Искандер Фазиль. Три рассказа

Однажды Деспина и Чунка влезли на дерево с черным инжиром. Деспина,
сняв сандалии, попыталась первая влезть, но тетушка Хрисула остановила ее и,
пропуская вперед Чунку, быстро залопотала что-то. Вероятно, она ей
объясняла, что аристократическая девушка, влезая на дерево с чужим мужчиной,
всегда пропускает его вперед.
Чунка и Деспина влезли на дерево и, стоя на разных ветках, начали рвать
инжир, то сами поедая, то нам подбрасывая. Чунка еще и в корзину успевал
собирать.
Мне инжиры бросал только Чунка, а тетушке Хрисуле в основном бросала
Деспина, но и Чунка нередко подбрасывал, потому что тетушка Хрисула прямо
с ума сходила по черному инжиру. Забыв о своем происхождении (а может,
и не забыв), она поедала инжиры с необыкновенным проворством, не
потрудившись снять с плода кожуру.
Инжиры то и дело шлепались ей на ладони, и было удивительно, учитывая
ее преклонный возраст, как она ловко их ловила, ни разу не промахнувшись.
Иногда переспелый инжир шмякался на ее ладони, но она этим нисколько не
смущалась, а прямо-таки слизывала в рот сладостное месиво.
Одно чудо в своей жизни я совершу, сказал Чунка по-абхазски,
дотягиваясь до ветки и, шурша листьями, осторожно сгибая ее, когда тетушка
Хрисула умрет, я спущусь в Анастасовку с ведром черного инжира. Я подойду к
гробу и поднесу ей ко рту инжир. И тут, к ужасу окружающих греков, она
разомкнет свою пасть и съест этот инжир. Потом она привстанет и, не сходя с
гроба, опорожнит все ведро, если, конечно, греки, опомнившись, не пристрелят
меня самого за то, что я оживил эту прорву.
Пока Чунка это говорил и, сгибая ветку, тянулся к инжиру, тетушка
Хрисула, разумеется, ничего не понимая, не сводила с него преданных глаз,
очень заинтересованная судьбой именно этого инжира.
Иногда Чунка нарочно подряд бросал ей несколько инжиров, то ли для
того, чтобы посмотреть, как она их будет подбирать с земли и есть, то ли для
того, чтобы она замолкла, хотя бы на время поедания этих инжиров.
Сам остроязыкий балагур, он, может быть, подревновывал не замолкавшую
тетушку Хрисулу, да к тому же она мешала ему настроить Деспину на свой лад.
Но когда он ей бросал почти сразу несколько инжиров, тетушка Хрисула,
мгновенно перестраиваясь, подставляла под летящие инжиры свой
многострадальный аристократический подол, куда они и шлепались.
Одного не пойму, говорил Чунка в таких случаях по-абхазски, какого
черта я взял с собой корзину, раз эта старуха увязалась за нами?..
Когда инжир падал в мои ладони, тетушка Хрисула тоскливым взглядом
окидывала мой инжир, и, если он ей казался особенно крупным и спелым, а он
ей таким казался почти всегда, она явно жаловалась Деспине, что ее обделяют.
Поедая инжиры, тетушка Хрисула беспрерывно тараторила.
Деспина! кричала она и, воздев руку, показывала девушке на спелый
инжир, который Деспина никак не могла заметить, хотя он был совсем близко от
нее. Наконец, отворачивая лопоухие кожистые листья, Деспина добиралась до
желанного инжира, срывала, стараясь не раздавить, и кидала тетушке Хрисуле.
Деспина! Деспина! вскрикивала она, когда девушка ступала на слишком
тонкую ветку.
Дес-пи-на! строго окликнула она ее. Когда ветка, на которой стояла
девушка, оказалась выше, чем ветка, на которой стоял Чунка. При этом она
что-то залопотала, для наглядности оглаживая собственное платье и явно
напоминая ей, что "аристократико корице", оказавшись на одном дереве с чужим
мужчиной, не должна подыматься на такую высоту, куда чужой мужчина может
снизу взглянуть.
Деспина что-то ответила ей, показывая рукой на ветку, на которой стоял
Чунка, и обращая внимание тетушки на то, что с этой, ветки кривая взгляда
чужого мужчины никак не может нанести ущерба ее скромности.
Деспина! сокрушенно крикнула ей в ответ тетушка Хрисула, пораженная ее
наивностью, и, как бы предлагая ей учиться смотреть немножко вперед, жестами
показала, с какой легкостью при желании Чунка может перескочить со своей
ветки на ее ветку.
Господи! взмолился Чунка. Да замолкнет она когда-нибудь или нет?!
Слушай, выдерни из земли хорошую фасолевую подпорку, потихоньку подойди
сзади и хрястни ее как следует по башке! Сдохнуть она, конечно, не сдохнет,
но, может, замолкнет на полчаса, а я, глядишь, кое-чего и в корзину накидаю.
Только такой болван, как я, мог полезть на инжир с корзиной, когда эта
объедала стоит под деревом и ни на минуту не замолкает.
Между прочим, отвечая тетушке Хрисуле, бросая ей инжиры и поедая их
сама, Деспина, полыхая своими синими глазками, успевала и с Чункой
позубоскалить. Переговаривались они по-русски, и тетушка Хрисула несколько
раз делала замечание Деспине за то, что она говорит на непонятном ей русском
языке, а не на общепонятном турецком. Тетушка Хрисула не могла взять в толк,
что разноязыкой нашей деревенской молодежи к этому времени проще всего было
говорить по-русски.
Иди домой водка, водка! крикнул ей Чунка по-русски.
Но не тут-то было! Тетушка Хрисула в ответ ему возмущенно залопотала
по-гречески, забыв, что Чунка по-гречески не понимает. Из ее лопотания, в
котором несколько раз прозвучало: "Водка! Водка!" можно было понять, что
если она, как и многие аристократические старушки, и любит выпить две-три
рюмки, то это не значит, что она бросит на произвол судьбы здесь, на дереве,
свою любимую племянницу.
Цирк! крикнул Чунка. Она меня уже в греки записала!
Чунка с корзиной перелез на другую ветку, и я внизу переместился так,
чтобы ему удобней было бросать мне инжиры. Тетушка Хрисула растерянно
посмотрела на меня, чувствуя, что теперь Чунке трудновато будет добрасывать
до нее инжиры, и в то же время, не желая показывать свою зависимость от
него, сделала пару шагов в мою сторону, что надо было понимать как
случайное, нецеленаправленное перемещение.
Сейчас прямо за мной грозно взмывал сочный куст крапивы. Бросая мне
инжир, Чунка приметил его и крикнул мне по-абхазски:
Ты что, решил ее крапивой отстегать?! От крапивы она только развопится
на весь Чегем. Я же тебе сказал: хрястни ее по башке хорошей фасолевой
подпоркой! Ты же просился на медвежью охоту. Это и будет тебе проверкой!
Хотя, может, ты и прав. Может, как раз наоборот. Может, сначала надо
проверить тебя на медведице, а потом пускать на эту неимоверную старуху.
Вдруг Чунка дотянулся до огромного, спелого инжира с красной разинутой
пастью, осторожно сорвал его, окликнул Деспину и, поцеловав инжир,
перебросил его ей. Деспина ловко поймала его, ослепительно улыбнулась Чунке
и, для устойчивости слегка откинувшись спиной на ствол дерева, стала двумя
пальчиками очищать инжир от кожуры.
Тетушка Хрисула, видевшая все это, от возмущения онемела. В тишине
некоторое время было слышно, как шкурки шлеп! шлеп! шлеп! падают на широкие
инжировые листья. Когда тетушка Хрисула пришла в себя, Деспина уже
отправляла в рот сладостную мякоть плода.
Деспина! истошно закричала тетушка Хрисула и быстро-быстро залопотала,
по-видимому, объясняя ей, что аристократическая девушка, оказавшись с чужим
мужчиной на одном дереве, не может принимать от него плодов этого дерева,
тем более плод, оскверненный его поцелуем. Она поднесла пальцы к губам,
показывая, до чего отвратителен был этот поцелуй.
Деспина ей что-то отвечала, и, судя по движению ее рук, она давала
знать, что съела инжир, очистив его от шкурки и тем самым нейтрализовав
действие оскверняющего поцелуя.
Деспина! в отчаянии крикнула тетушка Хрисула и, выбросив обе руки в
стороны, что-то пролопотала, по-видимому, означающее: зачем вообще надо было
есть этот инжир?!
У меня один способ заставить замолкнуть эту старуху! крикнул Чунка и,
дотянувшись до инжира, сорвал его и вбросил в корзину. Это прыгнуть с дерева
ей на голову вместе с корзинкой. И то сказать сам я сломаю шею, а она только
отряхнется и станет собирать инжиры, выпавшие из моей корзины.
Дожевывая инжир, Деспина что-то ответила тетушке Хрисуле, и, судя по
движению ее рук и взгляду на ветку, где стоял Чунка, она сказала, что инжир
был брошен без ее одобрения и ей ничего не оставалось, как поймать его и
съесть.
Деспина! крикнула тетушка Хрисула, как бы отказываясь осознать самую
возможность быть столь неосведомленной в простейших правилах хорошего тона.
После этого она снова залопотала, беспрерывным движением рук поясняя свои
слова, так что легко было понять, что она имела в виду. Она имела в виду,
что, даже поймав оскверненный инжир, Деспина могла с честью выйти из этого
положения, просто перебросив этот инжир ей, тетушке Хрисуле.
Вся в солнечных пятнах, с лицом, озаренным солнцем, Деспина посмотрела
на тетушку Хрисулу с высоты своей ветки ясными синими глазками, как бы сама
удивляясь простоте такого выхода и сожалея, что ей это вовремя не пришло в
голову. При этом она рассеянно дожевывала оскверненный инжир, что, по-моему,
особенно раздражало тетушку Хрисулу. Махнув рукой, тетушка Хрисула снова
залопотала, и я как бы отчетливо услышал начало фразы:
Оставь, пожалуйста.
Ты ее трахнул фасолевой подпоркой, а ей хоть бы хны?! сказал Чунка, не
глядя вниз. Он пробирался к концу ветки, упругими движениями ног тои дело
пробуя ее крепость и придерживаясь одной рукой за верхнюю ветку.
Почувствовав, что дальше ветка, пожалуй, не выдержит, он остановился, нашел
глазами сучок, подвесил корзину и, озираясь в поисках спелых инжиров,
продолжил свою мысль: Я так и знал. Эту старуху может заставить замолкнуть
только моя двустволка. Но надо сразу нажимать на оба курка, опять же сунув
ей в рот оба ствола. Иначе глупость получится. Если от ружья до нее будет
хотя бы один метр, пули в ужасе перед этой старухой разлетятся в разные
стороны.
Вдруг Деспина перелезла со своей ветки на более высокую и скрылась в
густой листве инжира. Тетушка Хрисула, воздев голову, несколько секунд молча
ожидала, когда она высунется из листвы и кинет ей инжир. Но Деспина
почему-то из листвы не высовывалась, а Чунка перелез на эту же ветку и,
прежде чем скрыться в густой листве, нахально повесил корзину на сучок, как
бы не скрывая, что теперь инжирные дела закончились и начались совсем другие
дела. Все произошло в несколько секунд, если они и сговорились, то мы внизу
этого не заметили.
Деспина! в ужасе крикнула тетушка Хрисула. Никакого ответа.
Деспина!
И опять безмолвие.
Тетушка Хрисула посмотрела по сторонам, явно стараясь узнать, нет ли
случайных свидетелей этого позора. Взгляд ее упал на меня, она быстро
заглянула мне в глаза, стараясь опередить меня, если я попытаюсь придать
своему лицу притворное выражение. Решив, что опередила, она постаралась
узнать, понимаю ли я смысл происходящего. Установив, что, к сожалению,
понимаю, она захотела определить, смогу ли я, если случится самое худшее, по
крайней мере держать язык за зубами. Не сумев этого определить и не желая
тратить на меня драгоценные секунды и досадуя об уже потраченных, она с
воплем подбежала к дереву и попыталась, двигаясь взглядом вдоль ствола,
обнаружить исчезнувшую пару. Но обнаружить не удалось. Тогда она вдруг
опустила глаза, и взгляд ее упал на сандалии Деспины, и она несколько секунд
растерянно глядела на них, как если бы Деспина унеслась на небо, и было
решительно непонятно, что теперь делать с ее сандалиями.
Потом, как бы встряхнувшись от гипноза, приковывавшего ее взгляд к
сандалиям, она, крича и причитая, стала бегать вокруг дерева, стараясь найти
такой разрыв в листве кроны, откуда можно было бы их увидеть. По интонациям
ее голоса надо было понимать, что напрасно они думают, что спрятались от
нее, что она их давно обнаружила, но, так как она при этом все время
перебегала с места на место, было ясно, что она их все-таки не видит.
Минуты через две или три из густой листвы раздался смех Деспины и хохот
Чунки.
Деспина! крикнула тетушка Хрисула с надрывным упреком и все-таки
радуясь, что она по крайней мере жива.
Наконец Деспина раздвинула листья и высунула свое смеющееся, озаренное
солнцем лицо, а тетушка Хрисула, держась одной рукой за сердце, долго
укоряла ее.
Тут высунулось из листвы смеющееся лицо Чунки. Он дотянулся до инжира,
сорвал его и, кинув мне, крикнул:
Да скажи ты ей, ради аллаха, раз уж ты не оглоушил ее фасолевой
подпоркой: я не ястреб, что бы на дереве клевать девицу, как цыпленка!
Когда брошенный Чункой инжир шлепнулся на мои ладони, тетушка Хрисула,
не переставая укорять Деспину и Чунку, все-таки не удержалась, чтобы не
поглядеть, насколько хорош мой инжир.
Деспина сорвала инжир и, отводя руку, показала, что собирается его
кинуть тетушке. Тетушка Хрисула с новой силой залопотала, замахала обеими
руками в том смысле, что после такого вероломного поступка она не станет
принимать у нее инжир. Но Деспина кинула инжир, и тетушка Хрисула как бы
против воли его поймала и как бы против воли отправила в рот, продолжая
укорять свою племянницу.
Чунка снова высунулся из листвы, дотянулся до хорошего инжира, сорвал
его и с улыбкой, отводя руку, показал, что собирается его кинуть тетушке
Хрисуле. Тетушка Хрисула замотала головой, задвигала руками, как бы заново
залопотала, хотя и до этого не переставала лопотать, всем своим видом
уверяя, что вот уж от кого она теперь никогда не примет ни одного инжира,
так это от него.
Дай бог мне столько лет жизни, сколько ты от меня инжиров возьмешь,
сказал Чунка и кинул ей инжир.
Тетушка Хрисула как бы нехотя (раз уж летит) поймала инжир и как бы
нехотя (раз уж в руках) отправила в рот.
Клянусь молельным орехом! крикнул Чунка по-абхазски. Эту старуху на
нашей земле никто не переговорит, не переест и даже не перепьет! Дядя
Сандро, может, и смог бы ее перепить, да ведь она его сначала заговорит до
смерти, а там уж и перепьет!
Постепенно тетушка Хрисула успокоилась, вернее, перешла на ту частоту
лопотания, на которой она находилась до того, как Деспина и Чунка скрылись в
инжировой кроне.
Последнее замечание (не вообще, а на дереве) тетушка Хрисула сделала
Деспине и Чунке, когда они слезли. Чунка опередил было Деспину, но тетушка
Хрисула его остановила и велела пропустить ее вперед. Последовавшее
пояснение можно было понять так, что если "аристократико корице", влезая на
дерево с чужим мужчиной, пропускает его вперед, то, слезая с дерева, чужой
мужчина, наоборот, должен пропустить ее так принято.
Мягко, хотя и достаточно увесисто, Деспина спрыгнула с дерева и, взяв в
руки сандалии, нашла глазами зеленый островок травы, подошла к нему и,
тщательно протерев подошвы босых ног, надела сандалии. Тетушка Хрисула,
глядя на нее, слегка кивнула, одобряя, что Деспина хотя бы в этом сама
разобралась и поступила так, как поступают в подобных случаях девушки ее
круга.
Спрыгнув с дерева, Чунка в знак полного примирения протянул тетушке
Хрисуле корзину с инжирами с тем, чтобы она выбрала оттуда самые спелые.
Несколько мучительных мгновений тетушка Хрисула боролась с собой, то
заглядывая в корзину, то с укором на Чунку, потом с еще большим укором на
Деспину, стараясь подчеркнуть, что, в сущности, основная тяжесть вины лежит
на ней, так как она первая скрылась в инжировой кроне.
Тетушка Хрисула даже на меня посмотрела проницательным взглядом,
стараясь почувствовать, не выветрился ли у меня из головы этот порочный
эпизод. И я, чтобы угодить ей, кивнул головой в том смысле, что выветрился.
Тогда тетушка Хрисула выразила своим взглядом недоумение, как бы спрашивая:
как я мог понять значение ее взгляда, если этот порочный эпизод
действительно выветрился у меня из головы?
После этого она протянула руку в корзину и, давая знать, что не слишком
долго выбирает, вытащила оттуда три инжира. Показав смеющемуся Чунке, что
она вытащила только три инжира, и как бы дав ему осознать проявленную
скромность, она в виде маленькой награды за эту скромность вытащила еще один
инжир.
Тетушка Хрисула обожала черный инжир.
Дядя Сандро, вечно присматривавший, кто бы из окружающих мог на него
поработать, в один из приездов Деспины и тетушки Хрисулы, пренебрегая их
происхождением, взял обеих на прополку своей приусадебной кукурузы. Тетя
Нуца пыталась отговорить его, напоминая, что они гости и неудобно
использовать их на такой тяжелой работе. Но дядя Сандро и глазом не моргнул.
Греки в отличие от наших, сказал он жестко, как бы во имя истины
жертвуя национальным чувством, не любят сидеть сложа руки.
Впрочем, Деспина и тетушка Хрисула охотно согласились помогать ему, тем
более что Сандро обещал им за это два пуда кукурузы, правда, из нового
урожая. Как видно, аристократы тоже иногда не пренебрегают случайным
заработком.
Дня три или четыре они работали на его усадьбе. Дядя Сандро тоже
недалеко от них помахивал мотыгой.
Иногда чегемцы останавливались возле усадьбы дяди Сандро, удивляясь,
что Деспина мотыжит кукурузу, почти полностью закрыв лицо своим синим
платком.
Персючка, что ли? гадали они, пожимая плечами.
Харлампо, прогоняя стадо мимо' усадьбы дяди Сандро, тоже останавливался
и выслушивал удивленные замечания чегемцев относительно закрытого лица
Деспины. С сумрачным удовольствием глядя на свою невесту, он давал пояснения
чегемцам по поводу этой странности.
Деспина не персючка, говорил он, воздев палец, и, усмехаясь наивности
чегемцев, добавлял: Деспина аристократиса.
Он хотел сказать чегемцам, что аристократическая девушка не станет
мотыжить кукурузу с открытым лицом, как обычная крестьянка, но вот так
полностью прикроет его, оставив щелку для глаз, чтобы лицо ее всегда
оставалось чистым и белым.
Постояв некоторое время, Харлампо отгонял коз в заросли лещины, чтобы
они, не дожидаясь его, начинали пастись, и, перемахнув через плетень,
подходил к тетушке Хрисуле и брал у нее мотыгу.
Может, Харлампо и начинал мотыжить, чтобы показать тетушке Хрисуле,
какой работящий муж будет у ее племянницы, но постепенно он входил в азарт,
в самозабвение труда, а Деспина, низко склонившись к мотыге, старалась не
отставать от него.
Комья земли так и выпрыгивали из-под мотыги Харлампо, так и заваливали
кукурузные корни, срезанные сорняки так и никли под вывороченными глыбами,
столбики пыли так и вспыхивали под его ногами, а он все взметывал мотыгой,
ни на мгновение не останавливаясь для передышки, и только изредка на ходу
менял руки, резким движением головы стряхнув с лица пот, и продолжал
мотыжить, иногда разворачиваясь в сторону Деспины и помогая ей дотянуть свою
полосу, а потом снова шаг за шагом продвигаясь вперед. А Деспина тоже
старалась не отставать от него, мелко-мелко, быстро-быстро действуя своей
мотыгой.
А дядя Сандро в это время, продолжая помахивать своей мотыгой, с
грустной укоризной поглядывал на изумленных чегемцев, как бы напоминая им,
что он их всю жизнь именно так учил работать, а они, увы, мало чему
научились.
Напряжение трудового экстаза все усиливалось и усиливалось и даже
отчасти, с точки зрения тетушки Хрисулы, становилось излишним, хотя и она
опасливо любовалась ими.
Деспина, произносила она время от времени, как бы предлагая им слегка
утихомириться.
Глядя на эту самозабвенную пару, один из чегемских фрейдистов вдруг
произнес:
Размахались мотыгами! Небось им кажется: они вроде не на поле Сандро, а
друг с дружкой усердствуют!
В точку попал! хором согласились с ним несколько чегемцев, стоявших
рядом, и было видно, что у них сразу же отлегло от сердца, они поняли, что
им незачем убиваться на работе, незачем завидовать этой видоизмененной
любовной игре.
Кстати, вспоминая высказывания чегемцев в таком роде и сравнивая их с
цитатами из книг австрийского фокусника, которые мне попадались, я поражаюсь
обилию совпадений. Так как заподозрить чегемцев в том, что они читали
Зигмунда Фрейда, невозможно, я прихожу к неизбежному выводу, что он когда-то
под видом знатного иностранца проник в Чегем, записал там всякие байки и
издал под своим именем, нагло не упомянув первоисточник.
Я так думаю, что в течение множества лет, пользуясь безграмотностью
моих земляков, мир разбазаривал чегемские идеи, подобно тому как древние
римляне беспощадно вырубали абхазский самшит. Теперь-то я подоспел и кое-что
добираю, но многое безвозвратно потеряно.
Возьмем, например, теорию прибавочной стоимости. В сущности говоря, это
чегемская идея. Нет, я не отрицаю, что Маркс ее открыл сам. Навряд ли он мог
побывать в Чегеме, даже если бы Энгельс, как всегда, бедняга, взял на себя
расходы на путешествие. Но ведь эту же теорию сам, без всякой подсказки,
открыл безграмотный чегемский крестьянин по имени Камуг, которого многие
чегемцы принимали за сумасшедшего, хотя и неопасного для жизни людей.
(Нам, как говорится, не то обидно, что этот безумный мир многих
гениальных людей принимает за сумасшедших. Некоторые из гениальных людей с
этим примирились, лишь бы их не трогали. Но нам то обидно, что этот безумный
мир, осуществляя свои безумные представления о справедливости и равновесии,
часто сумасшедших людей объявляет гениальными, при этом он подсчитывает,
сколько гениальных людей объявлено сумасшедшими, и именно столько же
сумасшедших людей объявляет гениальными. И многие гениальные люди, зная, что
по их количеству сумасшедшие люди будут объявляться гениальными, приходят в
ужас. Им жалко человечество, и они, скрывая свою гениальность, нередко
погибают от запоя. Но это очень большая тема, и не будем ее здесь касаться.)
Наш милый Чегемчик тоже не вполне избежал безумий этого мира. Да,
конечно, чегемцы гениального Камуга считали сумасшедшим, но зато к чести
чегемцев надо отнести то, что они за всю свою историю ни одного сумасшедшего
не объявили гениальным. В этом мои чегемцы молодцы.
Камуг имел такую привычку. Каждый раз перед тем, как идти на мельницу и
приступить к лущению кукурузных початков, он ломал надвое каждый початок и
половину сломанных початков, принеся на кукурузное поле, зарывал в землю.
Когда у него спрашивали, почему он так делает, он не ленился в течение всей
своей жизни объяснять людям смысл своего великого открытия.
Из одного зерна, говорил Камуг, в среднем можно получить один хороший
кукурузный початок. В одном початке в среднем четыреста кукурузных зерен.
Достаточно взять с початка двести зерен, что бы покрыть расходы на еду
землепашца и его семьи, на семенной запас, на содержание плуга, мотыг,
серпов. Значит, кому принадлежат остальные двести зерен? Земле. Она работала
на твой урожай, она заработала половину его, и надо ей вернуть то, что
принадлежит ей.
И он неизменно возвращал земле половину сорванных початков. Жена его от
этого очень страдала и даже, вопреки его воле, одно время стала откапывать
эти сломанные початки, кое-как очищать их и потихоньку скармливать курам.
Камуг, узнав об этом, пришел в неслыханную ярость, тем более что жена не
сознавалась, как долго она этим занимается, и он не мог определить, сколько
он задолжал земле.
Одним словом, он избил жену, что по абхазским обычаям считается очень
позорным, и выгнал ее из дому, что тоже не украшает абхазца, но считается
более терпимым. Можно сказать, что в поведении Камуга с женой стихийно, в
зачаточной форме проявилась идея диктатуры пролетариата, стоящего на страже
интересов трудящейся земли.
В следующий раз бедняге Камугу жениться было очень трудно. Как честный
человек, сватаясь, он объяснял родственникам своей будущей жены, почему и
как он будет распределять урожай кукурузы со своего поля, одновременно,
правда, без всякой пользы, пытаясь заразить их своим примером.
Из одного зерна, принимался Камуг объяснять им свою теорию, и
родственники женщины, к которой он сватался, иногда начинали мрачнеть,
иногда трусливо поддакивать, а иногда немедленно прекращали переговоры в
зависимости от собственного темперамента и понимания степени опасности
безумия Камуга.
Порой Камуг сватался к вдовушкам или девицам, которых родственники уж
очень хотели сбыть с рук, и, пытаясь как-нибудь смягчить, облагородить его
версию распределения урожая кукурузы, они намекали ему, что понимают его
теорию как неизвестный, но, в сущности, добрый чегемский обычай приносить
жертву богу плодородия.
Но Камуг со всей прямотой (кстати, на определенном этапе свойственной
носителям этой идеи) отвергал такую версию и говорил, что он преследует
только одну цель справедливо возвратить земле то, что она заработала.
Наконец, ему удалось посвататься к многодетной вдовушке, отец которой,
видимо, в знак брезгливого неодобрения его теории, велел передать своему
будущему зятю:
Половину урожая с нее уже собрали, пусть попробует собрать вторую
половину.
Новая жена Камуга, освоившись в его доме, решила внести поправку в
теорию Камуга. Соображения ее, кажется, не лишенные какой-то хитрости,
остались чегемцам непонятны.
Раз уж ты решил изводить половину урожая, сказала она мужу, зачем его
закапывать в землю?.. Разбрасывай его просто так по полю...
Камуг, говорят, посмотрел на нее и выразительно постучал себя по лбу.
Да ты, я вижу, еще глупее, чем та жена, сказал он, та хоть курам
скармливала кукурузу, заработанную землей, а ты хочешь этим
сойкам-пустомелям ее скормить. Не выйдет!
Больше новая жена не вмешивалась в его теорию, но в нее стали