную рубашку халат, разложила по кровати свои "блестки", но только самые лучшие. Полусонный Джек словно отправился в кругосветное путешествие — вокруг него клубились сердца, цветы, корабли под всеми парусами, полуобнаженные девушки в юбках из травы, змеи, якоря, "Моряцкие могилы", иерихонские розы, "Грехопадения", "Ключи к моему сердцу" и "Обнаженные девушки с крыльями бабочек" (специальное изобретение мамы, у нее они вылезали на свет божий из лепестков тюльпанов).
Джек лежал на кровати посреди всего этого великолепия, словно ему снился сон про мир татуировок. Алиса тем временем открыла дверь Сами Сало и пустила его внутрь, в этот самый мир. Как она и предполагала, Сами был "мясник", Алиса сразу поняла это — она словно заранее знала, что мужчина глаз не сможет отвести от ее работ, качество которых он не в силах повторить.
— Значит, уговор у нас будет такой... — начал было Сало, но запнулся. На Джека он даже не посмотрел — все его внимание сосредоточилось на "блестках".
Сами Сало был пожилой изможденный человек с мрачным, пронзительным взглядом, одетый в синюю моряцкую шапку, натянутую по самые уши, и в морской же синий бушлат. Путь с первого этажа на четвертый он проделал, не снимая одежды, и с него градом катился пот. Он не сказал больше ни слова, а только смотрел на Алисину работу.
Наверное, больше всего ему понравились иерихонская роза и "Ключ к моему сердцу" (ключ, лежащий на груди обнаженной девушки, — а где для него замочная скважина, догадайтесь сами; это была уникальная обнаженная девушка среди Алисиных "блесток", она единственная стояла к зрителю передом), но он не мог выбрать, какая из татуировок лучше.
Выражение лица у Сами Сало стало такое, что с него можно было писать еще один вариант "Грехопадения".
— Так, значит, какой, вы говорите, у нас будет уговор? — прервала Алиса его раздумья.
Сало снял свою шапку таким жестом, словно собирался отвесить Алисе земной поклон. Затем он расстегнул бушлат, но кланяться не стал. Под бушлатом обнаружился грязно-белого цвета свитер, из-под воротника которого вылезала костяная рука, сжимавшая Сами горло. Мама состроила такую гримасу, что Джек решил — хуже такой композиции в искусстве татуировки не может быть просто ничего. Слава богу, остальной скелет остался скрыт под свитером.
Если у Сами и были другие татуировки, Джек и мама их не увидели — да тот и не собирался их показывать.
— Уговор будет такой, — снова начал Сами, — я рассказываю вам про Партитурщика, а вы выметаетесь вон из города. Мне плевать куда.
— Мне жаль, что ваши дела идут неважно, — сказала Алиса.
В ответ Сами просто кивнул. Джеку стало стыдно за несчастного, и он зарылся с головой под подушку.
— Я прошу прощения за свою жену, она грубо говорила с вами в ресторане, — наверное, сказал Сами. — Она несколько отвыкла выходить в ночные смены.
Ага, значит, та невежливая официантка в "Сальве" — его жена, подумал Джек, не вытаскивая головы из-под подушки. Кажется, так же подумал наш четырехлетний мальчик, мир взрослых не так уж и плох — если сравнивать его с миром под подушкой. Даже Джек сообразил, что Сало гораздо старше своей жены, она годилась ему в дочери.
После обмена извинениями в повестке дня остался только один вопрос.
— Амстердам, — сказал "мясник". —Я ему вывел чего-то Баха на спине, а он мне сказал, что едет в Амстердам.
— Мы с Джеком покинем Хельсинки незамедлительно, как только купим билеты, — ответила Алиса.
— У вас большой талант, — сказал Сало; судя по голосу, решил Джек, он говорил уже из коридора.
— Спасибо, господин Сало, — ответила Алиса, закрывая дверь.
Неплохо — в Амстердам они и так собирались. Джек места себе не находил — так ему не терпелось увидеть одноногого Тату-Петера.
— Но нам еще надо зайти в церковь Святого Иоанна, Джек, — сказала мама. Джек-то думал, они идут покупать билеты на паром, но не угадал. — Там твой папа играл на органе. Надо нам хотя бы поглядеть на нее.
Они стояли в гавани, ветви деревьев клонились к земле под грузом прошедшего ночью снега.
— Johanneksen kirkko, — сказала Алиса таксисту. Ого, подумал Джек, мама выучила название церкви по-фински!
Церковь оказалась огромной — готическое здание красного кирпича с двумя башнями, шпили как близнецы, сверкают зеленым на зимнем солнце. Скамьи были из в меру светлого дерева, такого цвета у Ханнеле волосы под мышками, подумал Джек. Войдя в церковь, они услышали приветственный звон колоколов, и Алиса сказала сыну, что колокола исполняют первые три ноты генделевского Те Deum.
— До-диез, ми, фа-диез, — прошептала мальчику бывшая хористка.
Над круглым алтарем висела большая картина — обращение Павла на пути в Дамаск. Орган на 74 регистра построила фирма "Валькер" из Вюртемберга в 1891 году, в 1956-м его реставрировали. Джек не очень хорошо понимал, что такое регистры, и не мог сказать, какая разница между органами с большим или меньшим их числом — делается ли от этого звук богаче или громче. Органы и вообще не очень-то интересовали мальчика — на органе играл его отец, а его образ мама старательно демонизировала.
В Хельсинки в тот день стояла великолепная погода, и солнечный свет, падая сквозь витражи, играл на полированных органных трубах — казалось, орган сам по себе, без органиста, вот-вот взорвется фейерверком божественных звуков. А тут и органист вышел их встречать, наверное, Алиса с ним заранее договорилась. Звали его Кари Ваара, приятный открытый человек с растрепанными до невозможности волосами — казалось, секунду назад он высунул голову в окно курьерского поезда. Он все время нервно складывал руки в замок, словно с минуты на минуту собирался сделать некое признание, которое должно навсегда изменить его жизнь, или благоговейно упасть на колени перед чудом, которое только что лицезрел.
— Твой папа — чрезвычайно талантливый музыкант, — сказал Ваара Джеку таким тоном, будто почитал Уильяма превыше всех других органистов. Джек в ответ только молчал — он не привык, чтобы его отца хвалили, а тем более восхищались им. Голос Ваары звучал как самые низкие органные регистры. — Однако же талант нуждается в пище, иначе он иссякает.
— Мы знаем про Амстердам, — вставила словечко Алиса. Наверное, она опасалась, что Кари Ваара раскроет случайно какую-то тайну, которую Джеку знать не стоит.
— Дело не просто в Амстердаме, — почти пропел органист. Джек оглянулся на орган, он почти верил, что тот сейчас сам по себе сыграет что-нибудь в тон словам Кари. — Он будет играть в Аудекерк.
Кари Ваара говорил об этом с чрезвычайным почтением, и если от Джека весь величественный подтекст ускользнул, то мама обрадовалась услышанному.
— Я полагаю, тамошний орган какой-то очень особенный, — сказала она.
Кари Ваара сделал глубокий вдох, будто снова собирался высунуть голову в окно курьерского поезда:
— Орган церкви Аудекерк гигантский.
Наверное, Джек закашлялся, потому что Кари снова обратился к нему:
— Я сказал твоему папе, что самый большой не обязательно значит самый лучший, но он еще молодой человек, и в его возрасте требуется во всем убеждаться лично.
— Это верно, он во всем всегда хотел убедиться лично, посмотреть, так сказать, своими глазами, — подпела Алиса.
— Это не всегда плохо, — полувозразил Ваара.
— Это не всегда хорошо, — отрезала Алиса.
Кари Ваара наклонился к Джеку, мальчик унюхал запах мыла, которым тот недавно мыл руки.
— Может быть, у тебя тоже есть талант органиста.
Ваара разжал руки и распахнул объятия, словно хотел обнять изделие фирмы "Валькер".
— Хочешь попробовать поиграть?
— Только через мой труп, — сказала Алиса, беря Джека за руку.
Они направились к выходу, сквозь раскрытые двери было видно, как сверкает на снегу солнце.
— Миссис Бернс! — крикнул им вслед Ваара (Джек подумал — а когда это мама успела сказать ему, что она миссис Бернс?). — Говорят, что тот, кто играет в Аудекерк, играет для двух типов людей — для туристов и для проституток!
— Не надо при Джеке, — бросила Алиса через плечо. У тротуара их ждало такси — им было пора покупать билеты.
— Я только хотел сказать, что Аудекерк находится в квартале красных фонарей, — извинился Ваара.
Алиса споткнулась и сильно сжала руку Джека.
Сначала они думали переплыть на пароме из Хельсинки в Гамбург, а уже оттуда поездом добраться до Амстердама. Но это был долгий путь, а может, Алиса опасалась, что ей захочется остаться в Гамбурге надолго — так ей хотелось увидеться и поработать с Гербертом Гофманом (и если бы так случилось, кто знает, вернулись ли бы они в Канаду, и Джек никогда не попал бы в школу Св. Хильды со всеми ее прелестями). Алиса столько отправила Герберту открыток, что Джек запомнил адрес — Гамбургерберг, дом 8. И в самом деле, если бы они отплыли в Гамбург, увидели бы маяк Санкт-Паули, Реепербан и "Тетовирштубе", салон Герберта Гофмана на Гамбургерберг, дом 8, — они бы там и остались.